Помоги проекту - поделись книгой:
Необыкновенная красавица в молодости, она страдала стойким комплексом нарциссизма; как сказал о ней историк, Елизавета “не спускала с себя глаз”. Впрочем, ее обаянием были покорены все: “Хотелось бы смотреть, не сводя с нее глаз, – восторгалась своей порфироносной “тетушкой” Екатерина II, – и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось ни одного предмета, который бы с ней сравнялся”.
Уморительны были навязываемые императрицей “метаморфозы”, на которых мужчины облекались в женские платья с огромными фижмами, а женщины – в мужское. И хотя на таких маскарадах большинство участников выглядели забавно (если не сказать безобразно), зато выигрывала Елизавета Петровна – мужской костюм ей чудесно шел, подчеркивая ее великолепные формы.
Что и говорить – в области моды монархиня осуществляла самый жесткий диктат, ничем не прикрытую тиранию. Однажды она повелела всем придворным дамам обрить головы и надеть черные, плохо расчесанные парики. И все потому, что белокурая Елизавета, чернившая волосы, не могла избавиться от въевшейся в них краски и вынуждена была их остричь – ей повиновались с плачем. Или вдруг “приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета, с еще более короткими казакинами из белой тафты, и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза”. Екатерина II резюмирует по этому поводу: “Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания”.
Со временем императрица вообще перестала терпеть похвалы чужой красоте и из зависти преследовала всех мало-мальски смазливых молодых женщин. Стоило несчастной одеться красиво и броско, она тут же становилась жертвой монаршего гнева. Мало того, что в выражениях не церемонилась и, по словам современника, “ругалась, как извозчик” – сколько дамских платьев, лент, причесок искромсала она ножницами! И уж, конечно, неслыханной дерзостью было явиться ко Двору в таком же, как у нее украшении или платье. Посмевшая сделать это статс-дама Наталья Лопухина (о которой мы еще расскажем) в присутствии Двора и дипломатического корпуса была исхлестана по щекам, после чего упала в обморок. Увидев, что ее сопернице по красоте стало плохо, императрица бросила: “Ништо ей, дуре!”, а впоследствии подвергла Лопухину жестокой экзекуции.
Самую жгучую обиду вызывал у нее, считавшей себя первой щеголихой Европы, нелестный отзыв о ее нарядах. В особенности ее возмущали жалобы иностранцев (избалованных французов, прежде всего) на то, что богатство и пышность не покрывают недостаток вкуса и изящества русского Двора. Но более всего оскорбила ее фраза Людовика XV, сказанная им как-то одной придворной даме: “Как вы смешно сегодня одеты, словно русская царица!”. Елизавете тут же передали эти язвительные слова, и это повлекло за собой охлаждение в русско-французских отношениях.
К концу царствования самодержавной модницы ее здоровье ухудшилось: с ней часто случались обмороки, и никакие ухищрения парфюмеров и парикмахеров не помогали. Любительница празднеств и балов, она теперь все реже и реже появлялась в обществе. Как некогда ее мать, она пристрастилась к горячительным напиткам. Иностранные посланники при русском Дворе доносили, что императрице ненавистно всякое напоминание о делах, и приходится выжидать по полгода, чтобы склонить ее подписать письмо или указ. Суеверная, она панически боялась смерти (запрещала даже произносить это слово). Но когда осенью 1761 года над Царским Селом разверзлись хляби небесные, и разразилась сильная гроза с проливным дождем и яркими молниями, Елизавета Петровна сочла это дурным предзнаменованием. И глубоко символично, что эта “веселая царица” (как назвал ее Алексей К. Толстой) ушла из жизни в день радостного праздника – Рождества Христова – 25 декабря 1761 года.
Историк Евгений Анисимов описал ее погребальный наряд: “В роскошной серебряной робе с кружевными рукавами и золотой короной на голове, она, даже отправляясь на тот свет, была одета, как истинная модница”.
Соперница монархини. Наталья Лопухина
Ее красота была столь ослепительной, что, как гласит народная легенда, когда солдатам приказали ее расстрелять, те из боязни обольщения, палили в нее зажмурившись, не смея даже взглянуть ей в лицо. Эти сведения не вполне точны, хотя казнь действительно имела место. На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок, и на грозных, с лицами, как вымя, заплечных дел мастеров, и на внушительных размеров колокол, возвещавший о начале экзекуции. После чтения “милостивейшего” монаршего указа, приговорившего ее к битью кнутом, вырезыванию языка, конфискации имущества и ссылке в Сибирь, к ней подошел палач, грубо сорвал мантилью и разорвал рубашку. Она заплакала, тщетно стараясь вырвать платье, дабы прикрыть им наготу. Тут один из экзекуторов властно схватил ее за руки, повернулся и вскинул себе на спину, в то время как другой наносил жертве один за другим жестокие свистящие удары кнутом – один, два, три… После этого к обессиленной женщине приблизился новый палач не то с клещами, не то с ножом в руке. Разжав несчастной челюсти, он просунул в рот инструмент и стремительным движением вырвал оттуда большую часть языка.
– Кому надо язык? – кричал он со смехом, обращаясь к народу, – Купите, дешево продам!..
Чем же навлекла на себя монарший гнев эта женщина, Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) (1699–1763), с которой расправились, как с закоренелой государственной преступницей? Ответ на вопрос дает вся ее жизнь, а потому обратимся сперва к родословной нашей героини. По матери Наталья происходила из печально знаменитого в российской истории семейства Монсов, от которого и наследовала свою замечательную красоту. Ее родная тетя, обворожительная Анна Монс, как мы уже писали, была в течение десяти лет предметом любви самого Петра Великого, а дядя, красавец и щеголь Виллим Монс, вскружил голову императрице Екатерине Алексеевне. Впрочем, они жестоко пострадали от взбалмошного царя; досталось и матери Натальи – Матрене Монс (Балк), которую за потворство брату прилюдно выпороли плетью, а затем выслали вон из столицы (и это несмотря на то, что она одно время была тоже наложницей Петра). Так что у Натальи Федоровны, как у отпрыска опального семейства, были резоны для стойкой ненависти к царю-преобразователю.
Непросто сложились отношения с Петром I и у мужа Натальи, Степана Васильевича Лопухина, приходившегося кузеном первой постылой жене Петра – Евдокии Лопухиной, заточенной царем в монастырь под “крепкий караул”. Это Петр, вопреки декларируемому им указу не принуждать молодых к женитьбе, буквально настоял на браке Натальи со Степаном, хотя те открыто признавали, что не испытывают друг к другу ни малейшего влечения. Степан Лопухин говорил впоследствии: “Петр Великий принудил нас вступить в брак; я знал, что она ненавидит меня, и был к ней совершенно равнодушен, несмотря на ее красоту”.
Однако в первый же год их брака в России разразился процесс над царевичем Алексеем, в ходе которого сложил голову на плахе брат томившейся в монастыре Евдокии, Абрам Федорович Лопухин; другие же представители рода оказались в далекой сибирской ссылке.
Пострадала и молодая супружеская чета. Современный историк Леонид Левин объяснил причину гонений на Степана: “Известен эпизод, происшедший в 1719 году, в церкви при отпевании сына Петра I от второй жены Петра Петровича, горячо любимого отцом; стоя у гроба ребенка, Лопухин демонстративно рассмеялся и громко сказал, что “свеча не угасла”, намекая на единственного потомка Петра по мужской линии – Петра Алексеевича – сына казненного Алексея”.
За столь дерзкий поступок Степан был отдан под суд, бит батогами и сослан вместе с молодой женой к Белому морю, в Колу. Но перед ссылкой ему удалось поквитаться с доносчиком, подьячим Кудряшовым, и нещадно отлупцевать его. Горяч нравом и буен был Лопухин, отличаясь и недюжинной физической силой. Попав в Колу, он буквально затерроризировал всю охрану – избивал солдат, а “сержанта бил по голове дубиною и оную дубину об его, сержанта, голову сломал”. Стража отправляла в столицу одну за другой жалобы: “Так бил и увечил солдат, что многие чуть не померли”; “даже ангел Божий с ним не уживется, а если дать ему волю, то в тюрьме за полгода не останется никого”. Он, как и Наталья, костерил Петра I, так сурово расправившегося с его родней. Вездесущая Тайная канцелярия распорядилась вновь бить строптивого арестанта батогами, но тот все не унимался.
Наконец, пришла долгожданная воля, и чета Лопухиных поселилась в Москве, а с воцарением Петра II (той самой “не угасшей свечи”) они, как и другие их родичи, были возвращены ко Двору. Особым почетом была окружена “государыня-бабушка” юного императора – Евдокия Лопухина, с которой был дружен Степан.
Обласканы были Лопухины и при императрице Анне Иоанновне: им даровали богатые вотчины; Степан получил генеральский чин, а Наталья стала одной из самых заметных статс-дам Двора ее величества, выделяясь отчаянным щегольством. Вот как описывает ее приготовления к выходу в свет Валентин Пикуль: “Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе белые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ей вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо – ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерла миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно… В разрез груди она вклеила мушку – кораблик с парусом. Достала другую – сердечком, и – на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки, поняла, что для любви готова”. Лопухина слыла эталоном красоты, законодательницей придворных мод и пользовалась в обществе оглушительным успехом. Вдобавок к неотразимой красоте, главною прелестью которой были темные и томные глаза, она была умна и образованна. Ее биограф, историк и литератор XIX века Дмитрий Бантыш-Каменский восторженно писал: “Толпа вздыхателей постоянно окружала красавицу Наталью, – с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, тот считал себя счастливейшим из смертных. Где не было ее, там царствовало принужденное веселье; появлялась она – радость одушевляла общество;…красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, чтобы хотя нарядом походить на нее”.
До нас дошел любопытный документ. Это реестр портного, некоего Ягана Гилдебранта, о сделанной, но не оплаченной работе для Лопухиной. Здесь красавице предъявлен счет: “За работы фиолетовой самары и за приклад к оной костей, шелку и крашенину – 3 р.; за работу шнурования – 4 р.; за работу фижбенной юбки и за прикад ко оной костей – 4 р.; за работу зделанной обяринновой самары и за приклад ко оной костей и шелку; за работу померанцавого цвету грезетовой самары и за приклад ко оной и шелку…”. Не будем останавливаться на упомянутых здесь конкретных деталях одежды того времени. Отметим лишь, что самара (или контуш) – это, как пишут историки костюма, “дитя галантного века… широкая одежда с декольте, без талии, падающая свободными складками до пола;…к ней приделали лиф, который, хотя и обрисовывал бюст, но только спереди”; а фижбенной называлась юбка с вшитыми в нее костями или китовым усом. Что же касается окраски платья, то наша щеголиха предпочитала, как видно, броские цвета, хотя ей уже давно перевалило за тридцать.
При Дворе императрицы блистала и другая необыкновенная красавица – дочь Петра I, цесаревна Елизавета. По описанию жены английского посланника леди Джейн Вигор (Рондо), у нее были превосходные каштановые волосы, выразительные голубые глаза, здоровые зубы и очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, изящно танцевала, всегда была весела и занимательна в разговорах. К тому же Елизавета была на десять лет моложе Натальи.
Поклонники красоты разделились на два лагеря – одни отдавали пальму первенства Наталье, другие – Елизавете. В числе последних был китайский посол: когда его в 1734 году спросили, кто самая прелестная женщина при дворе, он прямо указал на Елизавету. Впрочем, у Лопухиной, загубившей, как говорит современник, “немало сердец”, приверженцев было куда больше. Не станем уподобляться мифическому Парису, взявшемуся судить, которая из красавиц лучше. Подчеркнем лишь, что между дамами, стремившимися всячески перещеголять друг друга, существовало давнее соперничество. Соревнуясь с Елизаветой, как женщина с женщиной, Лопухина, проведав, в каком платье она собирается быть на куртаге или на балу, могла заказать себе такое же платье и появиться в нем в обществе, очень этим раздражая амбициозную цесаревну. Однако при Анне Иоанновне и, в особенности, позднее, при правительнице Анне Леопольдовне такие чувствительные для Елизаветы уколы не только сходили Наталье с рук, но и возбуждали насмешки над дщерью Петра, не пользовавшейся тогда особым весом и влиянием. Дополнительный стимул в этой щегольской баталии придавала Лопухиной ее ненависть к Петру, перешедшая и на его дочь. Думается, что и Елизавета с тех самых пор затаила на Наталью Федоровну острую обиду.
При всей своей внешней несхожести обе дамы были объектом пересудов. Наталью называли “пройдохой блудодейной”, столь же порицали и Елизавету за ее “рассеянную жизнь”. Не будем приводить имена фаворитов цесаревны, ибо не она – героиня нашего повествования. Что же касается Лопухиной, то, на наш взгляд, ее осуждали напрасно. Да, она не хранила супружескую верность. Но ведь ее брак с нелюбимым был обречен с самого начала. Это, кстати, понимал и Степан Лопухин – он вовсе не корил жену за измены, а в какой-то мере оправдывал ее, говоря: “К чему же мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более, что нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ее положение”.
Таким человеком стал для Натальи франтоватый обер-гофмаршал, граф Рейнгольд Густав Левенвольде. “Счастием обязан женщинам”, – говорили о нем. Но следует признать, долгая, проверенная годами бескорыстная связь с Лопухиной не прибавляла Рейнгольду ни титулов, ни регалий и объяснялась именно сердечной склонностью. И хотя его нельзя назвать верным любовником (поговаривали, что он держал дома целый сераль красавиц-черкешенок), граф был постоянен в отношениях с Натальей и открывал перед ней лучшие стороны своей натуры. Лопухина же ни на кого, кроме милого ей Левенвольде, и смотреть не могла!
Она полностью разделяла и его политические взгляды. А симпатии Левенвольде и, соответствено, Лопухиной были на стороне “проавстрийской партии”. Такой политической ориентации следовал Двор Анны Брауншвейгской, управляемый любившим оставаться в тени вице-канцлером Андреем Остерманом. Среди желанных гостей Двора был австрийский посланник Антонио Отто Ботта д’Адорно, к которому Наталья и Рейнгольд испытывали глубокое уважение.
Вообще, время императора Иоанна Антоновича и правившей за него регентши Анны Леопольдовны было золотым для семьи Лопухиных. Степан Васильевич занял видный пост генерал-кригс-комиссара. Блистала при Дворе и Наталья Федоровна. А их сына, Ивана Степановича, назначили камер-юнкером и приняли в интимный круг особо приближенных к правительнице. Он сошелся и с влиятельным фаворитом Анны Леопольдовны Карлом Морицем Линаром.
Но счастье Лопухиных рухнуло в одночасье 25 ноября 1741 года, когда в результате переворота, осуществленного гвардейцами Преображенского полка, к власти пришла Елизавета Петровна, и Брауншвейгское семейство было низложено и сослано. Первым делом новая императрица расправилась с ведущими сановниками предыдущего царствования. Трагичной была судьба и Левенвольде, сосланного на безвыездное житье в далекий Соликамск. Легла опала и на Лопухиных: поместья, дарованные Анной, были у них отняты. Лишился должности и был отставлен тем же чином, без всякого повышения и награды, Степан Васильевич; отчислили из камер-юнкеров Ивана Степановича (его перевели подполковником в армию, без назначения в полк); Наталья Федоровна, хотя продолжала оставаться статсдамою, чувствовала нерасположение к себе монархини.
Но более всего Лопухина была удручена положением ее возлюбленного Рейнгольда Густава, за которого страстно жаждала отмщения. И отомстила она Елизавете чисто по-женски. Несмотря на запрет являться на балы и во дворец в платье того же цвета, что у императрицы, своевольная статс-дама облачилась, как и прежде, в наряд не только того же цвета, но и того же покроя. Кроме того, она украсила прическу такой же, как у Елизаветы, розой. Это демонстративное неподчинение монаршему запрету было воспринято как неслыханная отчаянная дерзость – императрица заставила Наталью встать на колени и, вооружившись ножницами, срезала с ее головы розу и вдобавок отхлестала по щекам. Подобная выходка Лопухиной была для Елизаветы тем несноснее, что она, став самовластной императрицей, уже не терпела соперничество и похвалы чужой красоте. И кто, казалось бы, посмел бы конкурировать с этой венценосной щеголихой? А вот Наталья Федоровна посмела, желая отомстить за любимого! После названной сцены она вовсе перестала посещать балы во дворце (впоследствии ей припомнят и это: “самовольно во дворец не ездила…”).
Опасность, однако, подкралась к Лопухиным с другой, неожиданной стороны. Забегая вперед, скажем, что они стали одной из мишеней в борьбе придворных и политических партий, развернувшейся при Дворе императрицы. А началось все с того, что Наталья Федоровна, узнав, что на место ссылки Рейнгольда Густава, в далекий Соликамск, едет новый пристав, кирасирский поручик Яков Бергер, решила послать милому весточку. Она поручила сыну, Ивану, передать через Бергера свой поклон ссыльному: “Граф Левенвольде не забыт своими друзьями и не должен терять надежды, не замедлят наступить для него лучшие времена!”
Святая наивность! Нечистоплотный карьерист Бергер только и ждал оказии, чтобы возвыситься любой ценой, включая верноподданический донос. Он тут же заторопился к личному врачу Елизаветы, влиятельному Иоганну Герману Лестоку, которому и поведал в точности слова Лопухиной. Благодаря этому назначение Бергера в забытый Богом Соликамск было отменено. Он остался в Петербурге и получил указание выведать у Ивана Степановича, на чем это Лопухины основывают надежды, что участь Левенвольде изменится к лучшему. Бергер вместе с другим доносчиком, капитаном Матвеем Фалькенбергом, зазвали молодого Лопухина в трактир, крепко подпоили и стали жадно внимать его пьяным откровениям. Горькая обида семьи на новую власть сразу выплеснулась наружу. “Государыня ездит в Царское Село и берет с собой дурных людей, – почти кричал хмельной Иван, – любит она чрезвычайно английское пиво. Ей не следовало быть наследницей на престоле; она ведь незаконнорожденная – родилась за три года до венчания своих родителей. Нынешние правители государственные – все дрянь, не то, что прежние – Остерман и Левенвольде; один Лесток только проворная каналья у государыни… Скоро, скоро будет перемена! Отец мой писал к моей матери, чтоб я никакой милости у нынешней государыни не искал”. Раззодоривая сильнее болтливого Лопухина, Фалькенберг как бы невзначай спросил: “Нет ли тут кого побольше?” И Иван бросил фразу, дорого стоившую всему семейству Лопухиных: “Австрийский посол, маркиз Ботта, императору Иоанну верный слуга и доброжелатель”.
Узнав о разглагольствованиях младшего Лопухина, “проворная каналья” Лесток воодушевился. Воображение рисовало ему зловещую картину тотального заговора против Елизаветы, нити которого призван распутать он, преданный монархине лейб-медик. Что там Лопухины, когда врагом трона была птица поважнее – сам австрийский эмиссар Ботта! Впрочем, он тут же вспомнил, что Наталья приятельствует с Анной Гавриловной (урожденной Головкиной, по первому браку Ягужинской), женой Михаила Петровича Бестужева. А ее любимый брат Анны Гавриловны, Михаил Гаврилович Головкин, как и Левенвольде, был отправлен в сибирскую ссылку, следовательно, и Бестужева не жалует новую власть. При этом она, как и Лопухина, была дружна с австрийским маркизом. Но и Анна Гавриловна интересовала Лестока не сама по себе, а лишь поскольку приходилась снохой главному его сопернику при Дворе – вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, который не поддерживал его франко-прусские симпатии, а твердо гнул свою политическую линию на альянс с Австрией. Таким образом, сверхзадача, которую поставил перед собой Лесток, была приплести к делу вице-канцлера, свалить его и тем самым упрочить свое влияние на императрицу.
А дальше все как будто шло по разработанному Лестоком плану. Первым схватили, бросили в застенок и с пристрастием допросили словоохотливого Ивана. На дыбе он во всем повинился и оговорил мать, что к ней в Москве приезжал маркиз Ботта и сказывал: Брауншвейгскому семейству будет оказана помощь. Под пыткой заговорила и Наталья Федоровна. Она признала, что маркиз Ботта не раз бывал у нее в доме и вел разговоры о судьбе августейшей семьи. “Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, – отвечала Лопухина, – я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали… С графинею Анною Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил”.
Анна Гавриловна Бестужева, так же пытанная, сказала: “Говаривала я не тайно: дай бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили”. Призвали в застенок и отличавшегося прямолинейностью Степана Васильевича Лопухина. Он не стал юлить, а сразу сознался: “Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что… без награждения рангом отставлен; а чтоб принцессе [Анне Леопольдовне – Л.Б.] быть по-прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше”. Подтвердил он и то, что Ботта нелестно отзывался о новой императрице и клеймил беспорядки нынешнего правления. К этому мифическому “заговору”, получившему в истории название “лопухинское дело”, были привлечены еще несколько человек – их также наказали за то, что они якобы знали о нем, но не донесли. По мысли Лестока, пружиной “заговора” должен был быть именно Ботта – лейб-медик прямо говорил допрашиваемым, что если они покажут на маркиза, их участь будет облегчена.
Однако, главная цель Лестока – устранить вице-канцлера Алексея Бестужева – с треском провалилась. Не пострадал даже его брат, Михаил Бестужев, женатый на “государственной преступнице” Анне Гавриловне. Она же, Анна Бестужева, не только не оговорила мужа, но полностью обелила его.
Русский Двор настаивал на примерном наказании Ботта, о чем Елизавета писала императрице Австро-Венгрии Марии-Терезии. Последняя некоторое время защищала своего эмиссара, но затем, не желая портить отношения с Россией, отправила его в Грац и в течение года держала там под караулом.
Расправа с русскими фигурантами дела была куда более жестокой. Генеральное собрание постановило: Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, а также Анну Бестужеву “вырезав языки, колесовать, тела положить под колеса”. Однако Елизавета, поклявшаяся, что при ней в России не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор и даровала им жизнь. Но какую жизнь!
Ссыльных развезли в отдаленнейшие уголки Сибири. Известно место поселения Анны Бестужевой – ее увезли в Якутск, за 8617 верст от Петербурга. Наталья Федоровна также оказалась в Якутии, в городишке Селенгинске. Там прожила она долгие двадцать лет. Лишенная языка, она не могла говорить и издавала беспомощное мычание, понять которое в состоянии были лишь близкие. Примечательно, что она, немка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, будучи в ссылке, 21 июля 1757 года приняла православие. Что подвигло ее на это? Ведь русский Бог был так беспощадно строг к ней. Может быть, ее просветлили страдания, и она приняла их как спасение души, как высшую благодать.
С воцарением императора Петра III Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург. Дутое “лопухинское дело” было пересмотрено. Вот что писала о нем Екатерина II: “Все это сущая неправда. Ботта не составлял заговора, но он часто посещал дома госпож Лопухиной и Ягужинской; там говорили несколько несдержанно о Елизавете, эти речи были ей донесены; во всем этом деле, за исключением несдержанных разговоров, не видно и следа заговора; но то правда, что старались его найти, дабы погубить великого канцлера Бестужева, деверя графини Ягужинской, вышедшей вторым браком за брата великого канцлера».
В Петербурге Наталья Федоровна снова стала бывать в обществе. Но, резюмировал Дмитрий Бантыш-Каменский, “время и печаль изгладили с лица красоту, причинившую погибель Лопухиной”.
Биограф заключил, что Елизавета погубила Наталью из зависти к ее красоте. Одно бесспорно: дама, дерзнувшая соперничать с императрицей, вызвала у последней негодование и враждебность. А потому Елизавета Петровна была рада расправиться с ней, когда представился удобный случай.
Наталья Лопухина пережила свою обидчицу и оставила свет уже в царствование Екатерины II, 11 марта 1763 года, на 64 году жизни. В последние годы уже не завидовали ее красоте, не окружала ее и шумная толпа поклонников, и никто уже не верил, что эта увядшая немая старуха была когда-то соперницей самой императрицы.
Мимолетные фавориты
В истории Дома Романовых трудно найти государыню столь же щедрую в любви, как императрица Елизавета Петровна. Эта монархиня умела быть благодарной и награждать по-царски даже за краткий миг доставленного ей счастья. Она спешила делать добро даже своим кратковременным сердечным избранникам и не успокаивалась, пока не устраивала их судьбы. О трех ее мимолетных фаворитах наш рассказ.
Лялина фортуна. Пимен Лялин
В Басманном районе Москвы, между Бульварным и Садовым кольцами, расположилась Лялина площадь. Это одна из немногих сохранившихся старых площадей Первопрестольной с характерным клином расходящихся переулков, среди коих есть и Лялин переулок. А вот московский дом Пимена Васильевича Лялина (ум. 1754), именем которого названы и площадь, и переулок, до нас не дошел (он сгорел во время нашествия французов в 1812 году). Впрочем, и о самом Лялине, совершенно забытом историческом персонаже, сведений сохранилось очень немного. Между тем, этот москвич, пусть мимолетно, сумел завоевать сердце самой императрицы Елизаветы Петровны, сделал себе тем самым карьеру и был обласкан Фортуной…
Как ни обворожительна и весела была красавица Елизавета, он, Пимен Лялин, и не дерзал смотреть на агустейшую цесаревну с вожделением, хотя и сам не из подлости вышел. Был он отпрыском хотя и обедневшего, но старинного рода, восходившего к боярину великого князя Московского Василия I Дмитриевича – Михайлы Лялина, погибшего в бою на р. Смядве в 1409 году. А вот герцог Карл-Август Голштинский, епископ Любской епархии, при коем он служил камер-юнкером, специально приехал в Петербург, чтобы просить руки Елизаветы, и это было ею с благодарностью принято. Пимен от души радовался за своего патрона, ибо его обручение с Елизаветой состоялось, и все клонилось к свадьбе. И разве кто чаял, что венценосный жених через несколько недель, а именно 19 мая 1727 года, умрет от оспы и все расстроится? Впрочем, по словам Екатерины II, Елизавета “сохранила о [герцоге] трогательные воспоминания и давала тому доказательства всей семье этого принца”. Дщерь Петрова уже более ни с кем и никогда не свяжет себя брачными узами, хотя ее сердце, жаждавшее удовольствий и любовных утех, редко оставалось свободным.
Придворный штат Карла-Августа был расформирован, и Пимен перешел на службу к его бывшей невесте Елизавете – гоф-фурьером. Лялина называли “юный прелестный камер-паж”, но цесаревна обратила на него внимание только после вынужденного расставания со своим долговременным фаворитом Алексеем Шубиным, в которого была пылко влюблена (ревнивая к чужому счастью царствующая императрица Анна Иоанновна сослала его на Камчатку). Тогда-то в ее жизни и появился Пимен. Согласно преданию, их случайный роман начался так: Лялин, одетый в щеголеватый матросский костюм, катал Елизавету на барке по Москве-реке и при этом лихо греб веслами, а та поощрительно смеялась.
Он впечатлил ее своей статью, ибо, по словам современников, был мужчиной видным, громадного роста, с отлично развитой мускулатурой. А если прибавить к сему галантность и искусство политеса Лялина, станет понятна его притягательность для придворных дам (которые, кстати, втайне завидовали цесаревне). И вот что удивительно: бравый вид гоф-фурьера побудил всесильного герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона, ценившего хорошую выправку, увеличить сумму на содержание Двора Елизаветы.
Пимену сходила с рук даже его невоздержность на язык, то, что он не церемонился в выражениях и резко отзывался о царедворцах, за что прослыл “опасным вольнодумцем”. А все потому, что был надежно защищен цесаревной. А когда та взошла на российский престол, на Лялина словно пролился золотой дождь чинов, наград и званий. В 1743 году он получил звание подполковника и был пожалован в камер-юнкеры императрицы, а в 1751 году – в камергеры. Со временем Пимен Васильевич стал кавалером ордена св. Александра Невского. Вдобавок к сему, он получил знатные поместья во Владимирской губернии и дом в Москве.
Возвышение Лялина стало костью в горле для многих придворных, обойденных чинами и наградами при Елизавете. Об этом свидетельствуют материалы так называемого “Лопухинского дела”. Так, согласно одному извету, подполковник Иван Лопухин произнес такие хулительные слова: “Был я при Дворе принцессы Анны камер-юнкером в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены; один из матросов, а другой из кофешенков за скверное дело”. Иван Лопухин, вестимо дело, был пытан и сослан, но поносил он Лялина совершенно облыжно, ибо есть свидетельства того, что помимо неоспоримых мужских достоинств, тот обладал и даром недюжинного организатора и службиста. Между прочим, он возглавил работу по розыску беглых крестьян и оставил о себе мнение как о начальнике исполнительном, добросовестном и несколько суровом. Особенно же ярко проявил себя на Брянщине, где возглавил следствие по делу крепостных помещиков Гончаровых, и, по данным историка Сергея Соловьева, составил для Правительствующего Сената экстракт, в коем толково изложил проступки и вину каждого беглеца.
Однако после возвращения из ссылки “сердечного друга” императрицы Алексея Шубина Пимен Васильевич получил отставку на романтическом фронте. Говорят, что этот разрыв он переживал очень остро. Впрочем, впоследствии он обзавелся семьей, а когда получил отставку по службе, провел последние годы вместе с супругой, Дарьей Матвеевной, в своем родовом имении. Иногда Лялин наезжал в Первопрестольную в свой дом, что стоял на месте бывших огородов Барашевской слободы, около церкви Иакова.
В 1754 году Пимена Лялина не стало. А вскоре благодетельная Елизавета решила увековечить его имя. Памятуя о том, что на Руси существовал давний обычай называть улицы городов по имени проживавших на них домовладельцев, монархиня повелела аттестовать район в Москве, где жительствовал герой ее кратковременного романа, Лялиной площадью и Лялиным переулком. Так они именуются и поныне. Правда, сегодня нежное, ласкающее слух название “Лялин” ни у кого уже не вызывает романических воспоминаний.
Кучер во дворянстве. Никита Возжинский
Действительный камергер Никита Андреянович Возжинский (1696–1764) пользовался большим расположением Елизаветы Петровны. Курьезна история самой фамилии “Возжинский”. Таковая исстари существовала на Смоленщине и происходила от слова “вожжи” (в реестре поселения Василев за 1661 год значится коновал Феликс Возжинский). Никите Андреяновичу фамилия досталась в наследство отца, Андреяна Савельева, человека с амбициями, лейб-кучера императрицы Екатерины I, который возмечтал стать дворянином и облагородить себя и свое потомство такой “лошадиной” фамилией.
Факты свидетельствуют о том, что действовал этот соискатель весьма напористо и энергично, причем по всем мыслимым направлениям. Он писал челобитные самому императору Петру Великому, напоминая о своей прежней беспорочной службе при комнатах малолетних царевен Анны и Елизаветы. А летом 1724 года он обратился с прошением (и изрядным подношением) к всесильному тогда камергеру ее величества Виллиму Монсу. Тот все устроил, и государыня дало добро, чему воспоследовало письмо вице-канцлеру Андрею Остерману: “сочините-де надлежащий патент”. Диплом о дворянском роде Возжинских был составлен, о чем Остерман сообщил 7 августа 1724 года, хотя и отметил, что по заведенному порядку, патенты “определено давать из Сената” и надобно “не учинить какой противности указам и регламентам”.
Впрочем, бюрократические препоны были вскоре устранены, и 19 апреля 1725 года вожделенный “патент на благородство” Андреяну был, наконец, вручен. Мастера геральдического художества сочинили и родовой герб этого кучера во дворянстве (он внесен в Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи. Т. 1, № 87). На щите зеленого цвета изображено золотое Колесо Святой Екатерины, с проходящими сквозь него диагонально справа и налево двумя клетчатыми тесьмами из серебра и красного цвета. Щит увенчан дворянским шлемом, на поверхности которого видна половина колеса, а на колесе распространяется узел, сплетенный из тесьмы. Намет на щит с правой стороны зеленый, а с левой красный, подложенный серебром и золотом.
По такому случаю в петербургском доме Андреяна, что на Московской стороне за рекой Мойкой, на Першпективной дороге, было знатное торжество. И виновником его был не только лейб-кучер, но и его дети, Никита и Иван, ставшие теперь полноправными шляхетскими сынами. Особенно радовал отца старший, Никита, основательный и домовитый, которого с его легкой руки еще двенадцатилетним отроком взяли ко Двору императора Петра “служить в стрелецком полку” (нечто вроде почетного караула).
Проницательный Петр заприметил радение и исполнительность Никиты и порекомендовал его императрице Екатерине, которая в 1724 году призвала Возжинского к себе и пожаловала хоть и невысоким, но облеченным особым монаршим доверием чином мундшенка. Хотя в придворной иерархии это был самый низкий чин, в обязанности его входили многотрудные хозяйственные дела всего царского Двора. И наш герой справлялся с ними наилучшим образом.
Видимо, поэтому в 1731 году он по наследству от матери перешел к цесаревне Елизавете, которая назначила Никиту гофинтендантом. И надо сказать, Возжинский оказался на высоте положения и вполне оправдал надежды дщери Петровой. Он разумно и торовато помогал ей распоряжаться теми невеликими средствами, которые давала на содержание крохотного елизаветинского Двора отнюдь не благоволившая к ней императрица Анна Иоанновна. В окружении цесаревны Возжинский обладал завидным авторитетом: не раз выручал Шуваловых, Скавронских, Чоглоковых, Шепелевых то бесплатной квартирой, то даровыми свечами или дровами. Елизавета всегда ставила в пример Никиту Андреяновича как рачительного и экономного хозяина, при котором она ухитрялась жить безбедно и притом без долгов. “У меня их не было, – говорила она, поминая добром своего придворного завхоза, – потому, что я боялась Бога и не хотела, чтобы моя душа пошла в ад, если бы я умерла, и мои долги остались неуплаченными”.
Не знаем, в какой момент Елизавета вдруг распознала в своем усердном слуге и сильную мужскую харизму, но известно, что Никита Возжинский в конце концов покорил ее сердце и стал ее фаворитом. Произошло это в годину царствования Анны Иоанновны, при которой веселая цесаревна-нимфоманка, не страшась Бога, меняла амурщиков, как перчатки. Хотя знаток альковных тайн царского Двора князь Петр Долгоруков и называет Возжинского счастливым соперником Алексея Разумовского (с которым Елизавета, по слухам, тайно венчалась), убедительнее, однако, выглядит версия историка Владимира Балязина, для которого он лишь “мотылек-однодневка” в рассеянной жизни этой венценосной вертопрашки.
Так или иначе, но Елизавета, став самодержавной императрицей, в 1742 году пожаловала Никиту Андреяновича в камер-юнкеры, по-видимому, в награду за былую любовь и в воздаяние за ревностную службу. Любопытный эпизод: в сентябре 1743 года она посылает его в Казанскую губернию с благой вестью о заключении мира между Россией и Швецией. При сем местным начальникам Елизавета повелела “за такую радостную ведомость его [Возжинского – Л.Б.] дарить тем, а особливо купечеству, как в Казани, так и во всех городах Казанской губернии… чтоб собрали в одно место, чем его подарить и оное ему в Казани отдать”. И дарили – чиновники, купцы, дворяне: камер-юнкер получил тогда немало подношений, а также 100 рублей денег.
В 1745 году Возжинского производят в действительные камергеры, минуя очередной чин. А в 1751 году он уже кавалер двух орденов – св. Анны и св. Александра Невского I-й степени (причем последний получил в день тезоименитства императрицы) и генерал-поручик. Головокружительная карьера! Он отвечал за хранение бриллиантовых, яхонтовых, изумрудных, прочих ювелирных изделий всего императорского Двора. При этом получал жалование 1500 рублей, что по тем временам было суммой весьма внушительной. Ему было определено “дворовых людей и крестьян мужеского полу… в Белозерском, в Переславском-Залеского, в Кромском уездах, в Санкт-Петербурхе, в мызе Кемполовой двести двенадцать душ”. В 1752 году Никита Возжинский и его брат Иван (тот тоже служил при Дворе, мундшенком) получили подтвердительные дипломы на дворянское достоинство.
Никита Андреянович был женат дважды, причем обеих своих избранниц он встретил при Дворе. Вторая его супруга, Елена Константиновна Скороходова (1713–1775), была происхождения благородного и пользовалась особым благоволением Елизаветы. Ее брат, слепой от рождения, был любимым бандуристом императрицы, сестры же, Анна и Татьяна, – камер-юнгферами великой княгини Екатерины Алексеевны. А мать, Матрена Константиновна Скороходова, стала няней при великом князе Павле Петровиче. Детьми Никиту Возжинского Господь не наградил, да и у его брата Ивана наследников мужского пола тоже не оказалось. Потому этот дворянский род угас уже в XVIII веке, и едва ли кто помнит о нем. Но в анналы русской истории “лошадиная” фамилия Возжинский все же вошла, и сопрягается она с веселой царицей Елизаветой.
Страж царского алькова. Василий Чулков
Известно, что Елизавета Петровна панически боялась ночного нападения и зареклась ложиться спать до рассвета. А все потому, что она сама совершила дворцовый переворот ночью, а ранее под покровом темноты был арестован и низложен регент империи герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон. Она приказала отыскать надежного человека, который бы имел “тончайший сон”. И такого человека-сову нашли. Секретарь французского посольства Клод Карломан де Рюльер свидетельствовал, что им был простолюдин, который проводил в опочивальне монархини все время, сторожа ее альков. Речь идет о придворном истопнике Василии Ивановиче Чулкове (1700–1775).
Несмотря на отнюдь не аристократическую фамилию, Чулков плебеем не был. Он происходил из старинного именитого рода, пращуром коего считался Радша, выходец то ли из Германии, то ли из Литвы, поступивший на службу к русским князьям еще в конце XII в. Его праправнук Григорий получил прозвище Чулок, и все его потомки стали именоваться Чулковыми. В родовых дворянских книгах можно встретить указание, что прадед Василия, Иван, жил в Москве и в 1619 году был награжден имением. Родственник Василия Ивановича, Климент Чулков, при императоре Петре I был стольником, а затем руководил оружейными заводами в Туле.
Да и сам Василий Иванович поступил на придворную службу еще в царствование Петра Великого, в 1718 году, сначала “простым служителем”. Толковый и расторопный, он привлек внимание Елизаветы. В сентябре 1731 года она отдала под его команду свой гардероб, назначив камердинером. Как отмечает историк Константин Писаренко, “камердинерская должность способствовала росту высочайшего доверия, которое позднее подняло безвестного слугу на недосягаемую высоту”. Истово преданный Елизавете, Чулков в 1739 году становится ее придворным истопником.
Надо иметь в виду, что должность истопничего – царедворца, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси. В “Лексиконе Российском историческом, географическом, политическом и гражданском” Василия Татищева (составлен в середине века, издан в 1793 г.) читаем: “Истопник, чин придворный, одни названы комнатной, другие просто, и первые то ж самое, что ныне камер-лакеи… часто от государя к знатным с подачами и приказами посылались; а просто истопники должны были топить покои и внешнее содержать в чистоте”.
По словам филолога Александра Осповата, в отечественной культуре XVIII века формируется представление об истопнике как о человеке, “делающем карьеру за счет повседневного контакта с августейшими особами и неразборчивости в средствах; а в условиях женского правления такое возвышение намекало на готовность к услугам специфического рода”. А князь Петр Долгоруков приводит в пример Алексея Милютина, который, входя в покои Анны Иоанновны, раболепно “простирался на полу и целовал ее ногу, а затем делал то же самое с ногами Бирона”. За отменное усердие сей истопник получил дворянство вместе с красноречивым гербом: две серебряные вьюшки, окаймляющие золотой шеврон на голубом поле. Характерно, что в “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790) Александра Радищева приводится “послужной список” некоего ловкого асессора: “Начал службу свою при Дворе истопником, произведен лакеем, камер-лакеем, потом мундшенком; какие достоинства надобны для прехождения сих степеней придворныя службы, мне неизвестно”. Таким истопником и был Чулков.
Современники считали его человеком без особых дарований: он не отличался образованностью и остроумием, не выделялся ростом и фигурой и, как тогда говорили, «был слишком прост», но зато обладал покладистым и спокойным нравом и приятной внешностью. В щегольстве замечен не был, но отличался необычайной опрятностью, что в те времена вызывало удивление. Среди особенностей характера Чулкова придворные мемуаристы отмечали прямодушие, умение быть «всегда под рукой», острый слух и бесшумную «кошачью» походку.
Своей преданностью, немногословностью и ненавязчивостью Чулков постепенно заслужил полное доверие императрицы. Его незатейливый, мягкий, «домашний» облик служил ей отдушиной на фоне неискренности и показного блеска придворных. Поговаривали даже о кратковременном амуре между ним и Елизаветой в ее бытность цесаревной, перешедшем потом в глубокую привязанность. Писательница Елена Арсеньева в повести “Царственная блудница” рассказывает: “В ту пору, когда ее чаще звали Елизаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем этот молодой человек, служивший в полунищем дворце истопником… Никто лучше не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисавет была до них большая охотница) с вещественным и весьма умелым осуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, не пользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем”.
Когда же Елизавета Петровна взошла на российский престол, Чулкову придумали специальную должность, на которую тот заступил 27 февраля 1742 года, – метер-де-гардероб (гардеробмейстер) с повышенным жалованием (788 рублей). На самом же деле, прямые обязанности Чулкова состояли в том, что он, по словам мемуариста, “служил, как божеству, дочери Петра Великого”… в ее опочивальне. Каждый вечер ложе монархини окружали чесальщицы ее августейших пяток. То был целый штат записных кумушек-интриганок, злословия коих опасались даже самые титулованные особы. “У этих женщин была возможность, пересказывая всякие сплетни, оказывать услугу своим друзьям или повредить врагам; из этих сплетен возникали многие состояния и прерывались многие жизни; поэтому этих полуночниц щедро оплачивали самые знатные вельможи”, – сообщает мемуарист. Бессовестные наушницы до того досаждали строгому Чулкову, что тот обзывал их в сердцах “гнусными тварями” и поносил такими словами, “которые во дворце слышать бы не должно было”, гнал их вон и “успокаивал рождающиеся подозрения добродушной царицы”. Когда же ближе к рассвету те удалялись, уступая место Разумовскому, Шувалову или другому елизаветинскому избраннику, Чулков оставался при ней: “Верный слуга, Василий Иванович, должен был также тут находиться и невзирая на разницу лет и звания, являясь опять прежним истопником, смиренно клал на пол тюфячок свой подле кровати императрицы и, как бессменный страж, ложился у ног ее”. И монархиня знала, что перешагнуть порог ее спальни можно было разве только через труп верного друга. А на следующий день, обыкновенно в двенадцать часов по полудни, Елизавета, “вставая ранее утомленного старика”, будила его, вытаскивая из-под головы подушки или щекоча под мышками, а он, “приподымаясь легонько, потрепывал ее, говоря: “Ох, ты, моя лебедка белая!”.
Биограф Георг фон Гельбиг резюмирует: “Так как у Чулкова была оригинальная должность – проводить все ночи у императрицы, то легко понять, что государыня должна была иметь к нему полное доверие. Он знал все тайны ее частной жизни… Можно сказать, что она не провела без него ни одной ночи”. Сколько фаворитов промелькнуло перед взором верного Василия Ивановича! Самые приятельские отношения сохранил он с Алексеем Шубиным. Он знал, что истомилась по нему цесаревна, когда того упекли на Камчатку, хотела даже постричься в монастырь города Александровска, стихи писала, такие пронзительно искренние. И каким же ненужным ей оказался он, вернувшись из ссылки, когда она, зазноба его, стала самодержавной императрицей! Дала Алексею звание генерал-майора, словно за былую любовь награду! И Чулков присоветовал тогда Шубину отбыть на Новгородчину, чтобы сердце попусту не рвать в Петербурге.
Видел он и внезапно вспыхнувшую звезду – красавца-кадета Никиту Бекетова. Видел и его стремительный закат. Наблюдал он за Фортуной вознесенного на гребень славы малоросса-бандуриста Алексея Разумовского. Встречал и скромного и рассудительного Ивана Шувалова, самого молодого из всех ее избранников. И вот что примечательно: присяжный истопник был так понятлив, излучал столько душевного тепла и стал для Елизаветы столь необходимым и повседневным (точнее, повсеночным) предметом, что та, нимало не конфузясь, на его глазах предавалась страсти с очередным фаворитом, словно Василий Иванович был чем-то неодушевленным – грелкой или же аксессуаром спального гарнитура. “Чулок – государыни вещь”, – говорили о нем злые языки. Впрочем, сам истопник был исполнен значимости от порученного ему дела и унижения не чувствовал.
Столь безграничная близость к царице принесла Чулкову высокие чины, ордена, звания, поместья. В 1749 году монархиня пожаловала ему село Гагино во Владимирской губернии. В сентябре 1751 года Василий Иванович, перепрыгнув ранг камер-юнкера, получил камергерский ключ; в 1752 году стал кавалером ордена св. Анны; в 1756 году – ордена св. Александра Невского. В 1762 году он получает чин действительного камергера, а также, не приняв участия ни в одной баталии, генерал-лейтенанта.
Обзавелся Чулков и знатной недвижимостью. В Петербурге он владел двумя домами: “стоящим на Неву реку и Немецкую улицу у Мошкова переулка” (Дворцовая набережная, 22) и на Миллионной улице (№ 23/3), “напротив Иберкамфова двора”. Еще один его поместительный каменный двухэтажный дом находился в Москве, на Новобасманной улице (на месте нынешнего дома № 16), он сгорел во время пожара 1812 года и в 1815 году был отстроен заново и стал красивым особняком с шестикодонным портиком. Это как будто о Чулкове сказал поэт пушкинского круга, некий В. Гаркуша, в “Отрывке из современной повести” (1831):
Пользуясь исключительным доверием императрицы, он был вхож к ней в любое время, и это определяло его огромное влияние при Дворе. Известно, что многие вельможи пытались заручиться его расположением при решении личных вопросов. Но Чулков никогда не злоупотреблял своим особым положением при монархине.
По словам графа Федора Головкина, “днем он был камергером, Александровским кавалером, а ночью становился “истопником”. Однако высокие чины никогда не были для Чулкова лишь синекурой. Долгое время он исполнял обязанности обер-кригскомиссара в Москве – ведал снабжением войск деньгами, обмундированием, ручным оружием, обозным и лагерным снаряжением, госпиталями и др. А позднее, став камергером, заведовал выдачей денег из Кабинета ее величества (имя его упоминается в письмах Михаила Ломоносова и Александра Сумарокова, имевших с ним дело).
Писатель Казимир Валишевский называет его “человеком неподкупной честности”. Ему вторит Александр Герцен, говоря о душевной отзывчивости Чулкова и его потребности творить “добрые дела”. В качестве подтверждения сему он приводит “трогательное семейное предание” литератора Филиппа Вигеля. Оказывается, Чулков, приходившийся дальним родственником матери Вигеля, урожденной Лебедевой, был ее пестуном и воспитателем – он ее “вспоил, вскормил, берег и лелеял, оставил ей пример своих добродетелей”. И Вигель не устает благодарить Провидение, что семье их был ниспослан Чулков, “как будто, для того, чтобы дать защиту круглой сироте, [его] матери”. И о службе Василия Ивановича он самого лестного мнения: “Я знавал людей, кои помнили еще царствование Елисаветы Петровны, и со слезами умиления вспоминали об нем”.
Добавим к сему, что Чулков, как и его царственная хозяйка, был человеком богомольным и соблюдал все церковные обряды. В принадлежащем ему селе Гагино он в 1740-е годы поставил каменную церковь Великого Спаса, снабдил ее ризницей и богатейшей утварью, замечательной по своей ценности и древности (достаточно сказать, что здесь хранились 70 мощей разных святых). Он общался и вел переписку со многими видными иереями и особенно сблизился с настоятелем Московского Златоустовского монастыря архимандритом Лаврентием (-1758).
Вскоре после кончины своей повелительницы Елизаветы, 8 марта 1762 года, Чулков был уволен со службы, получив высокое звание генерал-аншефа. Он удалился из столицы в свое родовое имение село Гагино Александровского уезда Владимирской губернии, где доживал свой век с супругой Дарьей Семеновной, урожденной Брюховой (1694–1776). О ней известно мало. Происходила она из старинного, восходящего к началу XVI века дворянского рода, и вращалась в высших сферах (ее племянник Семен Брюхов, которому достался впоследствии московский дом покойного Чулкова, был выпускником балетной школы Жана Батиста Ланде и выступал на придворной сцене во времена Екатерины II).
Престарелые супруги немало времени проводили в молениях, а в 1769 году, по распоряжению Василия Ивановича, для Спасской церкви был отлит и освящен большой медный колокол. Похоронен Чулков здесь же. Его тело погребено на правой стороне, при входе в церковь, под столбом. К столбу прибита медная доска, на коей выгравирована стихотворная эпитафия, подводящая итог его земному бытию:
Поделиться книгой: