Извилистые тропы

Печально, что и Англия, и Ирландия так мало ценили в последующие годы напутствие лорда-хранителя. Оно родилось в уме человека, отнюдь не затуманенном мрачными мыслями.

Когда Фрэнсис наконец снова появился в канцлерском суде на третьей неделе мая, он, возможно, пожалел, что не продлил свой приступ подагры. Оказалось, что между его давней любовью леди Хаттон и ее супругом сэром Эдвардом Коуком кипит яростная ссора. Леди Хаттон явилась в совет в сопровождении своего брата лорда Берли и нескольких друзей и бросила на стол жалобу, в которой обвиняла Коука в том, что он хочет отнять принадлежащее ей лично имение, которое она унаследовала от своего первого мужа, сэра Уильяма Хаттона. Члены совета, которые при этом присутствовали, потом говорили, что сам Бербедж не сыграл бы лучше, с таким негодованием она поносила Коука. Адвокат сэра Эдварда выдвинул встречное обвинение против леди Хаттон, что она вывезла из трех его домов мебель и все занавеси, посуду, хозяйственную утварь, а также оскорбляла его, называя и в лицо, и в письмах лживым предателем и негодяем. Возможно, лорду-хранителю вспомнилось, как он описывал Сциллу в «Cogitata et Visa» — «ее чресла опоясаны лающими псами». Впрочем, если и вспомнилось, у нас, увы, нет его личных записей, свидетельствующих об этом, нет и ни единого письма леди Хаттон, где бы она сообщала своему бывшему поклоннику, что устроила скандал и теперь ожидает от него поддержки. Он отказался вмешиваться в скандал и предложил совету передать дело на рассмотрение лорда Кэрью и канцлера казначейства.

Ссора была временно улажена, но Фрэнсис Бэкон слишком хорошо знал, что разногласия между мужем и женой могут в любую минуту вспыхнуть снова, и тогда ему придется проявлять чрезвычайную осмотрительность, иначе он нанесет обиду своему юному другу графу Бекингему. Дело в том, что старший брат Бекингема, сэр Джон Вильерс, вел переговоры о своем браке с Фрэнсис, младшей из двух дочерей сэра Эдварда Коука и леди Хаттон. Коук одобрял этот брак, потому что благодаря союзу с братом фаворита он, без сомнения, снова обретет милость его величества. Его супруга, леди Хаттон, была против, у нее относительно будущего дочери были свои собственные планы.

К великой досаде современных детективов, не сохранилось ни одного письма Фрэнсиса Бэкона к Элизабет Хаттон и леди Хаттон к нему; их наверняка должно было быть несколько, начиная с 1597 года, когда Фрэнсис стал проявлять к ней внимание — но дама отвергла молодого адвоката из Грейз инна и вышла замуж за его соперника, — и до нынешнего, 1617 года, когда ее собственную пятнадцатилетнюю дочь, которую она по удивительному совпадению назвала Фрэнсис, хочет взять в жены человек, которого она не желает видеть своим зятем. Фрэнсис Бэкон уже не был нищим стряпчим. Он был лордом-хранителем большой государственной печати и мог оказаться бесценным союзником в этом деле. Может быть, у нее была какая-то тайная власть над ним? Нам этого никогда не узнать.

Если кто-то и имел в то время доступ к этим письмам, при условии, что они вообще существовали, так это новый секретарь Фрэнсиса Эдвард Шербурн, о котором Джон Чемберлен писал в начале июня своему приятелю Дадли Карлтону: «Я не видел господина Шербурна три недели. Он сделался так необходим своему покровителю, что проводит с ним все свое время в его кабинете, а когда тот болеет, ухаживает за ним как сиделка, что, я надеюсь, обернется ему на пользу».

Возможно, именно Шербурн сообщил Чемберлену в середине июня о неприятностях в собственной семье лорда-хранителя. Мать Элис леди Пэкингтон снова подала в суд на своего мужа сэра Джона, и, по свидетельству собирателей новостей и сплетен, «лорд-хранитель ведет себя в этом деле очень благородно, и хотя он не может выступать в роли посредника и добиваться компромисса, он проявляет величайшую беспристрастность и просит ее отозвать иск и при этом говорит ей ясно и открыто, что она не должна ждать от него моральной поддержки, пока поступает таким образом».

Чего Фрэнсис Бэкон не выносил, так это ссор и распрей между супругами. Отсюда его сдержанность и молчание обо всем, что касалось его собственной супруги. Если бы за одиннадцать лет совместной жизни между ними случились нелады, Джон Чемберлен непременно бы об этом проведал. Именно от него и других светских хроникеров мы узнали о следующем этапе войны между сэром Эдвардом Коуком и леди Хаттон, и на этот раз ни подагра, ни мучительная тяжесть в голове не спасли лорда-хранителя от необходимости вмешаться. Точной даты открытия военных действий мы не знаем, но ближе к концу июня сэр Эдвард уведомил свою супругу — она с их дочерью Фрэнсис снова вернулась к нему, — что он окончательно уладил вопрос о браке Фрэнсис и сэра Джона Вильерса; их дочь получит 10 000 фунтов в приданое и 1000 фунтов дохода в год. Сэр Джон этим доволен, его мать леди Комптон удовлетворена. Можно начинать приготовления к свадьбе.

Разразилась буря, все фурии ада набросились на сэра Эдварда Коука. Никогда, бушевала леди Хаттон, никогда не даст она своего согласия на этот брак. Дочь Фрэнсис рыдала. Она не хочет выходить замуж за это ничтожество, за этого глупца сэра Джона Вильерса. Если она вообще и выйдет замуж, то только по любви. Сколько дней бушевала буря, мы не знаем, но изобретательная леди Хаттон (она все еще была в расцвете лет, ей не исполнилось и сорока) решила повернуть все по-своему. Однажды ночью, когда сэр Эдвард спал, они с дочерью сели в карету и уехали из Стоука в Оутлендс к ее двоюродному брату сэру Эдмонду Уидиполу. Подъехали они к его дому на рассвете, хозяин и хозяйка их радушно приняли, хоть и были в растерянности, и обещали обо всем молчать.

И тут леди Хаттон совершила глупость. Она решила, что у ее дочери должен быть еще один претендент на ее руку, столь же высокопоставленный, как сэр Джон Вильерс, а может, и того выше. Выбор остановился на Генри де Вире, графе Оксфорде, — первая жена его отца была ее кузина. Сам граф сейчас находился в Италии, письмо к нему будет идти слишком долго, но это не беда: она пообещает ему два дома и четыре, а может быть, и шесть тысяч фунтов годового дохода. И она принялась уговаривать дочь согласиться на этот брак, но, видя, что новый претендент дочь не заинтересовал и замуж за него она не хочет, леди Хаттон сочинила письмо якобы от графа Оксфорда, в котором тот просил ее оказать ему честь и отдать руку Фрэнсис. Такие уловки в ту пору были в большом ходу (возможно, леди Хаттон вспомнила, как в свое время ее бывший почитатель Фрэнсис Бэкон послал попавшему в немилость графу Эссексу письмо, якобы написанное его братом Энтони, надеясь таким способом смягчить королеву). Дочь не осталась равнодушной к искательству, и тогда леди Хаттон сочинила еще один документ, который наивная Фрэнсис и подписала: в нем говорилось, что Фрэнсис дает обещание стать женой Генри де Вира, графа Оксфорда, а если она нарушит слово, то будет молить Господа о том, чтобы земля перед ней разверзлась и поглотила ее.

Конечно, у леди Хаттон было богатое воображение. Участие в нескончаемых масках при дворе разожгло в ней страсть к эффектным сценам. Однако она в своих расчетах не учла сэра Эдварда Коука. Муж, взбешенный в не меньшей степени, чем жена, обратился в тайный совет с просьбой дать распоряжение о возвращении его дочери из Оутлендса. И здесь опять мы не можем назвать точных дат. Судя по всему, это случилось в первой неделе июля, в тот день, когда сэр Эдвард Коук подал свое прошение, а лорд-хранитель печати и первый министр его величества сэр Ральф Уинвуд присутствовали на заседании тайного совета. Лорд-хранитель отказался подписать распоряжение. Сэр Ральф, как друг сэра Эдварда Коука, выразил протест. Между ними существовала взаимная неприязнь, но обсуждали ли они в тот день вопрос о предполагаемом браке сэра Джона Вильерса и дочери Коука и возникли между ними конфликт относительно права леди Хаттон держать свою дочь в Оутлендсе, мы не знаем.

Конфликт возник, но по другому поводу, и о нем уже рассказывали не только светские разносчики новостей и слухов, но и епископ Гудмен. «Ссора разгорелась по совершенно пустячному поводу, — рассказывает прелат. — Уинвуд грубо сошвырнул со стула свою собаку, а Бэкон, увидев это, сказал, что люди благородного звания собак любят». И в самом деле, совершенно пустячный повод, однако перед нашими глазами мгновенно возникает картина: обозленный первый министр сошвыривает со своего стула несчастное животное, а лорд-хранитель холодно смотрит на него своими светло-карими глазами и презрительно бросает: «Люди благородного звания собак любят», сделав чуть заметный акцент на слове «благородный», чтобы больнее уязвить гордость сэра Ральфа Уинвуда. На этом воображение не останавливается, и мы видим, как множество собак, которые наверняка жили в Горэмбери, радостно бегут навстречу своему хозяину.

Епископ Гудмен продолжает: «На этом все как будто и кончилось; но немного погодя, когда оба занимались рассмотрением какого-то одного дела, министр Уинвуд сел слишком близко к милорду хранителю; милорд хранитель предложил ему отодвинуться на благопочтительное расстояние, а если он не знает, какое это должно быть расстояние, то пусть выяснит по протоколу. После чего встал из-за стола».

И естественно, первый министр подписал испрашиваемое сэром Эдвардом Коуком распоряжение о возвращении ему дочери либо в тот же день, либо чуть позже. Возможно, он не имел права подписи. Но если и так, сэр Коук этим пренебрег. Взяв с собой сыновей от первого брака и нескольких слуг, он прискакал в Оутлендс к сэру Эдмонду Уидиполу. Однако птички уже упорхнули. Должно быть, кто-то предупредил леди Хаттон и ее дочь, что он к ним едет. Но кто мог предупредить? Нам неведомо. Они помчались в Хэмптон-Корт к графу Аргайлу, у которого там был дом. Возможно, кто-то из оутлендских слуг выдал их местопребывание, и сэр Эдвард кинулся к их новому убежищу, высадил двери, нашел жену и дочь, которые забились в чулан, вырвал плачущую дочь из объятий матери и повез в свое собственное поместье — Стоук-Поджес.

«Супруга гналась за ним по пятам, — сообщал Чемберлен, — и если бы ее карета не устала от погони, наверняка разыгралась бы страшная трагедия». Карета леди Хаттон то ли опрокинулась, то ли у нее слетело колесо, но это дало возможность леди Хаттон одуматься. Она, конечно, поняла, что ехать за мужем и его спутниками в Стоук бесполезно; в дом ее не впустят, а одна она ничего не сможет сделать. Карету наконец починили, и она решила ехать прямо в Лондон к единственному человеку, который мог ей помочь, — к другу и в прошлом поклоннику, к лорду-хранителю печати. Была суббота, 12 июля. Об этой ее стратагеме светские хроникеры не написали ни слова, а уж они бы не упустили возможности позлопыхать, если бы хоть что-то прознали. Источник сведений — миссис Садлер, одна из дочерей сэра Эдварда Коука от первого брака.

«Наконец они приехали к милорду хранителю, но их не сразу к нему впустили, его люди сказали, что он не совсем здоров и отдыхает. Тогда миледи Хаттон изъявила желание посидеть в комнате рядом со спальней милорда, чтобы поговорить с ним первой, когда он проснется. Дворецкий выполнил ее желание, подал ей кресло, чтобы она могла отдохнуть, и оставил ее одну; но она вскоре встала с кресла, подбежала к двери, за которой отдыхал милорд хранитель, и стала барабанить в нее, милорд испугался и начал звать слуг на помощь; слуги отперли дверь, а она оттолкнула их, ворвалась к его светлости и умоляла его простить ей ее дерзость; она была совсем как корова, которая потеряла теленка».

Эта роковая привычка спать днем… «Я знаю, ничто не вызывает такой вялости и тяжести в голове, такой расслабленности, тошноты и лихорадочного возбуждения, как дневной сон, не важно, заснули ли вы сразу после обеда или в четыре часа. И все же я никак не могу найти в себе решимости и силы, чтобы искоренить эту привычку».

Миссис Садлер ни слова не говорит о том, переселился ли уже лорд-хранитель в Йорк-Хаус или все еще жил в Дорсет-Хаусе. Как бы там ни было, будь леди Бэкон дома, слуги, как следует предположить, доложили бы ей о неожиданном вторжении и дамы столкнулись бы лицом к лицу. Любопытная была бы встреча! Но скорее всего леди Бэкон не было в городе, она уехала к матери, поскольку у ее собственных родителей тоже кипела ссора.

Сцена, которая разыгралась между Фрэнсисом Бэконом и Элизабет Хаттон, уж конечно, дала бы богатый материал покойному мистеру Шекспиру, останься он в живых и пожелай отредактировать и дополнить опубликованное шесть лет спустя собрание, известное как «Первое Фолио». Фрэнсис спит и грезит во сне о молодой женщине, за которой когда-то ухаживал, а проснувшись, видит не ее тень, не призрак, даже не изваяние, а зрелых лет даму, которая стоит у него на пороге. «Но все ж таких морщин у Гермионы я… что-то не припомню. Она здесь много старше»[26].

Подобная реплика еще пуще разожгла бы гнев ворвавшейся к нему леди Хаттон, однако она, вспомнив, зачем приехала, попросила прощения за свою дерзость. «Когда-то вы ее руки просили, Теперь супруга вашей ждет руки»[27].

Фрэнсис пришел в себя, отпустил слуг и стал слушать рассказ своей незваной гостьи, но, увы, конец сцены нам известен только со слов миссис Садлер: «Она убедила милорда, что правда на ее стороне, заставила его забыть свой гнев и получила распоряжение за его подписью, а также за подписями милорда казначея и всех членов совета забрать свою дочь у отца и предстать вместе с супругом перед советом».

Нет никаких сведений о том, когда леди Хаттон покинула резиденцию Фрэнсиса, но в тот же самый день, 12 июля, лорд-хранитель написал письмо графу Бекингему.

«Мой добрый господин, я хочу рассказать Вашей светлости о деле, которое, как может счесть Ваша светлость, касается только меня; однако я убежден, что оно касается Вашей светлости в большей мере, чем меня. Мой ум не настолько слаб, чтобы я не понимал, что действую в ущерб себе, но моя любовь к Вам слишком велика, я всегда предпочту Ваше благо и благо Ваших близких своему.

Министр Уинвуд услужливо пытается устроить брак между Вашим братом и дочерью Эдварда Коука; и делает это, как мы слышали, не из великой любви к Вашей светлости, а из желания посеять распрю. Правда, он получил согласие сэра Эдварда Коука на благоприятных, как мы слышали, условиях для Вашего брата, хотя, без сомнения, не столь благоприятных, как можно было бы ожидать, договариваясь с родителями других невест. Однако мать не дает своего согласия, как не соглашается и сама молодая особа, которой мать обещала большое приданое, но без согласия матери она его вряд ли получит. Этот брак, насколько я могу судить исходя из моей беспредельной и бескорыстной преданности Вашей светлости, чрезвычайно нежелателен и для Вас, и для Вашего брата.

Во-первых, ему придется породниться с семьей, которая покрыла себя позором, что никак не может считаться желательным с точки зрения государственных интересов.

Во-вторых, ему придется породниться с семьей, где муж и жена постоянно ссорятся, чего не одобряют христианская религия и мораль.

В-третьих, Ваша светлость может потерять всех Ваших друзей, которые являются противниками сэра Эдварда Коука, за исключением, конечно, одного меня, кто останется верен Вам всегда из одной только чистой любви и благодарности.

И наконец, последнее и самое важное: я боюсь, что этот брак неблагоприятным образом повлияет на отношение под данных к королю и подорвет желание служить ему; и хотя я убежден, что благодаря величайшей мудрости и глубочайшей прозорливости Его Величества не произойдет всего того, что можно себе представить, однако изменившееся отношение способно привести к пагубным последствиям и вновь воздвигнуть перед королем препятствия, которые к нынешнему времени успешно преодолены.

Поэтому я советую, чтобы Ваша светлость сообщили миледи Вашей матушке о Вашем желании не спешить с заключением брака и не предпринимать никаких действий для его осуществления без согласия обоих родителей; от этого брака либо вообще следует отказаться, либо отложить всякие переговоры по этому поводу до возвращения Вашей светлости, и это было бы предпочтительно, ибо мало того, что сама затея неудачная, но и министр Уинвуд действовал в высшей степени грубо и необдуманно; мать же молодой особы, не сомневаясь, что отец заберет их дочь против ее воли, для начала сама тайно ее увезла; словом, все поступили чрезвычайно предосудительно. Итак, надеюсь, что Ваша светлость не только примет мой совет, но и поверит в искренность того, кто благодаря своему огромному жизненному опыту должен видеть дальше, чем видит Ваша светлость.

Навеки верный и преданный друг и слуга Вашей светлости

Фр. Бэкон. C.S.».

Граф, совершающий вместе с его величеством поездку по западным областям Шотландии, мог получить это письмо только через несколько дней, даже если бы посланный с ним гонец отправился в путь немедленно.

На следующий день, в субботу 13 июля, леди Хаттон явилась в тайный совет и поведала его членам «в страстных и трагических выражениях… что у нее силой отобрали ее дитя; она также сообщила нам, что ввиду слабого здоровья своей дочери отправила ее ненадолго пожить у сэра Эдмонда Уидипола, но сделала это открыто, ни от кого не таясь. После чего сэр Эдвард Коук… заявивший, что у него якобы имеется распоряжение совета, приехал с сыном и дюжиной вооруженных слуг к сэру Эдмонду Уидиполу, где находилась их дочь, питая самые злобные намерения, вышиб с помощью то ли бревна, то ли скамейки дверь и потащил дочь к своей карете; она сообщила также множество других подробностей, пересказом которых не стоит докучать его величеству».

Совет назначил дальнейшее рассмотрение дела на вторник с тем, чтобы выслушать и жалобы самого сэра Эдварда Коука. Но леди Хаттон не желала ждать. Она снова явилась в совет и попросила дать распоряжение о том, чтобы ее дочь вернулась в Лондон из Стоук-Поджеса нынче же вечером, потому что она очень слаба здоровьем и пережила слишком большой испуг. «Что совет счел вполне убедительным доводом, основываясь на человеколюбии, и, дабы избежать дальнейших неприятностей, написал сэру Эдварду Коуку письмо, ознакомив его с жалобами и пожеланиями его супруги и известив, что он должен передать свою дочь мистеру Эдмонду, секретарю тайного совета, а тот отвезет ее в Лондон, и вплоть до рассмотрения дела она будет жить в его доме».

Пришлось немало потрудиться, чтобы устроить все это в воскресенье, но мы тут видим руку лорда-хранителя. Уж в тот день ни о каком послеобеденном сне не могло быть и речи. Вечером секретарь тайного совета приехал в Стоук, но сэр Эдвард заявил ему, что его дочь находится вовсе не в столь критическом состоянии, и дал слово, что привезет ее в дом к мистеру Эдмонду завтра утром.

Наступил понедельник. Дочь не появилась, и совет послал еще одно распоряжение, на этот раз с указанием, что «при необходимости юную особу могут доставить силой». Леди Хаттон взяла с собой нескольких вооруженных друзей и поехала по дороге к Стоуку, надеясь, что с мужем придется сражаться; однако хитрый Коук, видимо, почуя недоброе, выбрал другой путь и привез измученную Фрэнсис прямо к секретарю совета. Вероятно, она провела в его доме остаток дня и ночь. «Во избежание непредвиденных осложнений» совет «распорядился держать ее местопребывание в тайне до слушания дела, которое было назначено на завтра, и допускать до общения с ней только двух дам по выбору сэра Эдварда Коука и его супруги, что и было соответственно выполнено, сэр Эдвард Коук назвал имя леди Комптон, а его супруга леди Берли».

Хочется надеяться, что Фрэнсис хотя бы ненадолго уснула, а вот ее тетка леди Берли наверняка провела очень неприятный вечер, потому что леди Комптон, мать сэра Джона Вильерса и графа Бекингема (она побывала замужем три раза, третий за сэром Томасом Комптоном), была одной из самых вздорных и злобных мегер своего времени, переспорить ее могла разве что сама миледи Хаттон.

Во вторник пятнадцатого июля сэр Эдвард Коук предстал перед членами тайного совета. Он сразу же выдвинул контробвинение против своей супруги, заявив, что она намеревалась увезти их дочь во Францию, желая расстроить ее брак с сэром Джоном Вильерсом. Совет отказался обсуждать этот брак и потребовал, чтобы бывший лорд верховный судья дал объяснения по поводу выдвинутых против него обвинений, а обвиняли его «в нарушении общественного порядка и в применении силы». Сэр Эдвард Коук ответил, что вернул себе дочь в соответствии с законным правом. После чего совет постановил, что он через какое-то время будет вызван в суд Звездной палаты, а пока его дочь должна находиться под попечением генерального прокурора сэра Генри Йелвертона.

И вот 18 или 19 июля сэр Ральф Уинвуд выложил перед членами совета козырного туза. Он показал им письмо его величества, в котором тот одобрял все, что он, Уинвуд, сделал для заключения брачного союза между сэром Джоном Вильерсом и Фрэнсис Коук. Тайные советники оцепенели от ужаса. Что ж, если его величество поддерживает сэра Ральфа Уинвуда и сэра Эдварда Коука, его советники тоже будут их поддерживать. Судебный процесс в Звездной палате должен быть приостановлен. Генеральный прокурор взял на себя неблагодарный труд попытаться хоть как-то примирить сэра Эдварда Коука и его супругу. Насколько он в этом преуспел, мы можем узнать из постскриптума к письму его величеству, которое совет сразу же ему и отправил:

«Но сейчас можно считать, что дело подходит к благоприятному завершению; ибо мы видим, что брачный контракт окончательно согласован, более того, обе стороны — сэр Эдвард Коук и его супруга — примирились, а дочь, с обоюдного согласия ее отца и матери, отправлена в дом сэра Эдварда Коука, где и будет жить. Такому благополучному окончанию во многом способствовали бескорыстные усилия генерального прокурора Вашего Величества. Рассмотрение жалоб и дальнейшее судебное разбирательство приостановлены и предоставлены целиком на благоусмотрение Вашего Величества».

Вот что пишет Джон Чемберлен своему приятелю сэру Дадли Карлтону, давая подробнейший отчет об этом деле: «Ее (Фрэнсис Коук) отправили в Хаттон-Хаус с условием, что леди Комптон и ее сын будут посещать ее, — дабы не мытьем, так катаньем добиться ее согласия». Нам неизвестно, долго ли супруги прожили под одной крышей, но уж никак не больше полумесяца. Как бы там ни было, Хаттон-Хаус принадлежал леди Хаттон, а не сэру Эдварду, что, несомненно, было еще одной из причин для раздора. В начале августа Коук перевез дочь в Кингстон к своему сыну от первого брака сэру Роберту Коуку, и леди Хаттон тотчас же переселилась в этот город, чтобы видеться с дочерью каждый день и давать отпор леди Комптон и метящему в женихи Джону Вильерсу всякий раз, как они явятся ее обхаживать.

А что же хранитель печати, Фрэнсис Бэкон? Опустошенный, измученный, он уехал из Лондона в Горэмбери, как только дела в совете завершились. Будем надеяться, печась о его благе, что все это время его супруга гостила у своей матери, потому что в Горэмбери Фрэнсиса ожидало общество того, кто мог с радостью разделить его досуг, вдохнуть в него силы, читать в рукописи его magnum opus, смеяться вместе с ним, сочувствовать, беседовать обо всем на свете, кроме брака, — словом, друг, которого он не видел десять лет, католик, отказавшийся присутствовать на англиканских богослужениях, изгнанник, который скитался все эти годы по Европе и которому наконец позволили вернуться под личное наблюдение Фрэнсиса при условии его безупречного поведения, — Тоби Мэтью.

13

Тоби должно было исполниться в октябре сорок. Его другу и наставнику было пятьдесят семь. Интересно, сильно ли их поразили изменения во внешности друг друга и, может быть, в манере, которые произошли с обоими за десять лет разлуки? Фрэнсис, несомненно, постарел: проседь в волосах, складки у носа и у губ, легкая отечность под глазами, все это говорило о том, что он приближается к шестидесяти. Сказались долгие часы работы и днем, и по ночам. Но в уголках глаз по-прежнему таился юмор, легкая насмешка.

Единственное описание внешности Тоби, которое до нас дошло, мы находим в постскриптуме к письму Чарлза принца Уэльского к своему отцу королю, написанному в 1623 году, где он упоминает о «маленьком смазливом Тоби Мэтью». Красивое лицо и невысокий рост. И все же это был человек, умудренный жизненным опытом, изъездивший за десять лет своего изгнания всю Европу и особенно полюбивший Италию и Испанию, имеющий широкий круг друзей в Мадриде, — возможно, благодаря тому, что он был католик. Его отец архиепископ Йоркский до сих пор не простил своему старшему сыну религиозное отступничество и, надеясь, что он все же вернется в лоно англиканской церкви, ускорил его возвращение на родину. Убедил его величество смягчиться не кто иной, как граф Бекингем, и теперь подразумевалось, что Тоби признает власть государственной церкви и в положенный срок принесет присягу королю.

Все эти вопросы, естественно, обсуждались в Горэмбери, и Тоби надеялся, что пользующийся таким влиянием лорд-хранитель ему поможет. Когда Тоби покидал Англию в 1607 году, Фрэнсис еще не получил и должности генерального стряпчего, теперь же он стал одним из самых могущественных сановников в королевстве. Штат его слуг и помощников удвоился, даже утроился; дом в Горэмбери уже всех не вмещал, велись разговоры о строительстве нового дома на территории имения лично для его хозяина; само же имение, сад, парк, аллеи, лес изменились до неузнаваемости. Через несколько недель, когда лорд-хранитель вернется в Лондон, его будет готов принять Йорк-Хаус, заново отделанный, обставленный новой мебелью и с новым штатом прислуги.

На Тоби Мэтью все это произвело сильное впечатление. Его любимый друг поднялся высоко, особенно если сравнить с теми далекими временами, когда юнец Тоби изучал юриспруденцию в Грейз инне, а Фрэнсис был скромным адвокатом и вел совсем немного дел. И надо же так неудачно сложиться, что Тоби наконец-то вернулся из-за границы, а лорд-хранитель втянут в свару между сэром Эдвардом Коуком и его женой леди Хаттон из-за брака их дочери и по этой причине поссорился с первым министром сэром Ральфом Уинвудом. Эта ссора могла пагубно повлиять на его добрые отношения не только с графом Бекингемом, но и с самим его величеством.

Когда первая радость встречи двух воссоединившихся друзей схлынула, когда они всласть повспоминали былое, когда Тоби рассказал Фрэнсису все, что ему хотелось рассказать о своей жизни в Европе, разговор сам собой вернулся к драматическим событиям, которые только что разыгрались за столом тайного совета; слухи о разногласиях в совете и о скандале встретили Тоби сразу по приезде в Лондон, город только об этом и судачил. И Тоби понял по озабоченному выражению лорда-хранителя, что он серьезно встревожен, хоть и подшучивает над всем. Дело в том, что прошло уже две недели, как Фрэнсис послал графу Бекингему письмо с доводами против женитьбы сэра Джона Вильерса на Фрэнсис Коук, а ответа он до сих пор не получил. Он и не ожидал, что получит его раньше чем через дней пять-шесть, но две недели это уж слишком. Нужно написать ему снова и одновременно сочинить послание его величеству, изложив те же доводы, что он приводил графу, дабы избежать каких бы то ни было недоразумений. Как такое возможно — первый министр знал, что король одобряет этот брак, будь он трижды проклят, а ему, лорду-хранителю, об этом не сообщили? Где-то он что-то упустил.

И Фрэнсис написал 25 июля пространное письмо королю, в котором просил его величество известить его, что именно он, король, думает по поводу этого брака, чтобы ему, лорду-хранителю, не приходилось узнавать о его отношении от третьих лиц. И добавил: «Хоть я не слишком высоко ценю женский ум, но мне скорее бы удалось повлиять на мать, чем кому бы то ни было другому», и это означало, что если король действительно настроен в пользу брака, то лорд-хранитель немедленно готов отправиться к леди Хаттон и будет убеждать ее, что она должна отказаться от своих возражений. В тот же день Фрэнсис написал и графу Бекингему: «Мне давно хочется узнать, что Ваша светлость думает по поводу моего письма, в котором я изложил свое мнение относительно брака Вашего брата». Он уговаривал себя, что ответ задержался из-за того, что король направился из Шотландии на юг, а граф ведь его сопровождает; сейчас они уже наверняка в Карлайле.

Долгожданное письмо от графа Бекингема пришло в начале августа, и написано оно было совсем не в том тоне, к какому привык Фрэнсис.

«Лорду-хранителю Бэкону

Милорд, если бы Ваш посыльный привез письмо только мне, я постарался бы послать с ним ответ без промедления; меня извиняет то, что Вы нашли себе другого корреспондента, и поскольку я наскучил Вам своими услугами, то и у меня пропало желание их Вам оказывать. Что касается дела моего брата, которым Вы себя так безмерно утруждаете, то, судя по отзывам некоторых моих лондонских друзей, Вы проявляете по отношению ко мне и к моим друзьям оскорбительное пренебрежение, и если это окажется правдой, я буду винить в этом не Вас, а самого себя, неизменно остававшегося верным другом Вашей светлости.

Дж. Бекингем».

Холодный укор, никак иначе это истолковать нельзя. Фаворит был глубоко оскорблен, и оскорблен по двум причинам: во-первых, лорд-хранитель обратился непосредственно к королю, и во-вторых — а это, конечно, были всего лишь злобные сплетни и домыслы, — он отзывался пренебрежительно о самой особе графа.

Удар, который почувствовал Фрэнсис, прочитав это письмо, был очень болезненным. Тоби Мэтью утешал его, как мог. Но худшее было впереди. Пришло письмо от самого короля, в котором он обвинял лорда-хранителя за неподобающее вмешательство. К сожалению, судьба этого письма неизвестна, но Фрэнсис ответил на него, судя по всему, 12 августа, и по тону этого письма можно понять, что его величество не только выражал неудовольствие по поводу того, что Фрэнсис поступил противно его воле, чиня препятствия заключению брака, но и обвинил в том, что он критиковал графа Бекингема. Было очевидно, что сэр Ральф Уинвуд представил его величеству свою собственную версию того, что происходило в тайном совете в июле, а поскольку Уинвуд был в дружбе с сэром Эдвардом Коуком и матерью сэра Джона Вильерса леди Комптон, то легко понять, как разгневались на Фрэнсиса и король, и Бекингем.

Современного читателя, безусловно, удивит, что у Фрэнсиса Бэкона, располагавшего целой армией помощников, не было надежной агентурной сети. Окажись в подобных обстоятельствах его брат Энтони, он непременно отправил бы со свитой короля своего шпиона, который каждый день доносил бы ему о происходящем. Может сложиться впечатление, что Фрэнсис был слишком в себе уверен, а ведь его огромный жизненный опыт должен был бы подсказать ему, что во время своего путешествия и его величество, и Бекингем могут попасть под влияние кого-то другого и что фаворит, такой дружелюбный прежде, теперь в полной мере почувствовал свое могущество и не желает прислушиваться ни к чьим советам. Конечно, нам хотелось бы также узнать, кто был тот «Ваш посыльный», который доставлял письма лорда-хранителя на север. Не Эдвард Шербурн, потому что Чемберлен пишет, что видел Шербурна в это самое время в Лондоне, и было известно, что он живет в Горэмбери. У нас есть полный список всех слуг и помощников Фрэнсиса — числом семьдесят пять, — которые служили у него год спустя, в 1618 году, но он не помогает нам установить, кому и что мог поручить Фрэнсис в июле-августе 1617 года.

Кто бы ни был посыльным Фрэнсиса, он явно не сумел выполнить порученную ему миссию с той деликатностью, которая здесь требовалась. Его отправитель вынужден был написать королю еще одно длинное письмо, в котором он выражал глубокое раскаяние по поводу того, что занял неправильную позицию. «И теперь, когда Ваше Величество соблаговолили высказать мне Ваше мнение, я буду поспешествовать заключению брака всем, что от меня может потребоваться, и всем, что в моих силах». (Как он, должно быть, мысленно проклинал себя за то, что вмешался в это дело!) «Я смиреннейше повинуюсь и полагаюсь во всем на суждение Вашего Величества… Сочувствие, которое я испытываю к матери, без сомнения, возросло вследствие того, что на мое суждение повлияло отчаяние, которое толкало ее на столь безумные поступки».

А чуть раньше он говорит: «Что до характера моей привязанности к милорду Бекингему, ради которого я готов отдать свою жизнь… то я должен признаться со всем смирением, что она немного похожа на чувство отца к сыну, но проявляется это лишь в том, что его светлость удостаивал меня до сих пор милости прислушиваться иногда к моим советам, однако клянусь Вашему Величеству, что в этих советах не проявлялось ни тени неуважения к мнениям его светлости. Ибо я знаю, что он от природы наделен мудростью, у него здравый и глубокий ум, и, кроме того, я знаю, что у него лучший из всех наставников, каких только можно найти в Европе. Однако я опасался, что высота, на которую вознесла его фортуна, может внушить ему чувство слишком большой уверенности, а ведь недаром говорится, что со стороны виднее».

Следующее письмо Фрэнсис пошлет сэру Генри Йелвертону, генеральному прокурору, с сообщением, что он, Фрэнсис, решил способствовать заключению брака, и еще одно письмо — того же содержания — он напишет леди Хаттон. В каких выражениях это последнее было написано и сколь глубокие сожаления оно содержало, нам знать, увы, не дано. И наконец, письмо с изъявлениями своего раскаяния к графу Бекингему.

«Мне известно, что миледи Ваша матушка и Ваш брат сэр Джон гневаются на меня и отзываются обо мне чрезвычайно нелестно. Я должен с этим смириться, поскольку она дама, а он влюблен, и также ради Вашей светлости… Но я надеюсь, что хоть я и преданный слуга Вашей светлости, Вы не заставите меня быть рабом их несдержанности, особенно если вспомнить, что на них оказывают влияние сэр Эдвард Коук и министр Уинвуд, причем влияние последнего я считаю особенно вредоносным, ибо сэр Эдвард Коук ведет себя, на мой взгляд, более скромно и сдержанно… Избави нас Бог от долгих путешествий и отсутствий, ибо они порождают недоразумения и позволяют торжествовать лжи; и да хранит Господь Вашу светлость в счастии и благополучии».

Не надо было Фрэнсису называть никаких имен. Министр Уинвуд вряд ли его простит, когда слова Фрэнсиса о вредоносном влиянии дойдут до его ушей. И еще один просчет, хотя, вполне возможно, сначала этот ход показался Фрэнсису на редкость удачным. Продвигаясь на юг, король должен был остановиться в резиденции сэра Томаса Уилбрема в Таунсенде, что близ Нантвича. Он туда и прибыл 25 августа. Среди гостей оказался также и мистер Тоби Мэтью, явно примчавшийся сломя голову из Горэмбери. Это совпадение, вероятно, ускользнуло от внимания биографа Фрэнсиса Бэкона Джеймса Спеддинга, который изучил его жизнь день за днем с величайшей скрупулезностью и тщательностью, но возможно и другое — Спеддинг о приезде Тоби Мэтью знал, но не придал этому большого значения.

Если Тоби Мэтью не был представлен его величеству в Нантвиче, он, без сомнения, добился аудиенции у графа Бекингема, чье покровительство помогло ему, изгнаннику, вернуться в Англию, и скорее всего ради этой встречи его и пригласили — или он сам постарался получить приглашение — в резиденцию сэра Томаса Уилбрема. Опыт жизни на континенте должен был бы научить Тоби осмотрительности, однако напрашивается предположение, что дружба лорда-хранителя и его недавнее пребывание в Горэмбери позволили ему слегка увлечься в беседе с фаворитом. Неосторожное слово здесь, там, рассказ о том, как он со своим другом лордом-хранителем просидел полночи, обсуждая события в мире, как они постоянно переписывались все эти годы, как ему даже позволяется читать рукописи лорда-хранителя… Этого было довольно, чтобы задеть самолюбие молодого фаворита, который до сих пор думал, что он единственный, кому Фрэнсис Бэкон пишет свои billets doux[28]. Может быть, его кольнула ревность? Нам этого не узнать.

Небезынтересно, что в ту ночь, которую его величество провел в Нантвиче, он нашел время продиктовать перед отходом ко сну еще одно пространное письмо к лорду-хранителю в ответ на его послание от 12 августа, в котором сделал ему выговор за «отцовские чувства» и другие подобные выражения, — как тут не заподозрить, что и сам его величество был не чужд ревности, когда дело касалось отношений между лордом-хранителем и его, короля, фаворитом, а этого чувства более чем достаточно, чтобы разжечь подозрения, особенно если тлеющие угли раздувают пущенные придворными злые сплетни. Письмо вполне можно было продиктовать и позднее в этой королевской поездке на юг, почему его величество непременно пожелал это сделать в ту самую ночь в Нантвиче, когда одним из гостей оказался Тоби Мэтью?

Остальная часть письма была посвящена все тому же браку, король сурово отчитывал лорда-хранителя за то, что тот не подписал распоряжение, позволяющее сэру Эдварду Коуку забрать свое дитя, но обсуждение всех подробностей оставлял для более подходящего времени. И в конце: «Поручаем Вас воле Господа. Удостоверено нашей королевской печатью в Нантвиче, в пятнадцатый год нашего правления в королевстве Великобритания».

Итак, письмо Фрэнсиса его величеству с выражением раскаяния принесло мало пользы, скорее навредило. А Тоби Мэтью добился еще меньшего. Чтобы встретиться с королем во время его путешествия и потом рассказать обо всем лорду-хранителю, нужен был человек, который пользовался действительно большим влиянием и которому он мог бы полностью доверять. Такой человек был сэр Генри Йелвертон, генеральный прокурор, и он поехал на север, в Ковентри. На беду, сэру Эдварду Коуку пришла в голову такая же мысль, и он прибыл на место действия первым, о чем генеральный прокурор сообщил Фрэнсису в своем подробнейшем отчете. «Я не смею даже помыслить, что моя поездка оказалась напрасной, ибо мне выпало счастье лицезреть моего повелителя, короля, хотя лик его был более хмурым, когда обращался в мою сторону, чем мне хотелось бы. Сэр Эдвард Коук всеми возможными средствами старается восстановить его величество против Вашей чести и против меня, и самое мощное его оружие — это граф Бекингем, который близок к нему, как его собственная рубашка, граф даже изъясняется его языком и настроен воинственно».

Генеральный прокурор нашел, что «графа ввели в заблуждение лживыми сведениями, которым он поверил». Йелвертон отстаивал свою позицию твердо и решительно и убеждал графа не верить клевете. Потом он обратился к его величеству, который «милостиво протянул мне руку для поцелуя», однако был слишком занят другими делами и слушать его объяснений не стал. Не то чтобы окончательный отказ, но близко к этому, и тогда генеральный прокурор стал внимательно прислушиваться к сплетням придворных, которые и пересказал Фрэнсису:

«Все придворные знают, что граф открыто обвиняет Вас в неблагодарности, дескать, Вы забыли его доброту, Ваша любовь к нему лицемерна, это доказывают Ваши поступки… во всеуслышание заявляет (как говорили мне досужие языки и как слышал также Ваш человек, которого Вы посылали сюда), что Вы-де предали его, как предали раньше графа Эссекса и графа Сомерсета. При дворе только и разговору, что Вы потеряете свое влияние и все теперь будут насмехаться над Вами, как раньше насмехались над ними Вы.

Желая как можно больнее уязвить Вас в Вашем бедственном положении, многие обратились к его величеству с жалобами на Вас. Сэр Эдвард Коук чувствует себя на коне и не скрывает своего торжества, он часто беседует с его величеством приватно… Мой благородный лорд… я выражаю свое скромное мнение, что Вам должно приехать к его величеству в Вудсток; Ваше появление нагонит на кое-кого страх. Но только не выступайте против остальных лордов (Йелвертон имеет в виду членов тайного совета) и одобрите все их действия, как если бы это были согласные решения всего совета; и я не сомневаюсь, что Вы выйдете победителем. Что Вы дадите отпор всем шумным кривотолкам, вызванным делом сэра Эдварда Коука, который ведет себя вопиюще нагло. Что Вы не выкажете своего смятения, но явите всем свою смелость и уверенность, в которых никто не может сравниться с Вами, и тогда, я знаю, Вы вызовете восхищение у одних и устрашите прочих.

Я уже достаточно долго злоупотребляю терпением Вашей светлости, но я бесконечно обязан Вашей светлости, точно так же и моя привязанность к Вам не имеет конца; но я желаю, чтобы в этих чувствах к Вашей светлости меня превзошли.

Преданный слуга Вашей светлости Генри Йелвертон.

Дейвентри, 3 сентября.

Прошу Вашу светлость сжечь это письмо».

Поистине верный друг, хоть мы об этом не узнали бы, выполни Фрэнсис его просьбу. Он все же не поехал в Вудсток, но генеральный прокурор, без сомнения, сумел повлиять на графа Бекингема и даже, судя по всему, на самого короля, потому что два дня спустя граф написал лорду-хранителю письмо из Уорика уже в гораздо более благорасположенном тоне и выразил надежду, что в скором времени встретится с ним, и тогда они «смогут лучше понять все то, что произошло, чем посылая друг другу письма».

Король вернулся в Лондон 15 сентября, и в какой-то из дней между пятнадцатым и двадцать первым сентября состоялась встреча Фрэнсиса и графа — под предлогом того, что якобы готовится покушение на жизнь короля. Встреча оказалась успешной, обаяние лорда-хранителя и сила его убеждения произвели должное впечатление на фаворита, потому что на следующий день он написал Фрэнсису искреннее, откровенное письмо:

«Ваше раскаяние передо мной… заставило меня забыть обиду, которой было полно мое сердце за Ваше поведение по отношению ко мне во время моего отсутствия, и, почувствовав, что угли моей прежней привязанности к Вам еще тлеют, я пошел к его величеству узнать, как он намеревается поступить по отношению к Вам… Я увидел, как велико его негодование, и мой гнев утих, я в мгновение превратился из его единомышленника в миротворца; и потому я бросился на колени перед его величеством и стал его молить, чтобы он не предавал Вас публичному позору. Смею признаться, что его величество никого не стал бы слушать по поводу этого происшествия с таким терпением, как слушал меня, и вот чего мне удалось добиться, хотя и не без труда. Он не лишит Вас чести и впредь служить ему и не покарает Вас своей немилостью. Однако… даже перестав гневаться, он не сможет не сделать на первом заседании тайного совета отеческого внушения за недостойное поведение многим его членам, которые присутствовали при разборе этого дела и вели себя как простые статисты…

Поверьте, для меня все это время было немалым горем слышать из столь многих уст нескончаемое злобное поношение Вашей особы в связи с этим делом, злопыхателям казалось, будто для моих ушей нет более сладкой музыки, чем брань в Ваш адрес; по каковому случаю у меня не могли не возникнуть горькие сожаления касательно злобности человеческой натуры, люди, подобно псам, набрасываются на того, кого уже кто-то укусил. И в заключение, милорд, у Вас есть достойная возможность возместить урон, нанесенный Вашей репутации, Вашим бескорыстным служением его величеству, а также проявлением Вашей неизменной щедрой доброты по отношению к Вашим друзьям, дабы я, давний друг Вашей светлости, мог радоваться благополучию и почестям, которые придут к Вам.

Преданный друг и слуга Вашей светлости

Дж. Б.».

Вот так-то… Несравненно более теплый тон и дружеское отношение, но Фрэнсис понимал, что чуть не потерял своей должности, и это надо все время помнить. Во время отсутствия короля он привык на своем высоком посту к ощущению власти — такие огромные полномочия опасны, ими так легко злоупотребить, это он прекрасно знал по опыту других. Все произошло из-за его привязанности к Элизабет Хаттон — общие воспоминания, нежная дружба в былые времена, — и, невозможно это отрицать, из-за возрастающего раздражения против первого министра, который вел себя на заседаниях совета чересчур самонадеянно.

Сейчас его величество как будто бы умиротворен, дружба с графом Бекингемом восстановлена, но прежняя доверительность уже никогда не вернется; остались в прошлом отношения отца-наставника и ученика, любые попытки возобновить их встретят отпор. Подобная близость вызывала недовольство короля, да и ученик ее явно перерос. Фрэнсис должен быть впредь более осторожен и помнить, что по этой извилистой тропе к вершине нельзя шагать слишком размашисто и уверенно, легко споткнуться и упасть в пропасть.

Отступать было очень неприятно. Фрэнсис должен наладить отношения с леди Комптон и с сэром Джоном Вильерсом. Здесь ему мог помочь его способный молодой секретарь Эдвард Шербурн, он выступит в роли посредника, а Фрэнсис в знак благодарности станет крестным отцом его новорожденного сына. Нужно также пригласить сэра Эдварда Коука в тайный совет, членом которого он оставался, но самое трудное — это удовлетворить просьбу сэра Эдварда о содержании его супруги леди Хаттон в превентивном заключении до слушания дела по установлению подлинности или подделки документов, якобы составленных графом Оксфордом. Ей было позволено жить сначала в доме некоего Олдермена Беннета, а потом в доме сэра Уильяма Крейвена, но как только ее разлучили с дочерью, она перестала оказывать на нее влияние, и Коуку наконец-то удалось настоять на своем, он потребовал, чтобы свадьба состоялась как можно скорее.

Мы не знаем, смирил ли Фрэнсис Бэкон гордость под давлением обстоятельств и явился ли на бракосочетание, но как бы там ни было 29 сентября, в Михайлов день, сэр Джон Вильерс, старший брат графа Бекингема, сочетался браком с Фрэнсис Коук, дочерью сэра Эдварда Коука и леди Фрэнсис Хаттон. Венчание состоялось в Хэмптон-Корте, посаженым отцом невесты был его величество. Королева и принц Уэльский также присутствовали на церемонии, которая прошла в придворной церкви. Леди Хаттон получила приглашение, но сказалась больной и попросила ее извинить.

Вот что рассказывал о свадьбе один из свидетелей события в письме к Дадли Карлтону: «Милорд Коук подвел дочь к королю со словами благодарности. Король передал ее сэру Джону Вильерсу. Государь сидел рядом с ней за роскошным обедом и за ужином, на который были приглашены множество лордов и дам, милорд архиепископ Кентерберийский, милорд казначей, милорд гофмейстер и другие. Король и за обедом, и за ужином пил за здоровье новобрачной; молодой муж не отходил от нее ни на шаг и когда обедали, и когда ужинали. На следующий день молодые не вставали до полудня, потому что король велел им сказать, что придет навестить их в спальне, так что пусть остаются в постели. Вид у милорда Коука был очень довольный, он весело улыбался и за обедом, и за ужином, а вот миледи Хаттон на свадьбе не была, она все еще живет узницей у олдермена Беннета. Король пригласил ее на свадьбу, но она просила ее извинить, дескать, она нездорова. Милорд Бекингем, его матушка, братья и сестры провели весь день во дворце, также и сыновья милорда Коука и их собственные сыновья, однако я не видел никого из Сесилов».

Хоть дело и кончилось свадьбой, о которой нельзя было сказать, что все хорошо, что хорошо кончается, потому что брак оказался на редкость несчастливым, все же для лорда-хранителя обстоятельства пока складывались вполне неплохо. Эта кость в горле, первый министр сэр Ральф Уинвуд, неожиданно заболел на третьей неделе октября и, несмотря на кровопускания и все обычно применяемые средства, 27-го числа скончался. «После вскрытия его тела стало ясно, — писал Джон Чемберлен, который был его близким другом, — что он долго бы и не протянул, потому что сердце его съежилось в комочек, селезенка целиком поражена, осталась только одна почка, да и та разрушена, печень покрыта черными пятнами, легкие тоже поражены болезнью, а также обнаружены другие патологические изменения». Что ж, теперь сэра Ральфа можно извинить за разжигание конфликта в тайном совете и за жестокое обращение со своим псом; у него были на то уважительные причины.

Король не сразу назначил преемника на его пост и временно передал печати первого министра графу Бекингему, который — возможно, следуя благоразумному совету лорда-хранителя и к тому же надеясь восстановить добрые отношения с семьей своей новой невестки, — согласился освободить леди Хаттон в день избрания нового лорда-мэра лондонского Сити и препроводить ее к отцу (которому в 1605 году был пожалован титул графа Эксетера) в Сесил-Хаус на Стрэнде.

Все были прощены. Леди Хаттон поехала во дворец и восстановила добрые отношения с его величеством и с королевой, которая всегда души в ней не чаяла. Присутствовала при этом и леди Комптон. В тот вечер в Сесил-Хаусе устроили грандиозный пир, а неделю спустя леди Хаттон принимала в Хаттон-Хаусе королевскую чету. «Не было только милорда Коука, которого все гости ожидали увидеть. Никогда еще его величество не выглядел таким веселым и довольным, он чуть не каждые десять минут пил за здоровье миледи Элизабет Хаттон, первыми произнесли тост в ее честь милорд хранитель и милорд маркиз Гамильтон, его подхватили все лорды и леди, проявлявшие по отношению к ней величайшую почтительность и уважение, а потом и все придворные в соседнем покое».

Все радовались и веселились, за исключением, может быть, сэра Эдварда Коука, который обедал один в своей квартире в Темпле. Что касается лорда-хранителя, у него, как и у короля, были все основания радоваться. Ему, как и его бывшей возлюбленной леди Хаттон, вернули высочайшее благоволение. Он почти каждый день обменивался письмами с графом Бекингемом. Его противник за столом заседаний тайного совета сэр Ральф Уинвуд — упокой Господь его душу — вернулся к Создателю, а старый соперник, экс-лорд верховный судья Коук, хоть и стал членом тайного совета, но оказался в дураках. Лучшего секретаря, чем Эдвард Шербурн, трудно было найти, Тоби Мэтью был его постоянным гостем («он начал одеваться очень ярко, даже кричаще, — отмечал Чемберлен, — и замечено, что в определенные дни он посещает по вечерам испанского посла»), но самое главное — лорд-хранитель наконец-то жил там, где ему больше всего хотелось жить, в доме своего детства, в Йорк-Хаусе.

14

В первый день нового, 1618 года его величеству было угодно пожаловать Джорджу Вильерсу титул маркиза Бекингема, что вызвало некоторое удивление в придворных кругах, где такой чести для фаворита не ожидали. Джон Чемберлен сообщал, что «никаких разговоров об этом раньше не было», однако король заявил, что сделал это «из расположения к графу, какого не вызывал у него никто другой, а также за его любовь к себе, за преданность и скромность». В первую субботу января тот же автор сообщил, что «лорд-хранитель печати стал также лорд ом-канцлером, и это пожизненно дает ему прибавку 600 фунтов дохода в год. Поговаривают также, что его пожалуют баронским титулом и что ему дали дополнительную должность, чтобы с доходов от нее он мог рассчитаться с долгами, а он готов уступить эту должность старшему брату (единокровный брат Фрэнсиса сэр Николас Бэкон из Редгрейва, которому сейчас было семьдесят восемь лет) за сумму на 1000 фунтов меньше, чем было бы уместно получить от кого-нибудь еще, но тот отказался, вероятно, руководствуясь девизом своего отца: mediocria firma[29]. Его светлость в последнее время в большой милости у короля и у лорда маркиза, и его преуспеяние ударило ему в голову, потому что он вдруг разом уволил шестнадцать своих подчиненных».

Джон Чемберлен, который, как мы знаем, был близким другом сэра Ральфа Уинвуда, не упускал случая лягнуть Фрэнсиса Бэкона.

В тот же вечер новоиспеченный маркиз дал грандиозный обед, на котором присутствовали его величество и принц Уэльский, а также, вне всякого сомнения, лорд-канцлер — конечно же, со своей супругой, которая согласно протоколу заняла место по старшинству рядом с женами баронов, — и на котором, как нам известно, гостям было подано семнадцать дюжин фазанов и двенадцать дюжин куропаток.

В качестве новогоднего подарка лорд-канцлер преподнес маркизу «скромный букет эссе», сопроводив дар шутливым каламбуром, что желал бы быть садовником его светлости и радовать его более изысканными цветами. Принц Уэльский получил от него «пару маленьких золотых подсвечников как символ неугасимого света, которым Ваше высочество и Ваши потомки всегда будете озарять нашу церковь и наше королевство». О том, что он преподнес его величеству королю, нет никаких сведений, но, помня, что когда-то он прислал королеве Елизавете в качестве новогоднего подарка нижние юбки, можно предположить, что король Яков стал обладателем туалета, в который он облекал свою особу в королевской спальне. В последний день святок принц Уэльский разыграл маску, написанную Беном Джонсоном, — «Союз удовольствия и добродетели», но на сей раз маска не доставила никому удовольствия, хотя два маркиза, Бекингем и Гамильтон, а также граф Монтгомери и придворные дамы скакали и резвились, как умели. Леди Хаттон во дворце не было, не присутствовала на представлении и королева, которая уже несколько дней недомогала. Она, как и король, страдала расширением вен, но в те времена любую боль в ногах объясняли подагрой. Рассказывали, что во время охоты короля приходилось привязывать к лошади, но онемение конечностей проходило лишь после того, как он подержит ноги в животе свежевыпотрошенного оленя. Его лорд-канцлер не рекомендовал бы ему столь сомнительного лечения. Его собственное средство, которое «почти всегда приносило облегчение и утишало боль за двадцать четыре часа», состояло в том, что «сначала накладывалась припарка из хлеба, сваренного в молоке, порошка из высушенных красных роз и десяти гранов шафрана». Потом, когда поры в коже откроются, следовало «наложить припарку из листьев шалфея… корней болиголова, настоянных на воде, из которой удалено железо». И наконец «наложить растворенный в розовом масле алебастр на кусок полотна и привязать к ноге». Несомненно, более приятный рецепт, чем кровавая ванна, но что поделаешь, вкусы у его величества были во многих отношениях куда менее изысканными, чем у его лорда-канцлера.

Тоби Мэтью снова оказался объектом пересудов, причем вместе с его именем произносилось имя графини Эксетер, которая была на тридцать восемь лет моложе своего семидесятишестилетнего супруга графа Эксетера. Он женился на ней вторым браком в 1612 году, и она стала мачехой для множества сыновей и дочерей графа, которые были намного старше, чем она; одной из ее падчериц оказалась леди Хаттон. Говорили, что Тоби Мэтью «совращает» графиню в католическую ересь, но у графини и без того хватало неприятностей: ее обвиняли в попытке отравить жену внука своего мужа, леди Руз.

Это щекотливое дело передали на рассмотрение лорду-канцлеру. Как же осмотрительно он должен был действовать, ведь он хорошо знал обе семьи, одной из сторон был сэр Томас Лейк, член тайного совета и отец леди Руз, другой — разгневанный лорд Эксетер, который считал, что его жену оклеветали, и решил передать дело в Звездную палату. Необходимо было во что бы то ни стало отсрочить рассмотрение на несколько месяцев, чтобы лорд-канцлер мог сосредоточиться на более неотложных делах канцлерского суда и к тому же успевать выкраивать время для исков маркиза Бекингема, который каждую неделю писал то из Ньюмаркета, то из Теоболдза — в зависимости от того, где находился король, — прося его споспешествовать то одному джентльмену, то другому, то третьему в их тяжбах, каковые услуги «я буду считать оказанными лично мне». Чаще всего эти тяжбы вели члены семьи самого Бекингема, и лорду-канцлеру приходилось проявлять величайшую осторожность и непредвзятость, чтобы в случае каких-либо противоречий разрешить дело наиболее беспристрастно.

Король, надеющийся, что брак между принцем Уэльским и испанской инфантой состоится, по-прежнему настаивал на политике преследования католиков, которые отказывались присутствовать на англиканских богослужениях, тогда как его лорд-канцлер придерживался более умеренного курса. Возможно, не прошли бесследно его частые беседы с Тоби Мэтью, ведь Тоби, конечно же, рассказывал ему о надеждах своих многочисленных испанских друзей при испанском дворе. Однако Фрэнсис был обязан подчиняться приказам его величества, и потому 13 февраля, перед началом выездных судебных сессий, он произнес в Звездной палате речь, в которой говорил о необходимости более решительно выискивать вероотступников, которых в королевстве великое множество, «в каком бы дальнем и глухом углу они ни свили свое гнездо и где бы ни расплодились… Не может быть мировым судьей тот, у кого жена вероотступница», говорил он, а ведь это очень суровый приговор для во всех иных отношениях законопослушного католика.

Лорд-канцлер также потребовал, чтобы мировые судьи применяли более жесткие меры по отношению к ворам, он решительно против нынешней практики позволять преступникам отделываться штрафом. «Никогда раньше в стране не было такого воровства, как сейчас, и тому две причины; одна заключается в том, что нарушителей не слишком-то стараются и поймать, а другая — что им позволяют ускользнуть от наказания; на жалобы и гнев власти не обращают внимания, разошлют по округе указ, и на том успокоятся, а вора надо ловить и пешему, и конному, преследовать его, как хищника».

В деле, которое до некоторой степени касалось лично Фрэнсиса, был замешан лорд Клифтон, который был осужден за какую-то провинность еще до того, как Фрэнсис стал лордом-канцлером, заключен в долговую тюрьму Флит и приговорен к штрафу 1000 фунтов. В ярости благородный дворянин стал грозить, что убьет лорда-хранителя, и его перевели в Тауэр. Великодушный, как всегда, Фрэнсис стал ходатайствовать за лорда Клифтона и его освобождение из тюрьмы, но у злосчастного лорда, судя по всему, была неустойчивая психика, потому что несколько месяцев спустя он зарезался в своем доме в Холборне.

Всю зиму и начало весны Фрэнсис продолжал рассматривать тяжбы в канцлерском суде, причем заседал каждый день и записывал все, не упуская мельчайшей детали, из-за стола он вставал, только когда все дела были завершены; что до сведений более личного характера, то за ними нам придется обратиться к Джону Чемберлену, который время от времени упоминал о Фрэнсисе и о его друзьях в своих письмах к Дадли Карлтону в Венецию.

Мы узнаем в начале февраля, что Тоби Мэтью «собирается смотреть какую-то пьесу в театре „Блэк-фрайерз“, хотя, по моему разумению, человеку столь глубоких религиозных убеждений больше пристало молиться и поститься по пятницам, нежели ходить в театр». Чемберлен явно недолюбливал Тоби; видимо, его до сих пор раздражали его «вызывающе яркие туалеты» и вечерние визиты к испанскому послу.

Между лордом-канцлером и архиепископом Кентерберийским не было согласия по поводу назначения нового ректора Колледжа Ориэл в Оксфорде. Архиепископ желал, чтобы колледж возглавил человек «зрелых лет, с большим весом в обществе», ибо «юнцам нельзя поручать руководство учебными заведениями». Фрэнсис отдавал предпочтение более молодому кандидату и говорил, что ценит не столько зрелость возраста, сколько зрелость ума. Его протеже было всего двадцать шесть лет, и в конечном итоге ректором был назначен он.

В апреле лорд-канцлер слушал в Мерсерз-Чейпл[30] проповедь архиепископа Сплитского[31].

Явился он в церковь «во всем великолепии своего парадного официального костюма, что и неудивительно, потому что меньше месяца назад я видел, как он в таком же виде… торговал шелка и бархат».

Джон Чемберлен мог сколько его душе угодно насмехаться над лордом-канцлером за то, что тот торгуется, покупая себе ткани для туалетов, но как бы зачесались у него руки полистать роспись личных доходов и расходов Фрэнсиса с июня по август 1618 года, знай он, что таковая существует среди его личных бумаг. Как и дневники 1608 года, эти записи расходов, сделанные десять лет спустя, предназначались только для глаз самого Фрэнсиса Бэкона и его личных секретарей, однако они сохранились и в конце концов заняли свое место среди официальных документов.

Биографы Фрэнсиса Спеддинг и Диксон опубликовали их полностью, но мы выберем лишь несколько записей, чтобы узнать хоть немного о частной жизни Фрэнсиса Бэкона, лорда-хранителя большой государственной печати и лорда-канцлера в 1618 году. В разделе «Расписки в получении денег» за четыре месяца мы, например, находим:

		Фунты	Шиллинги	Пенсы
27 июня	Вашей светлости от мистера Тоби Мэтью по распоряжению Вашей светл.	400	0	0
23 июля	От мистера Эдни (камердинера, одного из старейших слуг Фрэнсиса Бэкона)	209	0	0
	От мистера Янга, секретаря Вашей светл.	300	10	0
	От мистера Хэтчера (следящего за состоянием печатей) из канцелярии Уайтхолла	680	0	0

А вот из раздела «Подарки и вознаграждения»:

		Фунты	Шиллинги	Пенсы
26 июня	Человеку, который принес Вашей светлости вишни и другие фрукты из Горэмбери, по распоряжению Вашей светл.	0	6	0
29 июня	Итальянцу, по распоряжению Вашей светлости	5	10	0
30 июня	М-ру Батлеру в подарок, по распоряжению Вашей светл.	22	0	0

1 июля

Человеку миледи Хаттон, который принес цветочные семена, по распоряжению Вашей светл.

0

11

0

Стало быть, дружеская связь не порвалась, в саду Хаттон-Хауса цвели лилии, розмарин, гвоздики, поспевала земляника, и все это, несомненно, доставлялось в Йорк-Хаус или в Горэмбери.

5 июля	Человеку м-ра Мэтью, который принес Вашей светл. цукаты	0	5	0
	Человеку м-ра Рекордера, который принес Вашей светл. лосося	0	10	0
6 июля	М-ру Троушоу, бедняку и недавнему узнику Комптера, по распоряжению Вашей светл.	3	6	0
	Прачке, которая послала спасать журавля, упавшего в Темзу (Ну как не восхититься! Наверно, Фрэнсис видел из окна Йорк-Хауса, как прачка, знавшая, что он любит птиц, кликнула ближайшего лодочника)	0	5	0

8 июля	Лакею миледи, который доставил Вашей светл. вишни из Горэмбери (Видимо, Элис была в имении, и Фрэнсис мог угощать своих друзей лососем и вишнями без нее)	0	5	0
30 июля	Человеку сэра Сэмюела Пейтона, который доставил Вашей светл. 12 дюжин куропаток	1	2	0
	Посыльному м-ра Джонса, аптекаря (Надо полагать, куропатки вызвали несварение)	0	5	0
31 июля	Человеку сэра Эдварда Кэрью, который доставил Вашей светл. коробки с цветами апельсинового дерева, по указанию Вашей светл.	9	10	0
1 августа	Бедняку паломнику, по указанию Вашей светл.	2	4	0
2 августа	Бедняку из Сент-Олбанса, по указанию Вашей светл.	0	2	6
2 августа	Служанке м-ра Гибсона из Сент-Олбанса, которая привезла Вашей светл. шесть индеек	0	5	6

Начались каникулы, и лорд-канцлер обосновался в Горэмбери. Оленина, индюшатина, лососина на обед — щедрые дары друзей, и потом сразу же обращение к аптекарю Сент-Олбанса, которому платили один фунт, два шиллинга, ноль пенсов. Вообще-то за аптекарем посылали на другой день после доброго обеда; получил он свое вознаграждение в один фунт, два шиллинга, ноль пенсов и после того, как Фрэнсису были презентованы утки.

В середине августа лорд-канцлер ездил в Лондон, и за эти дни нескольким людям было выплачено вознаграждение, помеченное девятнадцатым августа. Среди них значатся:

	Фунты	Шиллинги	Пенсы
Нескольким слугам из дома Вашей светл. в Горэмбери по приезде Вашей светл. оттуда, по указанию Вашей светл.	15	14	0
Извозчикам, которые привезли в Лондон багаж	0	10	0
Посыльному, который принес стеклянные банки и пузырьки	0	3	0
Человеку, который привел лошадей-тяжеловозов	0	2	6
Прачке, которая стирала и крахмалила белье Вашей светл. в Горэмбери	0	6	0

Трубачам принца, по указанию Вашей светл.	2	4	0
Старому м-ру Хиллиарду, по распоряжению Вашей светл.	11	0	0

Последняя выплата представляет собой особый интерес. «Старый м-р Хиллиард» — это Николас Хиллиард, знаменитый художник-портретист и миниатюрист, который написал миниатюру восемнадцатилетнего Фрэнсиса Бэкона, а сейчас уже сколько-то времени сильно нуждался. Ему был семьдесят один год, и жить ему оставалось около года.

Последняя дата списка скромных вознаграждений за оказанные услуги — конец сентября, в нем по большей части помечены суммы в несколько шиллингов слугам, привозившим лорду-канцлеру птицу и фрукты в дар от своего хозяина.

Список «Выплаты и издержки» содержит суммы куда менее скромные, хотя по современным меркам они не кажутся чрезмерными.

		Фунты	Шиллинги	Пенсы
25 июня	Торговцу полотном и белошвейке за покупку полотна и кружев и пошив брыжей, манжет и сорочек для Вашей светл.	29	8	10
4 июля	За зеркало для дорожного несессера Вашей светл.	0	18	0