Под флагом России

IX

Вельбот с американцами, выбравшись благополучно из бурунов, направился к Тюленьему острову, до которого предстояло идти под веслами и притом против свежего ветра и крупного волнения. Хищники, впрочем, не унывали. Совершенно освоившиеся со всевозможными передрягами моря, они работали веслами с редкой энергией, поощряемые боцманом Гарри, принявшим на себя, в силу своего недавнего положения, управление вельботом. Среди промышленников восстановилась строгая дисциплина. Они покорно исполняли все распоряжения Гарри, требовавшего безусловного повиновения, подобного тому, которое всегда поддерживал на шхуне «Роза», только что покинутой. Присмирел даже строптивый Питер, неожиданно очутившийся опять в подчиненном положении. Он сознавал, что обстоятельства изменились далеко не в его пользу, почему считал необходимым держать ухо востро. Он теперь опасался возбудить справедливый гнев боцмана, только на время забывшего недавнюю дерзость Питера и не находившего удобным сводить старые счеты при таких исключительных условиях. В данный момент все мысли Гарри были сосредоточены на том, чтобы благополучно добраться до Тюленьего острова, где представлялось возможным попасть на одну из хищнических шхун, иногда шныряющих по Охотскому морю до конца октября, в надежде на счастливую добычу котиковых шкур.

В течение целых десяти часов вельбот упорно шел к намеченной цели, подчиняясь стальным, привычным мускулам хищников, не знавших, по-видимому, устали. Уже почти сутки никто не ел и не имел во рту капли пресной воды, но между тем среди хищников не было заметно даже ничтожнейшего уныния и малодушия. Никто не выражал, ни словом, ни жестом, какого-либо протеста против непосильной работы. Всех воодушевляла жажда близкого спасения и скорого отдыха. Тюлений остров был уже недалеко. Встречный ветер доносил уже пронзительные крики морских птиц, еще не оставивших своего излюбленного плато. Промышленники без понуждения налегли на весла. Вельбот запрыгал по волнам значительно быстрее. Вдруг Томми, сидевший на загребном весле, перестал грести и пристально взглянул на горизонт, весь залитый багряным блеском заходящего солнца.

— Скверное дело! — отрывисто прохрипел он, ткнув перед собой мозолистым, заскорузлым кулаком.

Все молча взглянули по указанному направлению: на горизонте виднелся «Крейсерок», лавировавший к Тюленьему острову. На шхуне, по-видимому, уже приметили вельбот с американцами и старались нагнать его, в чем не представлялось никакого затруднения.

— Не уйти от него, — угрюмо проворчал Гарри. — Придется спуститься (по ветру) и просить помощи... будет лучше... Меньше подозрений...

Боцман налег на румпель и поворотил вельбот прямо на «Крейсерок».

— Вы не болтайте там, на шхуне, лишнего вздору... говорить мне одному... Как-нибудь вывернусь, — предупредил он товарищей.

— А может быть, на шхуне и другие с «Розы» всё уже рассказали, — сердито заметил старик Нед, начинавший опасаться за свою шкуру.

Совесть его была нечиста. Он отлично помнил, как хватил ножом в горло одного матроса, пытавшегося также сесть в вельбот. Правда, он ткнул разок ножом и другого, уже успевшего спрыгнуть в шлюпку, но с тем расправлялись все...

«При происшедшей тогда свалке с “Розы” могли и не заметить, кто больше всех работал ножом, — мелькнуло у Неда в голове, а за первый удар придется отвечать одному... А русские шутить не любят... Повесят... Наверное повесят!..» — мрачно решил он свою участь.

Гарри отлично приметил тревогу старика, разом как-то осунувшегося, и поспешил успокоить его:

— Не тревожься понапрасну, старая парусина... Все сойдет благополучно... Их в живых нет... Подумай хорошенько: на чем они спасутся... И мы-то едва выползли из бурунов... Не правда ли, старина?..

— Верно, верно, — согласился Нед, разом ободрившись от слов товарища.

— Глядите же, молодцы, будьте немы как рыбы, — вторично предупредил Гарри промышленников. — Дайте мне одному расхлебывать заваренную кашу... Ведь мы ее знатно пересолили, и вам она покажется не по вкусу...

Хищники молча согласились с опытным боцманом, во многих передрягах и всегда выходившим сухим из воды.

— Особенно ты, Питер, держи язык за зубами, — продолжал Гарри. — Я знаю, ты зол на меня и готов черт знает что наговорить... Не советую тебе этого делать!.. Старые счеты успеем свести позже, а теперь надо поберечь наши шкуры... Понимаешь?..

— Отлично понимаю, — хмуро проворчал Питер, продолжая грести.

— В случае чего, ему можно будет заткнуть рот ножом, — с угрозой прохрипел Нед, который никак не мог забыть былые воровские похождения Питера по вверенному ему камбузу.

— Как бы тебе не попало! — рассердился Питер, выведенный из терпения.

— Полно, полно ругаться! — властно крикнул Гарри.

Хищники замолчали и только налегли на весла с таким ожесточением, что те даже хрустнули.

Между тем «Крейсерок» уже приблизился настолько, что можно было разглядеть простым глазом лица матросов, с напряженным вниманием следивших за всеми движениями вельбота.

— Сэр!.. Сэр!.. — начал кричать плачевным голосом Гарри, увидя командира, стоявшего рядом с рулевым. — Примите нас на шхуну!.. Помираем от голоду и усталости!

Услыхал ли Алексей Павлович жалобный вопль боцмана — неизвестно, но во всяком случае «Крейсерок», подойдя ближе, начал постепенно приводить к ветру и лег наконец в дрейф[65]. Через минуту на приблизившейся вельбот были брошены концы (веревки), за которые промышленники поспешили подтянуться к борту шхуны. Прошло еще немного времени, и хищники выкарабкались, хотя с большим трудом, на палубу «Крейсерка».

— Где остальные?! — чуть не крикнул Алексей Павлович сильно взволнованным голосом, как только все вышли из вельбота.

— Погибли, сэр... Все погибли!.. -— жалобно ответил Гарри, строя грустную гримасу.

Если бы бомба неожиданно разорвалась у ног Алексея Павловича, то она произвела бы меньшее на него впечатление, чем страшные слова боцмана. Едва услышав ужасную весть, он затрепетал, как подстреленная птица; лицо исказилось нервною судорогой, из глаз чуть не хлынули потоком неудержимые слезы. Алексей Павлович был ошеломлен ответом Гарри настолько, что едва не свалился с ног. Мысли у него путались. Он не находил слов для дальнейших расспросов и только повторял сдавленным голосом:

— Погибли... Погибли... Боже мой!.. Это ужасно!.. Погибли...

— Как погибли?! — с ужасом вскрикнул, в свою очередь, приблизившийся Михаил Дмитриевич, услыхав последние слова командира.

Страшная весть мгновенно разлеталась по всему судну и ввергла всех в неподдельное отчаяние. Все внутренне содрогались по поводу непонятной, неожиданной гибели товарищей, которых только накануне видели здоровыми и веселыми, лелеявшими сладкие надежды на скорое возвращение во Владивосток. Какая ужасная ирония судьбы!.. Хотелось бы не верить страшной катастрофе; хотелось бы всем надеяться, что не могло случиться то, о чем даже мучительно подумать... Но... факт был налицо, во всей своей ужасающей, угнетающей душу действительности.

— Где... где это случилось?.. Когда? — с трудом выговорил наконец Алексей Павлович, едва сдерживая невыносимую боль своего сердца.

— Ночью выскочили на камни, сэр... У мыса Терпения, сэр, — стал раболепно рассказывать Гарри. — Как мы туда попали, трудно сказать... Шхуну разбило. Я с товарищами сели на один вельбот, а остальные — на другой... Мы с трудом, сэр, выгребли из бурунов, а другой вельбот перевернуло, и все погибли... На наших глазах, сэр, погибли, и мы никак не могли помочь... Не правда ли? — обратился боцман к товарищам, угрюмо топтавшимся на палубе.

Те молча кивнули головами.

— Шхуна же где?.. Я не видел ее, когда проходил заливом Терпения, — прошептал командир, недоумевая и в то же время мало доверяя словам Гарри. Ему казалось, что тот чего-то недоговаривает.

— Шхуну, сэр, разбило вдребезги, — поспешил ответить боцман тем же подобострастным тоном. — На наших глазах, сэр, разбило... Не правда ли? — обратился он опять к товарищам.

Те так же угрюмо кивнули головами, хотя эти кивки вышли у них более естественными, чем первые, потому что промышленники действительно видели издали, как рассыпалась в бурунах злополучная «Роза».

— Мы должны идти в залив Терпения, — проговорил более твердым голосом командир, как бы советуясь со своим помощником. — Я должен убедиться в полной справедливости слов этого молодца, не возбуждающего во мне доверия... Я не уйду из Охотского моря раньше, — добавил Алексей Павлович решительно, — пока окончательно не выясню, не спасся ли кто-либо?.. Может быть кто-нибудь бедствует на безлюдном берегу, и мы не вправе оставить несчастных умирать с голоду и стужи...

— Конечно, конечно, — повторял Михаил Дмитриевич несколько раз, вполне согласный со жгучим желанием командира идти немедленно на помощь страдающим, может быть, товарищам. Таким же самоотверженным желанием была охвачена вся команда «Крейсерка», который, быстро поставив все паруса, полетел с попутным ветром обратно в залив Терпения.

— Накормить их и запереть в трюм вместе с остальными, — приказал Алексей Павлович своему помощнику, указывая на Гарри с товарищами. — Выпускать же на палубу, в помощь нашей команде, не более как по два человека, по очереди.

— Знаете, нам надо быть очень осторожными с этими негодяями, — продолжал командир в более мягком тоне, как бы оправдывая свое суровое приказание. — Нас ведь меньше их, и они легко могут решиться на какое-нибудь отчаянное дело... Я жду от них решительно всего, включительно до разбоя... Итак, Михаил Дмитриевич, прикажите стеречь хищников как можно внимательнее. Распорядитесь, чтобы у трюма постоянно находились двое часовых с револьверами.

— Есть! — коротко ответил мичман и поспешил исполнить приказание командира...

X

Уже начало темнеть, когда Корсунцева прибило к песчаному берегу. Донельзя измученный продолжительною борьбой с бурунами, потрясенный физически и душевно, он с большим трудом отполз от бушевавшего моря и повалился на сырую траву в полном беспамятстве. Сколько времени пролежал Корсунцев в таком положении—трудно сказать, но когда он пришел в себя от пронизывающего, страшно холодного ветра, была уже ночь, темная настолько, что в нескольких шагах с трудом можно было разглядеть отдельные предметы. Корсунцева трясла лихорадка; зуб не попадал на зуб... Он поднялся и побрел берегом к мысу Терпения, рассчитывая найти там примеченную ранее, заброшенную гилякскую юрту, в которой надеялся отдохнуть и согреться. Кроме того, ему хорошо было известно, что за мысом Терпения, на морском берегу, находится орочонское селение Сиська, но сколько было верст до этого селения — Корсунцев не знал. Дойдет ли он до него? Об этом он даже не думал, машинально двигаясь по прибрежью. Его босые, окровавленные ноги вязли в морском песке почти по щиколотку. Пронизывающий ветер рвал с него мокрые рубища, прикрывавшие тело только наполовину. Голодный, истомленный жаждой, страдалец подвигался вперед с нечеловеческим трудом. По берегу, в разных местах, попадались ему обломки разбитой шхуны и шлюпок, выброшенные бешеными бурунами. В одном месте он неожиданно наткнулся на труп без головы и рук, в американских длинных сапогах и с обрывками сукна на теле. По сапогам Корсунцев с ужасом признал в трупе своего командира, так трагически погибшего на его глазах. Он не мог вынести страшного вида измолотого среди камней человека и бросился бежать от трупа, охваченный паническим ужасом... Корсунцев бежал, спотыкаясь на каждом шагу, до тех пор, пока не свалился в бессилии на траву. Немного отдохнув, он пошел дальше, стараясь держаться самого моря... Вскоре он увидал какой- то огонь, мелькавший вдали, среди волн. Это был огонь шхуны «Крейсерок», возвращавшейся в залив Терпения; но Корсунцев и не подозревал этого. Он даже не мог себе представить изумительно-счастливую возможность возвращения «Крейсерка» для поисков погибших. Он предполагал, что огонь принадлежит какой-либо промысловой шхуне, и начал кричать, лелея себя призрачной надеждой, что его могут услышать на таком далеком расстоянии, при реве бурунов и свисте ветра. Корсунцев кричал до полной хрипоты голоса, кричал отчаянно, безумно, до окончательного изнеможения. Не докричавшись, он опустился на траву и просидел до рассвета, не сомкнув глаз и не шелохнувшись, точно окаменевший. За все это время Корсунцев ничего не чувствовал: ни пронизывающего, холодного ветра, ни мук от голода и жажды. Чувства его притупились. Он ни о чем не думал, ничего не соображал... Первые проблески рассвета оживили его. Он стал приглядываться, в надежде увидеть на море какое-либо судно, но спустившийся чрезвычайно густой туман не позволил ему рассмотреть предметы далее нескольких саженей. Он встал и машинально пошел дальше, упорно преследуя цель — пробраться за мыс Терпения, к ороченскому селению Сиська, находясь при этом в полном неведении относительно громадного расстояния, которое предстояло ему пройти. Окруженный туманом, под холодным осенним дождем, Корсунцев прошел берегом около часу, с трудом вытаскивая ноги из вязкого грунта. Далее нельзя было идти близ моря, так как побережье состояло из высоких, скользких утесов, смело подставлявших свою истрескавшуюся грудь шумной прибойной волне. У подошвы этих утесов море клокотало и грозно бурлило. Водяные громады обрушивались на берег с грохотом и ревом, то вскидываясь на огромную высоту, точно желая смыть с вершин скал беспечно сидящих морских птиц, то отпрядывая назад для нового отчаянного приступа на отвесное побережье... Корсунцеву пришлось отдалиться от берега и углубиться в приземистый, довольно густой лес, состоявший из ели, березы, лиственницы и мелкого кедровника, росшего в виде кустарника. В лесу он неожиданно наткнулся на массу всевозможных ягод: морошка, клюква, брусника, голубица и черника росли всюду в таком необычайном изобилии, что придавали во многих местах почве свой характерный оттенок. Голодный Корсунцев набросился на ягоды с нечеловеческой жадностью; он пожирал их горстями, постоянно поперхиваясь и давясь. В лесу же он отыскал несколько родников, позволивших ему утолить нестерпимую жажду. Насытившись ягодами, Корсунцев бодро зашагал дальше, изредка присаживаясь для кратковременного отдыха К вечеру он добрел до мыса Терпения, где отыскал необитаемую юрту, в которой и переночевал сравнительно покойно... С рассветом Корсунцев пошел дальше, придерживаясь всё берега и заходя в ближайший лес только для того, чтобы наесться ягодами и немного отдохнуть. Таким образом он прошел еще двое суток, подвергаясь ночью и по утрами сильной стуже. Один утренник был особенно холодный. Вода в родниках покрылась за ночь ледяной корой. Корсунцев при этом отморозил себе пальцы на обеих ногах до такой степени, что никак не мог оттереть их. С отмороженными ногами он продолжал свой тернистый путь с большим трудом, лелея себя надеждой добраться, рано или поздно, до селения Сиська. Страдалец едва двигался, испытывая невыразимую боль в ступнях, страшно опухших и избитых. К вечеру третьих суток он стал чувствовать такое полное изнеможение, что был вынужден прилечь на траву, несмотря на наступавшую стужу. Он сознавал, что это отдохновение будет преддверием к смерти, но не в силах был противиться искушению отдаться сладостному сну в такое опасное время дня. Обыкновенно он шел ранее ночью, спасаясь от замерзания усиленными движениями, и спал несколько часов днем, когда солнечные лучи поднимали температуру воздуха выше нуля. Теперь же, не имея сил идти дальше, он лег как раз перед заходом солнца, покорно отдавшись воле Божией. Трехсуточная непрерывная борьба со смертью довела наконец Корсунцева до такого неотразимого угнетения, как душевного, так и физического, что он начал молить Бога о скорейшем прекращении своей страдальческой жизни. Он жаждал смерти как избавления от страшных мучений, все усиливавшихся с каждой минутой и с каждым шагом вперед. Ему вдруг опротивела подобная жизнь. Он желал полного успокоения, как ни страшно оно было на чужбине, вдали от семьи, которая и не узнает, где погиб ее несчастный кормилец.

«Измучился... Нет больше сил... — мрачно думал Корсунцев, лежа на траве. — Умру как собака... Хищные птицы расклюют мое тело, по косточкам разнесут... Что ж!.. Божья на то воля!..»

Корсунцев лежал в таком состоянии около часа. Солнце уже стало скрываться за ближайшим лесом. Стужа усиливалась. Мокрые рубища страдальца начали постепенно промерзать. Сам он чувствовал, как прежде защипало все тело, точно кто-то накалывал его многочисленными иголками, и как постепенно затем оно начало разгораться... Болезненное ощущение сменилось приятным и даже сладостным.

Корсунцев начал замерзать, сохраняя еще память и как бы осязая медленное приближение неотвратимой смерти... В этот критический момент до слуха страдальца долетели какие-то неопределенные, странные звуки: не то плеск волны, не то мерные удары весел... Ближе и ближе... Вот как будто заскрипел песок... Раздались чьи-то голоса... Корсунцев разом встрепенулся, хотел было подняться, но уже не мог, словно его привязали к земле, наложив, кроме того, на руки и ноги десятипудовые гири. Тогда он вскрикнул, вскрикнул отчаянно, мучительно... На этот крик подбежали к нему какие-то неизвестные люди и начали теребить его с таким неистовством, что Корсунцев закричал от боли, вдруг разлившейся волной по всему телу. Люди, не обращая внимания, продолжали мять Корсунцева с прежней энергией и настойчивостью, обдавая страдальца отвратительным запахом перегнившего нерпичьего жира. Постепенно Корсунцев начал соображать... Внимательно приглядевшись, он увидел над собой двух орочен, добродушно скаливших свои грязные зубы.

— Эге, батька, замерз есть, — прохрипел один из дикарей коверканным русским языком, увидя, что Корсунцев окончательно пришел в себя. — Худо есть». А теперь карашо есть... Нет помирай!»

— Мало-мало вставай есть, — продолжал говорить тот же дикарь, приподымая с товарищем Корсунцева за плечи. — Мало-мало ходи есть... Это карашо... Спать нет карашо...

— Спасибо, братцы... Спасибо! От смерти спасли! — прошептал страдалец, с трудом поднимаясь, при помощи орочон, на ноги.

— Табака есть? — задал вдруг неожиданный вопрос тот же дикарь, по-видимому один только умевший говорить по-русски.

— Нет, братцы, табаку, — с сожалением ответил Корсунцев, искренно досадуя, что ничем не может отблагодарить добродушного орочона.

— Ну, не надо табака, — добродушно засмеялся дикарь. — Иди жрать!»

Оба орочона ухватили Корсунцева за руки и потащили к своей лодке, вытащенной на прибрежный песок.

— Моя звать Отай, товарищ — Уркан, — продолжал болтать орочон. — Сиська знай есть?.. Моя живет Сиська... Товарищ тоже Сиська... Наша охотник есть... Перна наф!.. Жри!.. — закончил Отай свою краткую биографию, торопливо порывшись в лодке и ткнув затем прямо в лицо Корсунцеву целой юколой.

Корсунцев жадно схватил вяленую рыбу и стал рвать ее зубами.

— Хи-хи-хи!.. Батька жрать хочу, шибко хочу!.. — весело затараторил опять Отай, добродушно поглядывая маленькими, подслеповатыми глазками на Корсунцева. — Батька голодный есть... Батька помирай есть... Теперь здоров есть, нет помирай... Уркан, тепло батька делай!..

Действительно, другой орочон успел развести большой костер, возле которого окончательно обогрелся несчастный крушенец, чудом спасенный от смерти добродушными дикарями-охотниками, случайно приставшими для ночлега именно к тому месту, где собирался умирать страдалец Орочоны не только накормили и обогрели Корсунцева, но далее снабдили его теплою одеждой, состоявшей из просторной меховой рубахи, таких же штанов, а также сапог, сшитых из выделанной нерпичьей кожи.

Корсунцева доставили в селение Сиська только на восьмой день, так как пять дней пришлось простоять на одном месте, по случаю поднявшейся сильной пурги. Из Сиськи страдальца отправили в Корсаковский пост, лежащий на берегу залива Анива. Это было крайне необходимо, потому что у Корсунцева начали отгнивать отмороженные пальцы ног и представлялась неотложная надобность их ампутировать. Операцию эту благополучно выполнил местный врач и тем окончательно спас жизнь крушенцу, столько испытавшему, так много вытерпевшему всевозможных страданий и лишений...

Из Корсаковского поста Корсунцев в скором времени был отправлен во Владивосток и затем уволен, с пенсией, в отставку, как не способный к дальнейшей службе... Пенсия дала ему возможность жить на родине без особенной нужды...

XI

Между тем шхуна «Крейсерок», возвратившись в залив Терпения уже поздно вечером, не могла стать там на якорь вследствие сильного волнения и была вынуждена держаться под парусами целую ночь. На другой день ветер стих, но в то же время все окружающее скрылось в таком непроницаемом тумане, что командир начал опасаться, как бы не выскочить в такую погоду на какой-нибудь неизвестный подводный камень, которыми усеяно все сахалинское прибрежье, и в особенности почти не исследованный залив Терпения. Этот день был особенно мучительный для Алексея Павловича. Он горел жгучим желанием выяснить участь товарищей, страстно стремился оказать несчастными крушенцам, если кто-либо жив, самоотверженную помощь; но в то же время не мог, в силу обстоятельств, шевельнуть в пользу их даже пальцем. «Крейсерок», застигнутый густым туманом в неизвестном пункте залива, должен был подвигаться вперед с большой осторожностью, постоянно бросая лот и идя под самыми малыми парусами. Он приближался гадательно к мысу Терпения, имея впереди себя спущенные на воду шлюпки, с которых делали, в свою очередь, тщательный и внимательный промер. Шлюпки шли всего в нескольких саженях, но тем не менее они были невидимы среди тумана. В виду этого приходилось идти вперед особенно осторожно, все время переговариваясь, чтобы не разлучиться, условленными звуковыми сигналами: на «Крейсерке» усиленно били рынду (звонили в колокол), а на шлюпках трубили в рожки. При таких предосторожностях «Крейсерок» подвинулся за целый день на самое короткое расстояние. С наступлением темноты пришлось лечь в дрейф и ждать на месте рассвета. Длинная, осенняя ночь тянулась необыкновенно долго и мучительно для всех. Никто из экипажа шхуны не смыкал глаз. Никто не в состоянии был уснуть при одной мысли, что, может быть, тут же, почти рядом, несчастные товарищи теряют в борьбе за свою угасающую жизнь последние силы и последнюю энергию. И нельзя им помочь! Нет физической возможности вырвать их из цепких когтей неумолимой смерти! Какая ужасная нравственная мука!. Алексей Павлович, вообще нервный и впечатлительный, особенно страдал и мучился. Он не сходил с палубы, не ел, не пил: всматривался в непроглядную тьму туманной ночи, чутко прислушивался, надеясь уловить в ночном воздухе чей-нибудь крик, зов или стон. Иногда ему казалось, что кто-то кричит; он начинал прислушиваться, но крик не повторялся в течение долгого времени. То ему чудилось, что кто-то стонет у самой шхуны; он стремительно бросался к борту, свешивался через него чуть ли не к самой поверхности воды, приглядывался, прислушивался, но, кроме ровного плеска воды, ничего не слышал. В такой страшной тревоге Алексей Павлович провел всю ночь. К утру его нельзя было узнать: так он сразу осунулся, постарел и побледнел. Глубоко ввалившиеся глаза блестели лихорадочным огнем. Между насупленными бровями появилось несколько резких морщин — результат тяжкого ночного раздумья о злосчастной участи товарищей...

Рассвет не принес ничего отрадного. Туман не рассеялся, и в то же время погода стихла до безусловного штиля. Море почти успокоилось. Шхуна беспомощно колыхалась на отлогой зыби, маслянистая поверхность которой напоминала громадные, изящно изогнутые зеркала без малейшего пятнышка или морщинки. Поставленные паруса бессильно хлопали при каждом размахе шхуны, недвижно стоявшей среди безграничных пластов непроницаемого тумана. Алексей Павлович несколько раз пытался отыскать берег на шлюпке, но эти попытки оказывались безрезультатными, хотя он удалялся от «Крейсерка» на такое расстояние, что едва слышал звуки сигнального колокола. Выйти же из сферы этих звуков было опасно, потому что шлюпка могла при этом бесследно затеряться в море и погибнуть...

Наступила вторая ночь, столь же мучительная и бессонная, но зато принесшая с собой кое-какую надежду на улучшение погоды. Штиль сменился слабым ветерком, подувшим от северо-востока. Туман начал постепенно расходиться, но в то же время температура воздуха упала ниже нуля на два градуса. Предвиделся мороз, столь обыкновенный в октябре месяце в южной части Охотского моря. Мало того, надо было ожидать снежной непогоды; но как скоро она наступит — трудно было отгадать. Во всяком случае «Крейсерку» нельзя было мешкать в негостеприимных водах, угрожающих осенью смертельной опасностью. Алексей Павлович вполне сознавал это, но в то же время желал убедиться, что помощь его действительно не нужна потерпевшим крушение, как продолжал утверждать Гарри. Алексей Павлович несколько раз призывал к себе хитрого боцмана погибшей шхуны «Роза», расспрашивал его о мельчайших подробностях крушения, стараясь выяснить все обстоятельства гибели Андрея Павловича и команды. Гарри при всех расспросах стоял на одном:

— Я с товарищами, сэр, сел на один вельбот, а русский экипаж «Розы» на другой... Мы с большим трудом, сэр, выгребли из бурунов, а другой вельбот перевернуло, и все погибли... На наших глазах, сэр, погибли...

И боцман, утверждая последнее, вновь приводил в свидетели катастрофы всех своих товарищей, которые упорно продолжали поддакивать Гарри. Таким образом, Алексей Павлович не мог разузнать больше того, что уже знал в первый момент принятия американцев на «Крейсерок». Мало того, боцман погибшей «Розы» успел спутать его относительно пункта, где разбилась шхуна. Гарри довольно ловко рассказал все обстоятельства злосчастного крушения по восточную сторону мыса Терпения, а не по западную, где в действительности катастрофа случилась. К этому наглому обману вынуждали хищника весьма тонкие соображения. Гарри опасался, как бы не были найдены трупы матросов со следами зверской расправы американцев.

Подобное обстоятельство могло, конечно, послужить разгадкой подозрительного для Алексея Павловича спасения всех промышленников и гибели всех русских, разгадкой, весьма опасной прежде всего для Гарри, как коновода всего гнусного дела...

Таким образом, основываясь на ложном показании всех сговорившихся хищников, Алексей Павлович, как только туман рассеялся к утру следующего дня, направил «Крейсерок» к фиктивному пункту крушения «Розы». Шхуна подошла к указанному Гарри месту возможно ближе и стала на якорь. Алексей Павлович, сев на вельбот, отправился на розыски лично. Самый тщательный осмотр побережья на расстоянии нескольких верст не дал никаких результатов. Ничего не было найдено. Явилось предположение, и притом очень возможное, что трупы погибших, а также обломки шхуны «Розы» унесены течением в открытое море.

С сокрушенным сердцем и разбитыми надеждами возвратился Алексей Павлович на «Крейсерок». Это было уже поздно вечером, перед самым заходом солнца. Не медля ни минуты, он отдал приказание сниматься с якоря для следования во Владивосток. Он торопился теперь уйти от мрачного мыса Терпения, возле которого нашли преждевременную могилу столько самоотверженных людей.

«Крейсерок» снялся с якоря в момент солнечного заката и, поставив все паруса, быстро понесся с попутным ветром к Лаперузову проливу. Ночь прошла спокойно, но с рассветом северо-восточный ветер значительно засвежел, при падении температуры воздуха на пять градусов ниже нуля. Небо заволокло белесоватыми тучами. Весь горизонт покрылся какой-то желтовато-серой мглой. Море взволновалось. Волны вздымались подобно громадным горам и играли шхуной как мячиком. Шхуна, то подбрасываемая к небесам, то стремительно падающая в зияющие водяные пропасти, содрогалась во всех своих сочленениях, стонала и скрипела. Свинцовые тучи зловеще скучивались по всему небосклону и вдруг, словно прорвавшись, затмили воздух и море необъятными массами сухого снега... Поднялась страшная метель в открытом море. Ветер достиг степени шторма и со стоном понесся по морю, срывая с водяных громад их пенистые вершины. В воздухе загудело, засвистело и заревело. Море, казалось, мгновенно ожило и яростно затрепетало в какой-то ужасающей агонии. Могучий вихрь нес перед собой тучи снега и со сгоном разметывал их по всему необъятному простору моря. Казалось, легионы злых демонов безумно закружились во мраке и с дикими завываниями терзали друг друга в жестокой междоусобной борьбе. Все окружающее затмилось непроницаемой, непроглядной мглой. Небо почернело и опустилось низко-низко, словно собираясь придавить своей громадой разбушевавшееся море. Ветер, точно стесненный в своих яростных порывах, налетал с бешеным ревом, взрывая и вспенивая морскую поверхность. То вопли отчаяния, то угроза, то ропот слышались в его диких завываньях.

«Простору, дайте мне простору!» — молил, казалось, он, стараясь сокрушить перед собой нее живое.

Шхуна шла под всеми парусами, стараясь уйти от набегавших сзади водяных громад. Засыпанная снегом, с глыбой льда на носу, образовавшейся от всплесков волн и мороза, она бежала вперед почти со сказочной быстротой, перебрасываясь с борта на борт. Алексей Павлович был на палубе и зорко следил: вынесут ли мачты и паруса подобную бешеную скачку по вспененным волнам. Он с гордостью глядел на свое легкое судно, свободно побеждавшее разъяренное море. Вихрь за вихрем налетали на шхуну и сильно кренили ее, желая перевернуть, но шхуна, временно поддавшись яростному давлению ветра, через минуту выпрямлялась и гордо бежала дальше, с вала на вал, из одной пропасти в другую. Ветер, раздосадованный своим бессилием сокрушить небольшое суденышко, заметно свирепел и вдруг разразился таким жестоким порывом, что шхуна легла почти совсем набок. Раздался звук, похожий на пушечный выстрел: это вырвало передний парус... Мгновенно разодранный в клочья, парус унесло вместе с тучами снега. В тот же момент, словно прорвавши плотину, хлынул в шхуну громадный вал и положил ее еще больше набок. Наступила критическая минута... Но Алексей Павлович не дремал...

— Придерживайся!.. — протяжно раздался его голос, полный железной воли и самоуверенности.

Этот голос, как песнь торжествующей победы над волнами, разбежался, казалось, по трепетавшим снастям накренившейся шхуны и замер где-то вдали, среди стона и рева бушующей непогоды.

«Крейсерок», послушный сильной воле командира, привел против ветра и волны, выпрямился и стал, встречать порывы шторма обледенелой грудью. Теперь он уже шел под глухо зарифленными парусами, стараясь отдалиться от опасных берегов Сахалина Метель продолжалась, но стужа значительно ослабла. Термометр стал, подниматься...

XII

В течение трех суток «Крейсерок» вел непрестанную борьбу с рассвирепевшей стихией и вышел наконец из этой борьбы победителем. Через трое суток погода стихла, метель прекратилась. На прояснившем небосклоне опять засверкало яркое солнце, полное радости и жизни. Жестокий попутный шторм перешел в ровный юго-восточный ветер, теплый и ласкающий. Под дуновением этого животворного ветра шхуна быстро сбросила с себя ледяную броню и, таким образом, счастливо избегла страшной опасности обмерзнуть в открытом море. Между тем эта опасность висела над «Крейсерком» в течение трех суток, словно дамоклов меч, держа настороже день и ночь всю судовую команду. Матросы без устали очищали палубу и борта от глыб льда, постоянно накоплявшихся при каждом всплеске волн, сбивали ледяную броню с парусов и снастей, освобождали форштевень шхуны от опасной тяжести, отнимавшей у судна необходимую плавучесть. Благодаря слабому, сравнительно, морозу, не превышавшему пяти градусов, работу эту могли выполнять вполне успешно, при энергичном содействии американцев, которых выпускали из трюма, в помощь матросам, небольшими партиями, во избежание каких-либо насилий с их стороны. Подозрительный Алексей Павлович следил за хищниками особенно внимательно, справедливо не доверяя этим отчаянным головам, способным, по его мнению, на всевозможные преступления. В течение трех суток он почти не смыкал глаз, опасаясь оставить шхуну в такое критическое время без личного управления. Командир сознавал, что жизнь порученных ему людей висит на волоске, и он прилагал все усилия к тому, чтобы оградить эту жизнь от опасных случайностей, вполне возможных при самом незначительном недосмотре. Алексей Павлович бодрствовал, ревниво и отвалено охраняя свое судно от стихийных сил, метавших по необъятному простору моря разрушение и смерть. Он с необычайной энергией вел привычную борьбу с рассвирепевшей непогодой, преодолевая разумом бессмысленный хаос безумствовавшей природы и сокрушая железной волей бешеные напоры зловещих волн. И он вышел победителем из этой грандиозной, неравной борьбы; но победа не радовала его... Он сознавал, что могучая природа дала ему только первое предостережение, что впереди, в течение продолжительного осеннего плавания по бурным морям, надо предвидеть еще большие ужасы и более грозные опасности. Удастся ли избегнуть их? Этот жгучий, немой вопрос наполнял мужественное сердце Алексея Павловича каким-то неотразимым трепетом, смешанным с угнетавшим душу сомнением относительно вполне благополучного плавания. Было ли это опять предчувствием близкого несчастья — он не мог дать себе в этом отчета. Между тем он твердо верил в предчувствие, тем более, что одно, очень недавнее, оправдалось ужаснейшим образом...

Алексей Павлович хорошо знал, что благоприятное время плавания по Японскому морю уже миновало, и потому прилагал все свои знания и усилия к тому, чтобы добраться до Владивостока возможно скорей. Войдя через Лаперузов пролив, шхуна только на несколько часов зашла на маяк Крильон, с целью пополнить истощившийся запас дров и пресной воды, и затем смело вступила, с восходом солнца, в бурные воды Японского моря. Последнее встретило «Крейсерок» необычайно приветливо. Ничто не предвещало каких-либо особенных передряг. Барометр при совершенно ясном небе стоял достаточно высоко. Море было величественно-спокойно. Дул легкий, умеренный по теплоте, юго-восточный ветер. Шхуна шла окруженная берегами: справа и немного сзади тянулась вдаль мрачная громада каторжного Сахалина; далеко впереди едва виднелся высокий, обрывистый мыс Дизапойнтмент — вечный и несокрушимый страж Азиатского материка, на рубеже Японского моря с Татарским проливом, со снеговой пышной шапкой на гигантской голове; слева вздымались из волн неприветливые, гористые берега японского острова Матцмая, уже засыпанные сплошной пеленой снега девственной чистоты и сверкавшего на ярком солнце миллиардами разноцветных огней: казалось, рука волшебника щедро осыпала всю видимую местность драгоценными камнями изумительной игры и чистоты.

Около полудня совершенно заштилело. Паруса повисли и стали бессильно хлопать о мачты и снасти при каждом движении шхуны на зеркально гладкой зыби. На поверхности моря появился кит, но чего-то словно испугавшись, быстро скрылся в морской пучине, с шумом выбросив из ноздрей громадные фонтаны воды, рассыпавшейся в недвижном воздухе на миллионы блестящих брызг. Там и здесь на минуту показывались из воды круглые, усатые головы сивучей, подозрительно оглядывавших безграничный морской простор. В прозрачном воздухе заволновались откуда-то налетевшие чайки, высматривавшие в море лакомую добычу. В их нерешительном полете замечалось какое-то инстинктивное недоверие к неожиданно наступившей тишине. Они держались высоко над морской гладью, словно подозревая, что эта коварная гладь таит в себе смерть и разрушение. Вдруг чайки видимо встревожились, почуя какую-то близкую опасность, и понеслись к ближайшему берегу, оглашая воздух жалобными криками, схожими с детским плачем... Далеко на горизонте, от северо-запада, начала медленно подниматься темная тучка. Барометр разом упал. Подозрительная туча не ускользнула и от опытного, юркого глаза командира «Крейсерка», бывшего в это время на палубе.

— Свистать всех наверх, брать рифы, — раздался его спокойный, твердый голос.

Команда, отдыхавшая после сытого обеда, не замедлила выбежать на палубу, чтобы исполнить энергичное приказание командира. Не более как через пять минут шхуна уже колыхалась на зыби под глухо зарифленными, штормовыми парусами.

Между тем туча все росла и росла, грозно надвигаясь на лазоревое небо, гигантской, страшной тяжелой завесой. Ясный день быстро превращался в зловещий полусумрак. Кругом разливалась какая-то подавляющая, удушливая тишина. Но вот вдали послышался ужасающий рев, мгновенно разразившийся и приближавшийся с демонской быстротой. Море, перед этим гладкое как зеркало, моментально покрылось сплошной пенистой пеленой, забурлило и застонало. Страшный вихрь разметывал по воздуху пену, вздымал воду подобно горам, бешено срывал их вершины и нес к шхуне тучи брызг. Еще мгновение, и «Крейсерок» лег под напором вихря совсем на бок, готовый ежесекундно опрокинуться. Температура воздуха быстро понижалась. Показались первые градины, сперва мелкие и редкие, но затем они становились все крупнее и крупнее, многочисленнее и многочисленнее... Вскоре град начал падать почти сплошной массой с поразительной трескотней.

Через несколько минут туча пронеслась и исчезла за горизонтом столь же быстро, как и появилась; но студеный вихрь продолжал усиливаться. Море кипело как в котле. Огромные валы вздымались, подобно горам, и яростно обрушивались на небольшое судно, которое содрогалось во всех своих сочленениях, стонало, скрипело, подкидываемое к небесам и низвергаемое вниз, словно перышко. Мачты трещали и гнулись как трости. Снасти трепетали и гудели, точно натянутые струны под могучими ударами вдохновившегося виртуоза. Шхуна должна была «опять привести», то есть встать носом по возможности против вихря и валов. В момент этого смелого маневра громадная волна, в несколько сажен вышины, с грохотом перевалила через шхуну, сбивая с ног людей, ухватившихся за снасти, мачты и борта, и смывая в море все, что не было прихвачено надежными найтовами (веревками). Грозный вал оставил на всем свой след в виде тонкой льдистой коры, мгновенно образовавшейся под могучим действием морозного вихря. Температура воздуха между тем продолжала все понижаться. К заходу солнца термометр показывал уже - 10° R. Это ужасающее падение температуры не обещало ничего отрадного. При каждом всплеске волны борта и нос шхуны быстро обмерзали. Брызги, попадавшие на мачты, паруса, блоки и снасти, покрывали их ледяным наростом, постепенно утолщавшимся. Такой же ужасающий нарост стал появляться на палубе, люках и рубке, словно мороз спешил сдавить судно своими мертвящими объятиями. В течение самого непродолжительного времени на баке образовалась целая ледяная гора; тоненькие, в палец толщиной, снасти утолщились настолько, что их едва молено было обхватить обеими ладонями; обмерзший рангоут с трудом сдерживал обледенелые паруса, трещавшие под демонским напором грозного шторма... Командир, не теряя присутствия духа, отдал энергичное приказание скалывать со шхуны образовывающийся лед, очищать от него рангоут, снасти, блоки и паруса, с целью освободить судно от излишней, непомерной тяжести. Матросы приступили к тяжелой, адской работе со свойственной ревностью, не обращая внимания на нестерпимо холодный ветер. Обдаваемые брызгами, моментально на них замерзавшими, матросы работали без устали, с отчаянием оспаривая у мороза свое судно, а вместе с ним и свою жизнь. Американские хищники, выпущенные из трюма, где предстояло им замерзнуть, энергично скалывали лед наряду со своими врагами, хорошо сознавая критическое положение шхуны и предав временному забвению, под неотразимым впечатлением рассвирепевших стихий, свои распри, ненависть, злобу и разбойничьи инстинкты. Опасность смирила их и образумила. Они поняли, что жизнь может быть спасена только при общих, единодушных усилиях, а малейшая оплошность грозит всем неминуемой гибелью...

Работа согревала людей, но, обдаваемые яростно налетавшими волнами, они начинали постепенно также обмерзать, хотя первое время и не замечая этого. Никто не решался спуститься вниз, в каюты, чтобы укрыться хотя от ветра.

Каждый сознавал, что ничтожнейшее замедление в работе поставит судно в безвыходное положение. Кроме того, совершенно обледеневшие каюты производят неотразимое впечатление; вступить в них невыносимо страшно, особенно когда над головой идет непрестанная борьба за существование, борьба с проблеском кое-какой надежды... В каютах же царила одна лишь бездушная смерть...

Наступившая ночь ввергла всех в томительную неизвестность. Мороз усилился или по крайней мере так казалось изнеможенным людям, насквозь пронизываемым морозным вихрем. Обмерзание шхуны продолжалось, несмотря на нечеловеческую работу всего экипажа. Непроницаемая тьма осенней ночи делает опасность невыразимо страшной. Не видно ни зги. Лишь слышится глухой гул разбивающихся о борта волн, да адское гудение шторма среди обледенелых снастей. Люди изнемогают от холода, усталости и голода, но в то же время каждый проявляет редкий пример твердости духа и дисциплины, порядок и чувство безграничного самоотвержения большинства восторжествовали над трусостью и эгоистическим инстинктом самосохранения, которым едва не отдались некоторые хищники. Все беспрекословно и с полной готовностью исполняли энергичные приказания командира и его помощника, бестрепетно стоящих на более опасных местах обледенелой палубы и ежеминутно рисковавшим быть сброшенными в море волнами. Руководимые несокрушимой волей начальников, все работали без растлевающей суеты и губительного смятения. Каждый старался примерным исполнением своего долга превзойти товарищей...

Приближалась полночь. Буря не стихала, но как будто ожесточенная удивительным упорством слабых людей, ревела, словно сказочное чудовище, обдавая своим ледяным дыханием бедствующее судно, трепетавшее среди водяных громад, как в предсмертной, мучительной агонии. Люди с отчаянным мужеством продолжали оспаривать свою жизнь у рассвирепевшей стихии, но их силы падали с каждой минутой. Они начинали окончательно изнемогать от непрестанной, бесконечной борьбы и сизифовой работы. Море, в союзе с морозом, спешило нагромоздить всюду новые глыбы льду, взамен только что сброшенных людьми. Шхуна, несмотря на все усилия, продолжала обмерзать с ужасающей быстротой, особенно с внешней стороны, недоступной для людей в такую жестокую непогоду. Она заметно тяжелела и уже не всходила на вершины валов с прежней легкостью; чаще принимала на палубу их пенистые вершины, мгновенно превращавшиеся в целые глыбы льда. Изнеможенные страдальцы начинали сознавать в своих сердцах, что жизнь их в руках Всевышнего. Если Тот, Кому повинуются ветры и волны, не прострет над ними Своей всемогущей Десницы, то никакие человеческие усилия не будут в состоянии отвратить ужасную смерть...

Командир, лучше других понимая безнадежность положения, не переставал ободрять словами более робких и воодушевлять их для дальнейшей борьбы. Более сильные духом и телом продолжали еще повиноваться, но слабые без ропота склонились под неотразимыми ударами злосчастной судьбы и с тихой молитвой на устах начали готовиться к смерти на обледенелой палубе обледенелого судна. Страдания, претерпеваемые несчастными, были невыразимы. Обыкновенно при замерзании тело человека постепенно цепенеет, и умирающий бессознательно засыпает, переходя в вечность. Не то испытывали страдальцы. Хотя их оледенелые члены уже утратили способность чувствовать, моральная агония все еще продолжалась до последней предсмертной минуты.

С течением времени неотразимое изнеможение охватило остальных. Живые ищут защиты у мертвых, прикрываясь трупами от ветра и волн. Никто не слушал уже ослабевшего голоса командира, изнемогшего также под непосильным бременем физических и душевных страданий.

В беспорядочной куче, на обледенелой палубе, сплотились живые, умирающие в страшной агонии, и трупы уже погибших от мороза. Раздирающие душу стоны страдальцев смешивались с сатанинским ревом бури и вселяли ужас в бесстрашное сердце командира, который еще так недавно хладнокровно глядел в глаза смерти. Он начинал завидовать участи тех, которые успели обратиться в безжизненные трупы и не чувствовали более сверхъестественных мучений. Но желанная смерть — спасительница от нечеловеческих страданий — приближалась слишком медленными шагами и глумясь над людьми, осмелившимися вступить в неравный бой с грозной стихией. Тем не менее командир ждал беспощадную, жестокую смерть с христианским чувством покорности злосчастной судьбе, ждал, вперив воспаленный взор приблизительно в ту же точку темного горизонта, откуда должно вскоре подняться дневное светило. Рассвет, по-видимому, близок, и Алексею Павловичу хотелось взглянуть в последний раз на восходящее солнце и сказать «прощай» этому чудному миру, так много обещавшему и так мало давшему. Вот как будто начало светать; на востоке появилась узкая кроваво-красная кайма. Да, солнце приближается к горизонту. Наконец-то! Вдруг мелькнул во мраке луч бледного света. Неужели это уже солнечный луч!? Нет, не может быть!.. Бледный свет мелькнул совсем в стороне от кровавой каймы утренней зари. Вот прорезал тьму другой луч — красный и через минуту к нему присоединился яркий зеленый огонек Что это такое!? Не предсмертная ли галлюцинация?.. О, Боже! Это, кажется, паровое судно. Три огня, белый, красный и зеленый, которые обыкновенно носят ночью паровые суда, видны уже вполне отчетливо. Ближе и ближе.

Между тем ветер воет и ревет, пригибая к воде обледенелую шхуну, с трудом вздымавшуюся на водяные громады. Вихрь налетали за вихрем, один яростнее другого. Раздался сильный треск: могучий порыв вырвал всю середину грота (задний парус шхуны) и унес ее клочья в полумрак наступающего утра. Изнеможенный командир на мгновенье встрепенулся и отдал какое-то приказание; но слабый его голос совершенно затерялся среди оглушительного рева озверелой стихии. Да некому слушать. Командир, исполнив свой последний долг, смолк в свою очередь. Силы окончательно покинули его: он не мог даже взглянуть на неизвестное паровое судно, явственно вырисовавшееся на фоне посветлевшего неба. Ветер между тем поставил шхуну, лишенную паруса, поперек волнения. Водяные громады, обрадовавшись одержанной победе, понеслись с торжествующим стоном через шхуну, смывая своим могучим, стихийным напором мертвых и полуживых страдальцев. В морозном воздухе раздался ужасный вопль погибавших, и все затем смолкло. Лишь слышались вой бури да неумолчный хляст волн об обмерзшие борта беспомощной шхуны.

* * *

Английский пароход «Star», шедший из Хакодате в Нагасаки Японским морем, случайно подошел к «Крейсерку» в момент его окончательного крушения. Было уже достаточно светло, чтобы разглядеть все перипетии последней агонии шхуны, затонувшей, под тяжестью льда, по самую верхнюю палубу. Шкипер «Star’a», бравый кэптэн Смит, движимый высоким чувством человеколюбия, поспешил приблизиться к «Крейсерку», в надежде спасти хоть кого-нибудь. Зорким глазом оглядел мистер Смит седую поверхность бушующего моря и вскоре приметил одного страдальца, крепко прильнувшего к обломку мачты. Но как спасти его, каким образом вырвать из цепких объятий рассвирепевшей стихии? Команде парохода, не спускавшей глаз с обломка, казалось это невозможным, но мистер Смит, бывалый, опытный моряк, думал совсем иное. Для него не существовало невозможного в деле спасения человека от смертельной опасности.

— На руле, не зевай! — зычно крикнул он рулевым. — Немного лево!.. Так держать!..

Обмерзший пароход тяжело поворотил и чрез несколько минут подошел вплотную к обломку мачты, за который продолжал держаться неизвестный человек с сильно всклокоченной, густой бородой, закрывавшей решительно все его лицо.

— Эвое!.. Джеймс! — крикнул бравый кэптэн Смит не менее бравому своему боцману. — Спустись-ка на конце (веревке) за борт и накинь петлю на того молодца. Получишь бутылку джину за успешную работу!..

— Слушаю, сэр, — хладнокровно пробормотал Джемс и тотчас же стал обвязываться крепким концом.

Спустя минуту он уже осторожно спускался по скользкому наружному борту парохода, имея в правой руке наготове широкую петлю от другого конца, который держали в руках полдюжины наиболее расторопных матросов, готовых выбирать конец по первому приказанию. Джемс очевидно страшно рисковал, но он не смущался, поощряемый надеждой честно заработать целую бутылку любимого напитка, ценимого им на вес золота. Несколько раз Джеймс погружался, при качке, в студеную воду; волны захлестывали его, но он не унывал, настойчиво пытаясь поддать петлей под свесившиеся ноги погибавшего. После долгих, почти сверхъестественных усилий бравому боцману удалось наконец выполнить заданную работу вполне успешно, и он крикнул на палубу:

— Выбирай живо!. Бутылка джину, сэр, за вами!.. Гип, гип, ура!..

Дюжина мускулистых рук дружно потянули конец. Неизвестный человек с лохматой бородой два раза стукнулся о борт и не более как через секунду оказался вне власти моря.