Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории

Одним ударом он превратил в руины тысячи лет жизни по канонам брахманов. Его приятелям было хорошо известно, что новоявленная миссис Мукти — белокожая блондинка, поскольку она работала уборщицей в том месте, где они жили, но менее ясным было произошедшее с ней в этой связи. В одну из недель Мукти с важным видом прохаживался по коридорам колледжа, демонстрируя всем свою невесту, и вскоре старшие Мукти уже были в курсе всего.

Он был малявкой с непропорциональной, устрашающе широкой грудью, замшевые ботинки и блейзер строгого типа (с гербом Общества садоводов Кентона); а она была тучной и абсолютно дикой, несмотря на прозрачное сари и полное отсутствие познаний в английском. Мукти не вписывались в общепринятый образ смиренных индусов, когда — под влиянием недавно вышедшего документального фильма о Махатме Ганди — они казались нацией послушных владельцев торговых ларьков, ютившихся по углам. Уже неделю спустя эта анемичная Сандра пропала и больше не появлялась. Ходили слухи о ребенке — жертве аборта, усыновленном или, возможно, попавшем на небеса, — но сам Шива ничего об этом не говорил, а приближенные к нему, учитывая, что они находились в этом положении исключительно благодаря физическому соседству, предпочли не рисковать и лишний раз не испытывать его печально знаменитый взрывной характер.

Да, Шива Мукти был змеиным отродьем; билингв, иммигрант в первом поколении, один из кончиков его языка был высунут в сторону предков, тогда как другим он лизал мороженое, которым угощал его окружающий мир. Он был падок на все новое — на культовые американские фильмы, японские штучки, итальянские тачки. Небольшого роста, он всем своим ростом олицетворял воплощенное пренебрежение; густые блестящие иссиня-черные волосы по склонам надбровных дуг; отвисшие мочки ушей — признак божественности по индийским представлениям, — покрытые мельчайшими черными волосками. В молодые годы, когда, порвав с семьей и бросившись в водоворот жизни, Шива Мукти был готов заграбастать широко раскинутыми руками все, что только попадется, его манера поведения была одновременно живой и обаятельной, но со временем наступила пора пересмотра взглядов и неоправдавшихся ожиданий, которая, подобно винтовой двери, ударила его прямо по лицу.

В тот момент, когда Мукти сидел напротив Дэвида Элмли в столовой для персонала в «Сент-Мангос» и в сотый раз распинался по поводу того, как плохо с ним обращались в местном отделении государственной службы здравоохранения, его улыбка, порой очаровательно кривившая рот, теперь неизменно выражала гримасу застывшей неудовлетворенности.

Почему же Мукти и Элмли так упорно разыгрывали откровенность и доверительность? Опасное положение. Серая, зыбучая субстанция, лежащая в основе стольких взаимоотношений.

— С места не сдвинусь, — повторил Шива и откинулся на спинку пластикового стула, ковыряясь в одноразовой пластмассовой мисочке с шоколадным муссом мелкими злыми движениями пластмассовой ложечки.

— Понимаю тебя, — откликнулся Элмли, — а что на это скажет Свати?

На самом же деле он был крайне далек от того, чтобы понять своего друга. Если бы Дэвид Элмли проснулся однажды утром в объятьях Свати Мукти, ему бы не потребовалось оправданий, чтобы остаться в таком положении в этот, а также и во все другие дни, пока не протрубит последняя труба и долговязые, белесые трупы не встанут из-под земли, дабы уравновесить таким образом множество пропащих душ.

Дэвид Элмли, не нуждаясь в окончательном визуальном подтверждении, прекрасно знал, что длинные, почти цилиндрической формы груди Свати Мукти венчались огромными, гладкими, синевато-коричневыми кругами, а на вершине каждого круга был вытянутый, розовато-коричневый сосок, предназначенный для самого Элмли. Когда Свати кормила грудью своего единственного ребенка, Моана, Эмли думал, что растает от любви к ней. Запах ее грудного молока, розовая вода, хна и благовония, ее крошечная головка кофейного цвета, еле заметная под складками свободно свисающего сари, выражение лица Свати — царственное и вместе с тем трогательное и ранимое, — все это чудесным образом доводило Элмли чуть ли не до слез умиления, сопровождавшихся сильной эрекцией.

С этих пор Дэвид Элмли поклонялся алтарю Свати. Он предпочел бы каждый день совершать перед ней пуджа, поднося ей все, что бы она ни пожелала, вроде экзотических фруктов или дорогих цветов. Он мечтал будить ее по утрам заунывными звуками старинной флейты, затем омывать ее великолепные члены, облачать ее в лучшие, самые белоснежные одеяния, а потом просиживать дни напролет в душном доме Мукти, овевая свою богиню окрашенным черной краской страусиным пером. С наступлением вечера Элмли распределил бы остатки даров среди остальных поклонников культа — Шивы, Моана, пожилой миссис Мукти, дядюшек и тетушек — перед тем как оседлать свой велосипед и укатить в направлении Тутинга, где он обитал в гордом одиночестве.

Чего Дэвид Элмли не ожидал никогда — в основном потому, что он сам всего шесть месяцев как был женат на докторантке из Японии, жаждавшей получить вид на жительство в Великобритании, — так это того, что сексуальная жизнь Шивы и Свати уже более ста лет назад заехала в пустыню, подожгла свою машину, засунула себе в рот ствол пистолета и спустила курок. Понятно, что всякая личная жизнь заканчивается подобным образом — в далеких, всеми забытых уголках и в соответствии с личным разумением.

Они по-прежнему чувствовали привязанность друг к другу, потому что между ними действовала мощная сила притяжения. Даже если бы Шива выглядел как Квазимодо, Свати все равно считала бы его недостатки достоинствами. Отчасти причиной был ребенок, поскольку даже в семь лет он продолжал спать в их спальне. Они не выдворили Моана из своей постели, когда ему исполнилось шесть, и в результате сейчас он почивал на надувном матрасе у ног родителей, как будто был одним из тех странных человекоподобных псов, что охраняют надгробья средневековых рыцарей. Но, помимо этого, ребенок был предлогом, как нередко случается. Это само по себе объясняет тот факт, почему многие люди, будучи взрослыми, ощущают дискомфорт и в качестве родителей.

Откровенно говоря, идти Моану было особо некуда. Дом в Кентон-парк-Кресент всегда служил кратковременным пристанищем для родственников, понаехавших со всех концов света, где их застала индийская диаспора. Пожилой мистер Мукти, — хоть и был строг к сыну и его соседям (на протяжении многих лет он чувствовал, что его председательство в местном сельхозсовете давало ему превосходное право указывать, какие растения надо высаживать, а какие нет), — тем не менее относился к своей роли отца семейства со всей серьезностью. Дилип Мукти был старшим сыном глубоко консервативного священника из известного на весь мир храма Дурга в Варанаси. Он потряс брахманов тем, что сбежал в северо-восточную часть Лондона, где стал региональным менеджером транспортной администрации города. В глазах отца то, что поначалу Дилип Мукти собирался изучать абсолютно никчемную западную метафизику, ни в коей мере не оправдывало. Что же касается двух друзей-иммигрантов, работавших на автобусах под его началом, — у них были две причины ненавидеть Дилипа. Неприятие субординации и наиболее остро ощущаемое презрение к тем, кто давит на принявших свободное решение. Ведь он любил каждую сторону своей работы, а к автобусам питал особенно теплые чувства.

Поскольку у его родителей имелось еще двенадцать отпрысков, толкучка, в которой рос Шива, была такой, что в раннем детстве он думал, будто все домочадцы принадлежали и служили его родителям, ибо еда подавалась на тонких металлических тарелках за двумя длинными столовскими столами. Гостиная представляла собой квадратную комнату, битком набитую разнокалиберными креслами и диванами, где могло уместиться около двух десятков что-то жующих прямо со сковородки, рагахамминг, пялящихся в ящик родственников. Если передвинуть одно кресло, то сдвинуть с места другие уже не получится, поэтому уборка комнаты напоминала собирание гигантского паззла.

Теперь, тридцать лет спустя, ситуация изменилась, но не кардинально. После золотой лихорадки осталось ощущение, что клан Мукти, замахнувшийся на Кентон, Хэрроу, Вэмбли, Стэнмор и Бернт-Оук, был сборищем наиболее упрямых и экономически нежизнеспособных родственников. Действительная степень родства тех, кого на семейном жаргоне собирательно именовали «тетки и дядьки», вызывала сомнения в случае с двумя из них, относительно же трех остальных вообще переставала существовать. Была бы такая возможность, они бы заняли две спальни, пожилая миссис Мукти оккупировала бы третью, оставив одну так называемым хозяину и хозяйке дома.

Но как бы то ни было, при всех неудобствах и компромиссах семейной жизни абсолютным фактом оставалось то, что Шива никогда не видел свою жену голой. Если бы Дэвид Элмли это знал, возможно, его ревность испарилась бы без следа. Если бы он добился расположения Свати, а она бы изменила ему, унизила или попросту бы его не замечала, он в бешенстве дошел бы до того, что стал бы рассылать ее фотографии в откровенных позах в соответствующие издания, типа «Неземные азиатские крошки», существуй подобные в самом деле.

Да, Шива никогда не видел свою жену голой. В самом начале их отношений, сразу после всех этих слащавых свадебных церемоний в храме Нисден, он попытался размотать ее сари при ясном свете дня, находясь в сомнительном уединении в их новой спальне. Она рассмеялась ему в лицо и бросилась за дверь. Этот смех не был смехом из-за стеснительности, застенчивости или нервов, смехом, который можно было бы по меньшей мере расценить как намек на то, что в лучшем из возможных эротических миров она с криками счастья позволит ему овладеть ею в тот момент, когда они прислонятся к мягкой вогнутости необычного, застегивающегося на молнию, покрытого стеганым нейлоном отдельно стоящего гардероба, про который в 1972-м мистер Мукти думал, что за такими будущее в смысле хранилища одежды. Отнюдь. Это был наглый смех в лицо, типа, да-кто-ты-такой-чтобы-ко-мне-прикасаться. Смех, выражавший киловатты сексуального превосходства и самоуверенности. Что весьма странно, ибо, насколько знал Шива, до него у Свати был только один кавалер, отъявленный кузен Джаеш. Именно эта связь рассматривалась желанной и крайне властной Свати в качестве единственной возможной, и в дальнейшем благодаря этому выяснилось, почему ее родители дали свое согласие на такой компрометирующий брак с Шивой Мукти.

Когда же их соитие в конце концов случилось, его сюжет стал очевиден очень быстро и сразу был увековечен в камне подобно индийским храмовым барельефам эротического характера; любому обладающему чувством собственного достоинства каменотесу не составило бы труда изобразить сцену подобной статики. В абсолютной темноте, под пуховым одеялом, указательный палец Шивы скользил вокруг клитора Свати, точно приклеенный к этому безрадостному зуммеру, в то время как двумя другими пальцами он проникал в ее влагалище. Спустя полчаса таких упражнений у нее либо случился бы оргазм, ложный оргазм, либо она возбудилась бы настолько, что впустила бы его; однако к этому времени окончательно разочарованный Шива сподобился лишь на пару резких толчков и сразу кончил. Уфф! После того как Свати забеременела, проникающий аспект этих схваток дождевых червей в суглинистом мраке их брачного ложа исчез окончательно, замененный редкими и вымученными стараниями ее тонких пальцев, словно Свати была утомившейся монашкой, доившей корову Шива, который в свои юные годы скакал как молодой румяный сатир по лесистым склонам кавказской буйной плоти — в рыжих веснушках, украшенной родинками, златовласой, в синих венозных прожилках, — всегда полагал, что, когда он наконец заживет спокойной совместной жизнью с индианкой из высшей касты (и это представление сохранялось на протяжении короткого брака с Сандрой), ему откроются доселе не слыханные сексуальные удовольствия, исполненные того древнего изощренного атлетизма, что заставит его рыдать от невыразимой радости жить такой жизнью. Он считал само собой разумеющимся тот факт, что правильные индийские девушки — вроде Ринас и Лакшмис, с которыми он делил медовые печенья и за которыми гонялся с визгом по кустам на семейных сборищах — непременно, пока он учится в медицинском колледже, будут изолированы в своих спальнях на вторых этажах тихих родительских загородных домов, где их обучат самым нежным и наиболее умопомрачительным методам того, как доставить удовольствие будущим мужьям. Между тем он был вынужден испытать на себе безграничную на вид готовность белых девиц ко всем видам случайных случек: к куннилингусам и фелляциям, когда он сильно натирал себе подбородок, а его пенис был надраен до блеска; к отвратительной содомии, изредка к ударам хлыста — короче, ко всему, что, по всей вероятности, могло их завести.

Но его старшие двоюродные братья, как оказалось, врали, рассказывая сказки о немыслимых наслаждениях и бесконечной радости, царившей в их брачных ложах. Это было — осознал Шива с ужасающей ясностью, как человек, приговоренный к пожизненному заключению, когда за ним в первый раз захлопывается дверь камеры — сплошной бравадой, глупой маской, которую надевали все эти люди и без которой не представляли своей жизни; все у них было одинаково замечательно, животы их жен вздымались и опускались с безмятежным безразличием океанской мощи.

Но у Шивы не было даже этого. Он не получил ни капли того уважения, коим до сих пор пользуется в своем кругу отец их огромного шумного семейства. Единственный раз Свати была беременна Моаном, и этого ей вполне хватило — как еще мог Шива расценить ее пассивность? А когда Шива пришел к тому, что стал пересматривать всю свою жизнь — и заодно всех представителей класса британских индусов, — его поразило, что он и его жена были в самом авангарде социальных перемен, боровшихся за инертное демографическое течение, и они вступили в тихий бассейн стагнации деторождения, держа сына перед собой наподобие небольшого плавательного матраса.

Если бы точно так же обстояли дела с карьерой Шивы, находись он в авангарде психиатрии, тогда по меньшей мере неудовлетворенность его жизнью дома была бы компенсирована. Но его карьера — на начальном этапе рванувшая с места со стремительностью красной спортивной «альфы-ромео» — завязла в «Сент-Мангос». В «Сент-Мангос», где в тускло освещенных коридорах стоял соответствующий мерзкий запах, где уровень кадрового обеспечения настолько низок, что как-то раз Шива обнаружил себя поправляющим смирительные рубашки на особо буйных пациентах, как если бы он был заказным психотическим портным; в «Сент-Мангос», где коридоры и приемные увешаны акварельными плакатами с успокоительными. В «Сент-Мангос», где Шива встречал своих больных в холодных каменных нишах, и его не удивляло, что те принимали его за горгулью.

Он подумал, что с ними все по-прежнему. Один со светлой головой, похожей на луковицу, жидкими волосами, свисающими на высокий лоб; у другого вздута верхняя губа, словно он умудрился проглотить собственную кустистую бороду; и еще женщина — одна из множества — с лицом, на котором читалось горе, глубокие морщины тянулись вниз по ее щекам под действием гремящей и грохочущей машины саморазрушения, но, вопреки этому, она продолжала при помощи помады вырисовывать дуги а-ля Купидон в уголках бесстрастного и не внушающего любви рта. Вот с таким человеческим материалом ему приходилось работать, и Шива с трудом скрывал презрение, которое испытывал к своим пациентам. Нельзя сказать, чтобы кто-то из коллег это заметил хоть на секунду — внешне доктор Мукти оставался таким же добросовестным врачом-трудягой, каким был во времена стажерства и затем, когда работал в регистратуре. Но внутри он сгорал от несправедливого отношения к своему должностному званию. Кого и на какой предмет консультировать? Явно не эти человеческие отходы, скопившиеся снаружи за его дверью в целлофановых мешках. На что, в самом деле, походила бы такая консультация? Предпочитаете голоса или тремор? Тахикардию или недержание? Манию или неспособность сидеть спокойно в кресле по причине того, что я прописал вам такие транквилизаторы, от которых все ваши мышцы превратились в мясной фарш?

В первый год своего назначения Мукти старался. Он брал кипы записей и сидел допоздна, прорабатывая до мелочей все эти «консультации». На собраниях отделения он спорил по поводу финансирования и навлек на себя неприятности со стороны администрации. Его неисчерпаемая энергия била через край — он был всего-навсего человеческим аппаратом, которым управлял демон амбициозности.

Достаточно скоро Шива Мукти понял, что у него нет на это никаких оснований. Ему приходилось без конца зубрить в надежде, что когда-нибудь он столкнется со случаями синдрома Капгра (какие-то незнакомцы присваивают себе личины членов семьи несчастного больного), или де Клерамбо (удивительным образом, эту обманутую женщину страстно обожал министр иностранных дел Франции), или даже эпидермозоофобии (субъект заражен морскими вшами либо еще более экзотическими паразитами), но суровая действительность заключалась в том, что в основном пациенты, которые проходили в его двери — или которых приводили либо привозили, — были крайне находчивыми да к тому же ужасно многословными шизофрениками.

Шизофреники с их лишенными метафор описаниями собственных похожих на лабиринты тайн, инопланетных похищений и побегов из тюрем; шизофреники с их утомительной неуемностью и еще более невыносимым самобичеванием; с их ужимками, гримасами и наклонами с целью выяснить, не спрятано ли под столом у Мукти подслушивающее устройство; шизофреники, которые, точно сумасшедшие попрошайки, вечно среди нас и для которых — Мукти, надо отдать ему должное, все же был толковым и честным психиатром — он мог сделать так немного.

Само собой, он мог умерить пыл, мог насильно держать человека в клинике, мог гарантировать, что сотрудники социальной службы начеку и что бедные черти не займутся самолечением вплоть до полного забвения, но он не мог исцелить их — это было в руках Бога или богов, случайностей или Случая. И если это было в руках божества, то довольно остроумного, распределяющего души больных согласно тому же правилу, что обычно применялось в самых тупых представлениях, а именно Правилу Трех Третей. Одна треть больных была неизлечима, другую можно было с помощью лекарств довести до еле ковыляющей видимости нормального состояния, а третья в конечном счете неожиданно выздоравливала.

Шизофреники — что особенного мог с ними сделать доктор Мукти? В конце концов, этими проблемами занимались целые исследовательские институты, клиники для проведения группового психотерапевтического лечения в неформальной обстановке, в которых работали исключительно профессионалы; на этом поле было довольно тесно, места попастись оставалось немного. Кроме того, теперь все стороны сходились в том, что если прорыв когда-нибудь наконец случится, то в области фармакологии. Такой всем-психиатрам-психиатр, как он, вряд ли мог внести значительный вклад. Не существовало оригинального способа общения с теми людьми, которые считали, что чем больше чешешь, тем меньше чешется, равно как не было революционной диеты для тех, кто полагал, что все продукты производят в подземных жилищах насекомых в Минроуде.

Как же Шива Мукти мечтал заниматься своим делом в каком-нибудь прошлом столетии, когда поле психиатрии было еще довольно закрытым. Когда по ничем не огороженной саванне умственного беспорядка рыскали мелкие стада кочующих врачей и охотились на всё, на что только могли. Ни у кого в то время не хватало безрассудства и смелости остановить любого грамотного человека, творившего что ему вздумается в свое удовольствие. Гипноз, электричество, водометы — на сколько фантазии хватит, все что угодно можно было выдать за уникальную терапию. Черт, да сам Фрейд отстаивал целебные достоинства кокаина, прописывал множество уколов, вызывая у пациентов привычку к наркотикам! И что бы стало с методикой «лечения разговорами» Фрейда, будь она представлена в наше время с присущим ему уровнем недоверия, с нынешними практикантами, сующими таблетки, которые им втюхивают господствующие фармакологические корпорации? Без сомнения, знаменитый житель Вены был бы посрамлен, разбит в пух и прах и выгнан из города вместе со своей кушеткой. Даже в шестидесятые — когда маленький Шива еще обдирал коленки на кентонских заборах — любители Р. Д. Лейнга и Зака Баснера могли вбить себе в голову, что шизофрения вообще не является заболеванием организма.

Мысли о Лейнге, обретавшемся на периферии Лондона, в Шенли — в этом сборочном конвейере заблуждений размером с индустриальный квартал, — принимавшем ЛСД с пациентами, уже повидавшими гораздо больше, чем им бы хотелось, чьи галлюцинации были положительно испорченными, заставляли кровь Мукти свертываться от неприятного возмущения. А это воплощение абсурда Баснер! Он не только управлял фальшивым «Домом идей» в Уиллесдене, но к тому же самым наглым образом поставлял на рынок «самораспознающее средство» — «Ридл», — которое так хорошо расходилось, что это позволило жирному мошеннику обзавестись солидным отдельным домом в Хэмпстеде, где он и проживает по сю пору. Баснер, рисковавший — как считали многие — такими выходками испортить себе репутацию, появлялся даже на праздничных игровых шоу, где произносил тупую дежурную фразу: «Мы же не помогаем никому из сидящих здесь, не так ли?» И все же, несмотря на это — или, скорее, к сожалению, благодаря этому, — Баснеру удавалось восстанавливать свою репутацию снова и снова. Все это указывало на то, что медицинский истеблишмент, чьим олицетворением скорее была бы вежливая, сдержанная, седовласая фигура, исполненная несказанной добродетели, вместо этого оказался легковерным разиней, страдающим гебефренией. Даже сейчас, в свои семьдесят, Баснер до сих пор ведет консультацию в «Хис-Хоспитэл», сидя грудой мяса на вершине гейзера из талантов помоложе. Баснер, подобно знаменитому шуту, он все еще скачет по больничным отделениям и палатам, постукивая неудачливых соседей свиным пузырем, полным неистового веселого нахальства.

Конечно, Шива Мукти знал, что это неслыханное изобретение — свиной пузырь, полный нахальства. Поскольку, хоть он и ни разу не довел свою мысль до конца — и лучше бы ей оставаться в состоянии зародыша, не то его быстро уличат в слепом фанатизме, — было очевидно, что Баснер еврей, а раз так, то у него непременно есть выход если не на светило, готовое поспособствовать его продвижению, то хотя бы на некое число друзей, занимающих высокие посты и способные обеспечивать уверенность в том положении, которое он занимал.

В Королевском Психиатрическом колледже не было блата для индусов, а если и был, то не нашлось никого, кто протянул бы Шиве свою волосатую руку помощи. В любом случае, представить такое казалось почти невозможным, поскольку всяких индусов там было столько же, сколько богов в индуистском пантеоне. Индуизм — Шива признавал это с сожалением и гордостью одновременно — даже не начал существовать в качестве самостоятельной религиозной доктрины вплоть до сумерек господства в Индии Британской империи, и он не походил на все эти монотеистические верования по типу финансовой пирамиды, в соответствии с которыми некий бог с большой дубиной дубасил робких прислужников, имевших дубинки поменьше. О нет.

Шива надеялся, что найдутся какие-нибудь индусы, разделяющие взгляды зилотов, раздающих листовки в храме Нисден и помогающих мирным гражданам с северо-востока Лондона попасть на самолет, прилететь в Дели, пересесть на внутренний рейс, приземлиться в Варанаси, взять такси и отправиться голыми руками ровнять с землей храмы. Однако он не мог связать этих людей с тем типом преданного содействия, которое снискали Баснер и его приспешники за их полную трудов жизнь.

Итак, Баснер сидел наверху, в гнезде своего офиса на десятом этаже «Хис-Хоспитэл», слетая вниз только за тем, чтобы прочесть почетную лекцию в Королевском Обществе охраны подёнок, или чтобы принять участие в книжной презентации, или засветиться в телевизоре лишний раз, но теперь в качестве почетной говорящей головы, которая могла вещать таким образом, что зрители понимали все ровно настолько, чтобы чувствовать себя умными и быть в курсе дела.

Баснер смотрел на покрытый зеленью «Хис» и представлял себя — или это Шива его так представлял — владельцем городского особняка, окидывающим взглядом свой личный парк. Между тем находящийся ниже Мукти барахтался в заполненной одноокисью канаве, погребенный под спудом пыльного кирпича и склизкого известкового раствора; подчиненный, он трудился невыносимо долгие часы на передовой войны за психическое здоровье без всякого признания со стороны коллег, общества, пациентов или семьи. Его отец обычно усматривал резон в том, чтобы не заострять внимание на профессии сына Шивы, связывая свое неодобрение с низкой — и тем не менее разрушительной — тактикой осыпать похвалами работу героических хирургов, которые, по словам пожилого мистера Мукти, вынимали кусочки мяса из одних людей и заменяли их кусочками, вынутыми из других (умерших) с таким видом, словно работали в центре быстрой починки выхлопных труб.

Тем не менее все эти вещи — неприятные пациенты, разрушающаяся инфраструктура, нелепая зарплата, недостаточно высокий статус — можно было бы сносить, если бы не то обстоятельство, что Зак Баснер, не особо страдавший невниманием к коллегам снизу, настаивал на укреплении отношений. Если бы Баснер игнорировал его, Шива бы с радостью сбросил того со счетов в ответ, но на конференции по аффективным расстройствам пожилых людей Баснер явно счел обязательным для себя подойти к Шиве и представиться.

— Вы, надо полагать, Шива Мукти, — заметил он. — А я ваш сосед сверху из «Хис-Хоспитэл»… Зак Баснер.

Какое презрение вызвало у Шивы то, как Баснер произнес собственное имя в конце предложения. Подобная манера типична для знаменитостей, вечно пробующих и зондирующих нерв признания у своих собеседников, словно настоящие дантисты-знаменитости.

— Знаю, — ответил Шива.

— У нас там пациентов всего ничего в том месте, которое по праву принадлежит вам — полагаю, у вас те же проблемы?

— Да.

— Вероятно, вы пользуетесь теми же методами, что и мы, и при лечении сохраняете всю документацию?

— Иногда, но если попадаются трудные случаи, мы отправляем их к вам.

— Ха-ха, — скорее произнес, чем рассмеялся Зак Баснер. — Думаю, вы мне нравитесь, Мукти.

Широко улыбаясь, он сматывал и разматывал пушистый кончик своего мохерового галстука. Шива отметил, что у Баснера тоже была эта идиотская черта абсолютно самодовольных людей, убежденных, что любой спад низкопоклонства, обычно проявляемый теми, кто плясал под их дудку, означает еще более глубокую и сильную степень почтения.

Что за идиот, подумал Шива, пожимая протянутую ему мягкую бледную руку. Он отошел в сторону от Баснера и влился в стадо специалистов по психическому здоровью, которые толклись и вертелись вокруг пещеристых площадей, где проходила конференция, и предвзятому глазу могло показаться, что они не сильно отличались от тех, кого им приходилось пользовать.

Часть вторая

Баснер начал отправлять к Шиве пациентов за повторным заключением, и в это молодой психиатр поверить не мог. Когда он вышел в вестибюль, где его ожидал луковоголовый овощ со товарищи, Мукти обнаружил там парней и девиц, которые его почтительно обступили, помахивая планшетками с диагнозами, точно флагами. Своих больных говорунов Зак Баснер снабжал сопроводительными письмами — короткими, выдержанными в разговорном тоне и, на взгляд Шивы, слишком гномическими.

«Дорогой Шива.

Это Дэвид Можжевел, им владеет ощущение, будто он человек-креозот: сотворен из креозота и имеет миссию нести людям свет креозотного учения. Вне сомнений, он шизоид, к тому же у него явные атипичные симптомы, связанные с гормональными нарушениями. Мне на глаза попалась Ваша статья в БЖОП[21], и я подумал, что вы согласитесь взять на себя риск дать повторное заключение по этому случаю.

Заранее благодарю,

Зак».

Поверить нельзя! Вот так, на голубом глазу! Решительная, ленивая, самонадеянная, фамильярная, самовлюбленная уверенность. Шива Мукти посмотрел на человека-креозота, который стоял кое-как, точно поставленный прямо утробный плод, что было типично для псевдопаркинсонизма, связанного с лечением нейролептическими средствами. Человек-креозот оглянулся, в его глазах зияла абсолютная пустота, радужные оболочки напоминали бурые круги из креозота вокруг гнилых черных зрачков. «Проходите, пожалуйста», — в итоге с неохотой сказал Шива.

Вернувшись к себе, Шива уселся, в то время как человек-креозот еле втащился в помещение, своими лапами, как у сумчатых, хватая прохладный воздух. Чтобы хоть чем-то занять себя во время этого минимарафона, Шива бегло пробежал записи абсолютно стандартной истории болезни. Мог ли Баснер — рискнул предположить он — подкинуть ему этого пациента совершенно искренне, вникнув в суть бумаг и на самом деле уважая его взгляды? Шива мысленно вернулся к содержанию «Заметок об эндокринном нарушении и симптоматическом приукрашивании, характерном для шизофренических отклонений». Его доводы были просты, но, возможно, в сильной степени подрывали традиционные методы диагностики.

Моффат, врач одного из отделений, как-то попросил Шиву осмотреть молодую женщину, у которой был привес на начальной стадии и жуткие прыщи, но все это впоследствии привело к госпитализации в связи с тем, что у больной начались острые боли в левой части головы, сонливость, рвота и диплопия. К этому добавилась апоплексия гипофиза, и Моффат заключил, что дело пахнет опухолью. Однако сканы выявили только крошечный геморрой, что совершенно недостаточно при таких тяжелых симптомах.

Но кроме того, у нее были яркие галлюцинации — и это объясняет, почему Моффат обратился к Мукти — она кричала, что огромный сахарный столп медленно выходит из ее влагалища.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Моффат, чем-то напоминавший мелкий рыжий шотландский прыщ, глядя на мертвенно-бледные прыщавые подушечки на щеках пациентки.

— Какого размера ваш сахарный столп? — уточнил Шива у молодой женщины как ни в чем не бывало.

— Ууууу, — простонала она, — просто огромный на самом деле, вздымается все выше и выше, такой изогнутый на конце, и потом резко ударяется о землю, а вокруг — ящики для всякой всячины, люди, города…

— И что, хорошая штука, ну, этот столп?

— Золотая, — пропела женщина, судорожно хватаясь вытянутым пальцами за складки больничной простыни. — И мальчикам в два раза больше подходит для забавы.

На соседней койке женщина, чьи выпученные глаза и желтушная кожа свидетельствовали о болезни желчного пузыря, прижимала к тощей шее плюшевого медведя и в ужасе указывала на Шиву.

— Ее владение английским, — сказал Шива Моффату, когда они стояли в нише, неподалеку от которой располагался огнетушитель, — выше всяческих похвал.

— Неудивительно, она преподаватель английского по профессии, — ответил Моффат.

Шива пробежал глазами записи — в истории болезни молодой пациентки не было ни слова о психических расстройствах.

— Ну и что с ней делать, как ты считаешь? — спросил он.

— Пока у тебя не возникло никаких иных соображений, я начну с глюкокортикоидных гормонов.

— Мм-м-м… — протянул Мукти. — Вероятно, глюкоза поможет как-то справиться с сахарным столпом.

— А?

— А что, если — в качестве предположения — она ощущает — не полностью на сознательном уровне, но каким-то участком мозга, — что у нее недостаток сахара. Это всего лишь интуиция, но мне в прошлом попадались пациенты, у которых были симптомы, включающие психотические фиксации на чем-то конкретном, и, когда они получали требуемое, им становилось лучше.

— Ты думаешь, это тот самый случай? — Моффат в недоумении посмотрел на Шиву.

— Поглядим, так или иначе, ты все равно собирался дать ей глюкокортикоиды. Понаблюдай за ней и сообщи мне, если столп исчезнет.

Спустя неделю или около того Моффат зашел к Шиве и рассказал, что столп действительно пропал.

— Теперь она в абсолютно здравом уме, поразительно, но, как только мы ввели раствор, столпа словно никогда и не было.

— Что ж, как я уже говорил, прежде мне встречались подобные вещи, хотя это пока самый яркий случай. Возможно…

Он решил посвятить Моффата в содержательную часть выгодного дела.

— Нам стоит написать статью вместе. Ты возьмешь на себя физиологическую часть, а я — все, что связано с психиатрией. У меня есть друг в БЖОП, который на это клюнет.

Моффат сразу же согласился, и Мукти вдогонку спросил его:

— Каков прогноз насчет этой женщины со столпом?

— Боюсь, она не жилец. У нее все же обнаружилась опухоль, правда, не в голове. Жаль, милая была женщина.

Но с человеком-креозотом дело обстояло совершенно иначе. В отличие от пациентки Моффата, у него было множество форм — болезнь проявлялась ощутимыми нарастающими волнами вопреки чувствительности, и каждая из них грозила приковать Шиву Мукти к его креслу. Помимо этого имели место калоотправления и мочеиспускания, потоки рвоты и еще чего похуже. Человек-креозот вонял, как лисица, и был безумен, как горностай. Он весь кудахтал и дергался, пока нескончаемый поток монотонной брехни про креозот извергался из его рта, напоминавшего по форме почтовый ящик.

Креозот-то креозотом, но что в нем такого? Антисептик естественного происхождения, или, возможно, человек-креозот был поглощен его свойствами, связанными с защитой древесины? Шива наклонился вперед и услышал лучезвуковое гудение.

— На желтое, наносить на желтое… — говорил человек-креозот. — Не облегчает, но помогает. Собрать с куста, все обобрать, сжечь куст, будет хруст, из этого сделать креозот, налить его в маленькие коричневые бутылочки, вот, и продавать в старой аптеке в Читтлингтоне, на этой стороне деревни, а не там, где клуб.

— В самом деле? — уточнил Шива.

— Выпускают в маленьких коричневых бутылочках, этикетки клеят вручную, стоит недорого. Вы, — сказал он многозначительно, — должны попробовать.

— Непременно, — промычал психиатр.

Рядом с беднягой несло еще сильнее: гнилостный привкус мешался с другими, более резкими запахами. Шиве предстояло произвести медосмотр, он не мог упустить ни малейшего отклонения, даже при том, что направление было от его главного соперника. Как же Шива мечтал иметь медсестру — или лучше дезактивизационный аппарат, — чтобы осматривать вот таких. Но увы: он мужественно достал резиновые перчатки из дозатора и профессиональным движением надел их на руки.

— А теперь, — обратился он к зловонной кожуре человеческого существа, — я намерен устроить вам полное обследование, мистер… — Шива посмотрел в записи: — Можжевел. Не могли бы вы снять с себя одежду?

Ничего такого он не мог. Он нуждался в крепких, сильных руках, чтобы расстегнуть брюки, затянутые упаковочной лентой. Нуждался в крепком плече, к которому можно было бы прислониться, пока, шатаясь, не удастся освободиться от свисающей кучи ваты и бинтов. Нуждался в умелом руководстве, перед тем как отделаться от кучи сбившегося нейлона, образовавшего бандаж в верхней части его туловища. В итоге человек-креозот оказался колченогим и заброшенным куском плоти в мокрой молескиновой рубашке. Теперь запах разложения был настолько силен, что проходившая мимо медсестра заглянула к Шиве, обеспокоенная тем, не нужна ли ему помощь. Вместе они уложили человека-креозота лицом вниз на кушетку и осторожно задрали рубаху.

Он не просто бесчувственно бормотал об антисептиках, он отчаянно в них нуждался. Доктор Мукти не мог припомнить, доводилось ли ему видеть до этого заражение такой степени тяжести. В принципе нельзя было вообразить, чтобы плоть человеческая находилась в таком состоянии, не говоря уже о том, чтобы столкнуться с этим прямо здесь и сейчас. Это была инфекция стран четвертого мира, из серии тех, что поражает детей, которые, к примеру, не смогли вымыть какой-нибудь леденец, прилипший к пляжному мячику, поскольку не способны добраться до ближайшего зараженного источника воды по причине слепоты, вызванной трахомой.

Шива вместе с медсестрой с трудом промыли ободранные участки кожи и удалили пятна гноя. Сестра орудовала антисептическими салфетками, пока Шива с помощью пинцета отлеплял клочки септической корпии, оставшиеся от прежних неудачных попыток врачебного вмешательства. Человек-креозот вел себя на удивление спокойно, не двигался, а просто бормотал, уткнувшись в обмотанный бумагой подголовник: «Один, два, ну, возможно, три слоя необходимо нанести, чтобы на весь год защитить древесину более грубой фактуры…» — от его хриплого, но уместного выступления шелестела бумага, издавая звук, похожий на вибратор духового инструмента казу.

Закончив процедуру, Шива и медсестра подняли больного на ноги. Шива завязал на себе одноразовую одежду, а сестру послал надеть халат. Пока он заполнял необходимые бумаги, человек-креозот упорно продолжал: «Купили три бутылочки в аптеке и трехдюймовую кисточку у старика мистера Пиндара, торговца скобяными изделиями, но не хватило, ведь забор-то тянется вокруг всего кладбища, потом еще на вход…» Моффат сам напишет, когда человек-креозот прибыл в отделение. По правилам его нужно поместить в малую психиатрию. Шива вдруг вспомнил о той загадке, которую они разгадывают с Моффатом: что, если, чисто случайно, человек-креозот сможет послужить подсказкой?

На следующий день Шива пошел проведать нового пациента и обнаружил у него Моффата.

— Баснер направил к тебе этого тупицу? — Моффат кивнул рыжей утиной башкой в сторону человека-креозота.

— Мистера Можжевела? Да, он попал сюда из Хиса.

— Спрашиваю, поскольку у меня есть подозрение, что ты хочешь подверстать его под свою теорию.

— Ума не приложу как. — Шива нагнулся посмотреть на лицо Можжевела, но оказалось, что вчерашний человек-креозот спал.

— Тут шизофрения с богатой историей, вряд ли его навязчивые креозотные идеи связаны с нехваткой креозота в организме.

— Ты уже говорил это, Мукти, говорил, но дело в том, что, когда его вчера к нам доставили, он был в совершенно ясном уме. За ночь его состояние ухудшилось, хотя теперь я думаю, это был жар, вызванный заражением, и мы, так сказать, нанесли на него второй слой после утреннего обхода. Ему было значительно лучше, и он смог мне все о себе рассказать; похоже, он церковный староста одной из деревень в Букингемшире.

— Это уже кое-что.

— Что?