Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории

— Да, — бр-р, ну да — в порядке.

И они снова тронулись в путь. Никогда прежде Хорнси не казался ему такой уютной гаванью, как в этот раз.

На следующее утро Ричард отправился на собрание редколлегии «Рандеву», мерзкого, насквозь фальшивого журнала афиш и анонсов, в котором он работал, — и вдруг в зал вошла одна из редакторш, держа на кончике пальца листок бумаги для записей, с клейким краем. Она направилась к Ричарду — он сидел рядом со своей начальницей, той самой любительницей перчаток — и сковырнула прилипший к ее пальцу листочек на кончик его пальца. Ричард уставился на несколько нацарапанных там слов. На листке было написано: «Звон. Урсула Бентли. Просила перезв. 602 3368. Срочно!»

Ричард вовсе не думал о новом фильме Чико Франкини «Расхититель могил», не обращал внимания на разговоры о грядущем фестивале этнической музыки под эгидой компании «Шелл Ойл»; не проникался интересом ни к выставке Кандинского в галерее Бэнксайда, ни к оригинальной трактовке дягилевской «Весны священной», поставленной театральной компанией Корнеля в театре «Сэддлер Уэллс». Волны культурных событий вяло шлепали по грязной, замусоренной береговой полосе Ричардова сознания; а у самого горизонта покачивался на волнах и медленно шел ко дну пробитый танкер. Всю глубину своего несчастья Ричард познал на заре, когда увидел, как из пробоины в корпусе танкера исторгается густая струя пива, вина и водки, а из трубы валит черный наркотический смог.

Этот день должен был стать днем преодоления — ну, или попыток такового. А вовсе не днем, когда Ричард вынужден был бесстрашно пересмотреть свои морально-этические принципы и обдумать их недостатки. Он почти физически чувствовал, как ощупывает языком язвы на прикушенных щеках; как пытается не обращать внимания на то, что его собственные пальцы окружены толстыми и неповоротливыми пальцами призрака. Как ближе к ланчу оценивает ущерб, так сказать, изнутри, взирая на свои испражнения.

Офис редакции журнала «Рандеву» для страдающих похмельем был сущим адом. Под нефотогеничным, безжалостным светом ламп дневного света его открытое пространство вызывало ощущения куда хуже, чем просто «средней паршивости», когда плитки облицовки пола и потолка сталкивались и бились друг о друга, раздавливая и сплющивая все, что должно было разделять их. Вдобавок там имелись свободно стоящие перегородки из какого-то строительного материала, высотой по грудь, обитые тканью с грубым ворсом противного серо-желтого, как овсянка, цвета. Журналисты, редакторы, сотрудники типографии, секретари, дизайнеры и курьеры, населявшие этот чахлый лабиринт, спешили по нему, неся в руках какие-то бумаги, время от времени возвышались над перегородкой, чтобы крикнуть кому-нибудь из коллег, что копия вот-вот будет готова; в довершение всего, в офисе который день прокладывали кабель.

Возле кулера с водой и на лестничной площадке у туалетов кучковались сотрудники «Рандеву» — покурить сигареты «Силк Кат» и обсудить крупицы того, чем завтра будут заняты умы прочих лондонцев. Они на полном серьезе обсуждали открытие тематических ресторанов и угасание моды на экспериментальные постановки оперных спектаклей — точно это были события вселенского масштаба, призванные ознаменовать новую эпоху. Даже в хороший день Ричарду от них становилось тошно.

Вершиной этой эфемерной пирамиды, водруженной надменными жрецами, было утреннее заседание редколлегии. Как замредактора отдела, дважды в неделю Ричард был обязан на них присутствовать. Именно на таких заседаниях хоть что-то действительно делалось — когда на редколлегиях присутствовали редакторы отделов, они лишь создавали видимость деятельности. Но, в конце концов, думал Ричард, — в чем состоит его работа? В том, чтобы уменьшить важность и без того неважного события? Инвентаризировать культуру? Ну напишет он сто пятьдесят слов о каком-либо романе, какой-то пьесе или альбоме какого-нибудь исполнителя, ну приладит в уголке фотографию размером с почтовую марку; и частенько — по его собственному нескромному мнению — посетует, что сам он обошелся бы с темой значительно лучше, чем тот, о ком он пишет.

В это утро собрание было еще ужасней, чем обычно. Главред, в чьих разглагольствованиях в равных долях присутствовали разговор по делу и манипулирование людьми, на сей раз занимался тем, что всячески унижал редактора отдела премьер, психически неуравновешенного типа со стремительно развивающейся героиновой зависимостью. Еще до завтрака прольется если не кровь, так слеза, мрачно подумал Ричард; тут принесли записку.

Ее записку. Которая разнесла в щепки дурацкие перегородки и вдребезги разбила стеклянные стены кабинета главного редактора (он заказал их, посмотрев фильм «Вся президентская рать»[9]). Ее записка впустила в помещение пахнущий кокосом бриз и трели гавайской гитары. Густая струя алкоголя была смыта очистительной пеной желания. Дрогнула и рассеялась темная пелена ядовитого наркотического дыма. Ричард не мог оторвать взгляд от листка бумаги с клейким краем; его взору неожиданно открылось будущее — точно полоска девственной земли на горизонте. Будущее, в котором Урсула Бентли звонила ему в офис. Нирвана.

Оставшуюся часть собрания Ричард досидел, развлекаясь тем, что терся лукой эрегированного пениса о нижний край стола переговоров, пока не дотерся до того, что внутреннюю часть бедра пронзила острая боль. Пару раз он от этого, мягко скажем, экстраординарного занятия чуть было не кончил в штаны, но ему это было необходимо, чтобы не допустить чрезмерного увлечения влажными эротическими грезами. Ричард даже не рассердился, когда любительница перчаток — во время короткой передышки — ткнула искусственным ногтем в его золотого тельца в виде листка бумаги для заметок и вкрадчиво произнесла: «Что, Ричард, Урсула Бентли, да? Красотка, ничего не скажешь, — хотя, прошу прощения за каламбур, ей пару раз пришлось-таки позвонить в колокольчик, а?»

Как только собрание закончилось, Ричард быстро-быстро засеменил по лабиринту из перегородок, словно лабораторная крыса, спешащая за положенной согласно условиям эксперимента дозой кокаина. Пригнувшись, он добрался до тупичка, в котором располагалось его рабочее место, и набрал номер. Судя по номеру, его обладательница жила в Кенсингтоне. Когда туман статических помех рассеялся гудком соединения, воображение Ричарда нарисовало портрет Урсулы в ее кенсингтонской квартире: высокие-высокие потолки, персидский ковер размером с небольшое поле, застекленные горки, полные редких драгоценных безделушек. И конечно же Урсула, родная сестра аристократок из книг Сомерсета Моэма, возлежащая в эркере на диванчике в стиле арт-деко. На ней — длинное, ниспадающее причудливыми складками платье цвета слоновой кости. Лиф отделан золотом, талия обхвачена золотым пояском; золотом же украшены подол и рукава. А трубка ее телефонного аппарата — в форме фигуры юноши, Адониса, правда, без пошлых подробностей сделана из слоновой кости и золота, как и сама Урсула.

— Да? — Голос Урсулы был на удивление неприятным.

— Э-это Урсула? Урсула Б-бентли? — Голос Ричарда тоже не источал мёда.

— Да-а.

— Это Ричард. Ричард Эрмес.

— Ах, да, молодой Ричард. Вчера вечером ты что-то очень быстро смотался. Что случилось? — Голос у нее был и в самом деле неприятный — но не для Ричардовых ушей.

— Ну, э-э, утром на работу и все такое… — Дурак! Он не знал, что ей прекрасно известно, что это за «такое». Ричард не имел ни малейшего понятия о том, чем занимается Урсула помимо своей рубрики «Записки честолюбивой малышки» — остряки переименовали ее в «Записки частолюбивой малышки». Судя по тому, как она не обращала внимания на то, что касалось денег, — например, на свою долю счета в ресторане, — мир журналистики был местом, где она вращалась, но не обитала.

— A-а, в «Рандеву», с этой, как ее — ну, фетишисткой, которая перчатки любит?

— Мне очень жаль, но я не расслышал. Что? — Ему и впрямь было жаль, что этих двоих могло что-то связывать. Он чувствовал (полнейший абсурд), будто уже предал Урсулу, совершил преждевременную измену.

— Ну, знаешь, Ричард, твоя начальница, Фабия, она ведь фетишистка. Только не говори мне, что ты с ней ни разу не того и ничего не знаешь. Как-то на одной вечеринке прижала она меня в гардеробной. Я тогда была немного навеселе, ну, и поддалась. И тут она достает из кармана лыжные перчатки — толстые такие, стеганые. И давай меня уговаривать, чтоб я их напялила и отдрючила ее как следует. Потом я про нее много всего слышала — и непременно про перчатки. Ну, а тебе что предлагали? Кожаные? Варежки?

— Вообще-то кухонные прихватки.

— Ха-ха! Круто, Ричард. Туше́, как говорится.

Господи! Наконец-то ему удалась фраза! Мириады розовых фламинго вспорхнули с берегов вулканического кратера Ричардова нутра.

— Ну, а я решила, что мне рано вставать особо незачем, и я поехала с ребятами дальше.

— К-куда? — Стаю фламинго расстреляли из автоматов нацистские вивисекторы.

— Сперва в гей-бар на Черинг-Кросс, потом вернулись в «Дыру», — Беллу что-то там понадобилось, ну, а после поехали в Блумсбери.

— К Б-беллу?

— Ну да. А там мы балдели. У Белла была такая штука, «блисс» называется, нечто среднее между «крэком», амфетамином и «льдом»[10]. Ее надо было курить в маленькой трубочке. Балдеешь, как… как… не знаю что. По-любому, — продолжала Урсула, — к тому времени Рейзер уже свалил, так что Белл звонит ему, знает же, что Рейзер не может устоять перед наркотой, — и говорит: «Эй, Тодд, не хочешь доехать до меня попробовать „блисса“? Все наши в сборе, а еще у меня тут парочка залетных девчонок, которые приехали в город и мечтают пообщаться с киношником…» У Тодда тут же потекли слюнки, да так, что даже мне было слышно, и он начал: «Да-да, да-да», как какой-нибудь хренов Маттли[11]. И Белл говорит: «А вот фиг тебе», и кладет трубку. Представляешь? Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи, — поддакнул Ричард, который совершенно не понимал, что тут смешного.

— Бедняга даже приехал-таки в Блумсбери и полчаса названивал в домофон, прислонившись к кнопке, пока Белл не сообразил отключить его…

— А ты во сколько попала домой? — Храбрость Ричарда, как и всегда в общении с Урсулой, была скорее рефлекторной.

— Что?

— Ну… вернулась во сколько?

— Не знаю. Не помню. В полседьмого или в семь. Короче, утром — по-любому спать охота. Так вот, слушай сюда — сегодня Мирнс, ну, который занимается «зеленым шантажом»[12], устраивает вечеринку, так что я тут рассылаю ориентировки. Увидимся в семь, в клубе — я буду рано.

— О!

Ррррррррррррррр…

Какое-то время Ричард слушал доносившиеся из трубки короткие гудки, но с таким видом, словно его слух ублажало сладострастное урчание Маленького Мишки. Вот так он и будет звать ее отныне: Мой Медвежонок.

Потом он стряхнул с себя наваждение и обернулся к компьютеру. На экране монитора мелькала фирменная корпоративная заставка журнала: рисованный персонаж, олицетворяющий среднестатистического читателя (вид сзади), помечающего маркером те события культурной недели столицы, которые он или она непременно посетит. Ричард щелкнул «мышью»; экран пискнул и явил набросок статьи примерно в двести слов. В то время как мириады стай розовых фламинго вращались, будто галактики, вокруг вселенной его сердца, Ричард Эрмес принялся править материал. Ему позвонила Урсула Бентли! Она пригласила его на… рандеву! (А что еще могло означать это «рано»?) В такой день даже сочинение дешевых дифирамбов в адрес нового представления комика Раззы Роба под названием «Гини-гини, хей-хей!» было сущим кайфом.

Весь день Ричард топтался в виртуальном «углу для принятия решений» — точно так же, как давешний тип в тренчкоте вчера вечером. В пять он отправился в Хорнси — за тем лишь, чтобы на полпути отказаться от этой мысли. Он вышел из метро на станции «Арчвей», решив, что, даже если и попадет домой, все равно не успеет принять душ и домастурбироваться до состояния бесполого нечто (в этот вечер Ричард и думать не желал о том, что с ним приключится конфуз вроде невольной эрекции), а уж тем более — заняться туалетом и гардеробом с тщательностью и рвением, которых не знал с тех пор, как подростком собирался на дискотеку.

Иными словами, чем провести недостаточно времени в своей игрушечной квартирке Венди[13], он предпочел не возвращаться туда вовсе. Уж лучше заявиться в «Силинк» этаким бесшабашным, невыспавшимся, невшибенно крутым прожигателем жизни, словно он забежал сюда по пути из одного злачного места в другое. Этаким мачо, да; и при встрече энергично потереться о щеку Урсулы своей щетиной, сурово и очень по-мужски, пожирая ее нескромным взглядом, точно говоря: я такой жесткий не только здесь, и тем самым заставить ее покориться. Ричардовы грязные, с пузырями на коленках, брюки, мешковатая рубаха и поношенные туфли Урсула примет за обескураживающую сексуальность и подкупающее отсутствие неловкости. Он еще подумал: а может, усугубить это дело, нарочито втянув голову в плечи и пафосно, с елейным еврейским акцентом провозгласив «Стиль, шмиль!»?

Вот такие мысли пестрой вереницей проносились в мозгу Ричарда, когда он рысил по грязному вестибюлю небоскреба Арчвей-Тауэр; слезились глаза, в которые попал песок, поднятый порывами сухого холодного ветра. Похмелье наконец-то начало отступать; все, что он чувствовал теперь, — странное водянистое ощущение в паху да намертво закупорившую обе ноздри слизь, твердую, как два крошечных коралловых рифа.

На ходу он то и дело посматривал на часы, чувствуя, что время неумолимо убегает от него, тогда как сам он пребывает в перманентной, страшно неловкой агонии настоящего. Из этого состояния его вывела витрина конторы Смита, сработавшая как своего рода «зрительная соль». А именно стенд с экземплярами газеты «Радио Таймс», расположенный так, чтобы привлечь внимание прохожих. Внимание Ричарда он привлек исправно; да что там — грубо схватил его за шиворот; так любитель подраться хватает за ворот случайного прохожего, сунув воинственную свою физиономию ему под нос, который бедняга тщетно пытается в вышеупомянутый ворот спрятать. В данном случае физиономий было много. Белловых физиономий, строй Беллов плечом к плечу, сущий колокольный перезвон, эхом отозвавшийся в голове Ричарда. Под каждой улыбающейся колокольной макушкой стояло (в различных вариантах) зазывное: «Позвони мне!»

Ричард нашел компромисс. Он снова спустился в метро и поехал в центр. Выйдя на Тоттенхэм-Корт-роуд, он зашел в магазин мужской одежды и купил черные брюки из плотной хлопчатобумажной материи, черный же блейзер, черную водолазку, чистое белье и носки. По-хорошему, он не мог себе этого позволить — но очень уж хотелось выглядеть презентабельно, чтобы удостоиться внимания прекрасной Урсулы.

Ричард проскользнул в «Силинк» без пяти семь и сразу же двинулся по коридору в мужскую уборную. Там он побрился с небывалой тщательностью. Раскорячившись в одной из кабинок, он не менее тщательно вытер подмышки влажной туалетной бумагой, перед тем как разорвать целлофановую упаковку и надеть обновки. Еще пять минут у зеркала — не обращая внимания на комментарии завсегдатаев «Силинка», выстроившихся в очередь за его спиной и желающих причесаться, просморкаться или понюхать порошку, — и Ричард готов как никогда. Твердой походкой он направился по коридору в сторону бара. Ни дать, ни взять нормандский рыцарь в битве при Ажинкуре.

Первая же стрела не заставила себя ждать: она была выпущена в него вертикально — барменом Джулиусом. Ричард вошел в бар, уселся на высокий табурет, положил локти на барную стойку и попробовал проделать хитроумные манипуляции по привлечению внимания Джулиуса. Минут через пятнадцать ему это удалось. Наконец рядом с Ричардом вырос рыжий газон, и Ричард как можно более небрежно вопросил: «Джулиус, привет — Урсулу не видел?»

— Нет, — ответил бармен, и его начальная «н» пронзила Ричарда от затылка до загривка; остальные две буквы прошли сквозь шею навылет. Ее здесь нет? Уже десять минут восьмого — она должна прийти. Неужели она играла с ним?

— Мне… — Но рыжий газон уже маячил в противоположном конце бара, обслуживая актера, самым значительным достижением которого на тот момент являлось озвучивание рекламного ролика лекарства от несварения желудка «Пепто-Бисмол».

Ричард обошел клуб «Силинк» размашистой, многолапой походкой разъяренного белого медведя. Он то бросался вверх по лестнице, то скатывался вниз, заглядывал в кафетерий, смахивавший на ресторан, и в ресторан, походивший на кафетерий; пару раз он даже громко называл ее имя возле дамской уборной, мягким голосом, весь дрожа, но в низкой тональности: «Уууурсуууу-лааа….»; до тех пор, пока из уборной не вывалились две карги от журналистики — у них аж ноги подгибались от смеха, так их позабавило его поведение.

Потом он немного поторчал в баре, сжимая и разжимая кулаки, точно сдавливая невидимые шарики из физически ощутимой резины беспокойства. Ричард не хотел, чтобы Кельберн, Рейзер, Слэттер и прочие прихлебатели пришли раньше нее — эта мысль была невыносимой. Он тут же утек бы в слив омерзения, напрямую соединенный со сточной канавой прошлой ночи. По меньшей мере он мог бы поговорить с Урсулой один на один, пока этого не произошло. Он мог бы воспользоваться преимуществами, данными ему тем самым листком клеящейся бумаги для записей.

Ричард вдруг вспомнил об отдельном кабинете, в котором вчера были они с Рейзером. А что, если она там? Одну из горничных, обслуживавших те комнаты, в свое время «обслужил» Белл, Ричарду с трудом в это верилось, но после того случая она решила, что теперь перед ним в долгу. Она сделала так, чтобы у Белла и его приспешников был доступ к копии ключа всякий раз, когда им хотелось уединения в стенах клуба.

Если Урсула там, то чем она там может заниматься? Последствия долгого дня размышлений, неуверенности и с трудом сдерживаемой похоти начали сказываться на сознании Ричарда. В голову ему лезли мрачные картины того, как Урсула делает минет — Рейзеру! Слэттеру! Кельберну! Или кому-то из еще более грязных и похожих на хорьков Белловых прихлебателей. В то время как видения, одно ужасней другого, громоздились в Ричардовом воображении, сам Ричард взгромождался по ступенькам наверх. Когда он вскарабкался-таки на пятый этаж, сердце его бешено колотилось, а зрительное поле то расширялось, то тут же сжималось, как мехи аккордеона. Ни секунды не колеблясь, твердой рукой он открыл дверь.

Заскрипели петли, дверь распахнулась — и он увидел, что в самом центре комнаты стоит раскладной столик, вокруг которого различил четыре мужских силуэта; мужчины играли в карты. По одежде и сложению Ричард узнал в них четверых приближенных Белла — Рейзера, Слэттера, Кельберна и Мирнса, того самого шантажиста. Но когда они обернулись посмотреть на непрошеного гостя, посмевшего им помешать, Ричард увидел четыре лица с практически одинаковыми чертами. Толстая шея, выступающая нижняя челюсть, высокий белый лоб, красные губы и широкая переносица. Словом, четыре Белла — колокольня какая-то. Четыре пары черных глаз долгую-долгую долю секунды созерцали Ричарда. Сверлили его взглядом, словно он был больной печенью и они намеревались произвести биопсию.

Зрелище этой колокольни оказалось столь непостижимым, столь необъяснимым, что Ричард привалился к стенке коридора и скорее губами, нежели голосом, проговорил «Что за хре…». Он потер глаза; его накрыли головокружение и тошнота, точно перед обмороком. Ноги его подкосились.

И тут чья-то твердая рука ухватила Ричарда за плечо, и до его ушей донесся уверенный и в то же самое время мягкий голос: «Ты чего, Ричард?» Ричард помотал головой, пелена перед глазами развеялась, он посмотрел в устремленные на него черные глаза и отпрянул было в сторону, но на сей раз перед ним стоял настоящий Белл, подлинный Белл. «Пошли, пошли!» — и Белл, подхватив Ричарда под мышки, поднял его. Подхватил и поднял с такой же легкостью, с какой другой поднял бы бесплатную газетенку, чтобы тут же отправить ее в мусорное ведро. В первый раз к Ричарду прикасался большой, сильный мужчина — и он нашел это обескураживающе волнительным: Белл был таким сильным, таким несокрушимым.

Белл опустил Ричарда в кресло. Прочие бросили играть в карты. Они по-прежнему сидели на стульях, развернувшись к двери, но клонами Белла быть перестали. Их лица снова были их лицами, и все они ехидно смотрели на Ричарда. Тодд Рейзер поднялся, стряхивая здоровенные хлопья пепла от «косяка» с маленькой своей коленки, и спросил: «Все нормально, юный Ричард? А то мне уж было показалось, что ты вот-вот вырубишься».

— Я… я в порядке, да. Все нормально. Просто слишком быстро поднялся по лестнице.

— Что, дыхалка подвела, юноша? Поди, всю ночь кутил? — Это было сказано с откровенной насмешкой. Сочувствовать Рейзер отродясь не умел.

— Н-нет, не в этом дело. Я просто слишком быстро бежал по лестнице, а потом увидел… вас всех… и вы были похожи…

— На что же? — спросил Слэттер, который в этот момент обкусывал желтыми зубами кожистую пленку вокруг ногтя. — На что — или на кого — мы были похожи?

— В-вы были похожи… — Ричард указал на большого человека, стоявшего в данный момент у окна, — …на Белла.

Комната взорвалась смехом, а точнее — саркастическим хихиканьем всех тембров, от хриплого, существительного «Хо-хо-хо» Слэттера до Рейзеровых подобострастных междометий «Хе-хе-хе»; даже Белл немного посмеялся. Ричард еще не отошел от шока, чтобы испытывать нечто вроде стыда; он все прокручивал в уме событие, произошедшее полторы минуты назад. Неужели в комнате и в самом деле было четыре Белла? Или ему почудилось? В конце концов, то, что Белл вездесущ, общеизвестно; и, раз уж у Ричарда была галлюцинация, то вполне логично, что привиделся ему человек, чьи поступки и мысли всецело завладели его сознанием. Кто еще это мог быть, если не Белл — разве что…

— Урсула! — воскликнул Мирнс-шантажист. — Как приятно тебя видеть, ты прекрасно, чудесно выглядишь! — Он поднялся и пошел ей навстречу. Ричард убрал ладони от лица и заморгал. Она стояла в дверном проеме, упираясь поднятыми над головой руками в дверной косяк и небрежно закинув ногу за ногу. На ней был усыпанный блестками топ из золотистой ткани; блестки украшали тонкую сетчатую материю, больше открывавшую, чем прятавшую, ее embonpoint[14]. Вдобавок на Урсуле была короткая юбка — да не просто короткая, а сущий ламбрекен[15] — полосочка плотной, похожей на парчу ткани, которая едва закрывала нижнюю часть живота, по обеим сторонам коего свисали расширяющиеся книзу лоскуты материи. Будь у Урсулы просто прямые ноги, картина и тогда выглядела бы весьма живописной. Однако благодаря той позе, что приняла Урсула, материя, ниспадающая по обеим сторонам, точно занавесом обрамила место, где соединялись ее роскошные бедра. У Ричарда невольно вырвался глухой стон.

Но никто, кажется, не обратил на это внимания; все, как один, поднялись навстречу Урсуле. Все по очереди целовали воздух в нескольких сантиметрах от ее щеки — лучшего способа показать, что каждый из них предпочел бы проникнуть на несколько сантиметров вглубь ее тела, и не придумаешь.

Ричард продолжал наблюдать за происходящим, бессильно лежа в кресле. Интересно, даст ли она знать, что сожалеет о несостоявшемся рандеву, что это все — трагическое и нелепое стечение обстоятельств? Она дала знать — вытянув руки в его направлении и шаловливо потерев пальцами друг о друга.

Много позже, тем же вечером, Белл со товарищи отправились на такси в восточную часть города. Кто-то пробовал было предложить поход в ресторан, но Мирнс, — в конце концов, это ведь была его вечеринка, — уже поужинал «с Пабло» (эвфемизм месяца, принятый в компании в значении «употреблять кокаин») и вовсе не хотел, по его собственному выражению, платить энное количество фунтов за заказ столика, еще столько же — за обслуживание, и в двадцать, вашу мать, раз больше — за игрушечную порцию еды. Поскольку все прочие тоже успели закусить в компании господина Эскобара[16], никто особо не возражал.

Вечеринка Мирнса началась точно так же, как и все прочие вечера Белла с его приближенными в клубе «Силинк», продолжалась точно так же, как и все прочие вечера в клубе «Силинк», и теперь близилась к своему логическому завершению: компания собиралась переместиться в Лаймхаус курить опиум.

Белл сидел на переднем сиденье и разговаривал с водителем. Ричард и Мирнс — на заднем, а Урсула — между ними; прочие разместились во втором такси. Понадобилось проявить небывалую предусмотрительность и даже слегка сжульничать, чтобы подобраться так близко к Урсуле. Не то чтобы она игнорировала его больше, чем обычно — она просто его не замечала.

Водитель — сириец средних лет, с усиками, как у карикатурного полковника Блимпа[17], животиком и усталым лицом — рассказывал Беллу длинную запутанную историю, запинаясь и с подлинным чувством; историю своего пребывания в тюрьме после покушения на президента Ассада. Казалось, Белл был тронут рассказом, кивал и что-то негромко одобрительно бурчал. Но Ричарду почти ничего не удавалось расслышать, потому что в машине работало радио, транслировавшее интерактивное шоу все того же Белла. Как обычно, Белл вел себя по-хозяйски: он бранил звонивших, провоцировал и игнорировал их. Радио-Белл и Белл, сидевший в машине, были полномочными представителями друг друга.

Ричард счел это странным, однако ни Урсула, ни Мирнс, казалось, ничего не заметили. В этот момент Мирнс рассказывал ей, как курил опиум в первый раз: это было в Патпонге, в компании тринадцатилетних проституток-тройняшек. Ричард буквально видел, как задвигались ребра Урсулы, когда она захихикала. Неизбежный аромат «Жики» густо заполнил пространство. Если бы фирма «Мэджик Три» выпустила освежитель воздуха с дистиллированным ароматом Урсулы, он бы назывался «Аромат перепиха». Член Ричарда к тому моменту превратился в железный брус, который зачем-то вколотили ему между ног. Он попытался сконцентрироваться на рассказе таксиста. Это было что-то вроде истории о том, как отважному, доброму и сильному духом человеку пришлось столкнуться с трусостью и холодной жестокостью. Некогда таксист, оказывается, был генералом ВВС и подружился с братом Ассада. Они вместе кутили в Швейцарии. Девочки и шампанское «Круг». Скоро генералу надоело такое упадничество, и он организовал переворот, который кончился тем, что его упекли за решетку на двенадцать лет. В тюрьме ему отбили ноги. Отбили мужское достоинство. Систематически выкручивали пальцы.

Все эти душещипательные подробности представлялись особенно гротескными сквозь наркотическую пелену, что обволакивала одурманенную кокаином хихикающую компанию во главе с Беллом с того самого момента, как они покинули «Силинк». Ричарду было не по себе. Белл продолжал сочувственно кивать. Такси тащилось через город. Когда они остановились на светофоре у пересечения с Кингстон-роуд, Ричард взглянул налево, и в зазоре между бетонными опорами автобусной остановки и покачивающимся задом двухэтажного автобуса увидел рекламный щит магазина нижнего белья, на котором была изображена молодая женщина с такими потрясающими формами (пышная грудь, соски напряжены, но не торчат), что Ричард стал всерьез опасаться за свои штаны.

Но позади остановки, в дверном проеме, среди мусора, сидел человек с ампутированными ногами и пил лагер «Энигма» из жестяной банки. Точно завороженный, смотрел Ричард на торчавшие в сторону дороги культи, защищенные кожаными колпачками. Ботинки безногого, подумал про эти колпачки Ричард. И попытался представить, что ему ампутировали мужское достоинство и на культю в паху нацепили такой же кожаный колпачок. В ту же секунду Ричард почувствовал, как спадает напряжение в его эрегированном члене. Такси поплелось дальше.

Два авто доставили Белла со товарищи на Миллиган-стрит, что близ Лаймхаусской дамбы, практически одновременно, и пассажиры высыпали на овеваемую ветром дорогу. С небесных хлябей заморосило, как частенько в Лондоне в эту пору; холодный влажный язык палого листа лизнул Ричарда в щеку. Он оглянулся, но никакого дерева поблизости не увидел; над ним возвышалась, будто собранная из конструктора «Лего», башня Канэри-Уорф с воздушным маяком, мигавшим тускло, как огни провинциальной дискотеки в небе большого города. Белл дал таксисту номер своего счета и расписался в планшет-блокноте в том месте, куда ткнул некогда выкручиваемый палец. Когда неудавшийся убийца Ассада уехал, Ричард обратился к Беллу:

— Ну, и что ты об этом думаешь? Впечатляющая история, так ведь?

— Какая история?

— Ну, про Сирию, про Ассада — таксист рассказывал.

— А, ты об этом, — честно говоря, я не особо вникал; хотел еще раз прослушать запись сегодняшнего шоу. Реплику, которую я произнес в адрес этой, как ее…

— Кого?

— Ну, актрисы, в «мыле» еще снимается.

Белл отвернулся от Ричарда и поднялся по нескольким ступенькам к двери дома, перед которым топтались его спутники. Ричард обернулся к Урсуле:

— Ты слышала, о чем рассказывал таксист? Хоть что-нибудь?

— О чем?

— Об Ассаде, о пытках… — Ричард не мог поверить, как это его так понесло, что он стал пытаться проникнуть в глубокие слои кожи этого вечера.

— Ну да, краем уха. Ужас, правда? — Урсула принялась рыться в сумочке в поисках сигареты. Челюсти ее пережевывали пустоту, как кокаиновую жвачку.

— Вот и я про то же. Подумать только: в мире происходят подобные вещи, а мы только и делаем, что говорим ни о чем, занимаемся ерундой, так, черкаем на обоях. Правда, иногда от этого становится не по себе?

На мгновенье Урсула перестала жевать. Она посмотрела на него долгим, спокойным взглядом. Заглянув в ее глаза, он увидел в них то, что всегда хотел увидеть: она его поняла. Она, подобно ему, сознавала, что вся эта бесконечная карусель вечеров ничего не значит; и у нее, как и у Ричарда, были возвышенные устремления. Жизненные устремления, которые Белл и компания сочли бы скучными и банальными, а на самом деле полные любви, надежности и доверия — то есть важнейших ценностей. Протянув руку, Урсула нежно потрепала светлые кудри Ричарда.

— Знаешь что? — сказала она.

— Ч-что?

— Ты славный.

Старик китаец, впустивший их в полусгнивший дом, был старым знакомым Белла. Белл справился о здоровье его внуков, расспросил про общих деловых знакомых. Пока они болтали, остальные толпились в коридоре. Постепенно все заползли внутрь. В свое время этот покосившийся дом начала девятнадцатого века, вероятно был частью старинных трущоб Лаймхауса, густо заселенного трехмерного пространства связанных между собой узеньких проходов, внутренних двориков и многоквартирных домов; теперь же он догнивал в одиночестве, кусочек прошлого, притулившийся на краю территории предприятия «Доклендс Энтерпрайз».

Китаец провел их сквозь вереницы комнат, не столько отделанных, сколько естественно впитавших поразительное множество стилей. В некоторых из них на стенах висели персидские ковры, в других — плакаты поп-звезд, но большая часть была освещена лампами дневного света и покрыта плиткой, точно туалет или марокканское кафе. Везде стоял запах сырости и затхлости, и повсюду были люди, люди и наркотики. Двое иранцев сидели на фаллических подушечках-валиках и нюхали героин; на обтянутом вельветином диване развалилась стайка девиц из приличных семей, — уместных тут, как стадо горилл в Риджентс-парке, — одурманенные амфетамином девицы хихикали и гладили волосы друг друга; а когда Белл со товарищи начали подниматься по ступенькам, на пути им встретились двое чернокожих, которые курили «крэк» через трубку, сделанную из бутылки из-под минеральной воды «Уолвик».

— Лично я предпочитаю «Эвиан», — съязвил Мирнс, проходя мимо.

— Чё ты сказал, сука? — прозвучало в ответ, но приятель говорившего прошипел: «Ладно тебе, Дэнни», и тот притих.

Впоследствии Ричард с трудом мог припомнить сам процесс курения опиума. Это происходило в мансарде, покатый потолок вынудил собравшихся принять самые причудливые позы: кто стоял прямо, а кто едва не лежал пластом. Китаец прислал к ним дочку — или, скорее, внучку, а то и правнучку, — на вид девочке было лет одиннадцать; она занималась тем, что набивала трубку, пускала ее по кругу, очищала от нагара и проделывала вышеописанное снова.

Ричард пялился на Урсулу, которая позволила Беллу положить ладонь ей на затылок и аккуратно поднести толстый чубук трубки к ее рту. Стоит ли говорить, что у этой процедуры был премерзкий подтекст. Ричард уставился на потрескавшуюся краску плинтуса и толстый слой пыли на абажуре. Снаружи, на улице, собака кричала на лающего пьяного. Густой, сладкий, осязаемый опиумный дым заполнял комнату. Вдыхая его, присутствующие ощущали, как снисходит на них умиротворение — так засыпают беспокойные дети, послушав на ночь сказку.

И тут вломился тот самый неф, что курил на лестнице, влепил Мирнсу зуботычину и был таков. Последствия этого инцидента оказались не столь бурными, как можно было ожидать. Белл вышел из комнаты и разыскал китайца-хозяина, который, в свою очередь, нашел вышибалу — здоровенного мальтийца по имени Винс; некогда ему раскроили надвое и неудачно собрали обратно нос.

Китаец проводил компанию вниз, сквозь анфиладу комнат, утешительно бормоча себе под нос. Белл отвечал: «Ничего, ничего, не важно…», таким тоном, как понял Ричард, чтобы китаец непременно догадался, что важно, и очень, и что надо непременно что-то с этим сделать.