Лавка старинных диковин (сборник)

По мне, это смахивает на рекламу членства в клубе «Элкс». Мол, вступи, и сможешь ночевать в любом приюте «Элкс» по всем Штатам. Просто мечта бродяги.

Я киваю.

– В Коринфе главный храм рядышком с рынком. Удобно для дел!

Я киваю снова. Похоже, эти «Мистерии» – клуб не из последних.

Как отделаться от агента «Мистерий», я не знаю, а он ковыляет рядом. К тому же мне и вправду требуется ночлег.

Пилас – так он себя назвал – приглашает на постоялый двор, обещает угостить миской чечевицы. Я соглашаюсь. Это заведение невысокого пошиба – наверное, древний эквивалент нашего кафе для водителей-дальнобойщиков. У Пиласа при себе снасть для еды. И я, заглянув в свой кошель, обнаруживаю деревянную ложку.

Все-таки здорово побывать в Древней Греции! Если бы я не нервничал так, размышляя о том, что меня ждет, обязательно расспросил бы о Платоне и Аристотеле. Выведал бы, как их найти. Но я не задаю таких вопросов, потому что не считаю себя туристом.

Пилас все трещит и трещит о выгодах членства в «Мистериях». Он находит для меня местечко в портике храма Гермеса.

Но плату взять не успевает – я исчезаю до его пробуждения. Не убегаю, как несостоятельный должник. Просто я просыпаюсь уже в другом месте.

В городе, выстроенном из дерева и камня, с широкими мощеными улицами. На площади впереди виднеется церковь в византийском стиле.

На мне балахон из грубой материи вроде халата, на ногах какие-то лыковые корзинки.

Вокруг много народу. На площади толчея. Большинство мужчин бородатые, многие в меховых шапках. Небо над головой серое, ветер ледяной.

Большого ума не надо, чтобы понять: я в России. Люди вокруг говорят на языке, похожем на русский. Я его понимаю. Кажется, я только его и понимаю сейчас – как вчера понимал греческий.

Точно, я попал в Россию. И не в сегодняшнюю – машин не видно. Только лошади и повозки.

Так, нужно держаться потише, не привлекать к себе внимания. Лучше найти самый дешевый постоялый двор, купить миску борща с ломтем хлеба и дотянуть до ночи – а завтра, глядишь, окажусь где-нибудь еще.

Кто бы – или что бы – меня ни бросал по временам, он это сделал уже дважды. Есть надежда, что сделает и в третий раз.

Увы, я слишком сильно задумался о том, чтобы избежать неприятностей, – и сам напросился. Не заметив, шагаю прямо наперерез конному офицеру.

Шарахаюсь в сторону – и лошадь шарахается в ту же. Я точно угодил бы под копыта, если бы офицер не осадил кобылу.

Военный спешивается, подходит и глядит свирепо:

– Ослеп? Чего прешь под лошадь?

Я, понурившись, бормочу извинения.

– Такой растяпа долго в Петербурге не протянет! Откуда ты?

– Из Одессы, – мямлю первое пришедшее на ум название.

– Откуда? Что-то выговор не похож. А ну, подорожную и паспорт сюда!

Сердце мое уходит в пятки. Офицер такой роскошный и грозный. Молодой еще – чуть за тридцать. Форма в облипку, все синее, красное, шитье золотое. Усы черные к подбородку свисают.

– Ну? – говорит он угрожающе.

Я гляжу в свою суму. Бумаг там нет, только пригоршня копеек. Как раз на обед и ночлег – если бы не рассеянность.

Надо импровизировать.

– Украли у меня, – лепечу растерянно. – Я на постоялом дворе был, вот и стибрили…

Глаза у офицера голубые и безжалостные.

– Нет бумаг?

– Никак нет, ваше благородие! Я ж работу пришел искать. Я и мухи не обижу…

Мои заверения в безобидности только усугубляют подозрения.

– Мухи он не обидит, надо же, – хмыкает офицер. Затем прикрикивает на кобылу, не желающую спокойно стоять: – Сонька, цыц! – А для меня добавляет: – Сейчас с тобой разберутся как следует.

Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Офицер осматривается. Из толпы выступает длинный тощий человек в черной шинели:

– Господин капитан, позвольте осведомиться, в чем дело?

– У этого субъекта бумаг нет. Говорит, из Одессы – а выговор не тот. Одет как нищий крестьянин, а не похож.

– В самом деле? – удивляется тощий и машет рукой.

Ко мне подступают двое в черных шинелях. Толпа тут же теряет интерес и быстро расходится.

А я оказываюсь в знаменитой петербургской тюрьме, в Петропавловской крепости.

Черношинельники ведут меня сквозь несколько ворот. Из угрюмого разговора конвоиров я понимаю, что направляюсь к Трубецкому бастиону, выходящему на Неву. Меня радуют известием, что там сидел Бакунин, а до него – Кропоткин.

Я спрашиваю, за что меня арестовали, но не получаю ответа. Человек в шинели лишь ворчит, что со временем я узнаю.

Охранник отпирает железную дверь, впускает нас в коридор. Там ряды дверей по обеим сторонам, рядом печки, обогревающие камеры.

Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льется сквозь забранное железной решеткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним – другая стена. Над ней серое небо Петербурга.

Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счел меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.

Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый темный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.

Что писать, я не знаю. Правда бы смотрелась невероятней, чем похождения барона Мюнхаузена. Конечно, от меня ждут признаний в политических злодействах. Но я ничего не знаю о политике того периода. Наверное, еще не было Первой мировой войны. И никто не поверит, что я верный слуга царю.

В совершеннейшем отчаянии я ложусь на железную койку. И вопреки удушающей жаре засыпаю. А просыпаюсь совсем в другом месте.

Интересно, что никакого особого ощущения я в момент переноса не испытал. Вот я лежу в каземате Петропавловской крепости, в России, скорее всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – и вот стою на городской улице, а рядом несутся автомобили.

Автомобили!

Я снова в современности.

Голова идет кругом от внезапной смены обстановки, перед глазами все плывет. Я опираюсь о стену дома, чтобы не упасть.

Наверное, коп стоял неподалеку и за мной наблюдал. Увидел, что мне нехорошо, подошел и спросил:

– Эй, приятель, ты в порядке?

– Да, в порядке. Но только…

– Что «только»?

Вроде не злой. Сочувствующий коп. Само собой, я хочу узнать только одно. Это ведь вполне естественное, совершенно логичное желание. И недолго думая выпаливаю:

– А который сейчас год?

Понимаете, знать, в каком ты времени, куда важнее, чем знать, в каком ты месте. Если определить эпоху, считайте, полдела сделано. Уже понятно, как реагировать.

Но такой вопрос обязательно покажется странным.

Коп не отвечает и расспрашивает меня сам. Где живу, я не могу ответить, как и объяснить, кто я такой. В карманах моего костюмчика из жатого ситца обнаруживается пятидолларовая купюра – и ничего больше.

– Так откуда же вы явились? – спрашивает коп с неприкрытым подозрением.

– Последняя моя остановка была в Санкт-Петербурге.

– Санкт-Петербург, Флорида?

– Санкт-Петербург, Россия. И насколько я могу судить, вблизи года одна тысяча девятисотого от Рождества Христова. Но я не историк, так что за точность не поручусь.

Он свирепо пялится на меня. Наверное, не стоило говорить про Россию. Я же не пытался на него впечатление произвести, честное слово. Я сочувствия искал, помощи. Это ведь не преступление, правда? Но коп сделался совсем уж подозрительным. Требует удостоверение личности или права – а у меня нет ничего. Думаю, полицейский посчитал меня психом.

– Откуда ты родом? – вопрошает он.

– Не знаю. Хотя постойте, знаю. Из Нью-Йорка. Из города, похожего на этот.

– Пойдешь со мной, – заключает он. – Я знаю хорошее место, где ты сможешь с комфортом провести ночь. И не одну. Говоришь, в последний раз останавливался в Санкт-Петербурге, в России? Уверен, здесь тебе понравится больше.

Он ведет меня – практически силой – через несколько кварталов к большому серому зданию, похожему на больницу. Клерк в приемном покое делает запись о моем прибытии. Несколько медиков прикатывают кресло на колесиках, пристегивают меня ремнями и везут по коридору. Я оказываюсь в комнате с кроватью, двумя стульями и конторкой. Там меня отстегивают и просят сесть на стул.

Я встаю, подхожу к двери и дергаю за ручку.

Заперто.

Сажусь и велю себе успокоиться. Ведь правда, как бы они ни старались меня тут запереть, наверняка я очень скоро окажусь в другом месте? Судя по уже происходившему, это через день или два. Если ничего не изменится, я ночью перенесусь в иное время и встречусь с новыми бедами.

Час уходит за часом. Я и вздремнул уже, сидя на стуле. Внезапно дверь отворяется, я вижу высокого мужчину чуть за сорок, с темными курчавыми волосами, в длинном белом халате. На шее болтается стетоскоп, под мышкой блокнот для записей с металлическим кантом. На груди пластиковый жетон с надписью: «Др. Ирвин Шварц, доктор медицины и философии».

– Доброе утро! – говорит он. – В вашей истории, кажется, забыли проставить имя.

– Я Джонатан Вайс.

– Мистер Вайс, как настроение?

– Меня же заперли тут!

– Да, конечно. Но могу я поинтересоваться вашим… гм… самочувствием?

– Я нормально дышу, живу и могу думать. Но, честно говоря, я весь не тут.

К блокноту прикреплена шариковая ручка. Доктор хватает ее, записывает, смотрит на меня пытливо, задумчиво.

– Какое любопытное выражение: «весь не тут». Вас не затруднит пояснить?

Я смотрю на него – тоже пытливо. Лицо угловатое, честное. Ухоженная темная бородка. Симпатичный, деликатный, интеллигентный. Может, рассказать ему?

– Сегодня у меня трудный день, – решаюсь я.

– Вот как? – Он делает пометку в блокноте. – И что же это за трудности?

– Я только сейчас прибыл в город.

– На поезде? На самолете?

– Ничего подобного. Я просто появился. Проще говоря, недавно я открываю глаза и вижу, что очутился в незнакомом месте, в вашем городе. Меня допросил полицейский и, должно быть, решил, что я веду себя странно. Потому и привел сюда.

– Хорошо, я позволю себе пару прямых вопросов. Скажите, вы просто открыли глаза и обнаружили себя здесь? Где же вы были вчера вечером?

– Думаю, в Петербурге, в России, на стыке девятнадцатого и двадцатого столетий. А до того – в Древней Греции, близ трехсотого года до нашей эры. Хотя не уверен, я не специалист в этих делах. Греческие буквы едва различаю. Думаю, я побывал в постгомеровской Греции, но точно в доплатоновской.

– Древняя Греция, говорите… А откуда вы про нее узнали? Кино посмотрели или в книжке вычитали?

– Да вовсе нет! Я же рассказываю о том, что со мной на самом деле произошло!

Звенит звонок, на стене зажигается зеленая лампа. Доктор Шварц захлопывает блокнот:

– К сожалению, у меня срочные дела. Хотелось бы немного позже поговорить с вами еще. Надеюсь, вы не против? Возможно, я способен помочь с объяснением вашего удивительного случая.

Я пожимаю плечами:

– Конечно. Похоже, я тут надолго.

– До скорого. – И доктор Шварц удаляется.

Честное слово, я нечасто рассказываю людям, что со мной произошло на самом деле. Они думают, что я сумасшедший, и торопятся посадить под замок.

Конечно, я всего лишь человек, притом не слишком образованный. Не могу доказать, что на самом деле был там и сям, не могу предоставить историкам детали, – мол, вот так оно обстояло в Вавилоне, Риме или халдейском Уре. Но почему-то я всегда наблюдаю достопримечательности, а не обычные, ничем не выдающиеся места.

Честно говоря, меня сильно тревожит, почему я постоянно оказываюсь именно в знаменитых краях. Меня заносит в Рим, а не в Пизу, в Лондон, а не в Бирмингем, в Нью-Йорк, а не на Белые равнины. Почему? Ведь на земле всегда было гораздо больше темных медвежьих дыр, чем популярных городов и пейзажей. Отчего же меня непременно бросает в исторически известные места? Может, я их сам как-то выбираю? Или здесь другие принципы работают? Да, рассуждать можно сколько угодно – наверняка все равно не узнаешь.