Теперь бы туфельками тикать да на какого короля бряцающий надеть канат под видом тихой паутинки. 4
Любовь была не из любых: она — любила, он — любил. И Мулен-Руж в нарядах красных вращала страсти колесо! Любили как! Он — потерявший, она — НАШЕДШАЯ ЛИЦО! Он — адмирал, она — Джульетта, любили как в мильонах книг! За муки ведь его жалела, a он — за состраданье к ним! Все перепутал чей-то разум. Кто муж? Которая жена? Она не видела ни разу его, а он — и не желал! Возможно, разыграли в лицах комедию? Так — не прошла. Большое расхожденье в лицах: он — ПОТЕРЯЛ, она — НАШЛА. 5
Дыхание алкоголизма. Сейчас у Сены цвет муки. Поспешных пешеходов лица как маленькие маяки. Да лица ли? Очередями толпились только очертанья лиц, но не лица. Контур мочки, ноздря, нетрезвый вырез глаза, лай кошки, «мяу» спальной моськи… Ни лиц, ни цели и ни красок! Перелицовка океана — речушка в контуре из камня да адмирала рев: — Ажаны! ЛИЦО ИЩУ! Валяй, искатель! Все ощутит прохожий вскоре — и тон вина, и женщин тон. Лишь восходящей краски скорби никто не ощутит. Никто. Прохожий, в здания какие — в архитектурные архивы войдешь, не зная, кто построил, в свой дом войдешь ты посторонним. Ты разучил, какие в скобки, какие краски — на щиты, лишь восходящей краски скорби тебе уже не ощутить. Познал реакцию цепную, и «Монд», и Библию листал. Лицо любимое целуешь, а у любимой нет лица. Гостиница «Кере»
Как теплится в гостинице, в гостинице — грустильнице? Довольны потеплением, щебечущим динамиком, днем полиэтиленовым и номером двенадцатым? Как старится в гостинице, в гостинице-хрустальнице? С кристальными графинами, с гардинами графичными, с гарсонами военными? Мы временно, мы временно! Мы воробьи осенние, мы северные, мы — мечтавшие о зелени, но ждущие зимы. "Празднуем прекрасный вечер"…
Празднуем прекрасный вечер с электрической свечой, с элегичностью зловещей… Почему молчит сверчок? Свежей песней не сверкает? Страхи не свергает? Мы шампанское «Палермо», помидоры и балык пользуем попеременно… Пальцы у девиц белы. Варимся — вороны в супе… А сверчок не существует. Ни в камине. Ни в помине. И ни по какой причине. "Мне и спится и не спится"…
Мне и спится и не спится. Филин снится и не снится. На пушистые сапожки шпоры надевает, смотрит он глазами кошки, свечки зажигает: — Конь когда-то у меня был, как бес — крылатый. Я пришпоривал коня и скакал куда-то. Бешено скакал всю ночь, за тебя с врагами саблей светлой и стальной в воздухе сверкая. За тебя! Я тихо мстил, умно, — псы лизали латы! Месяц моросил светом и слезами. Это — я! Ты просто спал, грезил, — постарался! Просыпайся! Конь — пропал. Сабля — потерялась. Мне и спится и не спится, филин снится и не снится. В темноте ни звезд, ни эха, он смеется страшным смехом, постучит в мое окно: — Где мой конь? Кто прячет? Захохочет… и вздохнет. И сидит, и плачет. "Во всей вселенной был бедлам…
Во всей вселенной был бедлам. Раскраска лунная была. Там, в негасимой синеве, ушли за кораблем корабль, пел тихий хор простых сирен. Фонарь стоял, как канделябр. Как факт, фонарь. А мимо в мире шел мальчике крыльями и лирой. Он был бессмертьем одарен и очень одухотворен. Такой смешной и неизвестный, на муку страха или сна в дурацкой мантии небесной он шел и ничего не знал. Так трогательно просто (правда!) играл мой мальчик, ангел ада. Все было в нем — любовь и слезы, в душе не бесновались бесы, рассвет и грезы, рок и розы… Но песни были бессловесны: «Душа моя, а ты жила ли, как пес, как девушка дрожа?.. Стой, страсть моя! Стой, жизнь желаний Я лиру лишнюю держал. В душе моей лишь снег да снег, там транспорт спит и человек, ни воробьев и ни собак. Одна судьба, одна судьба». Детская песенка
Спи, мой мальчик, мой матрос. В нашем сердце нету роз. Наше сердце — север-сфинкс. Ничего, ты просто спи. Потихоньку поплывем, после песенку споем, я куплю тебе купель, твой кораблик — колыбель. В колыбельке-то (вот-вот!) вовсе нету ничего. Спи. Повсюду пустота. Спи, я это просто так. Сигаретки — маяки, на вершинах огоньки. Я куплю тебе свирель слушать песенки сирен. Спи, мой мальчик дорогой. Наше сердце далеко. Плохо плакать, — все прошло, худо или хорошо. Мартынов в Париже
Вы видели Мартынова в Париже? Мемориальны голуби бульваров: сиреневые луковицы неба на лапках нарисованных бегут. Париж сопротивляется модерну. Монахини в отелях антикварных читают антикварные молитвы. Их лица забинтованы до глаз. Вы видели Мартынова в Париже? Мартынов запрокидывал лицо. Я знаю: вырезал краснодеревщик его лицо, и волосы, и пальцы. О, как летали золотые листья! Они летали хором с голубями, они как уши мамонтов летали, отлитые из золота пружины. Какие развлеченья нам сулили, какие результаты конференций! Видения вандомские Парижа! А он в Париже камни собирал. Он собирал загадочные кремни: ресницы Вия, парус Магеллана, египетские профили солдат, мизинцы женщин с ясными ногтями. Что каждый камень обладает сердцем, он говорил, но это не открытье, но то, что сердце — середина тела, столица тела, это он открыл. Столица, где свои автомобили, правительства, публичные дома, растения, свои большие птицы, и флейты, и Дюймовочки свои… Был вечер апельсинов и помады. Дворцы совсем сиреневые были. Париж в вечернем платье был прекрасен, в вечернем и в мемориальном платье. "Знал и я раньше"…
Знал и я раньше, да и недавно, страх страницы… Написать разве, как над Нотр-Дамом птицы, птицы. Рассветал воздух, воздух звезд. Луны уплывали. Транспорт пил воду химии. Люди — уповали. Про Париж пели боги и барды (ваша — вечность!). Ведь у вас — перлы, бал — баллады, у меня — свечка. И метель в сердце — наверстай встречи! Где моя Мекка? В жизни и смерти у меня — свечка, мой значок века, светофор мига, мой простой праздник, рождество, скатерть… Не грусти, милый, все — прекрасно, как — в сказке. Гении горя (с нашим-то стажем!), мастера муки! Будь же благ, город, что ты дал даже радость разлуки. Башенки Лувра, самолет снится, люди — как буквы, лампочки — луны, крестики — птицы… Будь — что будет! Исповедь Дедала
М. Кулакову
В конце концов признанья — тоже поза. Придет Овидий и в «Метаморфозах» прославит имя тусклое мое. Я лишь Дедал, достойный лишь Аида, я лишь родоначальник дедалидов, ваятелей Афин и всех времен. В каком-то мире, эллинов ли, мифов, какой-то царь — и Минос и не Минос, какой-то остров — Крит или не Крит. Овидий — что! — Румыния, романтик, я вовсе не ваятель, — математик, я Миносу построил Лабиринт. Все после — критских лавров ароматы, Геракл и паутинка Ариадны, Тезея-Диониса маета, Плутарха историческая лира о быко-человеке Лабиринта, чудовище по кличке Минотавр. Все — после. Миф имеет ипостаси. Я не художник. Я — изобретатель. Лишь инструменты я изобретал: топор, бурав и прочие… а кроме, пришел на скалы, где стоял Акрополь, и где (я знал!) стоит художник Тал. Там он стоял. В сторонке и отдельно. В темнеющей от вечера одежде, ладони рук, приветствуя, сомкнул. Я поприветствовал и, обнимая и постепенно руки отнимая, отпрянул я! И со скалы столкнул. Сын брата моего и мой племянник, для девушек — химера и приманка, для юношей — хулитель и кумир, мечтатель мальчик с мышцами атлета, вождь вакханалий с мыслями аскета, которого учил я и кормил, которого ни слава не манила, ни доблести, и не было мерила в его судьбе — сама собой судьба. Животное и труженик. Неверно — «раб творчества» или «избранник неба», все проще: труд избранника-раба. Как я убил? Известно как. Извольте: на скалах водоросли и известка, он поскользнулся и упал, увы! Кто и когда вот так не оступался?.. Я счастлив был. Но как я ошибался! Я не его — я сам себя убил. Они меня ни в чем не извиняли и добросовестные изваянья мои — кирками! под ступени плит! Был суд. И казнь. Я клялся или плакал. Был справедлив статут ареопага. Я испугался. Я сбежал на Крит. О, как волна эгейская играла!.. Все после: Минос, крылья, смерть Икара, не помню, или помню кое-как. Но идолопоклонники Эллады про Тала позабыли, а крылатость мою провозгласили на века. Смешные! Дети-люди! Стоит запись в истории оставить всем на зависть, толпа в священном трепете — талант! И вот уже и коридоры Крита, и вот мои мифические крылья, «да не судим убийца: он — крылат!» Орфеев арфы и свирелей ноты, орлы небес и комары болота,— хохочет Хронос — судороги скул! Кому оставить жизнь — какой-то розе или фигуре Фидия из бронзы? Не дрогнув сердцем, говорю: цветку. Он, роза, жив, отцвел и умирает, а Фидий — форма времени, он — мрамор, он только имя, тлен — его талант, ни искупленья нет ему, ни чувства. А то, что называется «искусство»,— какие камни, мертвые тела! Кто архитектор, автор Пирамиды? Где гении чудес Семирамиды? О, Вавилонской башни блеск и крах! Где библии бесчисленных отечеств? Переселенье душ библиотеки александрийской? Все, простите, прах. Искусство плавят боги, а не бесы, художник — только искорка из бездны, огни судьбы — агонии огни. Остановись над пропастью печали, не оглянись — тебя предупреждали,— о прорицатель, о, не оглянись. Не оглянись, художник. Эвридика блеснет летучей мышью-невидимкой, и снова — тьма, ни славы, ни суда, ни имени. И все твои творенья испепелит опять столпотворенье. И пепел разлетится навсегда. Все, что вдохнуло раз — творенье Геи. Я — лишь Дедал. И никакой не гении. И никакого нимба надо мной. Я только древний раб труда и скорби. Искусство — икс, не найденный, искомый. И никому бессмертья не дано. Гомер
1
На небеса взошла Луна. Она была освещена. А где-то, страстен, храбр и юн, к Луне летел какой-то Лун. Не освещенный, не блистал. Он лишь летал по небесам. Сойдутся ли: небес канон она и невидимка — он? 2
Там кто-то ласточкой мелькнул. Там кто-то молнией мигнул. Кузнечик плачет (все во сне!), и воет ворон в вышине. Чей голос? Голосит звезда, или кукушка без гнезда? Овчарня — овцам. Совам — сук. Когтям — тайник. Копытам — стук. Ах, вол и волк! Свободе — плен. Льду — лед. А тлену — тлен и тлен. И по слезам в последний час как семь потов — в семь смертных чаш! 3
И вот — кристаллики комет… Кому повем, кому повем и зло и звон моих поэм? Иду под пылью и дождем, как все — с сумою и клюкой, ничто не жжет, никто не ждет, я лишь ничей и никакой. Нет, я легенд не собирал, я невидимка, а не сфинкс, я ничего не сочинял, Эллада, спи, Эллада, спи. Спи, родина, и спи, страна, все эти битвы бытия, сама собой сочинена, ты сочинила, а не я. Что на коне, что на осле, мне все едино — мир и миг, и что я слеп или не слеп, и что я миф или не миф. Музыкант
Как свечи белые, мигала тишина. Из крана капала и капала луна. Такая маленькая, капала теперь. Из крана капала и таяла в трубе.
