Волчицы из Машкуля

IV

КАК ЖАН УЛЛЬЕ, ПРИЕХАВ К МАРКИЗУ НА ЧАС, ОСТАВАЛСЯ БЫ ТАМ И ПО СЕЙ ДЕНЬ, ЕСЛИ БЫ ОБА ОНИ НЕ УМЕРЛИ ЛЕТ ДЕСЯТЬ ТОМУ НАЗАД

Утром, перед тем как ехать на охоту, маркиз де Суде решил поцеловать дочек.

Для этого он поднялся к ним в комнату и был чрезвычайно удивлен, найдя там вездесущего Жана Уллье: тот опередил его и теперь умывал двух крошек с прилежанием и терпением опытной гувернантки.

Несчастному крестьянину это занятие напоминало о погибших детях; казалось, он был на верху блаженства.

Восхищение маркиза сменилось уважением.

В течение недели они непрерывно охотились, и с каждым днем охота становилась все увлекательнее и удачнее.

В течение этой недели Жан Уллье, исполнявший попеременно обязанности егеря и управителя, по возвращении в замок приступал к этой второй своей обязанности и без устали трудился, подновляя обветшалый гардероб хозяина; вдобавок он еще успевал прибрать весь дом снизу доверху.

Теперь уже маркиз де Суде не то что не торопил его с отъездом, но, напротив, с ужасом думал о том, как он вынужден будет отпустить такого бесценного слугу.

С утра до вечера, а порой и с вечера до утра он перебирал в уме достоинства вандейца, определяя среди них самое важное для себя.

Жан Уллье обладал чутьем ищейки и мог по сломанному кусту ежевики или по примятой росистой траве угадать, куда забежал зверь.

На сухих и каменистых тропах Машкуля, Бурнёфа и Эгрефёя он мог без колебаний назвать возраст и пол кабана, чей след казался едва различимым.

Ни один егерь верхом не направлял гончих так успешно, как это делал длинноногий Жан Уллье.

И наконец, в дни, когда приходилось давать отдых усталым гончим, никто лучше его не умел угадывать, в каком месте водится больше всего бекасов, и приводить туда хозяина.

— Ах! Право же, к черту женитьбу! — восклицал порой маркиз, когда его, казалось, должны были занимать совсем другие мысли. — Зачем мне по собственной воле вступать на борт этой галеры, где, как я видел, столько достойных людей печально двигают веслами? Клянусь смертью Христовой, я уж не так молод — скоро стукнет сорок, я не мечтатель, не рассчитываю прельстить кого-то своей наружностью. Значит, остается лишь надеяться, что какая-нибудь пожилая вдова польстится на мои три тысячи ливров ренты, половина из которых исчезнет вместе со мной; у меня появится сварливая, желчная, своенравная маркиза де Суде; быть может, она запретит мне охотиться с этим молодчиной Жаном Уллье и уж конечно не сможет вести хозяйство лучше, чем он. Но с другой стороны, — говорил себе маркиз, приосанившись и задумчиво раскачивая верхнюю половину туловища, — с другой стороны, разве позволительно в наше время давать угасать знатным родам, этой всегдашней опоре монархии? И разве не сладостно будет увидеть, как мой сын возродит былую славу нашего дома? А в противном случае, что подумают люди обо мне, ведь у меня никогда не было жены, законной по крайней мере. Что скажут соседи об этих двух девочках, поселившихся у меня в доме?

Эти раздумья, охватывавшие маркиза, как правило, в дождливые дни, когда скверная погода мешала предаться любимой забаве, — эти раздумья порой вызывали у него мучительную растерянность.

Он вышел из затруднительного положения так, как поступают в подобных обстоятельствах все вялые, слабохарактерные люди, все, кому не хватает духу принять решение: оставил все без изменений.

В 1831 году Берте и Мари исполнилось семнадцать лет, а маркиз оставался все в том же неопределенном состоянии.

И тем не менее, как это ни покажется странным, маркиз все еще не решил окончательно, должны ли его дочери оставаться с ним или нет.

А Жану Уллье, повесившему на гвоздь ключ от своего дома в Ла-Шеврольере, ни разу за четырнадцать лет не пришло в голову снять этот ключ с гвоздя.

Он терпеливо ожидал, когда хозяин прикажет ему вернуться домой; но поскольку с его появлением в замке воцарились чистота и порядок и маркизу с тех пор ни разу не пришлось жаловаться на неудобство, связанное с отсутствием пуговиц; поскольку охотничьи сапоги всегда были смазаны жиром, а ружья всегда находились в таком состоянии, словно побывали в мастерской лучшего нантского оружейника; поскольку Жан Уллье с помощью суровых приемов, перенятых у одного из товарищей по разбойничьей армии, мало-помалу отучил кухарку вымещать дурное настроение на хозяине; поскольку гончие всегда были просто загляденье — не слишком толсты и не слишком тощи, с блестящей шерстью, четыре раза в неделю выдерживали бег по восемь-десять часов и каждый раз брали след; поскольку веселый щебет и милые шалости детей, их порывистые ласки скрашивали его однообразное существование и так приятно было коротать вечера и дождливые дни с Жаном Уллье за беседами и воспоминаниями о былой войне, ставшей теперь достоянием истории, ведь с тех пор уже минуло лет тридцать пять — в общем, поскольку маркиз как бы вновь ощутил нежную заботу, домашний уют, то мирное счастье, каким он наслаждался с Евой и к каким теперь прибавилась упоительная радость охоты, — по всем этим причинам маркиз изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год откладывал минуту расставания.

Что до Жана Уллье, то у него имелись свои причины не торопить маркиза с решением. У этого человека было не только отважное, но и доброе сердце.

Как мы уже рассказывали, он сразу же привязался к Берте и Мари и в его душе отца, тосковавшей по утраченным детям, привязанность вскоре переросла в любовь, и со временем эта любовь стала безграничной. Сначала он никак не мог понять, почему маркиз не желал предоставить близнецам права тех детей, которых он надеялся иметь в законном браке, чтобы не дать угаснуть своему роду. В Нижнем Пуату, если кто-нибудь обидел честную девушку, был только один способ поправить дело: жениться. Если маркиз уже не мог это сделать, то, как полагал Жан Уллье, было бы вполне уместно, по крайней мере, не отказываться от детей, которых, умирая, оставила Ева. После двух прожитых в замке месяцев вандеец, поразмыслив обо всем этом, взвесив все в уме и проверив сердцем, был бы очень недоволен, если бы ему велели уехать, и тут уж чувство уважения, которое он испытывал к маркизу де Суде, не помешало бы, ввиду чрезвычайных обстоятельств, высказать хозяину свое мнение прямо и открыто.

К счастью, маркиз не посвятил слугу в хитросплетения своих мыслей, поэтому Жан Уллье, приняв временное за постоянное, подумал, что его хозяин считал правомерным присутствие девочек в замке и выполнял тем самым свой отцовский долг.

Ко времени, которым завершается наша вводная часть, быть может несколько затянувшаяся, Берте и Мари пошел восемнадцатый год.

Древняя кровь маркизов де Суде, смешавшись со здоровой кровью английской простолюдинки, совершила чудо: дочери Евы превратились в цветущих девушек с правильными, тонкими чертами лица, со стройной и гибкой талией, с осанкой, полной благородства и изысканности.

Они были поразительно похожи друг на друга, как это обычно бывает у близнецов, но только у Берты волосы были темные — в отца, а у Мари белокурые — в мать.

К несчастью, в воспитании этих красавиц основное внимание уделялось их физическому развитию, но никак не совершенствованию других качеств, присущих их полу.

Да и могло ли быть иначе, если они росли возле отца, человека бездеятельного и вялого, раз и навсегда решившего жить сегодняшним днем, не заботясь о будущем?

Жан Уллье был единственным воспитателем дочерей Евы, так же как прежде он был их единственной нянькой.

Достойный вандеец научил их всему, что он знал и умел: читать, писать, считать, истово и горячо молиться Богу и Пресвятой Деве, а еще бегать по лесам, лазать по скалам, пробираться через заросли остролиста, ежевики, терновника и делать все это без колебаний, страха и устали, попадать из ружья в птицу на лету и в косулю на бегу и, наконец, скакать без седла на неукротимых конях из Мельро, пасущихся на лугах и на пустошах так же вольно, как кони гаучо в пампасах.

Маркиз де Суде наблюдал за тем, как Жан Уллье воспитывал девочек, не пытаясь придать воспитанию дочерей иное направление, ему даже не приходило в голову как-то помешать развитию тех наклонностей, какие вырабатывали в них эти чисто мужские занятия. Достойный дворянин был слишком счастлив, видя, что нашел в них отважных охотниц, в которых нежная дочерняя почтительность соединялась с веселым живым характером и подлинной страстью к благородной забаве: с тех пор как они стали вместе сопровождать его, он получал от охоты двойное удовольствие.

Справедливости ради следует отметить, что к урокам Жана Уллье маркиз все же добавил кое-что свое.

Когда Берте и Мари исполнилось четырнадцать лет и они начали сопровождать отца в его прогулках по лесу, детские игры, чему прежде посвящались вечера в замке, потеряли для них всю свою привлекательность.

Тогда, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, маркиз научил Берту и Мари играть в вист.

Близнецы сами, как могли, занимались своим нравственным воспитанием, тогда как Жан Уллье уделял основное внимание их физической подготовке. Однажды, играя в прятки, они обнаружили комнату, которую, судя по всему, не открывали лет тридцать.

Это была библиотека.

Там оказалось около тысячи томов.

И каждая из девочек выбрала себе книги по вкусу.

Чувствительная и нежная Мари предпочла романы; трезвая и деятельная Берта увлеклась историческими сочинениями.

Потом они обменивались впечатлениями: Мари пересказала Берте «Амадиса» и «Поля и Виргинию», а Берта поведала Мари о трудах Мезере и Велли.

В результате беспорядочного чтения у девушек сложились весьма превратные понятия о жизни, законных традициях и условностях мира, о чем они знали лишь понаслышке.

Когда девочки пошли к первому причастию, машкульский священник, любивший их за благочестие и доброе сердце, осмелился сделать несколько замечаний по поводу странной жизни, которую готовят детям, давая им подобное воспитание, но его дружеские увещевания натолкнулись на эгоистичное равнодушие маркиза.

И девочек продолжали воспитывать в том же духе, в результате чего они приобрели привычки, из-за ложного положения Берты и ее сестры создавшие им прескверную репутацию во всем крае.

А произошло это потому, что соседями маркиза де Суде были захудалые дворяне, завидовавшие его славному имени и только ждавшие первого подходящего случая, чтобы ответить ему презрением за пренебрежение, какое, вероятно, предки маркиза выказывали их предкам. Когда стало известно, что он воспитывал в своем доме и называл дочерьми рожденных вне брака детей, сплетники поспешили распустить слухи о его порочной жизни в Лондоне; молва преувеличила его грехи, а бедную Еву, по милости Провидения чудом сохранившую чистоту, превратила в уличную девку. Постепенно мелкопоместные дворяне из Бовуара, Сен-Леже, Бурнёфа, Сен-Фильбера и Гран-Льё перестали бывать у маркиза и приглашать его к себе под предлогом, что он ронял дворянское достоинство; с их стороны было очень мило позаботиться об этом, ведь сами они по большей части обзавелись дворянским званием совсем недавно.

Вскоре не одни только мужчины осуждали маркиза де Суде за то, как он вел себя в настоящем и прошлом: красота сестер всполошила их жен и дочерей на десять льё в округе, и дело приняло скверный оборот.

Если бы Берта и Мари были дурнушками, сердца этих милосердных дам и благочестивых девиц, от природы склонных к христианскому всепрощению, возможно, простили бы бедняге-маркизу неуместное отцовство; но кого из них не охватывало негодование при виде этих двух нахалок, своими изысканными манерами, благородством и очарованием затмевавших особ самого безупречного происхождения во всей округе?

Такое бесстыдное превосходство, разумеется, не заслуживало ни пощады, ни милосердия.

Негодование в отношении двух бедных девушек было столь всеобщим, что, даже если бы они не дали никакого повода к злословию и клевете, злословие и клевета коснулись бы их своим крылом; представьте себе, что должно было случиться и что случилось, когда выяснились странные мужские привычки сестер.

И вскоре ко всеобщему негодованию знати Нижней Луары присоединилось возмущение дворян из департаментов Вандея и Мен-и-Луара.

Если бы не море, омывавшее берега Нижней Луары, злословие проложило бы себе дорогу не только на юг и восток, но также и на запад.

Мещане и дворяне, горожане и сельские жители — все сплетничали о них.

Молодые люди, едва ли один раз видевшие Берту и Мари, с хвастливой улыбкой говорили о дочерях маркиза де Суде, питая большие надежды за неимением больших воспоминаний.

Благочестивые вдовы крестились, услышав их имена; гувернантки пугали ими непослушных детей.

Самые снисходительные люди ограничивались тем, что приписывали близнецам три добродетели Арлекина, которые, по общему мнению, отличали всех последователей святого Губерта: страсть к любовным похождениям, игре, вину. Остальные же всерьез утверждали, что будто в маленьком замке Суде каждый вечер происходят оргии, ни в чем не уступавшие разврату во времена Регентства; а некоторым романтикам с буйной фантазией башенки замка, приют невинной любви двух десятков голубей, представлялись недоброй памяти Нельской башней, логовом распутства и злодеяний.

Короче, о Берте и Мари сложили столько небылиц, что, несмотря на их безгрешную жизнь и безупречное поведение, они стали пугалом для всей округи.

Праздные домыслы челяди замков, мастеровых, работавших у горожан, и даже тех людей, кто прислуживал сестрам или кому девушки делали добро, стали причиной того, что их возненавидели и простые люди. И вышло так, что, за исключением нескольких слепых или немощных старушек, кому сиротки сами оказывали помощь, все, кто носил блузу и сабо, эхом повторяли нелепые выдумки важных господ. И любой дровосек или сапожник из Машкуля, любой земледелец из Сен-Фильбера или Эгрефёя считал ниже своего достоинства снять перед ними шляпу.

Наконец, крестьяне придумали Берте и Мари прозвище, радостно подхваченное в высших слоях общества: оно вполне соответствовало бурным страстям и постыдному образу жизни, которые приписывали девушкам.

Их прозвали Волчицами из Машкуля.

V

ВОЛЧИЙ ВЫВОДОК

Маркиз де Суде не обращал внимания на проявления всеобщего недоброжелательства; более того, казалось, он даже не догадывался о них. Когда он заметил, что соседи перестали наносить ему ответные визиты после его редких посещений, он обрадовался, что избавился от опостылевших ему обязанностей, поскольку выезжал к соседям крайне неохотно после долгих уговоров дочерей или Жана Уллье.

Иногда до него доходили отголоски сплетен вокруг Берты и Мари, но он был так счастлив со своим фактотумом, своими дочерьми и своими собаками, что счел за благо не портить себе настроение, прислушиваясь ко всяким глупостям. И он по-прежнему каждый день носился по полям за зайцами, а порой, если удавалось, затравливал кабана, в то время как вечерами играл в вист с двумя бедняжками, оклеветанными молвой.

Жан Уллье был настроен далеко не столь философски, как его хозяин; кроме того, его скромное положение позволило ему знать гораздо больше о всех этих слухах.

Его преданность двум девушкам была поистине безграничной; он не мог отвести от них восхищенного взгляда — сидели ли они с улыбкой на устах в гостиной замка или же, нагнувшись к гриве коня, со сверкавшими глазами, разгоревшимся лицом, разлетавшимися по ветру волосами под широкополой шляпой с подрагивавшим пером скакали во весь опор рядом с ним. Он от души радовался, когда видел, как они статны и красивы, как добры и ласковы с отцом и с ним; он считал, что вложил частицу самого себя в эти два восхитительные создания, и не понимал, почему весь мир не преклоняет перед ними колена.

И поэтому первые, кто осмелился повторить ходившие в округе сплетни, получили такой отпор, что остальным сразу расхотелось следовать их примеру. Однако Жану Уллье, поистине отцу Берты и Мари, не нужно было слушать чьи-то разговоры, чтобы знать мнение людей о своих любимицах.

С присущей ему проницательностью он распознавал недоброжелателей по одной лишь улыбке, беглому взгляду, движению руки, кивку, и это делало его глубоко несчастным.

Его больно ранило то презрительное отношение к сироткам, что ни бедные, ни богатые люди не давали себе труда скрывать. Если бы он давал волю своим чувствам, то затевал бы ссору с каждым, чей взгляд показался бы ему непочтительным, и одних проучил бы ударом кулака, а другим предложил бы решить дело поединком. Но здравый смысл подсказывал ему, что репутацию Берты и Мари нужно защищать совсем по-другому и дракой не восстановить их доброе имя. Кроме того, он опасался — и это пугало его больше всего, — что, если он не сдержит себя и ввяжется в какую-нибудь драку, сестры узнают, как о них думают.

И потому бедный Жан Уллье терпел незаслуженную обиду и изливал свою боль только в горьких слезах и горячих молитвах Богу, великому поборнику справедливости и защитнику обиженных. Это сделало его нелюдимым. Видя вокруг одних лишь врагов своих дорогих деток, он не мог не возненавидеть людей и готовился воздать им злом за зло, мечтая о новых революциях.

Но революция 1830 года, с которой Жан Уллье связывал определенные надежды, не дала ему возможности осуществить планы мести.

Однако Жан Уллье ждал, что мятеж, не утихавший на улицах Парижа, захлестнет в какой-то момент провинцию.

Однажды, ясным сентябрьским утром, маркиз де Суде, его дочери, Жан Уллье и свора гончих — за последние годы она несколько раз обновлялась, но числом больше не стала — охотились в Машкульском лесу.

Вот уже три месяца маркиз с нетерпением ждал этого дня, обещавшего ему редкое удовольствие, а речь шла всего-навсего о том, чтобы захватить выводок волчат, которых Жан Уллье обнаружил в их логове еще слепыми и за которыми с тех пор присматривал, как и подобает истому волчатнику.

Последняя фраза, быть может, нуждается в некоторых пояснениях для тех читателей, кто незнаком с благородным искусством псовой охоты.

Герцог Бирон, обезглавленный в 1602 году по приказу Генриха IV, когда-то, будучи совсем юным, говорил своему отцу:

«Дай мне полсотни кавалеристов, и, когда из города, как обычно, выедут за фуражом двести человек, я перебью их всех до одного; если эти двести человек погибнут, город будет вынужден сдаться».

«А что потом?»

«А потом город будет взят, вот и все!»

«И король перестанет в нас нуждаться. А мы всегда должны быть ему необходимы, болван!»

Так двести солдат остались живы, город не был сдан, а Бирон и его сын остались необходимыми и, следовательно, сохранили себе королевскую милость и королевское жалованье.

Так вот, с волками произошло то же самое, что с солдатами, которых пощадил отец Бирона. Если бы волки перевелись, то не нужен был бы начальник волчьей охоты.

Таким образом, Жан Уллье, помощник начальника волчьей охоты, заслуживает прощения за то, что позаботился о волчатах-сосунках и не пристрелил без всякой жалости их волчицу-мать, как поступил бы с матерым самцом.

Но это еще не все.

Трудность охоты на матерого волка состоит в том, что травить его собаками непросто, а загонять — занятие скучное и однообразное; однако охотиться на пяти-семимесячного волчонка легко и увлекательно.

Желая доставить хозяину удовольствие, Жан Уллье, когда обнаружил этот выводок, постарался не потревожить и не вспугнуть волчицу; он не стал жалеть чужих овец, что пойдут на прокорм матери и детенышам; пока они подрастали, он приглядывал за ними с трогательной заботливостью, следя за тем, чтобы они не стали добычей какого-нибудь дерзкого охотника, и обрадовался, когда как-то нашел логово пустым и понял, что волчица увела своих детенышей за собой.

Наконец однажды, решив, что они уже достаточно подросли для выполнения его замысла, он дал им уйти в мелколесье, протянувшееся на несколько сотен гектаров, и спустил на одного из волчат все шесть собак маркиза.

Бедный волчонок, не понимавший, что значат звуки рога и весь этот истошный лай, потерял голову: он выскочил из окружения, где остались его мать и братья, которые могли бы отвлечь собак и дать ему возможность спастись; он перебежал в другое урочище и там с полчаса петлял, как заяц, а затем, обессиленный непривычно долгим бегом, чувствуя, что отяжелевшие лапы не хотят нести его дальше, уселся на свой хвост и стал ждать.

Ему не пришлось долго ждать, чтобы узнать, чего от него хотят: вожак Домино, серая жесткошерстная вандейская гончая, через несколько секунд набросился на него и одним движением челюстей переломил ему хребет.

Жан Уллье, отогнав собак, пустил их по следу волчонка в обратном направлении, и через десять минут брат убитого уже удирал во всю прыть, а собаки гнались за ним по пятам.

Однако этот волчонок оказался хитрее: он не стал выбегать из мелколесья, и ему удалось ненадолго отсрочить свою гибель, потому что собак то и дело сбивали со следа другие волчата или сама волчица, словно нарочно попадавшиеся на их пути; но Жан Уллье слишком хорошо знал свое дело, чтобы упустить добычу из-за таких пустяков: как только гончие устремлялись по четкому и прямому следу, какой обычно бывает у взрослых волков, он сдерживал собак, возвращался с ними к тому месту, где они потеряли след волчонка, и пускал в нужном направлении.

Наконец, видя, что преследователи догоняют его, бедный волчонок решил схитрить и вернуться назад, чтобы сбить собак со следа: он побежал в обратную сторону и выскочил прямо на маркиза и его дочерей; растерявшись от неожиданности, он попытался было проскользнуть между ногами у лошадей, но маркиз, пригнувшись к шее лошади, ухватил его за хвост и кинул собакам, успевшим выбежать из леса.

Удачная охота так возбудила маркиза, что он не захотел останавливаться на достигнутом. Он стал обсуждать с Жаном Уллье, возвращаться ли по следам или же просто пустить собак в подлесок, где должны были находиться оставшиеся волчата.

Однако в разгар этой дискуссии волчица, очевидно уже не сомневавшаяся в том, что ее уцелевших детенышей не оставят в покое, перебежала дорогу шагах в десяти от собак.

При виде зверя гончие, не сведенные в свору, подняли характерный лай и, опьянев от охотничьего азарта, бросились вдогонку.

Их попытались сдержать, остановить, но все было тщетно — и повелительные возгласы, и отчаянные вопли, и щелканье хлыста.

Жан Уллье побежал, в то время как маркиз и его дочери пустили лошадей в галоп; но на сей раз собаки погнались уже не за робким неопытным волчонком: это был матерый зверь, могучий, неустрашимый и хитрый хищник; он бежал так уверенно, словно возвращался в свое логово, бежал напрямик через овраги, валуны, пригорки, быстрые ручьи, встречавшиеся на пути; бежал без страха, не слишком отрываясь от погони, то и дело увертываясь от гнавшихся за ним гончих, проносясь среди собак и устрашая их взглядом своих раскосых глаз и еще больше щелканьем страшных зубов.

Пробежав три четверти леса, волчица выскочила на равнину, как бы направляясь к лесу Гран-Ланд.

Неутомимый Жан Уллье не отставал от нее и держался шагов на триста-четыреста позади собак. А маркиз и его дочери, которым пришлось избегать крутых спусков, объезжая их по отлогим склонам и дорогам, остались далеко позади.

Когда они добрались до опушки леса и поднялись на холм, господствовавший над деревушкой Ла-Марна, они заметили на расстоянии полульё, между Машкулем и Ла-Брийардьером, в кустарнике между Ла-Марной и Ла-Жаклери, Жана Уллье, его собак и волчицу, следовавших друг за другом по прямой линии, в том же порядке и с одинаковой скоростью.

Двойной успех в начале охоты и бешеная скачка сильно разгорячили кровь маркиза де Суде.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я бы отдал десять дней своей жизни, чтобы очутиться сейчас между Сент-Этьенн-де-Мер-Мортом и Ла-Гимарьером, чтобы всадить пулю в эту паршивую волчицу!

— Она, понятное дело, бежит в лес Гран-Ланд, — ответила Мари.