Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Что такое антропология? - Томас Хилланд Эриксен на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Томас Хилланд Эриксен

Что такое антропология?

Сделай настолько просто, насколько возможно, но не проще.

Эйнштейн

Кто не говорит на иностранных языках, не знает и собственного.

Гёте

Thomas Hylland Eriksen

What is Anthropology?

Перевод с английского А.И. Карасевой под научной редакцией Ж.В. Корминой

Издательский дом Высшей школы экономики Москва 2014

Подготовлено в рамках проекта ВШЭ по изданию переводов учебной литературы

На обложке – фотография керамической статуэтки эпохи неолитаиз музея национальной истории г. Констанца (Румыния). Изображение взято с Wikimedia Commons (http://commons.wikimedia.org), автор – Cristian Chirita.

Перевод авторского английского издания, выпущенного издательством Pluto Press в 2004 г.

© Universitetsforlaget

© Перевод на русский язык, оформление. Издательский дом Высшей школы экономики, 2014

Предисловие к русскому изданию

Мое первое серьезное знакомство с российской антропологией случилось благодаря книге «Советская и западная антропология» – вышедшему под редакцией Эрнста Геллнера в 1980 г. замечательному сборнику статей и редкому примеру встречи двух богатых академических традиций. Геллнера, который в детстве говорил по-чешски (но стал ведущим британским антропологом), особенно интересовали отношения между тщательной этнографической работой в российской этнографической традиции и советским спросом на марксистский материализм и эволюционизм. Эта книга показала, что в советской и российской антропологии развивается теория и существует крепкая традиция эмпирических исследований, и у нее есть что предложить западному читателю.

Увы, этот диалог не получил сколько-нибудь систематического продолжения – во всяком случае, до сих пор. Конечно, после перемен 1989–1990 гг. ситуация значительно изменилась. Западные антропологи могли теперь свободно встречаться и обмениваться идеями с российскими и восточно-европейскими коллегами на международных конференциях. Несколько русских антропологов, таких как Валерий Тишков и Анатолий Хазанов, в те годы вносили вклад в англоязычную антропологию. Теория этноса, сформулированная Юлием Бромлеем и его учениками, прежде знакомая западным коллегам только через интерпретаторов вроде Геллнера, получила большую известность благодаря критическому обсуждению более молодых постсоветских антропологов. Стали очевидными сильные и слабые стороны советской антропологии: она поддерживала высочайшие стандарты этнографической работы и оставалась верной историческому подходу, практически забытому на Западе, но в то же время она оказалась в ловушке упрощенческих эволюционистских схем марксистской теории и такого понимания науки, которое большинству западных антропологов видится позитивистским и редукционистским.

Мой друг и коллега Финн Сиверт Нильсен, который проводил полевое исследование среди хиппи в Ленинграде в 1980-е годы и свободно говорит по-русски, познакомил меня с более старой русской антропологической традицией, когда мы вместе работали над учебником «История антропологии» (2001). Согласно стандартной англозычной истории антропологии, наша дисциплина до второй половины XX в. развивалась постепенно и медленно, и первым, кто применил подлинно научные методы сбора материала, был Бронислав Малиновский, – случилось это в годы Первой мировой войны. На самом же деле первым европейским антропологом был Николай Миклухо-Маклай, который проводил полевые исследования в Океании в 1870-е годы, а систематические исследования русского Дальнего Востока начались уже в 1730-е годы в рамках экспедиций, изучавших языки и культуры Сибири и Камчатки.

Короче говоря, если учитывать огромный вклад российской и советской антропологии, насчитывающей более трех столетий, то стандартную историю антропологии следует переписать.

Но эта книга о другом – в ней кратко изложено то, чему я в Осло учу своих студентов-первокурсников. Она исходит из социально-антропологической традиции, которой я учился сам и которая имеет географический лейбл «Антропология Северного моря». В Норвегии всегда было сильным влияние британской антропологии, и, наверное, это видно из книги, но мой замысел состоял в том, чтобы представить антропологию как космополитичную глобальную дисциплину без границ.

А еще важнее то, что антропология открывает окно в мир, где знакомое становится экзотическим, а экзотическое – знакомым, где ни одна деталь не будет слишком ничтожной, а идея – слишком значительной в нашем неустанном стремлении понять человеческий мир чуть-чуть лучше.

Томас Хилланд Эриксен

Осло, весна 2012 г.

Предисловие научного редактора

Дорогие читатели – коллеги, студенты и просто любопытствующие! Перед вами книга знаменитого норвежского антрополога Томаса Хилланда Эриксена (род. в 1962 г.), одного из тех немногих, кто обладает чудесным и редким даром увлекательно и просто рассказывать любой аудитории об этой совсем непростой науке. Свои полевые исследования он проводил на Маврикии и Тринидаде (неподалеку от которого жил на необитаемом острове Робинзон Крузо). Западному и – шире – англоязычному читателю Эриксен известен как специалист в области антропологии этничности и, кроме того, как замечательный популяризатор науки. Среди десятка его книг – знаменитые учебники «Ethnicity and Nationalism – Anthropological Perspectives» (1994; 2002; 2010), «Small Places – Large Issues» (1995; 2001; 2010), книга о том, как антропология может служить обществу «Engaging Anthropology» (2006). На русский язык работы Эриксена еще, кажется, не переводились, так что эта публикация станет первым знакомством русскоязычной аудитории с его творчеством.

В Норвегии, где живет и работает Эриксен, представители его профессии – антропологи – по результатам разных рейтингов регулярно входят в десятку самых популярных интеллектуалов страны. Многие из них принимают активное участие в общественных дебатах на разные темы, выступают в средствах массовой информации в качестве экспертов по самому широкому кругу вопросов.

К сожалению, в России судьба антропологии складывается пока совсем не так удачно. И дело не только в том, что Россия свернула с магистрального пути развития антропологической традиции; проблема в том, что в обществе не сформирован запрос на тот интеллектуальный продукт, который производит антропологическое знание, и – может быть, это даже важнее – от науки требуется быть «быстрой», т. е. давать быстрые и простые ответы на конкретно поставленные во просы. Антропология же – это медленное знание. И ответы ее часто неоднозначны, а нередко неприятны, некомфортны или даже опасны. Попробуйте объяснить профессиональной домохозяйке, что грязь относительна и «естественные» для нее усилия по поддержанию чистоты в доме одной части людей покажутся чрезмерными, а другой – недостаточными (вспомним старый анекдот о французской жене чукчи, которая, по мнению мужа, была грязной, поскольку слишком часто мылась), или втолковать жителю российского мегаполиса и ответственному родителю, что для кругозора, социального опыта и, возможно, будущих карьерных перспектив его ребенку полезно – а не вредно и опасно – иметь иноэтничных одноклассников и друзей. Но в этом и состоит программа антропологии – показывать, что мир людей сложнее и интереснее, чем кажется, и что миров и нормативных систем – больше, чем один (твой), причем все они равноценны.

Антропология – это особый стиль мышления и манера изложения мыслей. В этой небольшой книге хорошо виден тот самый особый стиль письма, который привычному к иным принятым в социальных науках стилям читателю может показаться несколько легковесным и даже неакадемическим. Однако откройте переведенных на русский язык «Аргонавтов» Бронислава Малиновского, «Нуэров» или «Колдовство, оракулы и магия у азанде» Эдварда Эванс-Причарда, работы Маргарет Мид или старинный, весело написанный учебник Клайда Клакхона «Зеркало для человека», и вы убедитесь, что Эриксен пишет в рамках давней традиции создания антропологических текстов. Надеюсь, что нам хотя бы отчасти удалось передать эту стилистическую легкость в переводе.

Перевод, как справедливо написано в соответствующем разделе книги, – дело совсем непростое, поскольку порой в языке перевода (и социальной реальности, частью которой он является) попросту нет того слова (и явления), о котором говорится на языке оригинала. Любопытно, что отсутствующие в русском языке понятия связаны с функционированием гражданского общества и его взаимодействием с государством: так получилось, например, с терминами affirmative action или public sector, которым пришлось подбирать грубые, очень приблизительные русскоязычные соответствия. Примерно так приходилось поступать тому же Малиновскому, пояснявшему, что словом «душа» он называет тробрианские реалии, совсем непохожие на представление о душе христианского происхождения (и он уточняет перевод, используя наряду с ним туземный термин «балома»). Я рада, что над переводом нам пришлось работать вместе с выпускницей факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Анастасией Карасевой. Свой вклад в то, чтобы перевод состоялся, на первых этапах работы внес также мой коллега по Высшей школе экономики Алексей Куприянов.

Книга, которую вы держите в руках, включена в программы по антропологии в разных университетах мира. Хочется надеяться, что наши русскоязычные коллеги также смогут использовать ее как учебник в преподавании университетских вводных курсов по антропологии. Во всяком случае, все, кто участвовал в работе над книгой, были бы очень этому рады.

Жанна Кормина

Санкт-Петербург – Ванкувер – Екатеринбург – Алькудия

Часть I. Начала

Глава 1. Зачем нужна антропология?

Еще в прошлом поколении антропология была мало известна за пределами академических кругов. Это был малозначительный учебный предмет, изучавшийся в университетах нескольких десятков стран, на который сторонние наблюдатели смотрели, как на нечто эзотерическое, а инсайдеры – как на род священного знания, охраняемого сообществом посвященных. Антропологи отправлялись проводить полевые исследования в дальние страны, откуда возвращались с удивительными, но мало кому понятыми историями о системах родства, подсечно-огневом земледелии или военном искусстве «других». За немногими примечательными исключениями, интерес к антропологии со стороны внешнего мира был весьма умеренным, и ее влияние обычно не выходило за пределы академического мира. Лишь в редких случаях она играла какую-то роль в жизни того общества, которому принадлежали антропологи. С тех пор все изменилось. Все больше и больше людей за пределами академического мира на Западе понимают, что антропология производит фундаментальные идеи, касающиеся человеческой природы, релевантные для многих повседневных ситуаций у себя дома. Ее понятия заимствуются другими университетскими дисциплинами и применяются к новым явлениям, ее идеи о необходимости изучать жизнь «снизу» и «изнутри» оказывают влияние на современную журналистику, а количество студентов-антропологов растет постоянно, кое-где – значительно. Например, в Университете Осло число студентов-антропологов выросло с примерно 70 в 1982 г. до более 600 десятилетие спустя.

Во многих западных обществах в 1990-е годы антропология и почерпнутые из нее идеи вошли в словарь журналистов и политиков. Это не случайно. Можно смело говорить о том, что антропология незаменима для понимания современного мира и что вовсе не нужно иметь особую страсть к африканским системам родства или полинезийскому обмену дарами, чтобы по достоинству оценить ее значение.

Есть несколько причин, по которым антропологическое знание может быть полезным в понимании современного мира. Во-первых, в наше время контакты между группами, имеющими существенные культурные различия, необычайно усилились. Дальние путешествия стали безопасными, относительно недорогими и доступными для многих. В XIX столетии лишь небольшая часть населения Запада совершала путешествия в другие страны (если не считать эмигрантов), а в 1950-е годы даже довольно состоятельные жители западных стран лишь изредка проводили отпуск за границей. Как известно, все это совершенно переменилось за последние несколько десятилетий. Потоки людей, перемещающихся на время из страны в страну, возросли и привели к интенсификации контактов: бизнесмены, сотрудники гуманитарных организаций и туристы едут из более экономически развитых стран в менее развитые, а трудовые мигранты, беженцы и студенты движутся в противоположном направлении. По сравнению с предыдущим поколением гораздо больше жителей западных стран посещают «экзотические» места. В 1950-е годы человек мог посетить Рим или Лондон лишь раз в жизни. В 1980-е при помощи системы Interrail можно было доехать из Северной Европы до Португалии и Греции и совершать подобные поездки каждое лето. В наши дни такие же молодые люди могут поехать на каникулы на Дальний Восток, в Латинскую Америку или Индию. Спектр предложений на туристическом рынке также расширился и включает разнообразные индивидуальные туры, большой выбор форм отдыха, ориентированных на специальные запросы, в том числе «приключенческий туризм» и «культурный туризм», когда желающие могут отправиться в тур по южноафриканским поселениям, бразильским favelas или индонезийским деревням. То, что «культурный туризм» стал важным источником дохода для многих местных сообществ в экономически менее развитых частях мира, может рассматриваться как знак возросшего в западных странах интереса к другим культурам. Совсем небольшое расстояние отделяет культурный туризм от собственно антропологических исследований.

В то же время, когда «мы» посещаем «их» все интенсивнее и в новых обстоятельствах, происходит и движение в противоположном направлении, хотя и по иным причинам. Именно благодаря значительным различиям в стандартах жизни и жизненных возможностях в разных частях мира миллионы людей из «не-западных» стран поселились в Европе и Северной Америке. Всего лишь поколение назад жителю западного города пришлось бы предпринять путешествие в Индию, чтобы вкусить ароматы и звуки индийской кухни и музыки. В наше время во многих западных городах полно индийских ресторанов – от шикарных заведений до недорогих забегаловок (порой просто окошек в стене), торгующих едой на вынос. Фрагменты мирового культурного разнообразия жители западных стран могут обнаружить буквально на пороге своего дома. Все это стимулировало любопытство по отношению к «другим»; кроме того, стремление понять, что влечет за собой культурное разнообразие, стало важно по политическим причинам. Современные дебаты по проблемам мультикультурализма, таким как права религиозных меньшинств, ношение хиджабов, преподавание языков в школах и призывы к политике обеспечения равенства на рынке труда, призванной противостоять этнической дискриминации, свидетельствуют о насущной необходимости разумного подхода к культурным различиям.

Во-вторых, мир «сжимается» и в других отношениях. Спутниковое телевидение, сети сотовой связи и Интернет создали условия для подлинно глобальной, мгновенной и беспрепятственной коммуникации. Расстояние более не помеха для близкого контакта; развиваются новые экстратерриториальные социальные сети или даже «виртуальные сообщества», и в то же время у людей появляется более широкая информационная палитра. Более того, экономика становится все более глобально интегрированной. Количество, размеры и экономическое значение транснациональных компаний необычайно возросли в последние несколько десятилетий. Капиталистический способ производства и монетарные экономики в целом, доминировавшие в мире в течение всего XX в., стали почти универсальными. В политике глобальные вопросы также все чаще доминируют в повестке дня. Проблемы войны и мира, окружающей среды и бедности имеют такой масштаб и вовлекают столько транснациональных связей, что не могут удовлетворительно решаться отдельно взятой страной самостоятельно. СПИД и международный терроризм также относятся к транснациональным проблемам, которые могут быть поняты и решены лишь путем международного сотрудничества. Все более тесное переплетение ранее относительно независимых социокультурных пространств ведет к пониманию того, что мы все находимся в одной лодке, что человечество, разъединенное классами, культурами, географией и доступными возможностями, все-таки едино.

В-третьих, в наши дни культура быстро изменяется, и это чувствуется почти повсеместно. На Западе меняется типичный образ жизни. Стабильная нуклеарная семья более не рассматривается как единственный социально приемлемый образ жизни. Молодежная культура и тенденции в моде и музыке меняются так стремительно, что людям постарше трудно уследить за всеми их поворотами; трансформируются и привычки, связанные с пищевыми предпочтениями, приводя к большему разнообразию во многих странах и т. д. Эти и другие изменения приводят к необходимости задавать себе вопросы: «кто мы такие на самом деле?»; «что такое наша культура и имеет ли смысл говорить о “нас”, которые “имеют” эту самую “культуру”?»; «что общего у нас с людьми, жившими здесь 50 лет назад и теми, кто живет ныне где-то в другом месте?»; «имеет ли все еще смысл говорить о том, что мы прежде всего принадлежим к нациям, или более важными стали другие формы групповой принадлежности?»

В-четвертых, в последние несколько десятилетий мы стали свидетелями беспрецедентного роста интереса к культурной идентичности, которая все чаще рассматривается как ресурс. Многие чувствуют угрозу своей локальной уникальности со стороны глобализации, непрямого колониализма и иных форм влияния извне и стараются в ответ усилить или, по крайней мере, сохранить то, что они считают своей уникальной культурой. Во многих случаях организации этнических меньшинств требуют соблюдения культурных прав от имени своих «избирателей»; в других случаях государство пытается посредством законов замедлить или предотвратить процесс изменений или внешнее влияние.

Наша эра, наступившая с падением Берлинской стены и исчезновением коммунизма в его советском варианте, время Интернета и спутникового телевидения, время глобального капитализма, этнических чисток и мультиэтнических модерностей, среди прочего получила имя века глобализации и века информации. Для того чтобы понять этот кажущийся хаотичным, запутанным и сложным исторический период, нам нужно посмотреть на человечество в перспективе, которая не ограничивается предвзятыми предположениями относительно человеческих обществ, которая чувствительна как к сходствам, так и к различиям, которая рассматривает человеческий мир одновременно с глобальных и локальных позиций. Единственная научная дисциплина, удовлетворяющая этим условиям, – антропология, которая изучает людей в самых разных обществах, в самых разнообразных обстоятельствах, какие только можно вообразить, выявляя при этом упорядоченность и находя сходства, и сохраняя критическое отношение к возможности быстрых решений и простых ответов на сложные вопросы.

Хотя антропологические понятия и идеи получили в последние несколько лет широкое распространение, об антропологии как таковой знают довольно мало. Многие все еще верят в то, что цель антропологии состоит в «открытии» новых народов в отдаленных районах, таких как Амазонка или Борнео. Многие полагают, что антропологов тянет, как магнитом, к наиболее экзотическим обычаям и ритуалам, которые только можно себе вообразить, и они предпочитают зрелищное обычному. Есть те, кто верит, что антропологи проводят большую часть своей жизни, странствуя по миру, в костюмах цвета хаки или без оных, время от времени пописывая сухие научные отчеты о своих путешествиях. Все эти представления об антропологии неверны, хотя они – как и многие мифы подобного рода – содержат зерна истины.

Уникальность антропологии

Антропология – интеллектуально богатая и амбициозная в теоретическом отношении дисциплина, которая пытается достичь понимания культуры, общества и человечества в целом посредством детального исследования локальной жизни, дополненного сравнительным анализом. Для многих она притягательна по причинам личного характера; они могли вырасти в культурно чуждом окружении, или их просто манят дальние страны, или они оказались вовлечены в проблемы защиты прав меньшинств – мигрантов, коренных народов либо каких-либо иных групп, или могут даже просто влюбиться в какую-нибудь мексиканскую деревню или знойного африканца. Однако антропология как профессия и как наука имеет бо́льшие амбиции, чем помощь в индивидуальном самопознании или снабжение читателей историями о путешествиях либо политическими трактатами. На более глубоком уровне антропология ставит философские вопросы, ответы на которые она пытается найти, исследуя жизнь людей в различных условиях. Говоря менее возвышенным языком, можно сказать, что задача антропологии состоит в том, чтобы удивлять, чтобы показывать, что мир богаче и сложнее, чем обычно предполагают.

Несколько упрощая, скажем, что антропология предлагает два типа прозрений. Во-первых, эта дисциплина производит знания об актуальном культурном разнообразии в мире; в конкретных исследованиях могут анализироваться, например, роль кастовой системы и богатства в жизни индийской деревни, технологии, используемые жителями высокогорий Новой Гвинеи, религия в Южной Африке, пищевые предпочтения в северной Норвегии, политическое значение системы родства на Ближнем Востоке или концепции гендера в бассейне Амазонки. Хотя большинство антропологов специализируются на одном или двух регионах, для того чтобы иметь возможность сказать хоть что-то интересное о «своем» регионе, «своей» проблеме, «своем» народе, им необходимо иметь представления о глобальном культурном разнообразии.

Во-вторых, антропология предлагает методы и теоретические перспективы, дающие специалистам возможность исследовать, сравнивать и понимать разнообразные проявления человеческой природы. Иными словами, эта наука предлагает как то, о чем, так и то, с помощью чего стоит думать.

Однако антропология – это не просто набор инструментов; это еще и особое ремесло, которое учит новичка тому, как получить знание определенного рода и о чем это знание может что-либо сказать. Точно так же как плотник может специализироваться либо на мебели, либо на постройке домов, а журналист – освещать колебания на фондовом рынке, в то время как другой его коллега – скандалы в королевском семействе, ремесло антрополога может использоваться в разных целях. Подобно плотникам и журналистам, все антропологи имеют общий набор профессиональных умений.

Некоторые новички в антропологии поражаются ее теоретическому характеру, и кто-то видит глубокую иронию в том, что дисциплина, заявляющая, что занимается осмыслением жизненных миров обычных людей, порождает при этом тексты, которые так трудно читать. Многие антропологические тексты прекрасно написаны, но правда и то, что многие – довольно сложны и запутанны. Антропология стремится быть аналитической и теоретической дисциплиной, и в результате она нередко оказывается недоступной и даже отталкивающей. Поскольку на самом деле ее содержание столь важно и – возможно – интересно, это несоответствие свидетельствует лишь о том, что антропология испытывает нужду в хороших популяризаторах.

Антропология не единственная в академическом мире изучает общества и культуры. Социология исследует и описывает социальную жизнь, особенно в современных обществах, сочетая широту охвата с глубиной анализа. Политология исследует политику на всех уровнях – от муниципального до глобального. Психология изучает психическую жизнь людей при помощи естественно-научных и интерпретативных методов, а социально-экономическавя география рассматривает экономические и социальные процессы в транснациональной перспективе. Наконец, есть недавно возникшая дисциплина, неоднозначно воспринимаемая в научном сообществе, но популярная у студентов и широкой публики – так называемая «культурология», которую можно охарактеризовать как смешение социологии культуры, истории идей, литературоведения и антропологии. (Злые языки называют культурологию «антропологией без боли», т. е. без полевых исследований и тщательного анализа.) Иными словами, социальные науки в значительной степени пересекаются друг с другом, и можно смело утверждать, что дисциплинарные границы до некоторой степени искусственны. Социальные науки действительно имеют некоторые общие интересы и пытаются найти ответы на ряд общих вопросов, однако между ними есть и отличия. У антропологии много общего и с гуманитарными дисциплинами, такими как литературоведение и история. Философия тоже всегда вносила интеллектуальный вклад в развитие антропологии; кроме того, имеется перспективная, горячо обсуждаемая область, граничащая с биологией.

Поколение назад антропология все еще концентрировала внимание почти исключительно на изучении локальной жизни в традиционных обществах, и полевые этнографические исследования были ее основным – а в некоторых случаях единственным – методом. Ситуация стала гораздо сложнее, поскольку антропологи теперь изучают все типы обществ, а их методологический репертуар стал более разнообразным. Вся эта книга представляет собой, по сути, один длинный ответ на вопрос «Что такое антропология?», и пока мы можем сказать, что это – сравнительное изучение культуры и общества, фокусирующееся на жизни локальных сообществ. Иными словами, антропология отличается от других близких дисциплин тем, что рассматривает социальную реальность как создаваемую прежде всего отношениями между отдельными лицами и группами, к которым эти лица относятся. Например, такой модный ныне концепт, как глобализация, с антропологической точки зрения не имеет смысла, если его нельзя изучить путем наблюдения за реальными людьми, их отношениями друг с другом и с окружающим миром. Только после такого исследования повседневной жизни можно переходить к изучению связей между локально проживаемым миром и явлениями большего масштаба (такими как глобальный капитализм или государство). Только после того как антрополог проведет достаточно времени, ползая на четвереньках (как это и бывало порой) и изучая мир под увеличительным стеклом, он (или она) готов сесть в вертолет, чтобы обозреть все с высоты птичьего полета.

Антропология в буквальном переводе с древнегреческого означает «наука о человеке». Как уже было сказано, антропологи не обладают монополией на эту область. Кроме того, есть и иные антропологии, чем та, что описана в этой книге. Философская антропология ставит фундаментальные вопросы о том, что значит быть человеком. Физическая антропология изучает человечество в доисторическое время и эволюцию человека. (В течение некоторого времени физическая антропология занималась также изучением «рас». Они более не представляют интереса для науки, поскольку генетика опровергла их существование, однако с точки зрения социальной и культурной антропологии раса все еще может быть предметом изучения в качестве социального конструкта, так как она остается важным элементом многих современных идеологий.) Различие, хотя и довольно нечеткое, иногда проводят и между культурной и социальной антропологией. Культурная антропология – термин, используемый в США (и некоторых других странах), а социальная антропология происходит из Великобритании и, до некоторой степени, Франции. Исторически между этими традициями были определенные различия – основной социальной антропологии является социологическая теория, в то время как культурная антропология выросла на более широкой теоретической базе, но эта разница стала уже настолько несущественной, что мы можем о ней забыть. В последующем изложении различие между социальной и культурной антропологией будет упоминаться лишь в тех случаях, когда нужно будет подчеркнуть специфичность североамериканской или европейской антропологии.

Как университетская дисциплина антропология не очень стара – ее преподают всего около 100 лет – но вопросы, которые она ставит, формулировались начиная с глубокой древности. Различия между народами являются врожденными или приобретенными? Почему существует так много языков и насколько они различаются? Есть ли что-то общее у разных религий? Какие формы правления существуют, и как они работают? Можно ли ранжировать общества, расположив их на воображаемой лестнице, согласно уровню их развития? Что есть общего у всех людей? И, возможно, наиболее важный вопрос: какого рода существа эти люди – агрессивные животные, социальные животные, религиозные животные или, быть может, единственные самоопределяющиеся животные на этой планете?

Каждый мыслящий человек имеет мнение по этим вопросам. На некоторые из них вряд ли можно дать ответ раз и навсегда, однако они, по крайней мере, могут быть должным образом поставлены. Цель антропологии в том и состоит, чтобы добыть о различных формах человеческой жизни настолько детальные знания, насколько это будет возможно, и разработать концептуальный аппарат, который позволит их сравнивать. Это, в свою очередь, позволит нам понять как различия, так и сходства между разными способами быть человеком. Несмотря на огромные различия, которые документируют антропологи, само существование этой дисциплины безо всякого сомнения доказывает, что продуктивная коммуникация между разными формами человеческой жизни возможна. Если бы было невозможно понять народы, отделенные культурной дистанцией, то и антропология была бы невозможна; и никто из антропологов не считает, что это недостижимо (хотя лишь немногие верят в то, что можно понять все). Разные общества словно созданы для того, чтобы сделать друг друга понятнее через сравнение.

Главная загадка антропологии может быть сформулирована следующим образом: повсюду люди рождаются с одинаковым когнитивным и физическим снаряжением, но, вырастая, становятся очень разными личностями и группами, с разными социетальными типами, верованиями, технологиями, языками и представлениями о хорошей жизни. Различия во врожденных талантах варьируются в пределах каждой группы, а не между ними, так что музыкальность, интеллектуальная одаренность, интуиция и иные качества, варьирующиеся от одного человека к другому, весьма равномерно распределены по всему земному шару. Чувство ритма у африканцев не является врожденным, а северяне отнюдь не склонны к интроверсии и эмоциональной холодности от рождения. Эти различия не являются врожденными. В то же время верно, что если одни социальные среды стимулируют врожденную склонность к ритмичности, другие – поощряют способность мыслить абстрактно. Вольфганг Амадей Моцарт, человек, переполненный музыкальным талантом, вряд ли стал одним из величайших композиторов мира, если бы он (вернее, человек с таким же генетическим кодом, как и Моцарт) родился в Гренландии. Скорее всего, он стал бы плохим охотником (поскольку был очень нетерпелив).

Иными словами, перефразируя антрополога Клиффорда Гирца, каждый человек рождается с возможностью прожить тысячи разных жизней, но проживает только одну. Одна из главных задач антропологии состоит в том, чтобы рассказать о некоторых из иных жизней, которые мы могли бы прожить.

Просвещение и эволюционизм

Здесь не место для детального изложения истории антропологии, но краткий экскурс в прошлое необходим для того, чтобы поместить настоящее и недавнее прошлое в исторический контекст.

Подобно иным наукам о человеке, антропология как особое поле исследований возникла в Европе во времена, последовавшие за периодом интеллектуального подъема и ученого любопытства, известного как эпоха Просвещения, в конце XVIII в. Более или менее достоверные отчеты миссионеров, колониальных чиновников и различных путешественников о народах, населяющих дальние страны, накапливались уже в течение нескольких столетий. Теперь они стали сырым материалом для обобщающих теорий о различиях культур. (Например, одна из ранних теорий, иногда приписываемая Монтескьё, объясняла культурные различия разнообразием климата.) Начиная с середины XIX в. доминирующее положение завоевала группа теорий, обычно называемых эволюционизмом. Приверженцы этих учений полагали, что общества могут быть ранжированы сообразно уровню их развития и что их собственные общества представляют собой конечный продукт длительного и напряженного процесса социальной эволюции (что неудивительно). Технологическим элементам, таким как луки, стрелы, плужное земледелие, вьючные животные, письменность, отводилась роль пограничных столбов между «эволюционными уровнями». Эволюционистские модели были совместимы (и сходны по форме) одновременно с дарвиновской теорией биологической эволюции, увидевшей свет в 1859 г., и с колониальной идеологией, утверждавшей, что не-европейские народы должны управляться и развиваться «сверху», жестко и с применением силы там, где это потребуется.

К концу XIX в. эволюционистские построения столкнулись с серьезной конкуренцией со стороны диффузионизма, по большей части немецко-язычного направления, которое, как показывает его название, подчеркивало значимость изучения паттернов распространения определенных культурных элементов. Если эволюционисты были склонны полагать, что каждое общество содержало зародыш собственного развития, диффузионисты утверждали, что изменения по большей части происходили посредством контактов и «заимствований».

В первые десятилетия XX в. «западные» общества переживали важные изменения, драматической кульминацией которых стала Первая мировая война. В это же самое время почти полный переворот произошел и в антропологии. Устоявшиеся эволюционистские и диффузионистские объяснения были отброшены по нескольким причинам.

Эволюционизм теперь осуждали как подход, порочный в своей основе. Более детальные и нюансированные исследования, которые имелись в распоряжении антропологов, не подтверждали тезиса о развитии общества по предопределенной схеме, а нормативное предположение о том, что общество, к которому принадлежит сам исследователь, находится на вершине эволюционной лестницы, было разоблачено как примитивное предубеждение. Значительные различия в культуре обществ с приблизительно одними и теми же технологиями (например, таких как бушмены в южной Африке и австралийские аборигены) делали неправдоподобными утверждения эволюционистов о том, что изучение «первобытных народов» может дать представление о ранних стадиях развития наших собственных обществ.

Диффузионизм был отброшен главным образом потому, что он делал предположения о контактах и процессах диффузии, которые невозможно доказать. Существование сходных явлений, таких как техники или верования, в двух или более местах еще не доказывает факт исторического контакта между ними. Эти явления могли независимо развиться в нескольких местах. Вместе с тем никто не сомневается, что процесс культурной диффузии имеет место (фактически это центральное допущение одного из современных направлений в социальных науках, а именно исследований глобализации), и можно утверждать, что «младотурки» в антропологии начала XX столетия перестарались с критикой диффузионизма, в результате чего антропологию перекосило в другую сторону и она превратилась преимущественно в исследования малых обществ.

Как бы там ни было, главное, что в десятилетие, предшествовавшее Первой мировой войне, к сбору данных о «других культурах» стали предъявлять все более строгие требования; что же касается людей, которые все это собирали, то профессиональные исследователи, отправлявшиеся в длительные экспедиции для сбора детальных и зачастую специализированных данных, постепенно заменили других путешественников.

Отцы-основатели

Основателями современной антропологии обычно считают четырех человек: Франца Боаса, Бронислава Малиновского, Альфреда Реджинальда Рэдклифф-Брауна и Марселя Мосса.

Боас, родившийся в 1864 г. в Германии, эмигрировал в США после нескольких длительных визитов туда в 1880– 1890-х годах. Будучи профессором Калифорнийского университета, он сыграл ключевую роль в становлении американской культурной антропологии. «Папаша Франц» оставался бесспорным лидером этой науки до своей смерти в 1942 г. Большинство американских антропологов первой половины XX в., достойных внимания, были его студентами.

Интересы Боаса были весьма обширны, но мы упомянем лишь две особенно важные и типичные для него концепции, определившие «лицо» американской антропологии: культурный релятивизм и исторический партикуляризм. Культурный релятивизм – это взгляд, согласно которому каждое общество, или каждую культуру, следует понимать в ее собственных терминах, изнутри, и расположение обществ на ступенях эволюционной лестницы не является ни возможным, ни особенно интересным.

В юности Боаса эволюционистские взгляды были весьма широко распространены. Для того чтобы понять культурное разнообразие, утверждал он, этот способ мышления неудовлетворителен. Он рассматривал представление о том, что определенные общества объективно более развиты по сравнению с остальными, как систематическую ошибку, связанную с этноцентризмом, т. е. взглядом, управляемым предрассудками и необоснованным предположением о превосходстве собственной культуры.

Культурный релятивизм – это прежде всего метод (а не мировоззрение), пригодный для того, чтобы исследовать культурную вариативность настолько независимо от предрассудков исследователя, насколько это вообще возможно. Его цель – научиться видеть мир по возможности тем же способом, каким его видят «информанты», или «местные». К теоретическому анализу можно приступать лишь тогда, когда эта цель достигнута. В сегодняшних общественных дискуссиях о контакте культур и «интеграции» мигрантов в западное общество следовало бы стремиться к тому же идеалу; лишь когда понимаешь, как живут другие, имеешь право на моральные суждения в их отношении.

Исторический партикуляризм Боаса, который тесно связан с его культурным релятивизмом, утверждает, что каждое из обществ имеет собственную уникальную историю, а это означает, что нет никаких «необходимых стадий», через которые они проходят. В результате невозможно делать обобщения относительно исторических последовательностей; все они уникальны. Боас утверждал, что все общества имеют свои собственные пути, ведущие к устойчивым состояниям, и свои собственные механизмы изменения. Как по поводу этой концепции, так и по поводу некоторых форм культурного релятивизма у антропологов никогда не было полного единодушия, но они остаются весьма влиятельными вплоть до наших дней.

Малиновский, родившийся в 1884 г., был поляком, он учился в Кракове, но эмигрировал в Англию для продолжения своих занятий антропологией. Малиновский был харизматичным, увлекающим за собой учителем, но его главный вклад в антропологию состоит в утверждении интенсивной полевой работы как исследовательского метода. Малиновский был не первым из тех, кто проводил длительные полевые исследования в локальных сообществах (Боас, например, тоже занимался этим), но его изучение жителей Тробрианских островов во время Первой мировой войны было столь детальным и тщательным, что оно задало определенный стандарт, который находит защитников и в наши дни. В своей серии книг о тробриандцах, первой и самой знаменитой из которых были «Аргонавты западной части Тихого океана» [Malinowski, 1984 [1922]], Малиновский продемонстрировал огромный интеллектуальный потенциал медленного, тщательного и чрезвычайно детального изучения малой группы, образцом которого была его работа в поле. Он прекрасно разбирался в экономике, религии и политической организации тробрианцев и благодаря всеохватывающему знанию их образа жизни был способен показать связи между такими парциальными системами.

В своей методологии полевых исследований Малиновский делал упор на необходимость изучения местных языков и рекомендовал в качестве основного метода включенное наблюдение: этнографу следует жить среди людей, которых он изучает, он должен участвовать в их повседневной деятельности и вести систематические наблюдения. Сходными, хотя и не обязательно идентичными идеалами руководствуются антропологи в своих полевых исследованиях и в наши дни.

Было бы глубоким заблуждением утверждать, что антропологические исследования начались с Боаса и Малиновского. На протяжении тысяч лет люди задавались вопросами, связанными с культурной вариативностью и тем, «как живут другие», так что как культурная теория, так и этнография существовали в разных обличьях задолго до них. Однако они сделали, пожалуй, больше, чем кто-либо иной для превращения антропологии в корпус знаний, достаточно организованных и связных, чтобы заслужить звание науки. Метод полевой работы, осуществляемой путем длительного включенного наблюдения, давал уверенность в том, что знание, добываемое этнографами, надежно и может быть использовано для сравнительного анализа, а принцип культурного релятивизма был направлен не только на то, чтобы контролировать свои предрассудки, но и на то, чтобы выработать нейтральную терминологию для описания культурного разнообразия.

Хотя это вряд ли имеет определяющее значение, но биографии Боаса и Малиновского могут отчасти объяснить их неортодоксальные подходы к культурному разнообразию. Как уже было сказано, оба они провели большую часть жизни за границей: немец Боас – в США, поляк Малиновский – в Англии. Можно предположить, что ситуация оторванности от корней и ощущение отчужденности как в отношении родины, так и своих новых мест пребывания, которое они, должно быть, оба испытывали, могли стать ценными ресурсами, когда они взялись за разработку своей новой науки. Только тот, кто способен увидеть свою культуру с маргинальной позиции, может осмыслить ее в терминах антропологии. Большая часть людей проводит всю свою жизнь, не задумываясь над тем, в какой значительной мере они сформированы определенной культурой. Такая «домашняя слепота» по умолчанию делает их менее подходящими для изучения других народов, чем тех, кто понял, что даже их собственные привычки и понятия возникли в определенном социальном окружении, в особых обстоятельствах, и что они были бы совершенно другими людьми, если бы выросли в другом месте. Этот род рефлексивности – саморефлексия – есть одновременно условие возможности сравнительных исследований культур и общества и их результат. Когда антрополог-новичок возвращается из своего первого выезда в поле, он неизбежно видит собственное общество в новом свете. Однако он должен также суметь мысленно освободиться от собственного общества, прежде чем приступить к полевому исследованию. Антропологи стараются передать это умение во время обучения антропологическим понятиям и моделям, но студенты не понимают, что приобрели его, до тех пор пока не становится слишком поздно для возвращения в прежнее состояние невинности.

Действительно, очень многие антропологи имеют личный опыт, который до определенной степени создает отчужденность по отношению к их обществу; многие провели по нескольку лет в иных странах, будучи детьми дипломатов, сотрудниками благотворительных организаций или миссионерами; некоторые были усыновлены или удочерены из другой страны или происходили из меньшинств; среди антропологов всегда было много евреев. Женщины в антропологии всегда были заметнее, чем в большинстве иных академических профессий. Иными словами, позиция отчасти чужака может быть преимуществом.

Третьим из ведущих антропологов в первые решающие десятилетия XX в. был, тем не менее, коренной англичанин А.Р. Рэдклифф-Браун (1881–1955). Рэдклифф-Браун, который провел много лет, преподавая и ведя исследовательскую работу в университетах Чикаго, Кейптауна и Сиднея, прежде чем вернуться на кафедру в Оксфорде в 1937 г., известен главным образом своей амбициозной научной программой социальной антропологии. В отличие от Боаса и, до некоторой степени, Малиновского, основные интересы Рэдклифф-Брауна были связаны не с культурой и значением, а со способами функционирования обществ. Большое влияние на него оказала социология Эмиля Дюркгейма, которая была прежде всего учением о социальной интеграции, и он использовал ее как отправной пункт для развития в антропологии структурного функционализма. Эта теория утверждала, что все части, или институты, общества исполняют определенные функции примерно таким же образом, как все части тела вносят вклад в создание целого, и что главная цель антропологии состоит в установлении «естественных законов общества» той же степени точности, как те, что обнаружены в естественных науках.

Так же как у Боаса и Малиновского, у Рэдклифф-Брауна имелся свой кружок выдающихся и преданных учеников; некоторые из них вошли в число наиболее влиятельных британских антропологов послевоенных лет. Однако большинство из них со временем отказались от его первоначальной программы. Стало ясно, что общества гораздо менее предсказуемы, чем клетки и химические соединения.

Для многих антропологов четвертый из упоминаемых здесь «предков» – самый важный. Имя Марселя Мосса (1872–1950) не связано ни с понятием, таким, как культурный релятивизм, ни с методом, подобным включенному наблюдению, ни с теорией вроде структурного функционализма. И все же его влияние на антропологию, особенно во Франции, было решающим. Мосс был племянником великого Дюркгейма, и они тесно сотрудничали вплоть до смерти последнего в 1917 г., написав в соавторстве в числе прочего книгу, названную «Первобытные классификации» [Durkheim, Mauss, 1963 [1903]]. Мосс был высокообразованным человеком, знал много языков, разбирался в мировой истории культуры и классической литературе. Хотя он никогда не работал в поле, он писал глубокие эссе, затрагивавшие широкий спектр тем (и постоянно преподавал техники наблюдения): о концепции личности в разных обществах, о национализме и о теле как социальном продукте. Его самая знаменитая работа – эссе об обмене дарами в примитивных обществах. Мосс показал, что реципрокность, обмен дарами и услугами, и есть тот «клей», который связывает общества в отсутствие централизованной власти. Дары могут казаться добровольными, но на деле они обязательны, они создают долги благодарности и иные социальные обязательства значительной широты охвата и длительности. Другие антропологи и поныне продолжают исследования в этом направлении.

Несколько упрощая, можно сказать, что эти четыре отца-основателя и их многочисленные ученики определили мейнстрим антропологии XX столетия. (В этой интеллектуальной генеалогии следовало бы учесть еще несколько очень ярких фигур, но ограниченный объем книги не позволяет проследить эти линии нашей родословной.) Однако антропологии как дисциплине всегда была свойственна самокритика, и влияние этих великих людей распространялось не только благодаря их наставничеству и письменным текстам, но тому несогласию и критике, которые они вызывали. Культурный релятивизм Боаса (и его последователей) натолкнулся на сильное сопротивление в послевоенные годы, когда новое поколение американских антропологов вернулось к добоасовским проблемам социальной эволюции и сконцентрировало свое внимание на материальных условиях, технологии и экономике. Малиновского и до некоторой степени его учеников критиковали за несфокусированность исследований и слабость в области теории. Рэдклифф-Брауна критиковали за то, он полагал, будто его элегантные модели правильнее, чем гораздо более хаотичная социальная реальность; а во Франции молодые, придерживающиеся радикальных политических взглядов антропологи практически игнорировали работы Мосса, поскольку были увлечены исследованием конфликтов, а не интеграции.

В течение нескольких десятилетий, прошедших после Второй мировой войны, антропология быстро росла и диверсифицировалась. Появлялись новые теоретические школы и направления, полевые исследования велись в новых регионах, что также умножало сложности и открывало новые перспективы; были основаны новые исследовательские центры и университетские кафедры. К началу XXI столетия по всему миру работали тысячи профессиональных антропологов, каждый из которых специализировался в той или иной области. Тем не менее за всем этим богатейшим разнообразием стоит дисциплина с ясными границами. Причина этого кроется в том, что мы продолжаем вновь и вновь обращаться к одним и тем же фундаментальным вопросам, которые встают повсеместно приблизительно в одной и той же форме. Бразильский антрополог и его русский коллега могут отлично понять друг друга (конечно, если они смогут говорить на одном языке, которым в большинстве случаев будет английский). Многое отличает феминиста-постмодерниста от специалиста по экологии человека, но если оба они антропологи, у них все еще остается много общего в интеллектуальном плане. Несмотря на все интеллектуальные отце– и матереубийства, ожесточенные споры и сильную специализацию, антропология сохраняет свои дисциплинарные границы благодаря последовательному интересу к отношениям между уникальным и универсальным, опоре на «точку зрения туземца» (термин Малиновского) и изучению локальной жизни, а также стремлению понять связи в обществах и интересу к сравнительному анализу обществ.

Рекомендуемая литература

Barnard A. History and Theory in Anthropology. Cambridge: Cam

bridge University Press, 2000. Kuper A. Anthropology and Anthropologists: The Modern British

School. 3rd ed. L.: Routledge and Kegan Paul, 1996.

Глава 2. Ключевые понятия

Мир, каким его воспринимают люди, в определенной степени формируется языком. Однако нет полного согласия относительно того, каково именно отношение между языком и внелингвистической реальностью. В 1930-е годы появилась гипотеза Сэпира – Уорфа, созданная двумя лингвистически ориентированными антропологами. Эта гипотеза предполагает, что язык создает существенные различия между жизненными мирами разных групп. Некоторые северо-американские языки (самый знаменитый пример – язык хопи) содержат, согласно Эдварду Сэпиру и Бенджамину Ли Уорфу, мало существительных или слов, обозначающих вещи, и много глаголов и слов, обозначающих движение и процессы. Это значит, как они полагали, что в мире хопи должно быть меньше предметов и больше движения, чем, скажем, в жизненном мире англоязычных людей. Эта теория, имеющая много приверженцев (всегда, впрочем, в модифицированном виде), оспаривается теми, кто считает, что все люди воспринимают мир в общем одинаково и что все языки имеют много одинаковых понятий. Вряд ли кто-нибудь будет сомневаться в том, что когда речь заходит об обсуждении абстрактных явлений, терминология значительно влияет на то, что воспринимается и как воспринимается. Разумеется, у индуиста, знающего о существовании множества божественных существ и верящего в реинкарнацию, представления о жизни и смерти значительно отличаются от таковых у мусульманина, который поклоняется только одному богу и верит в вечный, трансцендентный рай после смерти. Более того, эти идеи, вероятно, в какой-то степени влияют на их повседневную жизнь. Сходным образом в научных исследованиях некоторые концепции позволяют нам видеть определенные факты определенным образом за счет исключения иных аспектов реальности или подходов к ее изучению. Если, например, некто изучает общество, используя в качестве основной концепции родство, он неизбежно обнаружит иные связи и проблемы, чем те, кто вместо этого используют концепции патриархата или этничности.

На выбор концепций и теоретических подходов влияют личные интересы исследователя, особенности его или ее профессиональной подготовки, а также – хотелось бы надеяться, что не в последнюю очередь, – само изучаемое общество. Теории и ключевые понятия, наблюдения и выбор методологии находятся в постоянном взаимодействии как во время, так и по окончании полевых исследований. Это будет показано в следующей главе. И все же существуют ключевые понятия, настолько фундаментальные для антропологической науки, что к ним приходится обращаться независимо от конкретного предмета исследования, и я представлю некоторые из них в этой главе, прежде чем перейти к методам исследования и теориям.

Личность

Это слово кажется простым и однозначным, понятным каждому. Может быть, и так. Однако, хотя каждый знает, что такое личность, это знание не у всех одинаково. Что именно вы видите, когда смотрите на другого человека или в зеркало, зависит от вашего происхождения. Некоторые наиболее вдохновляющие антропологические исследования связаны с выявлением таких различий, с вариациями концепции личности.

В западном обществе личность обычно воспринимается как уникальный индивид, цельный и неделимый. В течение жизни этот индивид принимает множество самостоятельных решений и несет ответственность за их последствия. Когда люди умирают, они прекращают свое существование как индивиды, но в западных обществах нет согласия по поводу того, что случается потом. Некоторые придерживаются мнения, что умершие каким-то образом продолжают жить как духовные существа в невидимом мире, другие полагают, что смерть – это конец всего. Современная западная концепция личности часто описывается как эгоцентрическая – не в том смысле, что она эгоистическая, а в том смысле, что в центре находится эго или индивид.

Совсем другое понятие личности в индийской деревне. Большая часть населения – индуисты и верят в реинкарнацию; это означает, что каждый новорожденный является заново рожденной, а не совершенно новой личностью. Более того, каждый рождается не свободным индивидом, а членом определенной касты, а его жизнь в такой же степени определяется кармой и дхармой (судьбой, предназначением), как собственными решениями. Когда кто-либо умирает, цикл рождений, смертей и перерождений начинается сызнова, и то, каким именно образом он переродится, зависит от хороших и дурных дел, совершенных им в этой жизни. Эта концепция личности часто описывается как социоцентрическая – согласно ей не эго, а общество находится в центре универсума.

В африканских деревнях, где сильны традиционные религии, можно найти третий вариант концептуализации личности. Там личностям даются индивидуальная свобода и ответственность, но в то же время присутствуют духи предков; у них можно спросить совета, но они могут и наказать. Умирая, люди сами становятся духами предков, и часто медиумы (живые люди, способные общаться с духами предков) могут концентрировать в своих руках значительную светскую власть.

Четвертый тип концептуализации личности встречается в некоторых частях Меланезии. Многие меланезийцы представляют переход между жизнью и смертью некоторым особенным образом. Здесь доминирует реляционная концепция личности. Это означает, что личность конституируется отношениями, в которые она вступает с другими. Поэтому человек, который больше не дышит, не считается мертвым до тех пор, пока все его или ее отношения с другими не будут завершены. Долги должны быть уплачены, и определенные ритуальные действия должны быть выполнены, чтобы человек стал в полном смысле слова мертвым. Некоторые антропологи, пишущие об Индии или Меланезии, предложили вместо термина «индивиды» использовать применительно к этим людям термин «дивиды», поскольку на самом деле они делимы и создаются за счет своих связей с другими личностями.

Гендер также может рассматриваться как одно из вполне самостоятельных ключевых понятий, но он может быть рассмотрен и как особый случай концепции личности, поскольку довольно сложно, если вообще возможно, помыслить себе личность, не имеющую гендера. Из всех социальных различий гендер – самое универсальное. Иными словами, все народы проводят различия между мужчинами и женщинами, и гендерные отношения повсеместно являются существенной составляющей в структуре личности. Мужчины могут быть мужчинами только в соотношении с женщинами, женщины являются женщинами только по контрасту с мужчинами. Пока что гендер универсален. Однако как варьирует концепция личности, так и гендер может пониматься множеством разных способов.

Установилась традиция проводить различие между полом и гендером, хотя это различение в некоторых кругах (где ставится под вопрос биологический компонент гендера) считается несколько устаревшим. Под половыми различиями подразумевают обычно наследуемые отличия в размерах тела, форме гениталий и т. п.; гендер связан с социальным конструированием различий между мужским и женским. Именно конструирование гендера является предметом исследования специалистов в области социальных наук, обнаруживающих удивительные различия (а кто-то сказал бы – сходства). Разделение труда между мужчинами и женщинами как в сфере производства, так и в приватной сфере значительно варьируется, и во многих обществах гендерные отношения стали существенно изменяться только в последние 50 лет. В 1950-е годы в большинстве западных обществ женщины были в основном домохозяйками или работали неполный день, сегодня же большая часть из них имеют полную занятость, причем вне стен своего дома. А европейские и североамериканские мужчины, которые стали отцами в 1950–1960-е годы, едва ли знали что-либо о подгузниках и приготовлении пищи.

Многие специалисты в области социальных наук, включая антропологов, исследовали вопросы власти, неизбежно возникающие при изучении гендерных отношений, которые часто описываются при помощи идиомы «угнетение женщин». Действительно, обычно мужчины имеют больше власти над женщинами, чем наоборот. В большинстве обществ мужчины занимают самые важные политические и религиозные посты и контролируют формальную экономику. В некоторых обществах женщинам может быть даже предписано закрывать свое лицо и тело, когда они появляются в публичном пространстве. В то же время женщины нередко обладают значительной неформальной властью, особенно в домашней сфере. Антропологи не могут однозначно сказать, что женщин угнетают, прежде чем исследуют все аспекты жизни общества, включая то, как женщины (и мужчины) сами оценивают свое положение. Ведь не исключено, что некоторые женщины на Ближнем Востоке считают «освобожденных» западных женщин в большей степени угнетенными – из-за необходимости строить профессиональную карьеру, «хорошо выглядеть» и соответствовать прочим ожиданиям, – чем они сами.



Поделиться книгой:

На главную
Назад