Хрустальный шар (сборник)

Приближался час ночи. Гости начали вставать, отряхивая одежду, женщины щебетали, госпожа Грене на прощание показывала золотые зубы, словно извлекала улыбку из футляра. Проводив гостей, Зигфрид вернулся, с тяжелым вздохом опустился в кресло и с облегчением расстегнул пуговицу рубашки. Настроение у него ухудшалось, все отчетливее давала о себе знать печень. Раздался деликатный стук.

– Herein![14] – прохрипел Кремин, не поворачивая головы.

В комнату вошли четверо служащих. На чем-то вроде носилок они внесли гигантский гейзер белых марципанов и шоколада, на вершине которого в сахарной корзинке лежал золотой перстень. Директор поочередно пожал руки своим подчиненным, после чего началась вторая часть приема. Чтобы не портить себе настроения, Зигфрид разрешил евреям снять повязки. Розенштерн, который принес индивидуальный подарок – портсигар с музыкальным автоматом, – демонстрировал директору его в действии, рассказывал анекдоты и тихонько, призывно смеялся, видя, что шеф явно не в своей тарелке. Остальные евреи скромно поклевывали закуски, сдержанно выпивали уголками рта и вообще старались, как обычно при немцах, ограничивать себя до крайности. Невольно заинтересовавшись перстнем, Кремин разломал сахарную корзинку и оценил бриллиант каратомером, который носил на цепочке. Камень весил почти четыре карата. Кремин выпил довольно много, шутки Розенштерна сделали свое, а перстень довершил остальное. Он повеселел и начал похлопывать подходивших к нему евреев по спине и даже, подвыпив, пару раз ткнул рукой в бок Розенштерна. Зазвонил телефон. Зигфрид поднял трубку.

– Кремин! Jawohl! Was? Was? Was?![15] – кричал он все громче и трезвее. Шея у него побагровела. – So was… Tannhäuser, warum haben Sie mich nicht vorher benachrichtigt? Ach was, ich konnte nicht, ich konnte nicht! Was für eine Drecksache![16]

Он бросил трубку на рычаг.

– Herr Direktor… e… etwas Schlimmes?..[17]

Несколько пар глаз уставились на его потное красное лицо. Евреи помертвели, кто с рюмкой, кто с бутербродом в руке. Кремин вытер лоб платком с золотой монограммой.

– Na, ich glaube, – сказал он с бешенством, – die Judenaktion hat angefangen![18]

* * *

Операция продолжалась до часу. Штурмбаннфюрер Таннхойзер был доволен: количество голов росло в соответствии с планом, процент самоубийц был небольшой, а такие случаи усложняли работу, потому что за трупами приходилось ездить и при этом зря тратить бензин. Лучше было, когда евреи сами приходили на место сбора. В три часа с вокзала прибыл Клопотцек и доложил, что первый состав уже грузится. На шестом пути товарного вокзала стоят сорок вагонов. Ждали дальше. Таннхойзер, успокоенный, как раз собирался закурить, когда зазвонил телефон. Это был комиссар Хайн из криминальной полиции.

Сначала Таннхойзер долго не мог ничего понять и все спрашивал:

– А я-то здесь при чем? Это ведь ваше дело…

Комиссар говорил, что между путями на товарном вокзале железнодорожный охранник обнаружил труп женщины.

– Quatsch[19]. Еврейка. Вы хотите начать следствие? Не валяйте дурака!

В свою очередь разозлился Хайн и начал кричать:

– Дайте же мне закончить! Это немка. Eine Reichsdeutsche![20]

Таннхойзер ужаснулся:

– Что-что?

По предположению комиссара, немка, труп которой был найден, являлась пассажиркой утреннего поезда из Варшавы и выпала или была выброшена на пути неподалеку от состава, в который грузили евреев.

– Я должен сейчас туда поехать, чтобы начать следствие, но вокзал охраняется вашими людьми…

– Так чего вы хотите?

Комиссар снова заорал в трубку: хотел, чтобы Таннхойзер обеспечил ему доступ на вокзал.

– Сейчас… сейчас! Отлично. Именно туда едет мой заместитель, гауптштурмфюрер Клопотцек. Клопотцек, слушай! – Таннхойзер в нескольких словах пересказал всю историю подчиненному, который стоял у стола.

Через десять минут подъехала полицейская машина, и Клопотцек сел в нее.

– Мы не сразу едем на вокзал? – обратился он к комиссару, который был в гражданской одежде, с небольшой свастикой на лацкане пиджака.

– Нет, нам нужно взять нашего доктора.

Автомобиль остановился у Клиники судебной медицины. Комиссар выскочил и исчез в здании. Вскоре он вернулся с Веленецким.

– Доктор Вайсс выехал. Ну это в принципе все равно. Ширманн, едем на вокзал.

Автомобиль стремительно миновал несколько улиц и остановился. В окно с той стороны, где сидел Веленецкий, заглянул шуцман в каске.

– Gut, gut![21] – махнул полицейскому рукой Клопотцек, вылезая с другой стороны.

Он провел за собой обоих гражданских, отталкивая преграждавших дорогу солдат. Как раз в это время подъезжали четыре грузовика, заполненные евреями. Веленецкий старался на них не смотреть. Опустил глаза. Заметил разбросанные между домами, вдоль пути, по которому проводили евреев, узелки, пустые чемоданы и затоптанные пальто.

– Где этот труп? – обратился Клопотцек к комиссару, который осматривался, привставая на цыпочки.

– Тут где-то мой Bahnschutz[22], я не знаю…

Они начали проталкиваться между солдатами, наблюдавшими за погрузкой евреев. Ближайший путь был пуст. На другом стояли вагоны для скота, в которые загоняли группы людей. Между перронными воротами и длинным складским зданием вертелись вспотевшие унтеры. Наконец нашелся дорожный охранник. Им пришлось пролезть под вагонами, в которые грузили евреев, пройти еще через два пути, и уже у семафора они увидели что-то темное, распластанное на гравии, как больший тюк.

Убитая была женщиной среднего возраста. У нее было чистое лицо, а на затылке зияла большая рана. Кость легко поддалась при нажатии пальцев. Веленецкий быстро осмотрел тело, а комиссар тем временем измерял металлическим метром расстояние от рельсов и выпытывал у охранника и начальника станции, который появился неведомо откуда, подробности о движении поездов. Начальник станции сказал, что бумаги женщины он спрятал у себя в дежурке.

– Нельзя было трогать тело! Вы не знаете таких простых вещей, безобразие! – разозлился комиссар. – Ну ладно. Нужно забрать труп.

– Наверное, лучше будет отвезти тело в клинику? – обратился он к Веленецкому и спросил у Клопотцека: – Сюда можно заехать на машине?

– Хотелось бы этого избежать. Может, занести ее туда… в контору… а?

– Хорошо. Там есть место?

Комиссар махнул рукой.

– Ну, пусть будет по-вашему. Пришлите двух человек с носилками. Остальное вы сделаете у себя, доктор, так? Тогда пойдемте к складам. Я позвоню насчет машины.

Они снова пролезли под вагонами и выбрались на перрон, по которому проводили новую группу евреев. Веленецкому показалось, что все они похожи друг на друга: белые лица, вместо глаз – неподвижные пятна. Первой шла старая женщина в шелковом незавязанном платке, который она поддерживала обеими руками, словно от этого что-то зависело. Голова у нее была высоко поднята, она старалась держаться прямо, что особенно контрастировало с ее крупным, тяжелым телом. Потом он заметил какое-то знакомое лицо. Подсознательно он попытался отвести глаза, но было уже поздно. Он узнал адвоката Гельдблюма, который также его заметил. Ближайший шуцман стоял на расстоянии трех шагов и апатично повторял каждую секунду:

– Бистро, бистро, schneller.

Адвокат, шедший в группе крайним, приближался к Веленецкому, который не мог отвести от него глаз. Когда разделявшее их расстояние сократилось до метра, адвокат шевельнул губами, словно хотел что-то сказать, но не нашел слов. Веленецкий, которому Клопотцек почти наступал на пятки, снял шляпу, как бы здороваясь, но уже не надел ее и пошел дальше с непокрытой головой.

– Was machen Sie, Doktor?[23] – спросил Клопотцек, который не знал, что Веленецкий – поляк.

– Es ist mir heiss geworden[24], – ответил психолог с особенной интонацией в голосе, глядя ему прямо в глаза.

«Он хочет меня обидеть?» – удивился Клопотцек, но заметил, что в уголке под забором эсэсовец отбирает что-то у невысокой еврейки, и с криком бросился туда.

Комиссар с Веленецким вошли в контору. Это был длинный и широкий зал, поделенный низкой перегородкой на две части: слева обычно сидели служащие, но сейчас там было пусто. Их столы передвинули в центр зала, так что они образовали нечто вроде пропускника с узким проходом, через который непрерывно шли евреи.

Там сидели несколько немцев, курили сигареты и проверяли документы. Пол вокруг стола был розовым от картонных удостоверений, образовавших шелестящие холмики. Из небольших окон, размещенных высоко в стенах, падал мутный свет, отсвечивая на зеленоватых касках, обозначавших евреям дорогу к столу. Слышны были короткие вопросы, шелест картона, иногда звучало более громкое слово, глухой окрик, прерывистый вздох, похожий на стон, а когда Веленецкий прислушался, то заметил, что вздохи сгрудившейся, ожидавшей в глубине зала толпы отражают все, что происходит у стола. Комиссар остановился у настенного телефона, когда в зал влетел Клопотцек.

– So eine Geschichte![25] – начал он, но, оглядевшись, поднял брови. – Einen Moment![26] – попросил комиссара и доктора. Он подошел к столам и, склонившись к сидящим немцам, спросил громким шепотом: – Was soll das bedeuten? Was ist das?[27]

Ему ответили вполголоса.

Эта дополнительная сортировка в зале не была предусмотрена планом; ее по телефону приказал проводить Таннхойзер, чтобы удовлетворить просьбы Кремина, Грене и пары других знакомых и спасти часть их людей. Клопотцека, с которым Таннхойзер никогда не делился подарками, обуял служебный гнев.

– Das ist verboten![28]

Он кричал, что этим лишь задерживают работу: сортировку положено проводить уже в сборных пунктах.

– Alle sofort in die Waggons! Alle! Alle! Los![29]

Эсэсовцы встали из-за стола.

– Aber Sturmbannfürer Tannhüuser…[30]

– Hier befehle ich![31]

Он знал, что ему достанется от шефа, но все закончится только криком, потому что правда на его стороне, зато как будет взбешен Кремин, этот мерзавец, который на прощание подал ему два пальца, а Грене… Поймут, к кому следует обращаться в таких случаях.

Комиссар связался по телефону с несколькими железнодорожными станциями.

– Неслыханное дело, – сказал он Клопотцеку, вешая трубку. – И паскудное к тому же. В Зборове был контроль документов: эта женщина ехала в вагоне «nur für Deutsche»[32] с каким-то офицером СС… Неужели это он выбросил ее на пути?

– Что-что?! – пронзительно вскрикнул Клопотцек. Его глаза сузились от гнева. – Что вы тут рассказываете! Офицер СС, который выбрасывает женщину на рельсы? Да как вы смеете!

В гараже работа шла своим чередом. Вильк сваривал стальные поперечины, которые должны были поддерживать расширенную раму нового грузовика. В глубине темных стекол защитных очков сварка сияла как ритмично пульсирующая звезда. Обе руки паренька, левая, державшая проволоку, и правая, с горелкой, колебались в радиусе нескольких сантиметров, каждая со своей частотой. Прыская снопами искр, жидкое железо заливало стыки, а пламя вдувало его в мельчайшие трещинки. Когда Вильк поднялся над еще дымящейся рамой, появился Полякевич с двенадцатикилограммовым молотом и парой ударов отбил все поперечины. Швы были перекалены.

– Я так вас учил?

Чертыхнувшись, пан Тадеуш послал паренька за проволокой для сварки, а сам пошел в канцелярию за папиросой. На дворе раздался шум мотора и хлопанье досок. В цех въезжал Марцинов на грузовом «фиате». Входя в канцелярию, водитель ударился головой о низкую притолоку, чего с ним никогда не случалось. Вильк подбежал к нему.

– Ну? Что там?

Он знал, что Марцинов был у самого гетто, потому что именно там размещались склады тканей, которые они возили на вокзал.

У водителя было злое, перекошенное лицо.

– Плохо. Всех со складов забрали.

Вильк хотел его спросить еще о чем-то, но замолчал, так как подошел Полякевич.

– Больше не поедете?

– Сделал два круга. Вокзал закрыт.

– Вывозят евреев?

– Вывозят.

– На моих глазах ранили типа, который хотел взять ребенка у еврейки, – вдруг сказал Марцинов.

– Это как?

– Обыкновенно. Их везли на трамвайных платформах. Она держала маленького ребенка, а когда трамвай притормозил, какой-то тип с тротуара подошел и показывает руками вот так… – Марцинов сделал призывающий жест.

– Отдала?

– Отдала, а эсэсовец с платформы бабахнул.

– И что, убил?

– Не знаю, я поехал дальше. Народ врассыпную, а немец стал палить в воздух.

Зазвонил телефон. Полякевич медленно подошел, остановился, широко расставив ноги, прижал трубку к уху. Тут же прикрыл ее рукой и обратился к Марцинову:

– Это вас.

Марцинов подошел к телефону. Долгую минуту слушал в молчании, затянулся папиросой и, выдыхая ртом и носом дым, сказал:

– Хорошо. Буду.

Повесил трубку и посмотрел на Полякевича с Вильком.

– Пан Тадеуш, я еду… И Вилька с собой возьму. Скоро вернемся, через четверть часа.

Полякевич ни о чем не спрашивал, но выражение лица у него было такое выжидающее, что Марцинов добавил:

– Едем на сортировочную. Улица закрыта, но служебную машину пропустят. Вывезу их под тряпками.

– Евреев?! – Тадеуш набрал воздуха в легкие и свистнул. – Как делать нечего могут грохнуть… Смертная казнь полагается.

– Смертная казнь? – протянул Марцинов. Он открыл дверь. – Кароль, крути кобылу!

Заработал мотор, пофыркивая в замкнутом пространстве. Вильк вскочил на высокую подножку, Марцинов забрался в кабинку, и машина, окутавшись серым облаком выхлопных газов, с грохотом съехала по деревянному скату во двор. Полякевич, широко расставив ноги, застыл у входа, долго смотрел вслед автомобилю, потом почесал затылок и бросил в глубь цеха:

– Иду в контору. Вернусь через часик.

И пошел в трактир на углу.

Расставшись с Веленецким, Стефан раздумал идти домой. Он боялся, что отец начнет расспрашивать его о планах, о Доланце, а он еще ничего не решил и не знал. Подумал, что лучше будет прийти домой вечером, так чтобы поздороваться и сразу залечь спать. Два часа он провел у университетского коллеги, а поскольку тот жил на другом конце города, у дома отца Стефан оказался за четверть до комендантского часа. Квартира была наглухо закрыта. После долгого стука в дверь он узнал от сторожа, что отец уехал на два дня. Этого он не ожидал. Отчаявшийся и взбешенный, вышел на улицу. Сначала хотел бежать к деду по матери, но было уже поздно. Побежал к вокзалу и провел ночь в зале ожидания третьего класса. Проснулся на твердой лавке, разбитый, в помятом пальто, голодный и злой. С Доланцем он договорился встретиться в час дня, так что времени было еще много. В трактире на углу съел дрянь, как и предыдущим утром, и с испорченным настроением болтался по городу, читал афиши, пока наконец подозрительные взгляды прохожих не напомнили ему, что, несмотря на субботнее утро, он грязен и небрит. Хотел зайти в парикмахерскую, но два попавшихся заведения были закрыты. «Может быть, сегодня какой-то католический праздник?» – подумалось ему. Тогда он обратился к важно шествующему семейству: мать держала за руку одного ребенка, а под ногами у отца путался другой, поменьше.

– Извините, пожалуйста, – сказал Стефан, приподнимая шляпу, – вы не знаете, где здесь есть работающая парикмахерская?

Мужчина бросил на него сонный взгляд, который вдруг стал осмысленным. Он ничего не ответил. Семейство медленно прошло мимо, ведя за собой болтающих детей. Женщина, повернув голову, скользнула по нему рыбьим взглядом. Стефан остался со шляпой в руке. Нахлобучил ее, пожал плечами и пошел дальше. В конце улицы блеснули каски, раздался крик. Он знал, что хватают евреев. Затем какой-то заляпанный красками молодой человек с ведром и кисточками в руках крикнул ему прямо в лицо:

– Парень, беги! Они там, за углом!