Слепой. Приказано выжить

— Да это просто туристы, — сказал он, сам не особенно в это веря.

— Вероятность примерно пятьдесят на пятьдесят, — ответил генерал. — Видишь ли, я предпринял некоторые шаги, которые, надеюсь, помогут нам расставить все точки над «i» в этом запутанном, щекотливом вопросе. Обрисовав одному надежному и заведомо не болтливому человеку суть проблемы — разумеется, чисто теоретической, умозрительной, — я попросил его провести кое-какие изыскания в архивах. Заговорщики, эти предполагаемые серые кардиналы, должны контролировать деятельность всех ключевых министерств и ведомств, причем не прямо и непосредственно, а из-за кулис, очень тонко и осторожно. Для этого необходимо постоянно оставаться на месте, занимая второстепенные, но, опять же, ключевые посты. Все время вертеться рядом с большим начальством, быть настолько незаменимым, чтобы никакая новая метла не вымела тебя вместе с остальным старым мусором… Или, наоборот, постоянно кочевать из министерства в министерство — свалил одного министра, усадил на его место нужного человека и перебрался в соседнее здание…

— У-у-у, — разочарованно протянул Глеб, и уходящий вниз по течению прогулочный теплоход ответил ему протяжным гудком.

— Все верно, — с понимающей усмешкой согласился генерал, — заговорщиков таким манером не вычислишь, а вычислив, не прищучишь. Но, если я на правильном пути, мои изыскания непременно привлекут к себе внимание как раз тех людей, которых мы ищем.

— Снова огонь на себя? — без видимого энтузиазма уточнил Глеб.

— Предложи другой способ, — сказал генерал, — и я с удовольствием к нему прибегну. Нет, Глеб Петрович, иного пути у нас нет, придется опять трясти стариной.

— Смотрите, чтобы вам вашу старину не отстрелили, — грубовато посоветовал Слепой.

— А ты у меня на что? — парировал генерал. — Твоя задача — быть начеку и в полной боевой готовности. Когда у меня начнутся неприятности, ты должен оперативно установить их источник и действовать по обстановке. Подчеркиваю: действовать независимо от того, где и в каком… гм… качестве буду находиться к этому моменту я. О резервном канале связи ты помнишь?

— Это о каком же? — невинно округлил глаза Глеб.

— Помнишь, конечно, иначе грош тебе цена, — уверенно кивнул Потапчук. — А если забыл, пеняй на себя. Не я — жизнь тебя накажет.

— Может быть, дадите какую-то конкретную работу? — отбросив шутливый тон, спросил Глеб.

— Отставить, — отрезал Федор Филиппович. — Твое текущее задание — оставаться живым и свободным. Ты — мой секретный резерв…

— Туз в рукаве, — подсказал Слепой.

— Если тебе так больше нравится, пусть будет туз, — покладисто согласился генерал Потапчук и проводил долгим, обманчиво рассеянным взглядом неторопливо уплывающий вниз по реке прогулочный теплоход.

* * *

Лошадиные копыта выбивали медленный, мягкий ритм по слегка влажноватой земле аллеи. Над головой смыкались полупрозрачные, подернутые нежной дымкой едва проклюнувшейся листвы кроны, обещавшие вскоре превратиться в сплошной тенистый полог, белизна березовых стволов казалась особенно чистой и яркой на фоне свежей, еще не успевшей потемнеть и пожухнуть зелени. Андрей Родионович Пермяков очень любил конные прогулки. Ему в них нравилось все, что других пугало и отталкивало — и высота посадки, и плавное покачивание лошадиного крупа, и ощущение сдержанной, подчиненной человеку мощи благородного животного, и даже проявления, порой далеко не безобидные, крутого лошадиного нрава.

Его сегодняшний спутник, невзирая на еще далеко не преклонный возраст, спортивную фигуру и отнюдь не столичное, а, прямо скажем, самое что ни есть деревенское происхождение, его восторгов явно не разделял. В седле он держался плохо, лошади откровенно побаивался, и та, чувствуя его неуверенность, вела себя просто отвратительно. В чисто педагогических, воспитательных целях Андрей Родионович на некоторое время предоставил скакуну и наезднику полную свободу в плане выяснения отношений, а потом, сжалившись, поймал строптивую животину за уздечку и повел в поводу.

— Покорнейше благодарю, — не без сарказма произнес спутник.

Как и все, с кем по своей воле общался Андрей Родионович Пермяков, он был далеко не глуп и понял, разумеется, кому обязан четвертью часа унизительных мучений и мучительных унижений в жестком и неудобном спортивном седле.

Едущий на полкорпуса впереди Пермяков мог скрыть улыбку, но не стал этого делать, для чего пришлось специально обернуться к собеседнику. Наградой за это маленькое усилие стало мимолетное, но ясно читаемое выражение бессильной злости, промелькнувшее на смуглой цыгановатой физиономии второго всадника. Это выражение о многом рассказало такому опытному психологу и физиономисту, как Андрей Родионович Пермяков. Он и раньше догадывался, что Мент немножко себе на уме, а в этот краткий миг окончательно уверился: да, этот человек ненадежен, и ему пора подыскивать замену.

Фамилия Мента была Васильев, а звали его Николаем Фомичом. Он был чернявый, как цыган или грек, и сухопарый, как заядлый спортсмен-легкоатлет, к чему не прилагал ни малейших усилий — просто дымил, как паровоз, и от природы не был предрасположен к полноте. Врожденная крестьянская хитреца и обманчивая простота манер помогли ему дослужиться до генерал-майора и занять какой-то второстепенный пост в главном управлении МВД. Благодаря этим же качествам ему удавалось неизменно оставаться в фаворе у любого начальства, хотя в последнее время продвигали его не так быстро, как раньше: фавор фавором, но будь ты хоть трижды душой компании, одного умения балагурить и провозглашать хвалебные тосты маловато, чтобы возглавлять по-настоящему ответственный участок работы.

Его деловые качества были главной причиной, по которой Андрей Родионович начал подумывать о том, чтобы вывести Мента из игры. Начинался новый этап, куда более важный и ответственный, чем все предыдущие, и на этом этапе умения без мыла пролезть в любую щель, каковое умение, по сути, стало краеугольным камнем карьеры генерала Васильева, было уже маловато. Но, пока он оставался в строю и продолжал приносить кое-какую, временами весьма ощутимую, пользу, с ним приходилось считаться. Приняв это во внимание, Андрей Родионович решил, что воспитательный момент пора закруглять, и натянул поводья. Его рослый вороной жеребец послушно остановился, и гнедая кобыла, за считанные минуты сумевшая довести до белого каления непробиваемо спокойного и добродушного (по крайней мере, с виду) Мента, так же послушно остановилась рядом.

— Отдохнем, — предложил Пермяков, — а то наездник из тебя, как из бутылки молоток. Есть такой бородатый анекдот про старого джигита. Не слыхал? Идет, стало быть, аксакал по горной тропке и вдруг видит: на лужайке пасется конь — не заморенная кляча, а настоящий скакун. Захотелось аксакалу тряхнуть стариной, вскочил он коню на спину, проскакал галопом метра два и на землю — шмяк! Встает, потирает поясницу и, вздыхая, говорит: «Э, старый стал, совсем г… стал…» Огляделся по сторонам, видит — вокруг никого нет. И добавляет: «А, чего там! И молодой г… был».

Васильев помедлил с реакцией, занятый куда более важным делом: вперив в кобылий затылок опасливый взгляд, он мертвой хваткой вцепился обеими руками в луку, перенес вес тела на левую ногу, высвободил правую из стремени, неуклюже перетащил ее через лошадиный круп и торопливо соскочил на землю. Ощутив под ногами твердую почву, генерал, наконец, расслабился и позволил себе хохотнуть.

— Хороший анекдот, — сказал он. — Правда, действительно старый, зато с глубоким философским смыслом.

— Н-да? — с сомнением обронил Андрей Родионович. Он молодцевато соскочил с седла и забросил на луку поводья. — Признаться, не замечал. И в чем же, по-твоему, здесь заключен глубокий, да еще и философский, смысл?

— В том, что каждый должен заниматься своим делом — тем, которому обучен, — сказал Мент. — Джигит — скакать верхом, слесарь — возиться с железками. И, если человек не справляется со своей работой, он действительно, как вы выразились, г… на палочке. А когда профессиональный наездник не может починить токарный станок, а слесарь-наладчик — объездить жеребца, это еще ни о чем не говорит.

— Да ладно тебе, — миролюбиво сказал Андрей Родионович. — Смотрите, какой обидчивый! Подумал бы лучше о своем здоровье!

— Именно о нем я и думаю, — заверил Васильев, демонстративно потирая копчик. — Эта скотина меня чуть не укокошила, а вы — здоровье…

— Есть такое слово: иппотерапия, — напомнил Андрей Родионович. — Дословно: лечение лошадью.

— Змеиным ядом тоже лечатся, — сказал Николай Фомич. — Дело не в лекарстве, а в способе применения и дозировке.

Шутливый тон, которым это было сказано, плохо маскировал его раздражение, и Андрей Родионович опять подумал: да, это уже отработанный материал. Генералом Мент стал всего три месяца назад, но, похоже, уже успел основательно свыкнуться со своим новым высоким статусом — как говорят в молодежной среде, «поймать звезду».

— Ну, извини, — положил конец беспредметной дискуссии Пермяков. — В конце концов, это ты хотел встретиться, причем срочно. В моем расписании это время отведено именно для конной прогулки. А ломать расписание я не привык, если только это не вызвано острой необходимостью — например, срочным вызовом к Самому.

Мент промолчал, воздержавшись от препирательств. Андрей Родионович видел, что молчание дорого ему далось, и это стало еще одним жирным минусом напротив фамилии генерала МВД Васильева в толстом гроссбухе, который существовал только в голове Политика. Господин генерал еще не забыл, кто тут главный, но лидерство Андрея Родионовича в их коллективе было в некотором роде неофициальным, и на этом основании Мент, похоже, возомнил, что при случае сможет подвинуть, а то и вовсе сковырнуть всемогущего Политика, использовав против него накопленный компромат. В том, что компромат накоплен, Пермяков не сомневался, в противном случае Мент не был бы Ментом, и только существованием этих материалов, заведомо далеко не полных, можно было объяснить не так давно начавшиеся странности в поведении Николая Фомича.

Странности эти, по большому счету, странностями не являлись. Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом, и грош цена генералу, который никогда не задумывался о том, чтобы примерить фуражку главнокомандующего. Вожак любой стаи, будь то десяток отощавших от зимней бескормицы волков или глава демократического правового государства, вынужден держать ухо востро, пребывая в отличной форме и полной боевой готовности, чтобы подросший, набравшийся сил и наглости молодняк ненароком не разорвал его в клочья. Генерал Васильев был человек амбициозный, иначе не стал бы тем, кем стал, и теперь, судя по некоторым признакам, решил, что созрел для нового шага вперед и вверх. Он уверовал в свои силы и явно примеривался к глотке вожака, и это была ошибка — вполне понятная, но, увы, непростительная, потому что в ЭТОЙ игре права взять назад неудачный ход нет ни у кого.

— С учетом твоих талантов по части верховой езды, — с мягкой дружеской подначкой продолжал Пермяков, — увидеть меня ты рвался, полагаю, вовсе не затем, чтобы прокатиться в седле. Что-то случилось?

— Вам виднее, — пожав плечами, уклончиво ответил Васильев. — Насколько я понял, вы интересовались сводками происшествий за позапрошлую ночь — не по всей Москве и даже не по какому-либо из районов и административных округов, а по вполне конкретному адресу.

— Клуб «Фортуна», — кивнув, подтвердил Пермяков. — Ну, и?..

— Не понимаю, как вам это удается, — проворчал Васильев. — У вас что, хрустальный шар на тумбочке? Или волшебное зеркальце?

— В наше высокотехнологичное время все колдовские атрибуты с успехом заменяют телефон и компьютер, надо только уметь ими пользоваться, — решив, что толика скромности пойдет на пользу делу, заявил Андрей Родионович. — И ты — не единственный, от кого я могу получить оперативную информацию. Так что же стряслось в этой «Фортуне»?

— Во-первых, в названный вами промежуток времени в прилегающем к зданию клуба парке скоропостижно скончался от сердечного приступа замминистра обороны Шиханцов, — сообщил Мент. — Насколько я понял, заключение экспертов ни у кого не вызвало сомнений, и это происшествие даже не попало в сводки. Думаю, вам и без меня это известно, но я счел необходимым упомянуть о нем в связи с другим происшествием, которое было зарегистрировано в непосредственной близости от клуба той же ночью.

— Ага, — оживился Пермяков, — значит, что-то все-таки было?

— Перестрелка в духе девяностых, — кивнул Васильев. — На первый взгляд — чистый вестерн. Машина ДПС остановила на ведущей к «Фортуне» дороге «десятку» с ростовскими номерами. Инспектор, почему-то находившийся в машине один, и притом не в свое дежурство, подвергся вооруженному нападению, вынужденно открыл огонь на поражение и был тяжело ранен в перестрелке, успев уложить троих нападавших. Когда его обнаружили, он был еще жив, хотя и потерял много крови. Придя в сознание в больнице, он произнес три слова: полковник ФСБ Молчанов.

— И?

— И умер через два часа, то ли не успев, то ли, что представляется мне куда более вероятным, не захотев ничего больше рассказать и объяснить. В местном управлении сейчас всеми силами пытаются замять дело, которое явно отдает гнильцой, но слова патрульного слышал находившийся в больнице следователь прокуратуры. Эти слова навели его на кое-какие правильные мысли…

— Сделать карьеру, сплясав на чужих костях, — вставил Пермяков. — Мысль, бесспорно, здравая, тем более что мертвому уже все равно.

— Совершенно верно, — согласился Васильев и зачем-то покосился на мирно щиплющих молодую траву лошадей, как будто опасался, что те подслушают и передадут кому-нибудь его слова. — Прежде, чем непосредственный начальник убитого задействовал связи в прокуратуре, и не в меру инициативному следаку дали по рукам, он успел нарыть пару-тройку любопытных фактов. О том, что убитый находился за рулем патрульной машины не в свое дежурство, я уже упоминал. Преступники, которых он будто бы геройски перестрелял, приехали из Ростова. Установить, что погибший сержант ДПС родом оттуда же, не составило труда — это записано в его личном деле. Следователь незамедлительно выехал туда и в два счета выяснил, что с одним из ростовских гастролеров наш инспектор был дружен еще со школьной скамьи — в буквальном смысле слова сидел за одной партой.

— Какие-нибудь старые счеты? — скучающим тоном предположил Андрей Родионович.

Ему уже все было ясно, но ставить об этом в известность Мента он не собирался. Виртуозный исполнитель, которому давеча пел дифирамбы Филер, кажется, все-таки допустил прокол, сэкономив на контрольном выстреле. Его можно было понять — он торопился поскорее устранить возникшую досадную помеху и покинуть место преступления, — но не простить: поневоле вступив в чужую игру, неизвестный стрелок, как и все ее участники, окончательно и бесповоротно утратил право на ошибку.

— Не думаю, — демонстрируя проницательность, которая в данном случае выглядела, мягко говоря, неуместной, возразил Николай Фомич. — Представляется куда более вероятным, что там, у клуба, кто-то расстрелял членов промышлявшей грабежами и разбоем преступной группировки, в которую входил старший сержант ДПС Самарин. Ребята просто ошиблись в выборе жертвы, за что и поплатились. Такова моя версия, в пользу которой говорит многое…

— …И которая ровным счетом ничего нам не дает, — перебил Андрей Родионович, — поскольку практически недоказуема. Не спорю, это происшествие могло бы стать неплохим информационным поводом. Но для этого нужно, как минимум, доказать причастность убитого к деятельности ОПГ, а в идеале разыскать этого полковника Молчанова и снять с него, а потом еще и обнародовать, свидетельские показания. Ты что, всерьез намерен пободаться с ФСБ? Ничего не выйдет, тебе не с чем к ним прийти, нечего предъявить, кроме слов умирающего, которые просто будут объявлены предсмертным бредом.

— У меня в мыслях не было наезжать на контору, а тем более — создавать по собственной инициативе какие-то информационные поводы, — заверил Мент. — В таких делах инициатива действительно наказуема, и даже ваше бесценное покровительство тут может оказаться бесполезным — пуле не объяснишь, с кем ты сотрудничаешь и кто тебя поддерживает. Я просто изложил информацию, которая вас интересовала, и поделился некоторыми своими соображениями. Как говорится в другом старом анекдоте, умище не спрячешь. Возникают вопросы, Андрей Родионович. И мне почему-то кажется, что на некоторые из них вы могли бы ответить — разумеется, если бы сочли это возможным.

— Ну, попытайся, — скептически предложил Пермяков. — Спроси, почему бы и нет? Мы работаем в одной упряжке и просто обязаны друг другу доверять — по крайней мере, в определенных обстоятельствах и до определенного предела. Ты что, усматриваешь между смертью генерала Шиханцова и той перестрелкой на дороге какую-то связь?

— Может, и не усмотрел бы, если бы не ваш интерес к совершенно конкретной точке пространства и времени, — напрямик сообщил Васильев. — Праздное любопытство вам не свойственно, а разбираться, что там произошло между тремя ростовскими гастролерами, продажным гаишником и каким-то полковником ФСБ, — это, прямо скажем, не ваш уровень. Не по чину это вам, Андрей Родионович, из чего следует, что упомянутая перестрелка могла заинтересовать вас только в связи со смертью Шиханцова. Следовательно, связь таки есть, и вам известно о ней многое, если не все. Скажите прямо: Шиханцов и есть Воевода? Вернее, был…

— Ничего подобного, — непринужденно солгал Пермяков. Ему было трудно совладать с изумлением, вызванным беспрецедентной выходкой Мента, который отважился учинить ему самый настоящий допрос — спасибо, что не третьей степени. Васильев, что называется, утратил перспективу — сбился, считая клетки и линии на шахматной доске, и вообразил, чудак, что уже прошагал игровое поле от края до края и выбился из пешек в ферзи. — Пальцем в небо ты попал, Николай Фомич, вот что я тебе скажу. Связь, о которой ты толкуешь, существует исключительно в твоем воображении. Ты прав, говоря о моем высоком уровне информированности. Так вот, прими добрый совет человека, информированного гораздо лучше, чем ты: забудь и о Шиханцове, и об этом эфэсбэшнике… как бишь его — Молчалине?

— Молчалин — персонаж комедии Грибоедова «Горе от ума», — блеснул познаниями из области школьной программы по литературе генерал. — А фамилия этого типа Молчанов.

— Горе от ума — это сказано как раз про тебя применительно к данной ситуации. Может, той ночью мой хороший знакомый в «Фортуне» портмоне с сотней тысяч евро потерял, а ты выдумал невесть что, какое-то заказное убийство приплел…

— Про заказное убийство я, кстати, и словечком не обмолвился, — напомнил Васильев.

Андрей Родионович все-таки не удержался и изумленно поднял брови: ну и ну! Приемчик был настолько дешевый, что в последнее время к нему перестали прибегать даже создатели детективных телесериалов, не говоря уже о настоящих следователях. После такого фортеля оставалось только пожалеть, что сразу не привлек к работе в организации кого-то другого, чуточку более умного, но жалеть о сделанном Андрей Родионович не привык: промахи надо исправлять, а горевать о них — пустая трата времени.

— Ты уж не на пушку ли меня берешь, Николай Фомич? — сдержанно озвучил он свое негодование. — После всех теорий, которые ты тут развел на пустом месте, только безмозглый болван не догадался бы, к чему ты клонишь. И, кстати, изволь объяснить, зачем тебе понадобилось имя Воеводы? Боюсь, он будет неприятно удивлен, узнав, что ты под него копаешь. Долг платежом красен — слыхал?

— Да ни под кого я не копаю! — для убедительности ударив себя кулаком в грудь, горячо запротестовал сообразивший, что наговорил лишнего, Мент. — Просто служба такая, что привычка строить версии и добывать информацию буквально въедается в плоть и кровь. Вот, бывает, и действуешь машинально, на чистом рефлексе…

— А привычка обдумывать свои слова и поступки и воздерживаться от рефлекторных действий у тебя за годы службы не выработалась? — задумавшись всего на долю секунды, спросил Пермяков. — Или решил, что тебе, генералу, она уже ни к чему, и изжил ее к лешему?

Задумался он неспроста. Как бы между делом указать соратнику на пагубный, с какой стороны ни глянь, недостаток и прозрачно намекнуть, что он может вызвать очень неприятные последствия, — это был отработанный ритуал, сродни зачтению приговора в судебном заседании. Вынесение приговора было делом ответственным и требовало хотя бы мизерной паузы, в течение которой строгий судья теоретически мог передумать и избрать более мягкую меру наказания.

— Хочешь сказать, что я зарвался, берега потерял? — с видом оскорбленной невинности воскликнул Васильев. В его голосе по-прежнему звучали шутливые нотки, намекавшие, что разговор этот ведется не всерьез, понарошку, но внезапный переход на «ты» многое сказал Пермякову. Мент понял, что действительно зарвался, и пытался отработать назад. Он не раз выходил сухим из воды и в куда более острых, как ему казалось, ситуациях, и был уверен, что глупая и наглая выходка и в этот раз сойдет ему с рук. Он твердо на это рассчитывал, потому что ничего не знал и не мог знать о ритуале, который совершался над ним прямо в эту минуту. — Да Бог с т… с вами, Андрей Родионович! Да кто угодно, только не я! Вы же меня знаете!

— Знаю, потому и говорю, как со старым другом, которому могу доверять, и который, надеюсь, правильно меня поймет, — сказал Пермяков, легонько постукивая стеком по голенищу высокого, английской работы, сапога для верховой езды. — Смотри, Николай Фомич! Любопытство кошку сгубило. Есть вещи, знать которые не положено даже генералам полиции. Граблям ведь безразлично, кто на них наступает, генерал или золотарь. А эти грабли могут очень больно ушибить!

Мент уважительно покивал, не подозревая, что только что выслушал вторую, заключительную часть приговора. Ритуал был завершен, осталось утрясти лишь мелкие технические моменты, к которым Политик уже не испытывал интереса — это была епархия Филера, который до сих пор, как и прежде, блестяще справлялся со своей работой.

Они уже не стояли, а шли, ведя лошадей в поводу, по направлению к конюшне. Ощущая под ногами твердую землю, Мент чувствовал себя немного увереннее. Эта уверенность, как электрический ток по проводу, передавалась по кожаной уздечке лошади, и та вела себя смирно, больше не пытаясь чудить с целью показать, кто тут главнее. Созерцая эту почти идиллическую картину, Андрей Родионович мимолетно пожалел о том, что на человека нельзя надеть упряжь, как на лошадь. Он умел мастерски манипулировать людьми без поводьев и шенкелей, дергая за невидимые глазу ниточки, но это была тонкая и порой крайне утомительная работа, которую временами хотелось хоть немного упростить.

Сдав жеребца с рук на руки конюху, зарплата которого втрое превышала оклад преподавателя столичного вуза, и распрощавшись с Васильевым, Андрей Родионович позвонил Бурову.

— Необходимо встретиться, Филер, — сказал он. Эта линия была надежно защищена от всех видов прослушивания, и он мог говорить напрямую, без обиняков. — Обсудить кое-какие вопросы, обменяться информацией… Кроме того, тут образовалось одно небольшое дельце для твоих… гм… виртуозов.

— Мент? — с большой долей уверенности предположил Иван Сергеевич.

— А, ты уже в курсе!

— Служба такая, — шутливо напомнил Филер.

— Про «такую службу» я сегодня уже слышал, — морщась, сообщил Политик. — Потому и звоню тебе. Похоже, кое-кто решил, что его служба не только опасна и трудна, но еще и дает ему безграничные полномочия. На этом основании он все активнее сует свой любопытный нос во все щели. Мне это не нравится, я ему об этом прямо сказал, но это вовсе не означает, что он угомонится.

— Угомонится и забудет все, что уже успел разнюхать, — с полным пониманием подхватил Буров.

— Вот именно. Представляешь, он мне говорит: а Шиханцов, часом, не Воевода?

— Эка хватил! — восхитился Филер. — Да, вот это и называется «головокружение от успехов». — Он помолчал секунду и уже другим, нарочито вкрадчивым голосом спросил: — А Шиханцов — не Воевода?

— Нет, — сказал Андрей Родионович и, в свой черед немного помедлив, уточнил: — Уже нет.

Глава 6

Генерал ФСБ Потапчук медленно шел по знакомой улице, машинально отмечая про себя все новые и новые приметы начинающегося лета: густеющую листву стремительно теряющих легкомысленную весеннюю прозрачность древесных крон, делающуюся все ярче и сочнее зелень газонов и то, как ощутимо пригревали спину сквозь пиджак и рубашку набирающие силу солнечные лучи. Ставший ненужным плащ висел на сгибе руки, страшно мешая генералу, и его так и подмывало повесить на спинку первой попавшейся скамейки или просто затолкать в мусорную урну на радость какому-нибудь бомжу.

Федор Филиппович чувствовал себя ненужным, как этот плащ, и впервые в жизни завидовал бомжам, для которых такое положение вещей было привычной нормой. Навстречу, попыхивая табачным дымком, шел какой-то бородатый гражданин артистической наружности, и генерал с огромным трудом преодолел желание стрельнуть у него сигаретку. Почти детская обида на своего непосредственного начальника и это малодушное желание с горя пойти на поводу у так и не умершей до конца вредной привычки лишь усугубляли владевшее Федором Филипповичем дурное настроение, неопровержимо свидетельствуя, что дела его и впрямь, по-настоящему, плохи. Клевету можно опровергнуть, а клеветника найти и притянуть к ответу, а вот справиться со старостью еще никому не удавалось: равно или поздно, не мытьем, так катаньем, она свое возьмет. Генерал ждал неприятностей, которые сам сознательно на себя накликал, но, когда неприятности начались, вдруг оказалось, что он к ним не готов. То есть в чисто техническом смысле у него все было в ажуре и на мази: все необходимые распоряжения отданы, люди расставлены по местам и должным образом проинструктированы — словом, окопы отрыты, позиции оборудованы, артиллерийские погреба ломятся от боеприпасов, люди накормлены, получили наркомовские сто граммов и хоть сейчас готовы в бой. А вот он сам, военачальник этой воображаемой армии, отчего-то вдруг раскис, расклеился и, вместо того чтобы нанести противнику сокрушительный ответный удар, разобиделся на него, супостата: да что же это он, в самом деле, творит?

И что это, скажите на милость, если не самая настоящая старость?

«И что это, скажите на милость, то-ва-рищ генерал?!» — гневно прорычал непосредственный начальник Федора Филипповича, генерал-полковник Лагутин, вырывая у него из рук не прочитанный и на две трети донос.

«Насколько я вижу, анонимка, — невозмутимо ответствовал Федор Филиппович, первым делом заглянувший в конец документа и обнаруживший, что подпись автора отсутствует напрочь. — Я, конечно, могу ошибаться, но на официальный отчет следственной группы эта филькина грамота, по-моему, не похожа».

Обида обидой, старость старостью, но владеть собой он пока не разучился, и его ровный, подчеркнуто корректный тон немного остудил начальственное негодование.

«Это не филькина грамота, как вы изволили выразиться, товарищ генерал, а сигнал, — тоном ниже уточнил его превосходительство. — Мы с вами не в дворянском собрании и оба прекрасно понимаем, что игнорировать документы подобного содержания, — он тряхнул в воздухе тощей пачкой распечатанных на принтере листков, — не имеем права, независимо от наличия или отсутствия подписей, печатей и прочих банковских реквизитов».

Федору Филипповичу, несмотря на серьезность ситуации, очень понравилось проскочившее в гневной речи генерала Лагутина словечко «прочих», но от комментариев он благоразумно воздержался. Вообще, Петр Васильевич Лагутин был неплохой мужик и грамотный, компетентный руководитель. Его немного портили проклюнувшиеся в последнее время барские замашки, но служил он сравнительно честно, был умен и не имел дурной привычки ради собственного удовольствия унижать подчиненных. Словом, главенство его над собой генерал Потапчук терпел без особого труда — могло быть и хуже, — и тем обиднее было ему теперь выслушивать из уст Петра Васильевича то, что они, уста, произносили.

«Тем более, — произносили далее генеральские уста, — когда документ этот не подобран на полу около унитаза в солдатском сортире, а спущен по команде прямо из дирекции. Да и составлен, насколько я могу судить, с большим знанием предмета. Что, Потапчук, скажешь, не так? Как тебе нравятся вот эти финансовые выкладки? По-твоему, их с потолка взяли?!»

Пользуясь тем, что пресловутый документ снова очутился в поле его зрения — говоря без экивоков, прямо под носом, — Федор Филиппович взглянул на финансовые выкладки. Бухгалтерию свою он в голове, разумеется, не держал, но на первый взгляд все — по крайней мере, даты и суммы выплат — соответствовало действительности. Итоговая сумма была аккуратно подбита внизу длинной колонки цифр и получилась, мягко говоря, внушительной.

Против суммы Федор Филиппович возражений не имел: за долгие годы службы одному лишь Слепому он передал из рук в руки средних размеров состояние, — но вот интерпретация данной арифметики его решительно не устраивала: автор анонимки имел наглость утверждать, что все эти огромные деньжищи генерал Потапчук просто-напросто присвоил.

Помимо финансовых, там была еще целая куча других обвинений. Кто-то неплохо потрудился, изучая послужной список генерала ФСБ Потапчука; ложь в анонимном доносе была умело переплетена с правдой в тугую косичку. Расплести ее было можно, но это, совсем как в случае с чересчур старательно заплетенной, да еще и намокшей под дождем девчоночьей косичкой, требовало немалых усилий и времени, да и то при условии благого расположения того, кто станет этим заниматься, к Федору Филипповичу. В противном случае косичка эта обещала легко и непринужденно превратиться в затянутую на его шее удавку.

Рассчитывать на благое расположение приходилось едва ли. Федор Филиппович вспомнил то, что успел прочесть, и был вынужден признать: да, автор анонимки потрудился на славу. Он как будто подслушал его последний разговор с Глебом Сиверовым, умело преподнеся каждый эпизод таким образом, что вся беспорочная служба генерала ФСБ Потапчука приобрела вид хорошо продуманной диверсионной деятельности.

Шальная мыслишка: а уж не Глеб ли состряпал этот, с позволения сказать, документ? — мелькнула и пропала, оставив по себе легкий неприятный осадок. Поскольку заданный ему вопрос касался исключительно финансов, именно о финансах Федор Филиппович и заговорил.

«А вы изучите реальные расходы любого оперативного отдела, — посоветовал он. — Боюсь, что на общем фоне я буду выглядеть более чем скромно. Во всяком случае, до лидерства, которое мне, кажется, пытаются незаслуженно присвоить, мне и моим ребятам далеко. Что до манекенщиц и яхт, тут уж, извините, не пойман — не вор. А бред по поводу особняков на лазурных берегах и счетов в оффшорных банках не так уж сложно проверить. Кто писал, тот пускай и проверяет — хоть раз делом займется».

«Кто писал, не знаю, — сказал генерал Лагутин, — но проверки не миновать. И она будет произведена настолько тщательно, насколько это в силах нашего ведомства. Таков приказ командования, с которым я, между прочим, целиком и полностью согласен. Нам, государевым слугам, позволено многое, но не все. По мне, так деньги эти — чепуха, плюнуть и растереть. Но вот остальное… По уму, генерал, тебя бы в Бутырку закатать, чтоб другим неповадно было. Но, с учетом возраста и былых заслуг, принято решение для начала просто отстранить тебя от несения службы. Гуляй пока, но гуляй осторожно. Помни: мы за тобой наблюдаем. Я за тобой наблюдаю, это понятно?!»

«Уж куда понятнее», — сказал Федор Филиппович и отправился гулять — осторожно, как и рекомендовало командование в лице генерал-полковника Лагутина.

Если оставить в стороне старость и вызванные ее неумолимым приближением отрицательные эмоции, больше всего его беспокоила информированность анонимного автора доноса. Сколько ни обзывай этот документ филькиной грамотой, приходилось признать: получи генерал Потапчук подобную информацию о ком-то из своих подчиненных, он повел бы себя так же, как Петр Васильевич, если не жестче.

Теоретически все изложенные в анонимке реальные факты его трудовой биографии можно было отыскать в пыльных архивах Лубянки. Но для этого требовались такие людские ресурсы, такие широкие возможности и такой уровень допуска к засекреченной документации, какими он, генерал ФСБ Потапчук, лично, не располагал. Если хорошенько подумать, то даже Глеб, который знал о нем очень многое и еще больше мог при желании узнать, до кое-каких упомянутых в анонимке фактов не сумел бы докопаться, даже разбившись в лепешку.

Из этого следовало, что Федор Филиппович со своими бутафорскими (опять же, архивными) изысканиями загарпунил-таки по-настоящему крупную рыбу — одного или нескольких из тех кукловодов, которых придумал однажды долгой бессонной ночью, глядя в перекрещенный косой тенью оконной рамы потолок своей спальни. Этот мифический Левиафан пока что таился в темных глубинах, но оставляемый его спинным плавником на поверхности бурун был таких впечатляющих размеров, что Федору Филипповичу становилось страшновато: полно, а справлюсь ли?..

Очень вовремя кое-что вспомнив, он присел на садовую скамейку. Поставил справа от себя неразлучный портфель, положил сверху опостылевший плащ, вынул из кармана пиджака мобильный телефон и надолго задумался, глядя в слепой дремлющий дисплей: а надо ли? Может, послать все к черту и предоставить событиям идти своим чередом? Посадят едва ли — скорее уж убьют, потому что даже широко информированный автор анонимки вряд ли сумел разнюхать, как далеко он продвинулся в своих архивных раскопках. А умереть уже не страшно. Это могло случиться с ним много лет тому назад; как любой настоящий офицер, он жил в долг, точно зная, что однажды наступит день, когда придется платить по счетам — не деньгами, а собственной кровью.

Так, может быть, этот день уже наступил? Может быть, не стоит вступать в новый бой ради очередной маленькой победы, которая, как и все предыдущие, в одночасье обернется большим поражением? Если это произойдет, будет уже не важно, кто именно выворачивает мир наизнанку и ставит все с ног на голову — гипотетические анонимные кукловоды или сама жизнь. Так стоит ли втягивать в это дело и утаскивать за собой еще и Глеба, которого хотя бы теоретически можно сберечь? Сдаться без боя значит посмертно покрыть себя позором, стяжав несмываемое клеймо вора и предателя, но мертвому безразлично, что написано на его надгробии, а живые, даст Бог, со временем сумеют во всем разобраться и всем воздадут по заслугам — пускай посмертно, но все-таки воздадут.