Избранные работы

Мы соприкасаемся таким образом, быть может, с самой серьезной трудностью воспитания в его современном развитии. Песталоцци не мог еще почувствовать этой трудности во всей ее остроте, с какою чувствуем ее теперь мы. Промышленность и тогда уже проявила кое-где свое разрушающее влияние на семью, но тогда можно было еще надеяться спасти или восстановить ее. Когда же позже развитие промышленности пошло гигантскими шагами вперед, опасность эта непредвиденно возросла. Как мы знаем, она отрывает рабочего, его жену и часто даже их детей от дома. Тем не менее нет необходимости, чтобы она тотчас же совершенно разрушила семейную жизнь, и вот стали думать о борьбе с этой опасностью: обнаружилось сильное стремление к сокращению рабочего времени и к повышению рабочей платы – движение, в значительных размерах уже увенчавшееся успехом, и следует с уверенностью ожидать дальнейших шагов вперед в этом направлении. Но самая большая трудность, может быть, заключается прежде всего в том, что и некоторая оседлость населения, которая является наиболее существенным условием живого действия на следующие поколения укоренившихся нравов, прочных, близких, непосредственно влияющих человеческих отношений вообще, т. е. в особенности условием возможности домашней жизни, как ее представляет себе Песталоцци, – эту оседлость, по-видимому, едва ли можно совместить с дальнейшим развитием промышленности. Массовое скопление промышленных предприятий в больших городах и больших промышленных округах (например, в Нижнерейнско-Вестфальской области) со всеми его неожиданными последствиями, сильный приток неоседлого, часто иностранного, населения к этим центрам; неизбежно связанная с индустриализацией тяга к часто нежелательным удовольствиям и привычкам при одновременном вздорожании необходимых жизненных припасов; происходящее из того же источника колоссальное увеличение способов передвижения и поводов к нему, которое вносит с собою невероятное беспокойство во всю жизнь таких центров, – все это и многое другое, стоящее с ним в связи, чего мы не станем здесь перечислять в отдельности, и не может влиять иначе, как разлагающе, на такой нежный, основывающийся на определенном постоянстве жизненных условий организм, как семья. Таким образом, мы видим, что семейная жизнь всюду испытала тяжелые потрясения, местами она уже почти совершенно уничтожена. Особенно юное поколение, в котором более или менее не говорят традиции предпромышленного века, которое без сопротивления захватывает и увлекает эта колоссальная волна «модной» жизни, для которого, по-видимому, ни сегодня, ни завтра не играют больше никакой роли, – оно часто отдается этой жизни, не подозревая неправильности ее, не сознавая серьезной опасности, угрожающей с той стороны, и думает, может быть, что таким именно путем оно достигает истинной свободы. Сам брак уже давно потерял значение союза на всю жизнь. Воспитание потомства, которое обыкновенно все еще играет роль наиболее надежной опоры самого брака, очень часто не берут на себя, следуя твердому сознательному решению, тем более что неизбежно увеличивающаяся нужда в борьбе за существование, очевидно, обращает эту обязанность во все более давящую тягость. Скоро не будет никакой нужды в выступлении благородных друзей народа, которые бы настойчиво советовали не отягощать себя такой ношей: такая проповедь почти не нужна уже, так как повседневная жизнь уже давно – только грубее и более жестоко, а вместе с тем и более влиятельно – проповедует то же самое. Физическая и моральная расшатанность, которая является понятным результатом такого положения дел, проявляется, конечно, также уже во многом. Было бы прямо слепотой проходить мимо таких вещей и предаваться прекрасным мечтам о более благородной культуре народа, когда первый корень так подгнил уже во многих местах. Необходимо найти спасительное средство, или всякие дальнейшие надежды напрасны.

В журнале «Jugendwohlfahrt» (1910 г., май месяц) я изложил некоторые мысли по этому вопросу. Они возникли у меня частью при изучении Песталоцци, частью из современного положения вещей, и эти идеи, как мне кажется, не только идут по пути, указанному швейцарским педагогом, но и имеют очень близкую связь со всем, к чему стремится ваш союз. И здесь необходимо побудить самый народ к свободной собственной деятельности, но при этом оказать ему возможную и необходимую помощь. Ведь все мы, особенно же в таких вопросах, являемся поистине народом, и дело народа должно быть нашим делом.

Всем вам известна идея Фребелевского детского сада. Он основан на ходе мыслей, сходных с нашими: им стремятся заменить семейное воспитание там, где его нет и где оно не может быть восстановлено. Правда, Песталоцци думал не так. Напротив, он хотел прежде всего привлечь семью к воспитательной работе во всем ее объеме, а также сделать ее способной выполнить эту задачу в полном объеме. Но эта идея представляется невыполнимой, если принять во внимание тот факт, что семье, благодаря неудержимому распространению промышленности со всеми ее только что описанными последствиями, угрожает серьезная опасность или полное разрушение. Уже Фихте предвидел это развитие; поэтому, подобно некоторым теоретикам Французской революции, он напал на мысль о необходимости общественного воспитания с самого раннего возраста. В противоположность ему Фребель был очень далек от мысли об общей, замене домашнего воспитания детским садом: он должен быть, на его взгляд, только вспомогательным средством для того, рассматриваемого им как исключение, случая, когда семья не может выполнить своей естественной задачи, которую он понимал в главных чертах так же, как и Песталоцци. Но если такая несостоятельность свойственна в значительном масштабе всем классам народа в больших и как раз наиболее населенных, умственно и промышленно самых живых округах, становясь уже не исключением, а правилом, то там такого рода вспомогательное средство не приведет к ощутительным результатам. К тому же такая простая замена домашнего воспитания и потому еще неудовлетворительна, что она совершенно отнимает из рук семьи, обязанность воспитания, следовательно, своим участием способствует и облегчает отказ семьи от обязанности воспитания. Таким образом, Фребелевский детский сад является ясным выражением угрожающей опасности, но он совершенно не в состоянии уничтожить зло в корне. Это может произойти только в том случае, если снова удастся довести весь народ до сознания своего долга воспитывать своих детей и сделать для них возможным выполнение его так, как это точно отвечает данным и далеко развившимся отношениям, а если можно, то и сделать это необходимостью.

Разрешение этого вопроса я представляю себе так: сначала образуются союзы семей для общего воспитания детей школьного возраста. Если даже большая часть семей из рабочих кругов не в состоянии посвятить целого дня надзору за малышами, их воспитанию и первому обучению, то целой группе семей возможно гораздо скорее освободить для этой цели одного или нескольких человек, содержание которых они должны взять на себя сообща. Для этой цели должны быть избраны, конечно, самые подходящие люди, от которых можно требовать соответствующей подготовки наподобие наших руководительниц детских садов. Я представляю себе сначала 20–25 детей под руководством двух или трех лиц, более пожилых, замужних женщин или вдов, или же незамужних, более молодых или пожилых девушек. Для физического труда, садовой работы и тому подобных вещей можно было бы привлекать мужчин, которые, быть может, не способны к более тяжелой работе, но к такой деятельности подходят великолепно. Если же в какой-нибудь группе нет подходящих руководителей, то тогда следовало бы привлечь их из соседних, но непременно из однородных с ними групп, т. е. из рабочих же кругов. Для начала надо, конечно, чтобы в этой работе пионеров приняли участие добровольные вспомогательные силы из более высоких слоев народа, т. е. такие учреждения будут сначала создаваться для рабочих кругов нерабочими, но всегда с определенной и ясной целью привлекать все больше и больше сил из рабочих кругов и делать их способными к этому; иными словами, необходимо все время стремиться к тому, чтобы вся организация постепенно перешла в руки самих рабочих. Да и представляющееся мне учреждение, раз появившись, уже само собой пошло бы по указанному нами пути, оно как бы само собой привлекло бы к такой воспитательной работе пригодных для этого мужчин и женщин из рабочих кругов, вооружило бы их необходимыми средствами и заставило бы их незаметно сродниться с собой.

Ибо я представляю себе эту организацию неизолированной. Сначала группы из таких групп должны соединиться в более крупные союзы для взаимопомощи; ради целесообразности они могли бы соединяться для гимнастических упражнений, игр, экскурсий, празднеств; для небольших союзов достаточны и небольшие помещения; для всего, что требует больших помещений, существовали бы большие союзы. Постоянные расходы, особенно содержание персонала, могли бы покрывать объединенные семьи; помещения же, особенно большие, насколько это необходимо, могли бы предоставляться в распоряжение союзов общинами, или крупными работодателями, или совокупностью их, или же могли бы быть наняты за дешевое вознаграждение. Все это нельзя твердо установить заранее теоретически: практика должна научить, что из этих частностей является наиболее правильным. Но одно мне совершенно ясно: надо строго следить за тем, чтобы тут не было места никакой опеке; более того, все устройство должно быть с самого начала направлено на то, чтобы пробудить и обеспечить надолго самоответственность, собственное участие народа и самоконтроль. Решением вопроса здесь, как и во всей жизни этого учреждения, должна явиться децентрализация, но это должно быть свободное сообщество, т. е. основанное на самоконтроле. Община и государство должны, конечно, для трудного начала оказать необходимую, внешнюю помощь, побуждать, охранять и всячески поддерживать и вдыхать мужество, но не руководить и не опекать, а тем менее обнаруживать стремление забрать все дело в свои руки. Ведь все дело именно и заключается в том, чтобы народ не освобождался от обязанности воспитания и не отвыкал бы от ее выполнения, а наоборот, необходимо пробуждать в нем полное сознание своего долга и поставить его в такое положение, чтобы он мог выполнить этот свой долг, сообразуясь с глубоко изменившимися условиями всей своей жизни. Мы не хотим терять веры в то, что ни один класс народа не захочет отказаться от этой святой, высокой и прямо-таки основной обязанности, если только найдет к ее выполнению ясные и доступные пути, а не постоянные препятствия или полную невозможность исполнить свой долг. В самом деле, ни один класс народа не захочет так просто броситься в пасть гибели; такого рода представления я считаю еще более нежизненными, чем рискованные мечты педагогического идеализма. Дух человека меняется, очень метко сказал однажды Песталоцци, если с ним действительно хорошо обходиться: «Дворяне, священники и т. д., а также низший народ становятся такими, как они есть, не в силу конспирации или особенных, свойственных их природе, недостатков; они – люди, как и другие, и у них такие же недостатки, как и у всех других; таким образом, их, как и других, можно излечить от имеющихся недостатков, поставив в другие условия жизни; и если люди случайно не сходятся так, как это нужно, то можно их соединить так, чтобы каждый вершил свое дело на своем посту и на своем месте».

Но я должен развить свою мысль более определенно еще в одном направлении для того именно, чтобы показать вам, в какой глубокой связи находится это дело со всем тем, к чему мы здесь стремимся и к чему вообще можем и должны стремиться.

Отправной пункт для задуманного начинания я вижу в экономических союзах рабочих. Воспитательные союзы, как я себе их представляю, должны присоединиться к хозяйственным сообществам, к товариществам. Но и общие учреждения для поддержания здоровья, гимнастических упражнений, игр, особенно же учреждения, преследующие задачи образования и развития художественного вкуса, должны присоединиться к тем же самым организациям. Одним словом, я имею в виду центральную, основанную на полном самоуправлении и самоконтроле организацию, которая, охватывала бы одновременно все стороны народной культуры. Соединением с хозяйственными организациями достигается то, что эта воспитательная организация получит до некоторой степени обязательный характер, не нуждаясь для этого в каких-либо принудительных мерах. Кто исключает себя из такой организации, тот теряет вместе с этим все хозяйственные и другие привилегии таких союзов. Колоссальное количество рабочих при таких обстоятельствах охотно присоединилось бы к такому общему для всех учреждению. Воспитание в таких союзах стало бы благодаря соединению всех названных целей и нравственным воспитанием на здоровой почве солидарности всего сообщества. Все добрые стремления в сторону воспитания нашли бы здесь такую почву, как нигде. Воспитание детей дошкольного возраста примыкало бы к целой системе тесно связанных друг с другом, и, основывающихся друг на друге воспитательных мер, которые бы сопровождали всю жизнь человека от колыбели, до могилы, дошкольное воспитание вошло бы только как одно из звеньев в состав сообщества, которое представляло бы уже из себя в то же время как таковое вполне свободную воспитательную организацию для всех возрастов. Для детей школьного возраста, соответственно детскому саду, имелось бы детское убежище, для детей послешкольного возраста существовала бы вполне свободная дополнительная школа для дальнейшего образования, особенно в направлении нравственного и эстетического воспитания, физического развития, здорового отдыха и благородной общественной жизни; для взрослых – все то, чего добивается ваш союз своими народными лекциями, народными высшими школами, народными очагами.

Как и всюду, самым трудным является начало. Но если оно и трудно, то и цель обещает много благого и увлекательна как никакая другая; и если наше время богато отвагой для воздухоплавания, путешествий в Африку, экспедиций к Северному и Южному полюсам, для борьбы с чумой и нужд всякого рода, то здесь ему предстоит покорить воздушное царство, открыть темные мировые области, полюсы человеческой жизни и победить действительную чуму и нужду как нигде. Неужели же на это у нас не хватит мужества? И если у нас находятся лишние миллионы для Цеппелина, неужели наши кошельки не раскроются, когда ко всем великолепным приобретениям человеческой изобретательной силы присоединяется необходимость доразвить и человеческий род, который был бы в состоянии пользоваться ими для собственного блага, а не для собственного вреда? Где одерживается большая победа человечеством, – там, где мы победили слепые силы природы, или там, где мы должны победить самих себя? Удастся справиться с грубыми силами нашей собственной души и восстановить в нас чистую человечность, тогда вместе с этим пробудятся от дремоты, окрепнут и разовьются и непредвиденные духовные силы, которые позже смогут значительно скорее и легче справиться с внешними силами. Нам нет нужды спрашивать, куда, собственно, ведет нас высшая цель, достаточно спросить, «с какой стороны человечеству угрожает более серьезная опасность», чтобы в ответе не было никакого сомнения.

Возможность этого дела не внушает мне никакого сомнения. Я не говорю о частностях – тут, как я уже сказал, только практика может указать истинные пути; и если я охотно рисую себе и некоторые подробности, чтобы яснее представить себе условия возможного лучшего состояния, то я знаю наверное, что при действительной попытке из многого может получиться нечто совершенно иное. Но дело совсем и не в этом, а в том, верен ли принцип, выраженный Песталоцци следующими словами: ни один человек не может действительно помочь другому, вся природа и вся история громко говорят о том, что он должен помогать себе сам, и самое лучшее, что можно ему сделать, это научить его делать самому. Говорят: все для народа, но ничего через народ! Как раз наоборот: все должно быть через народ, иначе оно не может стать истинным и устойчивым благом для него. Ведь мы убеждаемся собственными глазами в том, что рабочие организации достигают в хозяйственной, политической области таких же успехов, соответствующих их целям (которых мы здесь не будем обсуждать), как и всякие другие организации, хотя бы они назывались бюрократией, парламентом или как-нибудь иначе. Почему же в деле, которое близко и непосредственно касается каждого в отдельности в его самом важном жизненном интересе, которое по своей природе обращается к лучшему в человеке и призывает его к деятельности и дает сравнительно так мало повода и пищи для опасных страстей, почему это дело воспитания не должно породить по крайней мере столько же добра? Разве бюрократически организованная государством и общиной школа дает при самом честнейшем и бескорыстном старании и работе вполне удовлетворительные результаты? Это дружно оспаривается большею частью народа. В чем же заключается объяснение этого факта? По отношению к этой школе имеются самые лучшие намерения: в ней постоянно занимаются исследованием школьного вопроса, пробуют так и сяк, производят поистине достаточное количество реформ и переформирований. Не впадаем ли мы тут в старую ошибку, полагая, что к человеку постоянно должно притекать что-то извне, а не сам он должен создавать его из себя? Разве мы не знаем нашего Шиллера? «Es ist nicht draussen, da sucht es der Tor, es ist in dir, du bringst es ewig hervor!»[47]. Народ! К нему мы должны обращаться с этими словами, – я имею в виду речи делом, а не словами. Как мать делает ребенка хорошим, послушным и трудолюбивым, живя с ним и трудясь, а не только проповедует ему и читает нотации, более того, она приучает его самого к делу, дает ему самому почувствовать радость и победу в деле, – так должно делать и истинное воспитание народа, тогда успех будет верный. Когда же хотят «для» народа, т. е. вместо него, дать его детям семейное воспитание (как в детском саду), то это все равно, как если бы (позвольте мне прибегнуть к житейскому примеру) кто-нибудь хотел съесть «для» меня тарелку супу. Когда подымается вопрос о самом раннем воспитании детей, то на самом деле в этом случае речь идет не больше не меньше как о необходимой пище, из которой только и может создаться здоровая человеческая общественная жизнь. Но то же самое, в сущности, остается в силе и по отношению ко всем сторонам и ступеням воспитания, там оно, в общем, находит признание даже скорее. Почему же именно здесь должно быть иначе? Мне кажется, что здесь меньше всего может быть действительно сделано для народа то, что делается не им самим. Но можно, конечно, довести его до сознания необходимости такого шага, помочь ему приобрести умение своими силами добиваться своего благополучия. И это было бы задачей организаций, родственных тем, какие создали вы и неустанно стремились развить дальше для других ступеней народного образования. Ведь вы поставили себе задачей именно непосредственное личное воздействие – в этом деле оно является первой основной предпосылкой. Как ваши народные академии стремятся и достигают действительной совместной жизни для непосредственного обмена и взаимного плодотворного воздействия друг на друга, как хотят этого датские высшие школы и народные очаги по образцу гамбургских, так я представляю себе дело и здесь. Все сводится только к тому, чтобы вполне привить эти идеи самому народу, или, вернее, пробудить в нем их, чтобы жизнь эта самодеятельно создалась им самим и в нем самом.

Однако этот вопрос завел нас уже слишком далеко за пределы нашей ограниченной темы о домашнем воспитании. Нам следует теперь рассмотреть второе основное условие всякого народного образования – школу.

Песталоцци, как уже было указано, видел ее благо только в возможно тесном сближении с семьей, в том, чтобы школа самым точным образом копировала домашнее воспитание. Тем не менее она должна (как мы уже слышали) «для собственных целей укрепить, повысить и сделать более общей силу домашнего воспитания». Уже из этого следует, что задача школы все-таки во многом иная, более широкая и более общая, чем задача домашнего воспитания. Мы в этом отношении должны пойти дальше Песталоцци, стремясь подойти к особенностям задачи школьного воспитания ближе, чем это сделал швейцарский педагог. Но при этом мы ни в коем случае не поступимся самым важным элементом истины в воззрениях Песталоцци. Школа может и должна вобрать в себя некоторую долю непосредственной теплоты и живости семейного воспитания, в особенности же его деятельный характер, как его рисует Песталоцци. Но то, чего ожидает он от отца и матери, само по себе еще не связано неразрывно с личностью отца и матери. Отцовские и материнские чувства, дух и любовь могут и должны управлять также и действиями школьных учителей и учительниц; они должны стать для школьника старшим другом и братом или сестрой. Но почему это требование оказывается так трудновыполнимым даже для людей, одушевленных самыми благими желаниями? Это объясняется сочетанием различных оснований. Главная же причина этого заключается, вероятно, в том, что учитель лишен возможности и права действовать свободно, по собственному внутреннему убеждению: его задача указывается ему до мельчайших подробностей, а поле деятельности, где бы он мог свободно двигаться, сужено тоже до крайней степени. Но все то, что не выходит свободно из собственной души, не может найти свободного доступа и в душу другого, и, таким образом, все целое становится вымученным делом.

В течение многих столетий все крупные признанные педагоги призывают школу от слов к делу. Я не утверждаю, что в этом направлении ничего не достигнуто. Но дух образования путем дела, по-видимому, еще не вполне охватил школу. Она, правда, дает и дело, но это дело еще очень далеко от того, чтобы стоять в центре, она не видит в нем фундамента для разрешения всей своей задачи. Дело во всех случаях должно помогать слову, как будто в нем-то, собственно, и лежит главная цель, вместо того, чтобы слово было бы только помощью, а дело – целью. Истинное образование – по существу, это исключительно трудовое образование, Ни одно дело нельзя изучить основательно иначе, как работая над ним. Я указал уже на Кершенштейнера: с введением в школу трудового образования лед проламывается. Оно требует с самого начала более личных живых и непосредственных отношений между учителями и учениками. Песталоцци навсегда останется правым в том, что в деле, в непосредственном труден в упражнении глаза и руки соединяются действительно рассудок и воля и что только таким путем достижимо согласованное развитие головы и сердца. А такая цель еще более важна, чем (как это обыкновенно подчеркивают) возможность добиться именно этим путем гармонического сочетания телесного и духовного образования. И в развитии тела настоящим ядром (как опять-таки учил Песталоцци) является стремление повысить образование воли, которая находится в нем. Этим не понижают значения телесного развития, а скорее подымают его до его истинного достоинства, придают ему его истинно святое, а именно нравственное значение.

Итак, хотя во всем этом мы можем только согласиться с Песталоцци, тем не менее нам представляется необходимым подчеркнуть несколько больше совершенно особую ценность школьного воспитания по сравнению с воспитанием домашним, а именно: что оно представляет собой посредствующее звено, которое ведет от узкого непосредственного домашнего сообщества к более широким, а вместе с тем, конечно, и менее непосредственным союзам, прежде всего – к союзу граждан, В этом лежит основание того, что оно должно исходить из домашнего воспитания и оставаться на первых порах близким ему, чтобы переход, постепенное расширение общественных отношений, был строго постоянным. Этим самым и объясняется, что оно должно шаг за шагом подыматься выше этой ступени общественности, расширяться, т. е. становиться более общим и, таким образом, должно, с другой стороны, приближаться к совершенно свободному и широкому союзу гражданского, а под конец и государственного сообщества. Приходится, собственно говоря, удивляться тому, что эти основания отступают у Песталоцци так далеко на задний план, тем более что он всегда очень строго относился к своим гражданским обязанностям и получил у Бодмера и в его кругах воспитание, направленное именно в эту сторону, чего, к нашему сожалению, далеко не выпало на нашу долю. Да и Руссо еще очень сильно подчеркивал важность социального, гражданского воспитания.

Правда, Песталоцци с большой убедительностью отстаивает общую и, по существу, одинаковую способность к образованию и потребность в нем у всех классов народа. Элементарное образование у него задается целью, как это видно из «Гертруды», «облегчить всему народу изучение начальных стадий всех искусств и наук и открыть доступ к искусству, который является доступом к человечности, всем пренебрегаемым и предоставленным одичанию силам бедных и слабых в стране». Стремясь к нему, Песталоцци хочет «уничтожить изгородь, которая ставит низших граждан Европы в отношении проявления, собственной, силы, являющейся фундаментом всех истинных искусств, далеко позади варваров севера и юга; ведь эта изгородь, несмотря на хвастливое самосознание нашего прославленного всеобщего просвещения, лишает в пользу одного десять человек права человека, как члена общества, права на обучение ила по крайней мере отнимает у него возможность воспользоваться этим своим правом». Школьное преподавание того времени кажется ему «большим домом, верхний этаж которого хотя и сияет красотой высшего совершенного искусства, но живет в нем только немного людей; в среднем живет больше народу, но им не хватает лестниц, по которым бы они могли по-человечески подняться в верхний этаж… в третьем – живет бесчисленное стадо людей, у которых есть вполне равное право на солнечный свет и здоровый воздух, как и у верхних, но они не только предоставлены самим себе в отвратительной темноте безоконных трущоб, но при помощи повязок и ослепляющих средств их зрение делается непригодным даже для того, чтобы посмотреть на верхний этаж». «Как учение Христа, – говорит Песталоцци в другом месте, – по своей сущности и духу не может быть отнято у простого и бедного люда в стране, точно так же нельзя лишить бедный люд ядра элементарного образования, если оно уже утвердилось в своем духе и сущности, и сделать его исключительным наследием счастливых». Перед Богом все дети равны, и, распределяя свои дары, Он «не обращает внимания на то, что у одного из них в руке на горсть больше земного праху, чем у другого». «Первое, самое элементарное развитие наших сил всегда и неизменно одно и то же во всех положениях и отношениях человеческого рода и остается равным самому себе: оно покоится на неизменных и вечных законах самой человеческой природы; ни сословное положение, ни состояние, ни обстоятельства не в силах претендовать на изменение в следовании этих вечных законов» и т. д. Тем не менее Песталоцци, как мы уже заметили, не выставил почти никаких решительных требований в вопросе об организации школьного дела, учебного школьного плана на различных ступенях его развития. Особые задачи хотя бы только народной школы, не говоря уже о высшей, лежали далеко за пределами его интереса, потому что ему надо было еще много бороться за надежную закладку основания, – эта задача поглотила его всего. Если бы у него перед глазами было высокоразвитое школьное дело, как мы знаем его, то он, без сомнения, не преминул бы приложить силу своего разума и опыт к тем громадным серьезным задачам, перед которыми стоит школа тем более, чем дальше она подвинулась вперед. Он постарался бы и здесь освободить дух защиты своих интересов собственными силами и поставил бы своей задачей пробудить во всех направлениях самодеятельность в области школьного дела.

Он потребовал бы для школы, полагаю я, прежде всего безусловной свободы самоопределения, собственного внутреннего законодательства и самоуправления. Это в высшей степени важный основной пункт, на который, к сожалению, только немногие обращают должное внимание. В течение целого столетия, т. е. с тех пор, как вообще существует народная школа, достойная своего имени, спорят о том, кто должен распоряжаться ею – государство, церковь, господин ландрат, член городской управы, священник или же какие-нибудь другие господа; но никому не приходит в голову, что в конце концов эта функция принадлежит самой школе, что те, кто ежедневно и ежечасно работают в ней, знакомы с ней в конечном счете основательнее всех и скорее всех должны чувствовать и иметь возможность выяснить, где имеются недостатки в ней и каким путем можно исправить их. Конечно, они могут делать из школы все, что им вздумается, не с абсолютной безответственностью: они ответственны прежде всего перед родителями, ответственны, конечно, перед общественным мнением, общиной и государством. Но во всех делах школы в качестве сведущих лиц необходимо выслушать прежде всего саму школу; по крайней мере первый голос на совете должен принадлежать ей. Во всяком другом деле спрашивают сначала сведущих лиц и делают потом заключение, конечно, точно принимая во внимание их убеждение, проверенное взаимным контролем, установленное общим обсуждением и вытекающее из непосредственной работы в этой области. Административным властям или законодательному учреждению ни в одном вопросе правового свойства не пришло бы в голову вынести приговор, не справившись с тем, выразили ли и обосновали ли свое мнение практически и теоретически стоящие близко к делу правосудия юристы – как практики, так и теоретики. Ни в одном военном деле никому не поверят больше, чем тому, кто находится на службе в армии, знает ее по собственному, основательному опыту и компетентен в этой области. Только в делах школы обходят людей, причастных к ней, и издают законы, определяющие все до мельчайших технических подробностей, или рассылают предписания, выработанные юристами за столом, покрытым зеленым сукном. В таком случае трудно, конечно, ожидать истинного радостного настроения в труде и творчестве. В каком завидном положении, в противоположность этому, находится такой человек, как Лиц в своем воспитательном учреждении на лоне природы, и как совершенно иначе выглядят тогда и результаты! Но такая постановка дела, конечно, не может быть проведена всюду; каждая отдельная школа не может сама, из головы одного человека или небольшой группы лиц с одинаковыми убеждениями, создавать организацию и определять характер обучения: должны быть выработаны определенные, общие основные положения и ступени для всех школ такого рода. Сама школа должна распоряжаться не в силу абсолютной полноты власти – ей должен принадлежать только первый голос в этом вопросе. Школе должна быть обеспечена по меньшей мере такая же независимость от всех политических инстанций, какая гарантирована в области суда.

Во-вторых, родители должны также иметь право сказать в этом вопросе свое серьезное слово. Этого долго, но, к сожалению, напрасно добивался когда-то Дёрпфельд. Рейн, Трюпер и другие восприняли его лозунг, но их голос остается гласом вопиющего в пустыне. И надо признаться, что при теперешнем положении дела участие родителей без разбора создало бы только путаницу, потому что здесь сталкиваются самые разнообразные интересы и из сотни вряд ли найдутся трое или четверо способных дать больше, чем поверхностное суждение. Школа и семья до настоящего времени так чужды друг другу и так мало соприкасаются друг с другом, что плодотворная работа обоих вместе непосредственно была бы совершенно невозможна. Тем не менее Дёрпфельд остается правым в ядре своей мысли: родители должны бы были проявить несравненно более живой интерес к школе, должны бы были несравненно серьезнее заботиться о ней, приобрести возможность совершенно иначе познакомиться с работой школы и постараться добиться взаимного понимания с самими учителями в том, что необходимо.

Единственным же путем для достижения этой цели я считаю сильно децентрализованный школьный строй, как его вполне справедливо требовал Дерпфельд. Перед его глазами все еще стояли остатки бывшего когда-то децентрализованного школьного устройства: у него на родине, в Берге, школы в то время находились в руках семейных союзов, так называемых «школьных общин», хотя уже в искаженной форме. Известно, что барон фон Штат познакомился и научился уважать неоценимое достоинство непосредственного собственного участия народа в каждой отрасли своих социальных организаций, а также и в своей школе именно тогда, когда он работал в Вестфалии. Он нашел еще кой-какие остатки самоуправления, живого собственного участия народа в совместных делах и почерпнул оттуда свое великое общее убеждение о необходимости призвать и организовать народ к самодеятельности во всех отношениях и делах. Нечто подобное мы найдем в настоящее время скорее всего в Швейцарии, где этот характер народа поддерживается республиканским строем, требующим по самому своему существу участия самих граждан во всех общих задачах и подготовляющим для него самую благоприятную почву. Но само по себе это энергичное участие самого народа вовсе не связано с определенной формой правления. При республике и даже при демократической ее форме опекающая бюрократия может проявлять крайний деспотизм; с другой стороны, в монархии может развиться живое гражданское чувство, как этого хотел и достиг барон фон Штейн, – к сожалению, только в ограниченной мере. Мы можем сослаться на него, так же как и на Песталоцци, тем более что и он сам признавал и выдвигал сродство своих стремлений с духом и стремлениями швейцарского педагога. Из крупных теоретиков педагогики после Песталоцци особенно Шлейермахер требовал строго демократического, децентрализованного, в то же время по возможности независимого от всех других инстанций школьного строя.

Но надо отважиться и сделать еще один шаг дальше. Самостоятельность учителя, самостоятельность школы во всем учительском персонале и живое участие родителей в делах школы – это, во всяком случае, необходимые предпосылки для того, чтобы сама школа действовала в духе свободы и самостоятельности и получила бы возможность будить и укреплять этот дух в своих питомцах. Но, пожалуй, еще более важно, чтобы школьнику предоставлялось известное поле деятельности, где он мог бы развить свободную самодеятельность в любом направлении.

Всем нам известна судьба того умного человека, который теоретически изучил плавание: он пошел ко дну. Так и нас школа научила свободе и гражданским добродетелям, мы читали о них у Ливия и Демосфена, а также и у нашего Шиллера. Действительно, там все это описывается. Правда, и там некоторые из нас открыли их к своему собственному удивлению только позже, после того, как познакомились с этими явлениями в действительной жизни. Я совсем не хочу утверждать, что мы всегда читали и заучивали наизусть, не отдавая себе отчета, что мы не думали при этом ни о чем прекрасном и благородном, – может быть, писали даже великолепнейшие сочинения по этому поводу; не говорю также и того, что это совсем не оказало никакого влияния и не заложило, может быть, в некоторых из нас первого зародыша воли к свободе. Все это, может быть, и так, хотя такой случай несомненно является скорее исключением, чем правилом. Но быть свободным и знать только, как это делается, – это нечто совершенно иное. Об этом школа ничего не говорила нам – может быть, с полным правом, – потому что о таких вещах не говорят, а их делают. Я упрекаю ее в том, что она не показала нам их на деле и не дала нам возможности познакомиться с тем же делом в нашей собственной деятельности.

И теперь уже с давних пор не только я один или немногие люди, подобные мне, но очень широкие круги народа горько ощущают этот недостаток и притом все тяжелее; скоро он явится проклятием, которое взвалила на нас школа. Если школа не одумается вскоре и не пойдет по другому пути, то она подвергнет себя серьезной опасности, что народ забудет воздать ей благодарность за все то хорошее, за что тем не менее он обязан ей быть благодарным, и, пожалуй, даже займет по отношению к ней враждебную позицию. От этого ее не смогут защитить ни отдельные руководители с самым свободным образом мыслей, ни все ее лучшие работники.

Но что же должно произойти, что можно сделать в этом случае? Я недавно упомянул о Лице; он следует примеру англичан. За английский метод воспитания, который так сильно отличается от немецкого своим свободным характером, хотя в других вещах он стоит позади его, за последнее время раздается все больше и больше голосов. В играх и спорте уже достаточно энергично последовали этому примеру. Движение, вызванное Вандерфогелем, является хорошим дальнейшим шагом вперед, и в высшей степени отрадно, что вдумчивые учителя и учительницы все больше и больше приобщаются к этому хорошему делу, вместо того чтобы, как это еще, к сожалению, часто случается, бороться против него, руководясь мелочным недоверием, и если не совсем запрещать его, то всякими способами препятствовать и губить это движение. Конечно, и здесь существуют опасные стороны: как раз неподготовленное промежуточными ступенями и признанное только как исключение наделение одной какой-либо отдельной свободой в системе общей несвободы является, может быть, делом более опасным, чем система общей свободы. Я совсем не принадлежу к числу тех, кто думает, что люди без труда могли бы сделаться ангелами, если бы только дать им свободу; я знаю только, что они становятся дьяволами, когда чувствуют себя порабощенными. Я думаю, мне незачем добавлять к этому, что я понимаю свободу не как противоположность порядку и организации, а как порядок, установленный самими свободными индивидами, в противоположность принудительным правилам, навязанным только извне.

Вероятно, некоторым из вас известна статейка Йог. Лангермана «Воспитательное государство по основным положениям Штейна, Фихте, проведенное в одной вспомогательной школе». Идея его не совсем нова, и сам автор вовсе не претендует на это. Известно, что в Америке часто проводится «школьное государство». Лангерман справедливо видит ценность своей находки в практической проверке самой идеи, а именно в виде воспитательного союза, построенного на принципе полной и неограниченной свободы, и испробовал его не на Лицовском воспитательном учреждении на лоне природы, которое посещается, в общем, довольно хорошо одаренными воспитанными детьми состоятельных классов, а в настоящей воспомогательной школе, т. е. в среде 40 детей от 8 до 13 лет обоего пола, состоявшей из слабоодаренных и совсем неодаренных, почти до идиотов включительно, детей из промышленного округа большого города, в котором под влиянием фабрик и алкоголя отсутствовала какая бы то ни было упорядоченная семейная жизнь, – своего рода настоящий образцовый опыт в духе Песталоцци. И самое лучшее заключается в том, что он сверх всякого ожидания удался!

Путь Лангермана действительно был совершенно в духе Песталоцци. Когда читаешь его доклад, то кажется, будто читаешь главу из «Лингарда и Гертруды». Он начинает с того, что дает детям обрабатывать еще нетронутый клочок земли по их собственному плану, одобренному и установленному детьми сообща в совершенно парламентарной форме. При этом оказываются необходимыми своего рода законодательство, управление, особенно же финансовый порядок, а также судебные установления. Эти функции производятся не учителем, властвующим над детьми, а самими детьми; учитель только незаметно руководит ими, поясняет им непосредственно на самой вещи, на встречающемся пережитом случае, что это необходимо и как это сделать. Не было такого слабоумного ребенка, который бы не понял этого. И так во всем. Дети должны сначала опять-таки убедиться на опыте (это напоминает особенно Руссо, а также и Песталоцци), что это крайне полезно и совершенно необходимо для их собственной с воодушевлением принятой цели, а затем убеждаются, что необходимо уметь писать и читать; таким образом детей учат не потому, что это входит в учебный план, что государство, или общество, или священник, или родители, или какие-нибудь другие вершители судеб школы порешили так в своей мудрости, что дети должны этому учиться.

Как Лангерман нравственно воспитывает, как он, например, борется с наклонностью к воровству, – это тоже совершенно в духе Песталоцци. Он берется за маленькую изловленную воровку; ни слова о наказании или угрозе наказанием – он объясняет ей строго, деловито, с полным спокойствием, как будто бы речь идет о ком-то другом, как она совершенно естественно дошла до такого проступка и спрашивает ее, хочет она избавиться от этого недостатка и желает ли, чтобы он помог ей в этом. Конечно, она хочет. Но как это сделать? Никаких предостережений или общих представлений, никакой прямой апелляции к разуму и совести, а спокойное, соответствующее делу общее обсуждение, свободно, по Сократу: как сделаться сильным телесно? Конечно, путем упражнения. Значит, можно сделаться сильным и в других отношениях, т. е. можно выучиться тому, чего еще не можешь, упражняясь в нем. Для этого упражнения девочке дается на сохранение небольшая сумма из сберегательной кассы школьного союза – тайно (знает об этом только избранная кассирша), сначала на полдня, потом на целый день, затем на несколько дней и т. д., до тех пор, пока она, к своей большой радости, не убедится в том, что достигла желанного. Только теперь с ее согласия все это – погрешность и победа – сообщается классу. И класс отвечает на это странное разоблачение тем, что выбирает девочку кассиршей. И дело идет хорошо!

Если бы какой-нибудь идеолог решился выставить что-либо подобное как теорию, выработанную за своим письменным столом, или автор педагогических романов осмелился бы создать что-либо подобное, то его осыпали бы насмешками и назвали бы безмозглым дураком. По отношению же к опыту придется, конечно, молчать. Удивительно, собственно, что описание таких опытов производит на нас впечатление рассказов о чуде. Разве за все эти многие столетия мы еще никогда действительно не вступали на такой скромный путь «природы»? Как я уже сказал, само дело не ново ни в теории и ни в практике; ново и крайне невероятным кажется нам только то, что один из нас не только верит и знает, но и действует в этом духе. Так, маловероятной представляется нам возможность когда-нибудь серьезно воспользоваться своим знанием и верой и работать, руководясь ими; настолько привыкли мы ходить на помочах во всем, где речь идет не о мышлении и вере только, но также о деле, и привыкли предполагать, само собой разумеется, что и другие поступают так же.

Полагаю, что я уже достаточно сказал, чтобы мы были вправе сделать теперь из сказанного полезное применение. Мы чувствуем, думается мне, чего недостает нашей школе. Мы ясно видим по крайней мере то направление, в каком дело должно измениться. Мы вправе сказать себе: это направление согласуется вполне с общим направлением, в каком пошла вся наша работа в деле дальнейшего образования подрастающих и взрослых. Но мы, конечно, должны быть серьезно озабочены вопросом о том, не безнадежна ли задача исправить post factum примененными средствами недостатки воспитания, которое построено, по-видимому, вообще на ложной основе, и потому на этом пути мы не можем взрастить ничего цельного, ничего действительно коренного в своих воспитанниках.

Между тем не следует недооценивать, во-первых, того, что могут сделать все-таки отдельные деятельные учителя даже при такой школьной системе, какая есть. Мы далеки от мысли проявлять неблагодарность по отношению к работе народной школы: если в школе достигаются не вполне удовлетворительные результаты, то общие трудности системы, при которой должна работать школа, снимают именно с отдельного учителя ответственность и тем более повышают его заслуги, когда ему удается все-таки добиться кой-каких результатов. Во-вторых, мы всегда должны считаться главным образом с тем, сколько дорогая нам природа или, вернее, жизнь дополняет и исправляет совершенно незаметно, без лишнего шума, без всяких союзов и теоретических рассуждений. У кого сердце, чувство и рассудок получили еще в семье верное направление, тот найдет в нашей школе достаточно поощряющих импульсов. Большего ему и не надо, потому что в остальном он сам откроет себе глаза, воспользуется своим рассудком и постарается – что лучше всего – создать что-нибудь и устроить в своей сфере, как бы мала она ни была. Именно такие люди позднее охотно и с благодарностью принимают помощь для дальнейшего свободного образования, и она им приносит наибольшую пользу, и именно они, подвинувшись в своем развитии вперед, проявят желание и способность оказать такую же помощь другим. Правда, опыт показывает нам, что из сотен тысяч таких людей наберется едва ли и несколько сотен. Это можно объяснить теми общими основаниями, которые я уже осветил немного. Но за них мы не ответственны.

Действительно ли не ответственны? Не падает ли часть ответственности и на нас? Не можем ли мы, со своей стороны, помочь делу, чтобы оно стало иным? Не входит ли в особые обязанности дальнейшего образования подрастающих и взрослых людей указание на величественную задачу лучшей закладки для народного воспитания – побудить их к серьезной проверке его оснований, так как иначе ведь у всех людей, как у родителей или иначе заинтересованных лиц, есть основание подумать о вопросах народного образования в силу ли общего народного интереса или чувства солидарности, которое особенно сильно именно в наших рабочих во всех других отношениях?

Но это опять-таки только теория. Наша же работа оказывается, напротив, в прямой практической, связи с домашним и школьным воспитанием на намеченном мною раньше пути. Единая организация ест свободной воспитательной работы, как я себе ее представляю, должна необходимо считаться также с устройством домашнего и школьного воспитания и иметь право сказать здесь свое слово, опирающееся на опыт и потому обладающее особым весом. Здесь существовала бы инстанция, которая могла бы с полным знанием дела обсуждать совместно с работающими в школе и провести в жизнь то, что может и должно быть выполнено в направлении свободного школьного воспитания, школьного воспитания к свободе и самостоятельности.

Школа, сказал я, должна вести от узкого домашнего союза к все более широким связям по направлению к вполне свободному и обширному союзу, который должен представлять и по крайней мере в идее представляет собой сообщество граждан. И вот та организация, которую я имею в виду, была бы настоящим посредствующим и связующим звеном между самой низшей и самой высшей ступенью образования. Школьное государство со свободным, на ответственности самих участников основанным, устройством, с ведением собственной кассы, собственным судопроизводством, короче говоря, школьное государство, основанное на самодеятельности, нашло бы на более высокой ступени только свое продолжение в указанных союзах сначала подрастающих людей, затем и взрослых, а все это вместе явилось бы подготовительной, школой, к гражданской, жизни, – школой, лучше которой трудно себе представить что-нибудь.

К сожалению, я опять мог дать вам только теорию: я не мог указать вам на собственный опыт, на собственную проверку путем дела. Сама эта теория выросла у меня вопреки моему собственному требованию или скорее требованию Песталоцци, не из деятельности, не из собственного опыта. Я сам не менее тяжело ощущаю этот недостаток, чем если бы кто-нибудь посторонний поставил его мне в упрек. Но все же она возникла из дела, по меньшей мере из беспристрастного ознакомления с делом других. А затем, в конечном счете идеи носят закон их истины в себе; есть возможность познать их истину в широкой научной связи и до пробы. И Песталоцци, а также многие другие, кто вступил на более суровый и более опасный, а потому, конечно, более славный путь дела, перешли к нему, открыв уже саму идею и ощутив уверенное чувство ее истины. Значит, возможно познать истинность этой идеи в общих чертах и до опыта. В испытании делом идея нуждается всегда при проведении ее в частностях, без которых она остается простой идеей. Таким образом, за делом всегда остается высшее право и решающая заслуга. Но теория все же не менее носит в себе свою правду, и мне думается, что я могу настаивать на этом характере истины по отношению к тому, что было здесь изложено мною. А далее остается только пожелать, чтобы за этим последовало лучшее, более убедительное доказательство делом в отдаленном, будем надеяться, не слишком отдаленном, будущем.

Воспитание детей послешкольного возраста

О воспитании детей послешкольного возраста, которое составляет предмет сегодняшней нашей беседы, мы находим у Песталоцци очень мало прямых указаний. Весь этот вопрос почти еще не существовал в его теперешнем смысле; все условия, так сказать, были иные. И вообще ступени воспитания разграничены Песталоцци недостаточно резко. Поэтому нам приходится здесь прибегать больше к косвенным выводам относительно того, с какой стороны приступить к этой задаче, чтобы остаться верными духу и заветам Песталоцци.

Конечно, он не прошел бы мимо нее, потому что бедность нашего народного воспитания едва ли производит где-либо более вопиющее и глубоко потрясающее впечатление, чем здесь; и особые нужды юношеского возраста всегда были налицо: они хорошо известны и Песталоцци и заставляли его очень серьезно призадуматься над ними. И здесь он глубоко заглянул в народную жизнь; с большим беспристрастием, с каким он прослеживает источники человеческих ошибок до того пункта, где человек был еще на правильном пути и откуда едва заметные отклонения уводили его потом все дальше и дальше, Песталоцци исследует причины воровства и обмана, пьянства, беспорядков и извращений половой жизни и разного рода пристрастий к наслаждениям, раздумывает о помощи не только противодействием и охранительными мерами, но и о том, чтобы с самого начала поставить человека на правильный путь и твердо удержать его на нем. Ибо «только тогда ты сможешь осушить болото, когда не будешь возиться в трясине, а отведешь глубже его воду и дашь ей свободный выход».

Но в чем же заключается это отведение в глубь? Путь, на котором Песталоцци надеется найти спасение от этих зол, может легко показаться очень односторонним. И тут, как и во всех случаях, он возвращается к одному: упорядочению работы и хозяйствам народной жизни.

Что этот путь будет верным средством против непорядков в отношении собственности и употребления, которое из нее делают, это признают скорее всего, может быть, даже без всякого ограничения. Говоря грубо, надо сделать так, чтобы воровство и обман стали невыгодным делом, тогда они исчезнут сами собой, а такими они станут тогда, когда будет достигнут разумный порядок дохода и его потребления, распространяющийся на каждое хозяйство, когда никто не будет терпеть недостатка в самом необходимом или не будет совершенно теряться от непредвиденной нужды и забот, когда даже самый незначительный человек сможет найти себе достаточно верные средства к существованию; когда он увидит своими глазами и будет ежедневно испытывать, что порядком и работой подвинешься дальше вперед, чем противоположным путем. Правда, это несравненно легче достигается там, где род заработка и всех жизненных привычек приблизительно одинаков и имущественная разница не слишком велика. В деревне, например, простым распоряжением деревенской власти этого можно, конечно, добиться скорее, чем в большом современном городе, где богатый и бедный часто отделены друг от друга невероятными расстояниями и где почти никто не заботится о другом, да и вообще не может заботиться. При всем этом ясно, что все наше социальное законодательство, касающееся класса промышленных рабочих, преследует цель, которая вполне родственна цели Песталоцци. Конечно, здесь мы стоим перед гигантской задачей, разрешение которой потребует еще работы многих поколений. Необходимо наконец понять, что простыми законодательными и распорядительными мерами нельзя достичь решительного успеха даже при больших затратах денежных средств. Вся наша хозяйственная жизнь основана на свободе и самостоятельности, таким образом, и решительное средство для достижения общего повышения хозяйственности в рабочих классах может быть найдено только на этом пути.

Вы видите теперь, что я все время возвращаюсь к тому же припеву: самоконтроль, свободные соединения тех, кому в силу равного социального положения, одинаковых жизненных условий и одинаковых возможностей заработка диктуется солидарность. И вы, конечно, видите также, что именно для детей, таким образом, была бы создана защита, во всех отношениях более сильная, верная, более общая и равномерная, чем всякая другая. Представим себе, что нашим семейным союзам, наряду с воспитанием маленьких детей, поручен также надзор за воспитанием вне школы; представим себе в то же время школу на тех же основах, устроенную по принципу школьного государства, которое представляло бы собой подготовительную школу жизни в задуманных нами солидарных, сначала хозяйственных, союзах взрослых; тогда у подростков получилась бы возможность вполне постоянного перехода к этой жизни: выйдя за пределы школьного возраста и одновременно с этим приступив к профессиональной подготовке или взявшись за свободный заработок, они вступали бы в эти союзы и работали бы там вначале, может быть, еще под известным руководством и надзором взрослых, но предварительным упражнением они достигли бы уже такой ловкости и уверенности в себе, что недолго чувствовали бы себя подчиненными сочленами, оттесненными на второй план, а скоро увидели бы, что они находятся среди равных себе. Им не угрожала бы опасность перейти известные границы, потому что границ вообще не было бы, да в них и не было бы нужды.

Но, возразят нам на это, они не пожелают этого: их вызовут на сопротивление необузданное стремление к свободе, необдуманность и легкомыслие, стремление рисковать во всем и ставить все на карту, упрямое желание идти своим путем и нежелание идти на помочах у прежних поколений. Чем крепче и сильнее постарается союз захватить их, тем более они будут противиться такому принуждению и постараются избавиться от него, даже если увидят собственными глазами, что в этом их погибель.

Возможно, что отдельные личности будут держать себя так всегда и при всяком социальном строе. Но мы все же предполагаем, что все полученное в юности образование успело уже в самой ранней стадии пробудить и до известной степени развить в каждом дух солидарности и что в планируемых нами союзах в отношении каждого участника господствует полная свобода совместного совета и дела; здесь такого рода неразумное бунтарство и желание отделиться будет, конечно, только редким исключением. Между прочим, такие натуры могут оказаться очень ценными, с точки зрения определенных социальных задач; существует достаточно вещей, где все дело решается именно отважностью и решительностью, и стоило бы подумать о том, как направить эти задатки, совращающие некоторых на путь испорченности и даже преступления, на более плодотворные и достойные цели. В общем же, можно сказать, что, правда, в неугомонном стремлении и порывах юных сил наряду с хорошими стремлениями встречаются и плохие, но подрастающему поколению присущи все-таки, с другой стороны, сильная потребность в обществе, дружбе, хороший товарищеский дух и некоторое честолюбие, и все это разовьется, наверное, если только найдет сколько-нибудь благоприятную почву. А где же оно найдет себе более благоприятную почву, как не в таких свободных союзах, как мы их представляли себе?

Мы говорили до этого о порядке работы, заработка и потребления. И союз находящихся в одинаковых условиях товарищей, объединенных одинаковыми условиями заработка и привычками потребления, мог бы несомненно служить для отдельного индивида сильной опорой: кто не захотел бы честно взять на себя свою часть работы и не научился бы знать меру в употреблении заработанного, а потому и не мог бы вносить для общих потребностей, со своей стороны, соответствующую долю, тот не мог бы уже больше считаться равным. Таким образом, если данный индивид хочет утвердиться среди товарищей и сохранить за собой равноправное положение, то ему необходимо привыкнуть к работе, порядку и хозяйственности.

Общество поступает в большом масштабе по этому принципу; оно было бы вполне право и, без сомнения, достигло бы своей цели, если бы большой союз правового порядка не был слишком велик и обширен, чтобы действительно крепко и тесно захватить отдельного человека в той массовой жизни, какая развилась теперь в новом свете. Я сказал уже раньше, что Песталоцци шел правильным путем, введя – и притом простым, исходящим от начальства распоряжением – в описанном в своем романе селе распространяющийся на каждое хозяйство контроль над работой и производством. В наших же миллионных городах или промышленных округах совершенно невозможно ввести нечто подобное при помощи единых централистических мер.

Я объясняю себе в общих чертах всю трудность нашего теперешнего положения следующим образом: у нас есть право и законы, нравы – короче, все социальные порядки, перешедшие к нам из того времени, когда было возможно непосредственное, а потому и несравненно более действительное влияние права и нравов на отдельного человека. Тогда еще не было этих масс, с которыми приходится считаться в наше время; отсюда то, что теперь представляет собой централизацию, действовало тогда, как децентрализация, потому что только сравнительно небольшие круги приноровлялись к одному центру. Таким образом, мы должны теперь снова создать такие маленькие круги или там, где они существуют или по крайней мере намечены, постараться использовать их и сильнее развить – одним словом, децентрализовать. Ибо хотя общество и воспитывает, но только такое, которое действительно привязывает к себе отдельное лицо крепкими и тесными связями, а не то обширное разрозненное сообщество, которое в действительности совершенно перестало быть им, в котором один почти не касается другого и где почти уже нет места чувству солидарности. Как может поддерживать и охранять меня солидарность с миллионами тогда, когда я действительно серьезно нуждаюсь в поддержке и опоре? Ведь от этой солидарности на мою долю придется, может быть, миллионная часть; это уже не есть сила, которая могла бы удержать и сохранить во мне что-нибудь.

Но ведь ядро, основная мысль всей социальной педагогики Песталоцци и заключается в убеждении, что воспитывает не только сообщество вообще, но и исходить в этой области можно только от тесного, непосредственно близкого сообщества, потому что только оно и представляет из себя живое сообщество, только оно и может чувствоваться действительно как сообщество, может проявлять на отдельном человеке свою силу и, в свою очередь, будить в нем силу. Поэтому Песталоцци всегда берет исходным пунктом семью и отсюда переходит к таким союзам, которые представляют собою только расширенную семью, семью семей. Нам в наше время странно слышать, что сообщество граждан есть только семья семей. Естественно, что общественный характер Берлина или Франкфурта имеет немного сходства с семьей; по отношению же к маленькой деревне, в особенности к отдельному имению, это уже более понятно. Но теперь даже житель самого незначительного села стремится выйти за пределы семейного сообщества; такого обособления уже больше не существует; современные условия сообщения основательно уничтожили эти границы. Деревенский житель, сколько-нибудь стремящийся вперед, или совсем переселяется в город, или отправляется по крайней мере утром на велосипеде в ближайший город, где ему предоставляется лучшая возможность труда и заработка. Вскоре своей работой, а потому и своим сердцем он значительно больше принадлежит большому городу, чем своему селу. Как же теперь мыслимо непосредственное семейно-образное сообщество, как его вправе был представлять себе Песталоцци в свое время?

Таким образом, из тех же самых принципов, остающихся тем не менее вечно истинными, мы в настоящее время должны сделать совершенно иное применение, как этого требуют современные условия. Социальная педагогика, руководящаяся основными принципами Песталоцци, должна, значит, в настоящее время стремиться к тому, чтобы правильно перенести эти вечные принципы на нашу почву. И опять-таки сам Песталоцци дает правильное указание в этом отношении, непрестанно подчеркивая то, что, собственно, в самом корне обосновывает сообщество: это сообщество труда и заработка, а также и потребления заработанного. Так, естественным путем образовались старые сообщества в деревнях, городах, а в них цехи и т. д. Эти старые союзы распались или находятся на пути к распадению и их невозможно восстановить искусственно. Но рабочие сообщества, подымаясь постоянно от более узких к более широким, тем не менее по-прежнему необходимы, и только они одни могут образовать годную основу действительного, в настоящем смысле слова социального воспитания. Следовательно, они должны были бы быть созданы, но, в сущности, они уже всюду намечены или имеются по крайней мере в зачаточном состоянии; нужно только узнать и культивировать эти зародыши, и насадить, и развить новые, тогда задача эта окажется, пожалуй, и небезнадежной. Если мы предоставим это дело его собственному течению, то заслужим вполне справедливый упрек в том, что хотим снимать жатву там, где мы не сеяли, – мы, ожидающие и требующие потом от людей порядка и правосознания.

В одном месте Песталоцци делает потрясающе правдивое замечание: «Жена крестьянина стесняется наказать ребенка старше 7 лет на глазах у посторонних за его невоспитанность: она чувствует, что вина за его невоспитанность падает на нее; а первое дитя неба, законодательство, не стесняется публично наказывать тысячи гражданских безобразий, которые были бы все без исключения невозможны, если бы господа властители этого небесного дитяти или поставленные управители так же хорошо заботились бы о деталях народного порядка, как хорошая жена крестьянина должна заботиться о мелочах своего дома, если она хочет иметь право не стыдиться». Эти и другие одинаковые по смыслу слова Песталоцци пришли мне на мысль, когда я недавно читал (в «Frankfurter Zeitung»), как один специалист-криминалист, занимающий высокое положение, с холодной и в ее деловитости тем более режущей форме признавался, что вся невероятная борьба нашего уголовного законодательства и судопроизводства против преступления не дает почти никаких результатов, потому что условия современной социальной жизни создают такую почву для преступления, в которой они могут только пышно разрастаться. Можно ли в таком случае не присоединиться к горькой жалобе и обвинению, которые высказывает Песталоцци: «Прямо-таки позор, что дают вырастать сорной траве до тех пор, пока она окрепнет; тогда роются в общественной справедливости среди разоренного народа, как дикие свиньи в хлебе, и думают еще при этом, что такой разрушительной работой достигают высшей мудрости гражданского законодательства. Мирятся с недостатками во всем, что необходимо для достижения истинного порядка в глубине народа, и удивляются потом, почему никакими галерами и исправительными домами, а также и старыми виселицами ни одно начальство с тех пор, как стоит мир, не достигло и не достигнет ничего без хороших общих учреждений для образования народа». Это пишет человек, о котором, если кто-нибудь и ничего не знает, то знает все-таки одно: что он является проповедником любви, а не ненависти. Гнев в таких словах Песталоцци вытекает из истинной любви глубокого знатока народа и его тогдашнего положения – любви, не отступающей в стране и перед резкой строгостью правды.

Но ведь общество, законодательство, правительство – все заботятся о народном образовании? Вы, конечно, уже догадываетесь, что я отвечу на это. Несомненно они делают это и в таком объеме, в каком этого не было во времена Песталоцци, как и уголовное законодательство и правосудие в настоящее время поставлено несравненно лучше, чем прежнее. Почему же они тем не менее так явно не достигают своей цели – быть может, еще меньше даже, чем прежде? Ведь все газеты заполнены сообщениями о преступлениях; жалоба на то, что от преступления, и притом в самых отвратительных его формах, не огражден никто, становится с каждым днем все более общей и вполне обоснованной. С нашим государственным попечением о народном образовании дело обстоит совершенно так же, как и с нашим уголовным законодательством и правосудием, – это сеть со слишком большими петлями: и здесь все также идет чересчур далеко в сторону большого, общего, так что близкое непосредственное влияние на отдельного человека, особенно там, где оно более всего необходимо, становится невозможным. Формы налицо; если посмотреть их на бумаге у зеленого стола, то они кажутся просто великолепными. Только, к сожалению, они уже больше не охватывают того, что должны охватить, они и не могут совсем выполнить этой задачи. Таким образом, во многих отношениях они как бы не существуют: их нет именно для того, для чего они должны бы были быть: для отдельных лиц, для индивидов, особенно для тех, кто больше всего нуждается в них. Ибо, к счастью, многим помогает еще добрая природа, и они становятся чем-нибудь не в силу наших социальных порядков, а вопреки им: не с помощью нашей школы, а вопреки ей. И все, чего тем не менее достигает наша школа, она достигает не с помощью своих прекрасных правил, а благодаря счастливому исключению, которое допускают эти правила, – именно потому, что, к счастью, петли сети чересчур велики. Спросите где хотите, найдете ли вы кого-нибудь, кто чувствует себя обязанным и благодарным школе как целому, как системе; самый благодарный ответит вам: нет, школе как целому, как системе – нет, а вот такому-то и такому-то отдельному учителю. И если вы спросите дальше, за что он благодарен ему: за то ли, что он действительно верно и точно следовал общим правилам, или за то, что он шел своими собственными путями, – то ответ будет безошибочно гласить: за то, что он шел собственным путем, и, к счастью, ему попались начальники, которые или не замечали этого, или же были достаточно разумны, чтобы сделать вид, как будто они не замечают.

Принципы и общие установления нашего школьного строя могут быть все вполне правильными и обоснованными и тем не менее могут совершенно не достигать своей цели, если, по несчастью, они недостаточно знакомы с почвой, на которой надо работать, если они, к сожалению, оказались недостаточно приноровленными к нашим социальным условиям. И действительно, эти принципы и постановления не отвечают своему назначению: они стоят слишком далеко от действительной жизни народа, не входят в нее, не вырастают из нее и не уходят в нее обратно. В них стремятся воспитать абстрактных людей или, скажем лучше, современников; но там на скамьях сидят не абстрактные фигуры, а живой, скажем, Петр или Павел; он уходит от них, они не научились на нем ничему и не могли ничему научиться. Как же они могут знать при таких условиях миллионы индивидов? Ведь это совершенно невозможное требование. Таким образом, конечно, найдено основание сложить с них вину, освободить их от нее совершенно. Но следовало бы уже наконец понять, что так дальше дело идти не может, иначе все должно будет пойти прахом. Так что же делать? Я должен почти просить извинения за то, что все время возвращаюсь к одному и тому же припеву: децентрализироватъ, и притом до последней степени. Пусть пользуются могучим централистическим аппаратом, чтобы осуществить то единственно хорошее, что он в состоянии сделать: уничтожить централизацию и заменить ее доходящей действительно до последней степени децентрализацией – так, чтобы она стала настолько общей и всеохватывающей, насколько это только возможно. Я не вижу иного пути спасения.

Мы пришли к этому глубоко захватывающему общему рассуждению по поводу мер, которые принимает глава села у Песталоцци против беспорядков в делах собственности. На самом деле хозяйственный порядок является, по воззрениям Песталоцци, фундаментом для всего другого: у него, в сущности, нет никакого другого орудия, кроме этого, для борьбы с пьянством, дефектами в области половой жизни, для нравственного исправления юношества вообще, а также для обоснования интеллектуального и технического образования народа на всех ступенях. Может быть, это и односторонне, но Песталоцци в данном случае метко попадает в одну сторону дела, и притом еще сторону в высшей степени важную.

Что касается вопроса об алкоголизме, то это ясно без дальнейшего пояснения. Где господствуют хотя бы сколько-нибудь солидные хозяйственные принципы, там люди сами собой не доходят до безмерного пьянства, потому что оно, не говоря уже о тратах, которые оно вызывает, наносит слишком явный ущерб способности зарабатывать. И наша университетская молодежь перестала бы подавать плохой пример, который она, к сожалению, все еще подает в этой сфере, с того момента, когда она перестала бы жить на средства из кармана родителей, а (хотя бы только отчасти) сама заботилась бы о средствах к жизни. Этим я не хочу сказать, что это надо выставить как общее требование и что нет иного пути, которым бы можно было бороться с неумеренностью учащихся. Громадное же большинство становится все-таки солиднее с того момента, когда ему приходится самому зарабатывать, вообще когда оно вступает в жизнь в атмосфере определенных, твердо установленных обязанностей.

Когда Песталоцци и с недостатками в области полового влечения думает справиться главным образом путем упорядочения хозяйственной жизни, то мы на это с сомнением покачаем головой. Но он имеет в виду в данном случае не только внешний порядок, баланс прихода и расхода, а твердую привычку и достигнутое таким путем общее «направление духа не говорить, не высказывать суждения, а еще меньше того действовать, пока не продумал, не взвесил, не исследовал и не рассчитал». А тут разум и стыд, во всяком случае, очень тесно связаны с вниманием, направленным на заработок. Правда, этим сказано, пожалуй, слишком много, а именно, что и то и другое только «дети собственности»; правильнее было бы сказать, что они и «внимание к собственности» покоятся на одном и том же основании. Поэтому с непорядками в том и другом отношении необходимо бороться на одной и той же основе, более того, подготовлять иную почву путем порядка, правильности, чистоты и отчета во всем.

Песталоцци, между прочим, с величайшим беспристрастием исследует, какова «философия» народа в вопросе о половом влечении, и пытается оживить и укрепить еще живущие в нем силы добрых нравов. Он борется против новомодной скрытности, так, например, что мать не должна кормить своего маленького на глазах подрастающих детей. Он старается оживить «правила чести», по которым честная девушка может позволить юноше, честно стремящемуся к ней, шаг за шагом приближаться к себе.

Он предоставляет молодым людям с обеих сторон соединяться в «союз, построенный на чести», так что они сами сделаются лучшими стражами в отношении полового стремления, все больше и больше развивая при таких условиях свойственные их возрасту чувства мужества и чести». С другой стороны, он заботится о том, чтобы заключение брака было облегчено насколько только возможно, но чтобы потом каждый оставался крепко связанным им. Главным средством для достижения этого является опять-таки хозяйственное укрепление: с раннего возраста ребенка родителям вменяется в обязанность откладывать для него в целях брака; когда ему исполнится 14 лет, ему открывают, что для его будущего хозяйства уже имеется основа, и указывают, как он должен сохранять и увеличивать ее путем сбережения из своего заработка. Названные раньше союзы чести строго следят затем за нравственной выдержкой каждого отдельного сочлена. Внебрачная половая жизнь не будет вызывать наказаний, а повлечет за собой всенародный позор. «Кто умен и хочет сделать больше?» – спрашивает Песталоцци.

Все это простые средства, которые, может быть, будут и достаточны в простых, узких условиях. Но опять-таки вполне ясно, что перенесение их в неизмененном виде в наши условия едва ли возможно. Пожалуй, можно даже на момент усомниться во всем этом принципе, если только вспомнить, как подрастающая молодежь наших больших городов бросается огромными толпами в половой разврат самого злостного свойства не потому, чтобы она не умела зарабатывать или найти заработок, а, наоборот, потому, что она сравнительно легко добывает заработок и затем считает более веселым прокутить его на дикие излишества, чем сберегать. Да и зачем сберегать? Для чего, собственно? Для будущего брака? Может быть, Песталоцци и имел право предполагать, что в народе окажется еще так много добрых нравов и здорового понимания жизни, чтобы это было само собой разумеющейся и ближайшей целью каждого сколько-нибудь разумного человека. Но в том-то и дело, что именно эти основы, как мы видим, повсюду глубоко расшатаны. Состоятельные классы подают блестящий пример, и если еще долгое время можно было рассчитывать на большую половую сдержанность в низших классах, то приблизительно за последние десять лет пример этот, как мы видим, воздействует сверху вниз поистине с ужасающей быстротой. Боюсь, что достаточно глубоко проникающее и безусловно беспристрастное исследование обнаружило бы ужасающие картины. Так, недавно в журнале «Jugendwohlfahrt» было установлено, что в наших больших городах это зло часто проникает уже в среду школьников. Нечто подобное сможет подтвердить каждый из собственного опыта. Один молодой человек, который сначала посещал учительскую семинарию, потом перешел в гимназию, особенно боролся там против алкоголя и, желая возбудить мой интерес к этому вопросу, описывал мне такие вещи из жизни воспитанников своей учительской семинарии большого города, которые могут настроить очень серьезно. Он пишет, что там нет почти никого, кто бы воздерживался от половой жизни, что все находят воздержание ужасно смешным; также обстоит дело и у восьмиклассников и даже у семиклассников гимназии. Он не приписывал это односторонним образом влиянию алкоголя; более того, он хотел, следуя здоровой тенденции, образовать союз, который вначале должен был бороться с одним этим злом и должен был создать твердость отдельного лица при помощи обоюдного подкрепления воли, а затем этот союз должен был подготовить почву для борьбы с другими, особенно же половыми, эксцессами – значит, нечто подобное «союзу чести» отроков у Песталоцци. Я не могу удержаться, чтобы не коснуться одного очень странного обстоятельства из сообщений того же самого молодого человека, а именно: что такие союзы против алкоголя подвергались систематическим преследованиям со стороны высокомудрых гимназических директоров. Восьмиклассник должен пить, но только в указанное время и в указанном месте! Мы напрасно будем спрашивать себя, как понять такую мудрость у людей, которым доверено такое ответственное дело, как воспитание нашей молодежи в лучшую пору ее жизни? Но это не единичный случай; такого рода мнения можно услышать каждый день, если пожелаешь.

Но это – только между прочим. Нас интересовал вопрос, представляет ли хозяйственный порядок один и как таковой в то же время достаточную защиту от эксцессов половой жизни. Ответ на это получился вполне отрицательный – ни то, ни другое: можно жить упорядоченно в хозяйстве и крайне беспорядочно в половой сфере. Впрочем, одно и то же основное средство, союз для взаимной поддержки и взаимного укрепления, может одновременно с этим оказаться действительным средством и в другом отношении.

Но мы чувствуем, конечно, что этот ответ является, с точки зрения всей тяжести вопроса, далеко еще недостаточным. Сами нравственные понятия оказываются потрясенными. Чем? Может быть, подвинувшимся вперед пониманием дела? Но ведь принципы половой жизни так просты и так ясны, что при сколько-нибудь разумном взвешивании поступков нельзя погрешить против них. Неупорядоченная, противоестественная и далекая от нравственной цели половая жизнь влечет за собой столь очевидное и несомненное физически и психически наказание, что, с точки зрения интеллекта, не может быть никакого сомнения в разумности нравственных принципов. Тонкое эстетическое чувство должно бы было, собственно, тоже охранять от самых частых ошибок в половой жизни. А ведь мы хотим стоять значительно выше прежних поколений не только в научном отношении, но и в отношении вкуса. Чем же объясняется такое потрясение в половой сфере даже самых простых моральных принципов, не внушающих ни малейшего сомнения сколько-нибудь здоровому разуму?

Жизнь подорвала их авторитет, лихорадочность современной жизни – это ужасное непостоянство, это забвение завтра и вчера, это неестественное напряжение всех сил и ощущений в применении к моменту. А это, в свою очередь, откуда? Не есть ли плод естественного развития тот факт, что сознание подымается к все более охватывающей, в то же время внутренне объединенной, концентрированной силе? Не есть ли это то, что (по Гете) является отличием человека, – то самое «невозможное», что совершает он, только он один из всех существ, каких мы знаем, – что он «обращает момент в вечность»? Значит, хваленое современное развитие действует в таком направлении, чтобы погубить человека в человеке? Так оно и есть во многом, а очевиднее всего это сказалось в разрушении половой морали. Здесь мы видим часто, что человек опускается не только до зверя, но далеко ниже его. И не в том совсем, что с животной бессознательностью отдаются невинному инстинкту, а совершают такие вещи, которых не совершает ни один зверь, которые являются поруганием всей природы и всех здоровых инстинктов и возникают из болезненного перевозбуждения фантазии, – поступки, которые несколько наивному человеческому чувству кажутся совершенно чуждыми и непонятными. Ищут не просто без раздумья здорового самого по себе удовлетворения естественного влечения, в сущности, ищут совсем не его, а сенсации, возбуждения, наслаждения необыкновенным; ищут именно скоропреходящего наслаждения и на один беглый момент, увеличивая его путем болезненного напряжения и возбуждения. И почему? Потому, что человек чувствует себя вообще гонимым и затравленным, как будто его колют острыми иглами, и видит вокруг себя ту же гонку и травлю.

Это чувство захватывает каждого против его воли, и он сам не может отдать себе отчета, как это происходит. Оно убивает всякую рассудительность: тут нет возможности останавливаться и раздумывать.

У этого явления должны быть свои глубокие основания. Естественнонаучные, технические открытия со всеми их последствиями для хозяйства и сообщения, для скопления людей и для перетасовки человеческих масс – все это налетело слишком стремительно; разум и воля не могли так скоро последовать за этим переворотом и справиться с ним. Если мысль о развитии понимать поверхностно, как ее большею частью и понимают, а именно: как будто слепой рок бессмысленно гонит нас в одном направлении только все дальше и дальше, как будто за эти последние сто лет вещи обострились и должны были и дальше неизбежно обостряться, – тогда можно прийти только к тому выводу, что человечество летит в пропасть со скоростью воздушного шара, у которого испортился мотор, и скоро, даже очень скоро, он упадет на землю с разбитым остовом вместе с пассажирами.

Но, к счастью, это представление о слепом развитии неверно. С увеличением зла увеличивается и познание его, а с познанием – воля, желание бороться с ним. И если пути, по которым идут сначала, не ведут, может быть, к желанной цели, то этот опыт сам настоятельно укажет на более подходящие пути.

Сначала можно добиваться противовеса со стороны интеллекта. Сюда принадлежит попытка просвещения в сексуальном, отношении. Требование это разумно, хотя выполнение его связано со многими трудностями. Но они должны быть разрешимы, как это и есть на самом деле. Вернее всего удается победить их, прибегая к половому просвещению не изолированно под соответствующим названием, а выдвигая его в здоровой связи по существу, как побочный результат естественнонаучных сведений, как нечто само собой разумеющееся. Мне думается, что в этом случае не следует действовать слишком жеманно: наши дети имеют достаточно представлений о половом вопросе, но эти представления часто очень неточны, часто невероятно ложны. Таким образом, им настоятельно необходимы ясные и правильные понятия в этой области, и приобретение их будет ощущаться ими как освобождение. Если юношество не знакомят легальным путем, то молодежь добывает себе эти познания, как уже бесчисленное количество раз указывали на это, тайными путями и в какой ужасной форме!

Но, конечно, на одно это нельзя полагать всех надежд: то, о чем здесь идет речь, не есть дело только одного интеллекта. Необходимо, конечно, обратить внимание в большей мере, чем это было до сих пор, и использовать также ту помощь, которую в этом отношении может оказать эстетическое образование. Но и оно не дает верного средства борьбы против зла, да и внесение моральных точек зрения в продукт искусства представляется, с другой стороны, тоже рискованным.

Так как мы имеем здесь дело с болезнью нравственного характера, так как это болезнь воли, то решительную помощь может оказать только воздействие такого рода, которое способно направить волю в определенном направлении и удержать ее в этом направлении. По опыту известно, что одно разумное понимание и одно облагорожение фантазии не могут сделать этого по вполне понятным основаниям, хотя они и оказывают важную помощь, которой нельзя пренебрегать. Волю воспитывают в конце концов дело и упражнение.

А так как мы имеем дело с мятежным телом, которое заводит нас на ложные пути, то мы должны сначала создать ему более здоровое направление его деятельности. Это не материализм. Более того, здесь дело идет именно о том, чтобы создать господство духа и воли над телом. Поэтому нельзя так просто отклонять оживившееся в наше время стремление к телесному развитию. Сильное телесное напряжение является уже довольно верной защитой от слишком пышного расцвета избыточных телесных влечений. Но я рассчитываю не на одно только механическое, непосредственно физическое действие, а на привычку вообще управлять телом и иметь над ним власть на радость, доставляемую созиданием его, укреплением и стремлением сохранить здоровым, которая потом уже сама собой, с другой стороны, предостерегает от подтачивания сил распутством и облегчает в то же время сохранение господства над своими телесными влечениями. Это далеко не так трудно, как многие себе представляют. Трудно только, когда уже привилась скверная привычка, отделаться от нее; подобно тому, как воздержание от алкоголя и опия может показаться человеку, приучившему себя к ним, трудным до невозможности, тогда как для того, у кого нет этой привычки с самого начала, здесь нет никакой трудности. Это не требует никаких чрезмерных телесных напряжений, если только тело вообще одарено здоровой, свежей силой и способностью реагировать, которая не даст сокам прийти в состояние застоя. Простое путешествие пешком, где есть для этого благоприятные условия (как для нас, счастливых жителей маленьких городов, в нашей милой провинции, так богатой простой и глубокой красотой природы), заслуживает, может быть, предпочтения перед всеми видами принудительного спорта; оно, во всяком случае, лучше велосипедной езды, потому что дает большую возможность обрести внутренний покой и собраться с мыслями, дает больше отдохновения духу и сердцу и все это при достаточной в то же время, но не чрезмерной и неодносторонней физической деятельности. Там же, где фантазия уже привыкла к извращенным путям, будет особенно целебно более острое напряжение, ибо оно принудительно отвлекает мысли от извращенного пути и приковывает к данной задаче.

Все это превосходные и в конечном счете достаточные средства для того, кто проявляет сколько-нибудь добрую волю. Только как нам достичь этой воли? Ее как раз и не хватает у большинства, и для них, конечно, все хорошие советы напрасны. И как у одного нездоровье тела, так у другого как раз бьющая через край телесная сила становится источником искушения; как для одних заработок может стать искушением, так для других – нужда и безработица. Извращенная уже воля найдет всегда и во всем повод и раздражение, как, к счастью, здоровая воля находит всюду ценную помощь и поддержку. Отрицательная и пагубная сторона разврата сама по себе заключается совсем не в физических последствиях, а в опустошении души и в унижении душевных отношений между людьми, которому нет имени. Если бы не было этих душевных последствий, то можно было бы предоставить природу ее свободному ходу. Достаточно было бы бороться с неестественными сексуальными эксцессами, которые явно разрушают тело и в заключение ставят под сомнение жизнеспособность рода. Но даже физически невинное сношение требует вполне определенных ограничений для того, чтобы душевные отношения людей, а с ними и душевная жизнь самого индивида не потерпели самого тяжелого ущерба. Значит, все то, чем мы стремимся вначале достичь физического оздоровления и сохранения здоровья, хотя и может создать более благоприятную почву для половой нравственности, но гарантировать ее не может, а этого можно достичь только при помощи таких сил, которые глубоко воздействуют на душу и сердце человека.

И здесь все основания необходимо ведут нас на путь Песталоцци. Здесь дело идет о построении человеческого сообщества, именно, в самом его фундаменте, о его построении на основе здоровой семейной жизни. Где она уже есть или еще сохранилась, там она действует с известной твердостью и на ближайшие поколения. Кто наслаждался в юности – где возможно, до зрелого юношеского возраста – благами здоровой семейной жизни, у того есть в этом отношении вообще довольно сильная опора. Правда, не безусловно верная: на более слабые натуры контраст жизни вне семьи и действует потом, быть может, тем более подавляющим образом и уносит их в таком случае, может быть, как раз в противоположную сторону. Но, несомненно, тот, у кого не было недостатка в этой первой защите, лучше огражден от такой опасности в сравнении с юношей, у которого не было ее сначала или он был слишком рано лишен ее. А так как в народных слоях, о нравственном ограждении которых здесь прежде всего идет речь, именно эта первая основа так часто совершенно отсутствует, то тем более необходимо найти для нее подходящую замену.

Вы сразу видите теперь, почему и в этом отношении форма семейного сообщества представляет из себя неизбежное предварительное условие всего дальнейшего роста уже для детей дошкольного возраста, а затем и школьного, и как совершенно естественно к этому могло бы присоединиться потом и сходное с ним, тесное, окрашенное живой личной теплотой сообщество подрастающих, т. е. в действительности своего рода юношеский союз, который придумал Песталоцци для деревни из своего романа; разница лишь в том, что он служит не единственной цели общей заботы о высшем благе нравственной чести и чистоты, а всем общим целям этого возраста, к которым принадлежат забота о теле и игре, благородная беседа и дальнейшее свободное духовное развитие, не исключая и гражданского воспитания (о котором потом будет сказано еще несколько слов). И у меня хватило бы смелости мыслить себе эти юношеские союзы общими для обоих полов если не во всем, то в очень многом, пожалуй, в большинстве вещей, чтобы таким образом противодействовать неестественной напряженности в отношениях между полами, чтобы молодые люди могли сначала познакомиться друг с другом, и притом всесторонне, во всем, что не зависит от пола или что по крайней мере претерпевает для обоих полов только незначительные изменения. Если из такого здорового товарищества разовьется потом половая любовь, то это будет самым здоровым развитием, какое только можно себе представить. Именно таким путем было бы создано условие дня того, чтобы половые отношения теперь стали чистыми, т. е. отвечали бы самой благородной душевной потребности того и другого пола одновременно.

Конечно, в этом случае нет такого средства, которое бы оказывало свое действие при всех обстоятельствах и на всех одинаково. Кто хочет отдаться во власть своей испорченности, тот будет это делать теперь так же, как и прежде. Но в нашу задачу и не может входить ничто иное, как создание таких организаций, которые были бы в состоянии дать защиту всякому, кому она нужна и кто ее хочет, – организаций, приспособленных для того, чтобы укреплять волю слабого, а также вернуть впавшего в ошибку и направить его опять на верный путь. Вы помните, что школьное государство Лангермана не знает другого наказания, кроме временного исключения из рабочего сообщества, а зато возвратившегося оно берет под свое особое покровительство и оказывает честь его очищенной воле тем, что оно оказывает ему такое доверие, которого уже теперь нельзя обмануть во второй раз. Так, в общем, я представляю себе и наше дело, позволяя себе и здесь снова вспомнить Песталоцци, который не хочет никакого наказания и для сбившихся с пути в половом отношении, а считает необходимым двойную охрану общества.

В статье о законодательстве и детоубийстве он серьезно занимается вопросом, как помочь павшим девушкам. В то время еще половые заблуждения сами по себе карались судом, а детоубийство наказывалось смертной казнью. Песталоцци относится совершенно отрицательно к таким мерам: таким образом борются только против видимости, против бросающихся в глаза внешних симптомов болезни и оставляют нетронутыми ее корни; уничтожают личину порока, а не самый порок; более того, Песталоцци требует для падшего совета и помощи. Высказывают опасение, что порок увидит в этом скорее поощрение себе. Песталоцци считает этот взгляд совершенно ложным: в самой природе совета и помощи лежит то, что они будут иметь своими естественными последствиями мудрость, улучшение, благодарность и доверие. Правда, это верно лишь условно. Но если Песталоцци отваживается требовать, чтобы государство вполне приняло на себя воспитание детей, лишенных отца, серьезно обосновывая это тем, что общество и государство, будучи ответственны за их состояние, несут главную вину за это зло, то современное социологическое и в особенности уголовное исследование считает его безусловно правым. Ему не нужно, между прочим, для этого гордых сиротских дворцов, а лучше всего можно воспитать детей у толковых сельских жителей или у разумных ремесленников. Именно обособление в родильных и воспитательных домах, по его мнению, действует нехорошо; наоборот, нужно стремиться к тому, чтобы дети вырастали в народе и нашли бы себе родину. Для испорченных или уже павших молодых девушек Песталоцци желает тайного нравственного трибунала со строгим обязательством молчания исключительно для совета и помощи, но без всякого права возмездия, наказания или допроса. Общество совершенно не должно в таком случае наказывать, говорит Песталоцци, его дело стараться предотвратить зло, насколько это в его силах. Рождение детей обязывает принять на себя родительские обязанности; нравы и законы освящают эти обязанности в браке, но они остаются точно так же в силе и для родителей, не вступивших в брак, и государство должно по возможности заставлять выполнять их. Оно в особенности не должно освобождать отца от его обязанностей и по отношению к матери ребенка без соответствующей замены, которая для девушки будет сводиться самое меньшее к тому, чтобы ее положение матери не стало для нее источником оскорбления, а ребенок в тяжесть. Но государство должно прежде всего стремиться к тому, чтобы ввести такое положение, при котором молодежь будет в состоянии вступать в брак. Оно не должно наказывать обездоленный народ, который не может вступать в брак в том случае, если он не остается бездетным, а должно склонять всех отцов и матерей к тому, чтобы все они, вступившие и не вступившие в брак, любили своих детей, хотели бы и могли бы сохранять их и заботиться о них. Таким образом, Песталоцци возвращается снова к своему излюбленному требованию: защита домашней жизни и всесторонняя верная забота о воспитании и образовании народа. Если же к этому прибавляется еще, что эта обязанность ложится на государство, общество, то после всего того, что мы слышали, нечего думать о влиянии только сверху или извне: общественное мнение может только, – но и должно вместе с тем здесь, как и во всем, – будить собственную волю, чувство собственной ответственности; его помощь здесь, как и во всем, должна быть только помощью к самопомощи; только тогда именно оно и достигнет своей цели.

Нельзя не упомянуть наконец о том, какое значение придает Песталоцци в своих планах благородным празднествам, Каждому сословию, каждому возрасту даются особые общие дни радости. Юноши и подрастающие девушки празднуют четыре дня в году, потому что (говорится о его законодателе) «он особенно заботился об этом возрасте и считал, что сколько бы радости ему не доставлять, все будет еще недостаточно». Действительно, очень тонкое и истинное замечание; ведь в некоторые проступки вовлекает молодежь, особенно попавшая на ложный путь, потребность в радости. Если же создать дня удовлетворения этой потребности благородные и здоровые пути, то таким образом можно предотвратить соответствующее количество извращенных и ложных путей. Какое же настроение должно господствовать на этих праздниках? Я не берусь нарисовать картину их: тут мы должны обратиться к помощи поэтов. Всем нам известно «Heilig ist die Jugendzeit»[48] Уланда, но еще более подходящим к нашему современному положению является более темная, глубокая и тяжелая песня Гебеля «An die Jünglinge»[49]; она, может быть, окажется способной рассеять наше горькое настроение, в которое нас повергают все эти печальные размышления:

Trinkt des Weines dunkle Kraft,Die euch durch die Seele fliesstUnd zu heil’ger RechenschaftSie im Innersten erschliesst!Blickt hinab nun in den Grund,Dem das Teben still entsteigt,Forscht mit Ernst, ob es gesundJedem höchsten sich verzweigt!Geht an einem schaur’gen Ort,Denkt an aller Ehren Strauss,Sprecht dann laut das Schopfungswort,Sprecht das Wort: Es werde! aus.Ja, es werde! spricht auch Gott,Und sein Segen senkt sich still,Denn den macht er nicht zum Spott,Der sich selbst vollenden will.Betet dann, doch betet nurZu euch selbst, und ihr beschwortAus der eigenen Natur EinenCeist, der euch erhört.Leben heisst tief einsam sein;In die spröde Knospe drangtSich kein Tropfen Tau’s hinein,Eh’ sie innre Glut zersprengt.Gott dem Herrn ist ein Triumph,Wenn ihr nicht vor ihm vergeht,Wenn ihr statt im Staube dumpfHinzuknieen, herrlich steht,Wenn ihr stolz, dem Baume gleich.Euch nicht unter Bluten bückt,Wenn die Last des Segens EuchErst hinab zur Erde druckt.Fort den Wein! Wer noch nicht flammtIst nicht seines Kusses wert,LTnd wer selbst vom Feuer stammt,Steht schon lange glutverklart.Euch geziemt nur eine Lust,Nur ein Gang durch Sturm und Nacht,Der aus eurer dunklen BrustEinen Sternenhimmel macht![50]

Надо ли мне еще говорить особенно о гражданском воспитании.? Таких тем очень много и они велики. И, кроме того, то, что я мог бы сказать, само собой разумеется после всего сказанного. Конечно, гражданское воспитание необходимо, настоятельно необходимо. Но оно совершенно не достигает своей цели, если преподносится сверху и извне, как в закрытой коробке, по предписанию принимать через каждые восемь дней по столовой ложке. А нужно создать возможность свободного самостоятельного изучения и безусловно независимого взаимного обмена мнений и импульсов. Однако все это касается только теоретической стороны; главным же делом была бы практическая, подготовительная, школа. Политическая партия рабочих совершенно справедливо поняла это в своем положении борющихся. Правда, и там еще часто действуют слишком доктринерски и централистически сверху; но, несмотря на это, в этих небольших и даже самых маленьких организациях пульсирует сильная жизнь, действие которой доходит до отдельных личностей. Необходимо честно признать, что там вершится гражданское воспитание; с какой тенденцией – это не место обсуждать здесь, можно совсем отрицать ее, – здесь идет речь о том, как это делается, а там все-таки часто достигают того, что почти каждая способность привлекается к деятельности, определяется на свое место и, таким образом, развивается. И именно то обстоятельство, что дух, в котором это происходит, не представляет собой чего-то вполне единого, как бы этого хотелось, является, с точки зрения воспитания, скорее полезным, чем вредным: как раз борьба сил сохраняет их живыми и предохраняет от ослабления.

Но, правда, воспитание это партийно. Я совсем не хочу сказать, что не следует становиться на сторону определенной партии, потому что и по отношению ко всему целому остается верным только что сказанное: крупные силы должны и здесь бороться друг с другом, чтобы избежать ослабления и увядания. Но такое состояние вражды не должно, конечно, продолжаться вечно, и если оно не будет преодолено, то в заключение и нация и человечество должны будут раствориться. Примирение, может быть, состоится в очень отдаленном времени, но само по себе оно должно всегда признаваться возможным, и его необходимо требовать и при этом с обеих сторон. На каком же основании его необходимо признавать возможным и требовать? На основе истины, которую должна беспартийно признавать воля как на той, так и на другой стороне. Вот почему наряду с партийным воспитанием и прежде всякого партийного воспитания необходимо было бы ввести социальное и политическое самообучение, социальное и политическое самовоспитание, которое в своем направлении руководилось бы стремлением к объективности, к строгой и единой свободной от тенденциозности научной истине,

Совершенно верно и то, что мы никогда не бываем и не можем быть вполне объективными, но стремиться к этому мы должны и можем, – это так же верно, как и то, что разум и наука являются «самыми высшими силами человека». Наша народная, академия представляет собою доказательство того, что, руководясь чистой волей, можно объединиться, чтобы совместно исследовать истину в области высших общих дел народа и искать общих выводов. Наши университеты сделали великий поворот с того момента, как они сознательно и определенно отказались подчиниться какой-нибудь определенной догме и стали считать своей высшей и святой обязанностью безусловную свободу исследования. Она проводится в социологических и исторических науках, в религиозных, в философии и во всех других научных областях. Правда, что социология и история до сих пор еще не достигли таких верных научных фундаментов, как, например, математика и естественные науки, но науками они стали в том смысле, что задались серьезной целью беспристрастно исследовать истину, не спрашивая себя о том, кому она будет угодна и кому неугодна. Итак, нечто подобное должно быть все-таки возможно, значит, и политическое воспитание юношества может стремиться к такой же объективности.

Руководители венских, мюнхенских и берлинских высших народных курсов думают, что они могут близко подойти к миру рабочих только таким путем, что принципиально исключают из своего рабочего плана политические, социальные и религиозные вопросы. Я считаю это большой ошибкой. Рабочие не скажут спасибо за такую оскопленную науку, за науку, которая не только оставляет без ответа, но у которой вообще не хватает мужества спрашивать и дать спросить себя как раз в таких вещах, которые в конце концов все-таки глубже и интимнее касаются человека, а особенно рабочего, чем естественные науки, техника и все другие великолепные вещи. Это было бы признанием того, что нет науки об этих вещах, что занимающие кафедры ученые, которые являются как бы призванными представителями их, в сущности, признаются сами: мы тоже партия и защищаем в действительности на кафедре партийные интересы, как мы это, например, ставим в упрек марксистам. Тут есть только одна дилемма: или об этих вещах есть наука и то, что в этой области делают университеты, является наукой, т. е. стремлением к полной, чистой объективности – тогда «шпаги наголо!»: покажите их нам, дайте нам отчет, разрешите, если можете, наши серьезные сомнения! Или же в действительности вы тоже занимаетесь партийной наукой, т. е. тем, что вы не без основания ставите в упрек политическому партийному воспитанию. Конечно, тот, кто обращается к науке, должен быть в состоянии подвергнуть открытой критике и свои собственные приобретенные раньше воззрения, более того, он должен сам принять участие в этой критике так же беспристрастно, как он имеет право и даже обязанность делать это по отношению к противоположным воззрениям. Наука – это прежде всего исследование, значит, критика, а не передача догмы. И при этом, повторяю еще раз, совсем и нет нужды предполагать, что соглашение состоится очень скоро. Но принципиально необходимо допустить, что такое соглашение само по себе возможно и при доброй воле с обеих сторон достижимо. И уже одно это создает общую почву: несмотря на все пропасти, требуется известная доля общего сознания, а бессмысленный разброд сил, предназначенных для общей работы, сделается все более и более невозможным.

Я коснулся многих вопросов, но слова школа для продолжения образования, не были произнесены. Скажу вам откровенно, что знаю ее слишком мало, чтобы высказать в этом отношении вполне точное суждение. Мое впечатление (я могу следить за этим вопросом некоторым образом только по литературе), подтверждавшееся многими обстоятельствами, было сначала таково, что такая школа, во всяком случае, является только средством, продиктованным нуждой, но, правда, и помощью, которая была и остается необходимой. Обогатить по содержанию и углубить преподавание в школе для дальнейшего образования, назначить для этого такое время, которое бы позволяло обставить его плодотворно, т. е. брать не вечерние часы, когда все чувствуют себя усталыми, а, насколько только возможно, именно утренние часы, – все это казалось мне всегда настолько само собой разумеющимся, что трудно было бы понять, почему эта цель не достигается или достигается тяжелой борьбой, если бы мы не знали, что здесь имеют значение материальные интересы. Далее, само собой разумеется также, что это учреждение необходимо должно быть обязательным для того, чтобы его влияние распространялось на те слои, которые в нем наиболее нуждаются. Во всем этом уже достигнуты изрядные успехи или же на достижение их имеется много шансов. Конечно, радостное впечатление от школы для дальнейшего образования было бы очень понижено, если бы в ней все недостатки, которыми страдает народная школа, были только продолжены, если бы даже и религиозный раскол был также благополучно перенесен туда. Необходимо самым настоятельным образом предостерегать против такой ошибки. Но это касается опять таких вопросов, которых я лучше не буду затрагивать, потому что здесь я не вижу конца.

Уже давно я защищал требование, которое, к моей большой радости, выдвигается теперь за последнее время все больше и больше: замена школы для продолжения образования полной школой для всех до 18 лет, Но тут подымаются опять, только в еще большей мере, указанные раньше опасения. Эта школа не должна быть ни в каком случае простым, однородным продолжением народной школы, как она существует теперь, но она должна носить собственный, значительно более свободный характер. Основное количество общеобразовательных предметов, наряду с этим большой выбор специальных курсов не по абсолютно свободному выбору, а по выбору, который был бы ограничен определенными рамками, считаясь с избранной специальностью, так что для каждой определенной специальности были бы предписаны определенные курсы, нарушение этих пределов разрешалось бы, во всяком случае, только наиболее способному и то в исключительных случаях. Таким образом, я не сказал бы: школа для продолжения образования или специальная школа, – а считал бы правильным соединить их обе в одно большое многосторонне подразделенное учреждение. Важной и трудной предпосылкой было бы далеко идущее освобождение 14-18-летних детей от работы, направленной на заработок. Полного освобождения можно было бы, может быть, избегнуть. В мастерской, которая устроена для обучения, изготовляются ведь также вещи, и наиболее способный учащийся имел бы право получать скромное вознаграждение, когда он достиг бы такой ступени, на которой его работа приобретала бы известную ценность. Мне неизвестно, была ли такая мысль испробована уже на практике. Мне казалось бы, что она обещает очевидные выгоды, а именно: такой путь заключал бы в себе сильное поощрение учащихся. Не говоря о каких бы то ни было педагогических интересах, мне кажется, между прочим, что эта мысль отвечает простой справедливости и обещает вместе с тем детям несостоятельного класса народа помочь отодвинуть до некоторой степени наступление поры, когда нужно взяться за самостоятельный заработок.

Но во всем этом я не компетентен и хочу этим только поставить вопрос на очередь. А чего необходимо еще коснуться в заключение, так это крупного вопроса о том, какого нравственного воздействия можно ожидать от школы для дальнейшего образования или от задуманной полной школы, обучающей детей до 18 лет.

Таким образом, мы довольно основательно оградили бы себя от бессистемного, а потому легко сбивающегося на неверные пути блуждания, – правда, не на все время, потому что мы не можем располагать им. Вообще было бы нехорошо, если бы на предполагаемую нами школу стали бы смотреть опять-таки только как на продолжение жалкого принуждения, которым детские школы, в сущности, только сами затруднили свою работу и сделали большую часть народа своим врагом. Тем опаснее в этом случае переход к необузданной распущенности, безразлично, проявится ли она в свободные часы в продолжении школьных лет или позже. При таких условиях рассчитывают на военную службу. Но нам хорошо известно, что она дает как нравственная опора особенно в сексуальном отношении. Очень серьезные, знающие дело люди считают годы военной службы школой пьянства и разврата. Не достает именно разумного перехода от связанности во время школьной жизни к совершенной (нравственной) свободе более поздней жизни. Переход этот отсутствует также между средней школой и университетом. Англия и в этом отношении имеет в своих колледжах, которые соответствуют старшим классам наших средних учебных заведений, а также первым университетским семестрам, возможность более постепенного перехода; к этому должны стремиться и мы.

Вы понимаете, что именно здесь я прежде всего хочу свободы для собственных, на ответственности самих участников основанных союзов молодежи для телесных упражнений и игр, товарищеских развлечений и художественных интересов, для свободного обмена мнениями по этическим, социальным, политическим, религиозным вопросам, а также для свободного взаимного поощрения ко всякой побочной научной работе, для которой еще остаются время и силы. Вся постановка образования для этого возраста должна быть рассчитана на добровольное желание в очень широких размерах, во всяком случае, в более широких, чем все наши теперешние школы. Она должна давать самые богатые побуждения, руководство и контроль, насколько это требуется, а в частностях предоставить свободному выбору все, что только возможно. А таких частностей далеко не мало, особенно в тех отделах общего образования, где вообще не так важен выбор и отграничение материала, как интенсивное углубление и самостоятельная, систематическая работа. Особенно во всем, что касается литературы и искусства, собственный вкус должен найти полный простор, в сочинениях надо стремиться к самой широкой свободе в выборе темы и способе ее развития – и так во всем. Всюду единство связей, но не однообразие материала и тем менее разбора.

Это, конечно, требует прежде всего учителей., которые бы сами вполне свободно владели своим предметом и обладали бы достаточными сведениями и в других областях. Лишь таким образом создается свободное отношение между учителями и учениками, что теперь – признаемся откровенно в этом – встречается только в исключительных случаях. Учитель должен также принимать участие в свободно устраиваемых занятиях, играх и т. д. в часы отдыха, но не как учитель, не как начальство, а просто как равный. Если же благодаря своей личности или знанию дела он пользуется внутренне обоснованным авторитетом, то он придет ему на помощь и здесь; если у него нет авторитета, то он вообще не годится для своего поста. Вообще самая серьезная трудность в начале всякого свободного преподавания заключается в том, чтобы найти достаточно учителей, у которых есть не только добрая воля быть свободными и свободно воспитывать, но которые действительно свободны, а потому и могут воспитывать свободно и к свободе. Эта трудность объясняется тем, что теперь они, в общем, воспитаны несвободно, да и не могут быть воспитанными иначе: современная система не позволяет этого, и если встречаются люди, которые свободны и умеют свободно воспитывать (к счастью, таких учителей много и в настоящее время), то они обязаны этим сами себе, а не системе. Для меня несомненно то, что свободные учителя у нас будут с того момента, когда вся наша система образования, а также и образование учителей, примет более свободный характер.

Однако мне нельзя увлекаться и постоянно переходить от одной большой темы к другой, новой, как бы нераздельно не были связаны они по существу. Здесь в самом деле нет и не может быть резкого размежевания: одно зло всегда влечет за собой другое, но, к счастью, и одно благо влечет за собою другое. Каждый шаг вперед непременно влечет за собой и другие шаги, требует и подготовляет их. И сильная жажда реформ просыпается под конец везде, даже и у правительства, хотя и в очень различной мере. Особенно следовало бы привести в движение городские управления, а чтобы достичь этого, надо взяться за круги горожан. И здесь одно всегда связано с другим. Во всяком случае, стремление к лучшему социальному воспитанию пробудилось уже в широких кругах. Но понадобится еще много работы, чтобы постепенно отвоевать почву у косности и флегматичности, которые являются злейшими врагами человеческого рода, хотя они совершенно не сознают своей вины в этом. Для того, чтобы раскачать их, бывает необходимо время от времени прибегать к резкому слову. И если я теперь и употреблял их иногда, то они относились, разумеется, не к вам – людям, которые все имеют и проявляют, насколько только мыслимо, добрую волю, – а к тому тайному и самому опасному врагу, знакомому нам всем так хорошо и известному с такой дурной стороны, – косности.

Работа над образованием взрослых в интеллектуальном и техническом отношении

Из всех вопросов социального воспитания вопрос о свободной работе над образованием взрослых является той задачей, разрешению которой самым непосредственным образом посвящены стремления вашего союза. Поэтому эти вопросы должны быть рассмотрены подробнее: эта и следующая лекция должны быть посвящены им, следуя здесь естественному подразделению, так что образовательная работа для взрослых с технической и интеллектуальной стороны будет темой нашей сегодняшней лекции, а с этической, эстетической и религиозной стороны мы рассмотрим вопрос в следующей.

Что касается Песталоцци, то здесь мы встречаемся с явлением, похожим на то, о котором я упомянул в вопросе о работе над воспитанием подрастающих. Тогда этот вопрос в современном смысле почти еще не существовал, поэтому само собой разумеется, что у Песталоцци нет почти ничего, что имело бы прямое и резко очерченное отношение к этой теме. Но он постоянно имел в виду и взрослых, раздумывая над средствами социального воспитания, и в частностях у него встречаются кой-какие указания, которые надо отнести преимущественно к мысли об этом вопросе. А самое главное, принципы социального воспитания Песталоцци достаточно обширны, чтобы допустить распространение их как на эту сторону, так и на воспитание молодежи.

Особенное значение этого вопроса для класса промышленных рабочих и особенно для рабочих из крупной промышленности выдвигается у Песталоцци, понятно, еще очень мало. Развитие крупной промышленности находилось тогда вообще еще в зачаточном состоянии, а в Швейцарии оно было и того меньше. Жизнь рабочих, которая была перед глазами Песталоцци, касалась только тесных отношений домашней промышленности, да и к той особенное внимание отступает у него позже на задний план. Принципиально важны для нас здесь две вещи: во-первых, участие самих взрослых, ищущих лучшего образования, особенно же взрослых рабочих; они должны сплотиться, образовать свободные союзы для взаимной помощи, а затем, во-вторых, в них должны принять бескорыстное участие более образованные и стоящие вместе с тем социально в лучших условиях люди.

Надежду же на то, что это в будущем действительно произойдет, конечно, нельзя назвать утопичной. К счастью, в духовном обладании нет, как в материальном, опасности изолирования, нет страсти овладеть всем одному, а тем более присваивать чужое и отнимать у другого, а, наоборот, сказывается определенная потребность делиться с другими, потребность сделать свое достояние общим. Кто образован действительно, тот не может владеть своим духовным богатством только для себя; он становится независимо от своей воли и стремлений учителем, как писатель, поэт, художник или как оратор, политик. Эта черта духовного общения свойственна, по-видимому, особенно нам, немцам; она была особенно сильна в прошлом столетии. У всех наших великих поэтов проявляется эта общая черта; поэтому все они касаются часто очень глубоко и вопросов воспитания. Еще более велико их непосредственное воспитательное влияние путем сочинений и поэтических творений. Так, наши самые благородные государственные люди – барон фон Штейн и Вильгельм фон Гумбольдт и др. – с особенной любовью занимались в свое время вопросами национального воспитания. Германия завоевала себе тогда в этом отношении громадное преимущество перед всеми другими странами, и последним до сих пор удалось догнать ее не во всех отношениях: если же всюду и дальше будут работать так, как в вашем союзе, то это случится очень не скоро. У Песталоцци это педагогическое стремление доминирует над всем другим. Так, в своем романе он совершенно незаметно делает, собственно, всех воспитателями; священник учит всему по-новому, что мы, к нашей радости, встречаем и у некоторых священников в наше время; проповедь отступает на второй план как слишком недостаточная форма воспитания, слишком мало проникающая в жизнь отдельного человека: слова не помогают и не утешают; как неустанно подчеркивает Песталоцци, истинное слово Божие есть дело человеколюбия. Таким образом, священник в его романе научается принимать участие в каждом, в каком бы положении он ни находился, и непосредственно черпать из его положения, из переживаний каждого дня то учение, в котором нуждается данный человек и которое только одно может достичь непосредственно сильного, действительно захватывающего действия на человека. Например, вместо того чтобы проповедовать людям в общих чертах, что у всех нас один отец небесный, он ведет их к умирающей вдове, к ее теперь совсем осиротевшим детям и учит, как им самим проявить на этих детях отеческую любовь и отеческую заботу и, таким образом, довести детей до сознания: вы не брошены, у вас есть отец на небе, т. е. вас действительно окружает заботливая отцовская любовь, хотя любимый вами отец и умер. Тогда это учение будет истиной и действительностью и не потребуется другой веры, кроме той, которую будит пережитое и добытое нами самими. Так, владелец деревни Арнер становится совершенно независимо от своей воли учителем в хозяйственных и гражданских делах, и, конечно, его учение также непосредственно практическое, порожденное только ясными потребностями самой жизни; он подает им пример и прежде всего пристраивает самих сельских жителей непосредственно к работе, снова высвобождающей их постепенно из того болота, в котором они погрязли. Так, отставной лейтенант, взявший на себя, следуя собственной непобедимой потребности учить, совершенно запущенную сельскую школу, не ограничивается обучением и дисциплинированием детей, но через детей он приобретает (как и всякий, кто попробует серьезно убедится на опыте в этом) и сердца родителей, скоро становится и их учителем, более того, другом и советчиком – не тем, что он навязывает им свои советы, а, наоборот, он сначала спрашивает у них совета, так как в технических работах, которые он вводит в школу, он и сам не всегда знает, как поступить. Это дает ему возможность глубоко заглянуть во все условия их жизни, во все особенности их положения, а его разум, воспитанный его богатой опытом жизнью, дает ему возможность указать и открыть им подходящие пути в их общих и частных делах. Так, в заключение Песталоцци объединяет главным образом наиболее образованных из самого народа (особенно же женщин), у которых в силу их социального положения находится для этого достаточно времени для общего совета и работы с целью поднять деревню в интеллектуальном, хозяйственном, а вместе с тем и нравственном отношении. Владелец деревни, священник, учитель присоединяются опять-таки к этому непринужденному союзу; одним словом, все, кто достиг сколько-нибудь более высокой ступени образования, в силу ли преимущества социального положения или в силу стечения особых условий, идет, как будто бы это само собой понятно, в бедный, подавленный работой народ, чтобы помочь ему выбраться из его опустившегося, жалкого положения, но всегда только призывом и поддержкой к самодеятельности. Во всем этом сказывается, конечно, собственное неудержимое влечение Песталоцци к передаче духовного богатства: он поступал бы так все равно, был бы ли он помещиком, священником, владельцем хлопчатобумажной прядильни или упомянутым нами лейтенантом с большим жизненным опытом и т. д.; он не оставил бы в покое и никого другого, у кого нашлись бы хоть сколько-нибудь подходящие силы, до тех пор, пока тот не принялся бы вместе с ним за дело и пока не были бы найдены, испробованы, признаны хорошими и прочно установлены пути и средства, чтобы помочь народу до последнего человека – мужчине, женщине и ребенку в физическом, интеллектуальном, хозяйственном и в нравственном отношениях, и притом их собственными силами.

Итак, с одной стороны, мобилизация всех сип, среди более образованных, в особенности тех, кто в силу своего положения или профессии имеет возможность отдаться этому делу, и планомерное сочетание этих сил для того, чтобы помочь тем, кто в своем интеллектуальном, хозяйственном и моральном образовании во многом отстал под давлением нужды; с другой же стороны, полное и значительное использование собственных сил в самом, народе, его лучшего понимания и доброй воли в связи с имеющимися уже или только созидающимися организациями, и общими учреждениями разного рода, ибо «самое лучшее, что можно сделать человеку, – это научить его делать это самому». В тесной связи с этим находится еще третье, именно: что все стремления к поднятию народного уровня должны и по своему содержанию начинаться снизу, с его рабочей, и, хозяйственной жизни и отсюда потом непрерывно подниматься к более богатому и более духовному содержанию, так как иначе нет истинной коренной силы, нет здоровой естественной почвы для образования, а вместе с этим не будет и сильного обратного воздействия на саму жизнь. Таков от начала и до конца основной принцип Песталоцци, который он, может быть, не совсем точно выражает словами «жизнь образовывает» и который служит основной темой его последнего более крупного произведения «Лебединая песнь». Он отнюдь не хочет сказать этим, что следует предоставить случаю формировать и отделывать человека, как ему угодно, – нет, нужно с большим напряжением работать над образованием человека и иметь перед глазами высшие цели, и никакая данная ступень образования не должна считаться готовой и достаточной: в этом отношении стремление дальше и в высоту должно быть безграничным. Но вся эта работа должна брать своим исходным пунктом действительное положение того, кого хотят вести к более высокой ступени жизни: она должна быть точно рассчитана на действительные условия и обстоятельства его рабочей и профессиональной жизни. И если бы только хватило сил и имелось бы достаточно свободного времени, то и от каждого данного пункта можно было бы вести к какой угодно высоте образования. Сначала, между прочим, дело идет не о том, какая определенная высота образования будет достигнута. Здесь больше, чем где бы то ни было, имеет силу выражение «путь – все, цель – ничто»; здесь нельзя ставить цели в смысле окончания, достижения чего-то готового. Это было бы плохо, потому что быть готовым значит быть мертвым: дух живет вообще только в движении вперед, это и есть истинное блаженство, истинная высота жизни, и если мы живо чувствуем ее в себе, то она позволяет нам забывать тысячи нужд и страхов.

Рассмотрим теперь в духе Песталоцци вопросы, касающиеся работы над образованием взрослых, особенно считаясь при этом с рабочим классом, которому оно наиболее необходимо, не связывая себя, однако, непременно тем, что по этому поводу высказано Песталоцци. Сам Песталоцци, думается мне, высмеял бы нас, если бы мы останавливались на нем и в частностях, т. е. просмотрели бы как значительно изменилось в настоящее время положение народа; этим мы как раз противоречили бы его важнейшему принципу, по которому данное положение составляет фундамент всякой работы над народным образованием: она должна быть связана с действительными условиями, имеющимися в данное время; правильные пути должны быть познаны из непосредственного, актуального опыта, для отыскания их нельзя прибегать ни к каким пробам, исходя из какого-нибудь, даже и самого благородного, пережитка старых времен и совершенно других условий, игнорируя требования настоящего времени.

Тем не менее будет далеко не лишним бросить беглый взгляд на предшествовавшую историю стремления достичь более высокой, сначала интеллектуальной и технической, культуры рабочих классов. Уже из современников Песталоцци по крайней мере один сознавал с необычайной ясностью потребность планомерных организаций для дальнейшего образования взрослых и в особенности промышленных рабочих и сделал по этому поводу предложения, заслуживающие внимания. Это был Кондорсэ, вождь Французской революции. Уже он определенно указывает на задачу смягчить постепенно при помощи планомерного поднятия образовательного уровня рабочих классов неравенство, которое устанавливается из-за имущественных различий и грозит разорвать нацию на два враждебных лагеря, и свести друг с другом и соединить классы, которые экономическая война имеет тенденцию разделять. Без таких мероприятий народная масса останется необразованной, хотя бы и было достаточно ученых, философов, просвещенных государственных людей; хотя народ теперь завоевал себе (путем революции) права граждан, тем не менее он не в состоянии будет пользоваться ими к своему благу и ко благу всех других. Тогда получится два народа, разделенных образованием, нравами, характером и политическими убеждениями, – состояние, от которого мы, право, и теперь недалеко ушли. Поэтому тем, кто в силу своего социального положения, в силу необходимости заниматься более низкой работой не мог добиться лучшего образования, – всем им должна быть дана возможность по крайней мере воскресного бесплатного обучения, чтобы подвинуть их вперед не только в области элементарных знаний и приемов, которых у них нет, но и в общепонятных вещах из области естественных наук, техники, гигиены, морали, государствоведения и правоведения, а также из учения о воспитании. Особенно достойно внимания то, что Кондорсэ имеет при этом в виду прежде всего промышленных рабочих. Именно ручная работа необходимо требует противовеса в содержательных духовных занятиях. Он считает, что для работающих руками духовная работа имеет значение такого же отдыха, как телесное напряжение является отдыхом главным образом для умственных работников. Промышленный рабочий проявит здесь более живой интерес к делу, чем духовно пресыщенный отпрыск состоятельных классов; большая простота образа жизни сама по себе требует естественной согласованности телесной, духовной и душевной жизни. Это опять-таки мотив совершенно в духе Песталоцци. Более высокое развитие промышленности принуждает к все увеличивающемуся разделению труда, так что на долю отдельного человека выпадает только выполнение грубой механической работы, которая не заключает в себе никакого духовного импульса. Таким образом, усовершенствование техники стало бы для громадного количества народа причиной отупения; оно создало бы класс людей, неспособных подняться над уровнем самых грубых интересов; оно вызвало бы влекущее вниз неравенство, которое повело бы к массе вечно опасных беспорядков, если бы в образовании не был создан сильный противовес, который оказывает сильную помощь в борьбе против этого неизбежного влияния монотонности повседневных занятий и вместе с тем имеет тенденцию сглаживать имущественные различия. Прежде всего народу дали политические права; свободный человек, который должен руководить сам собою, нуждается в совершенно ином, глубоком и свободном образовании, чем раб, который становится под руководство других. Не найдут пути для просвещения массы, тогда все это видимое освобождение напрасно: равенство останется тогда обманчивой беспочвенной мечтой, а в действительности будет господствовать настоящее неравенство – власть будет находиться в руках более образованных, а необразованная масса будет игрушкой в руках безудержной агитации.

Из совершенно такого же настроения возникло под влиянием Карлейля, Мориса, Кинлея, позже Рескина и Тойнби, а также Дж. Ст. Милля, Гаррисона и др. с 60-х годов прошлого столетия английское движение за «расширение университетов». Все видели воочию, что Англия была на пути к тому, чтобы превратиться в демократическое государство; но демократия немыслима без широко распространенного, глубоко обоснованного образования, углубленного до науки: оно создает, с другой стороны, самые здоровые предпосылки для возможности демократического строя. Определенной целью этого перехода является и здесь уничтожение глубокой пропасти между высшими и низшими классами, как это резко сказалось в чартистском движении, – стремление не спускаться в народ, чтобы бросить ему, как собаке, от своего изобилия крошки под стол, а создать общую почву, на которой один класс будет воспринимать и учиться ровно столько же, сколько другой. И на это смотрели не как на дело любителей, а как на дело настоятельной нужды, т. е. как на обязанность. Все, на чьей обязанности лежит руководство нацией, должны чувствовать эту обязанность и взять ее на себя. Особенно университеты, как призванные руководители во всех вопросах национального образования, должны выступить с решительным делом. При этом, между прочим, имелись в виду с самого начала не только курсы для обучения; именно Англия показала образец того, как надо систематически соединять заботу о повышении жизненных благ с повышением благородных жизненных удовольствий рабочих классов. (Завтра мы поговорим об этом особо, так как здесь наряду с гигиенической и экономической стороной образования выдвигаются вопросы моральные и эстетические.) Они начали с курсов обучения и скоро достигли на них больших успехов. Первые люди нации: министры, члены парламента, ученые первого ранга, люди разного положения, включительно до высшей аристократии, – не считали для себя предосудительным принимать здесь участие и встречаться с рабочими совершенно как равный с равным, что до того времени было совершенно неслыханным делом. Правда, это были в большинстве случаев рабочие, жившие в лучших условиях, «обученные». Принципиально привлекались к участию рабочие организации. Более старое направление хотело, правда, иметь дело только с до некоторой степени консервативными производительскими и потребительскими товариществами, видя все еще в профессиональных союзах (тред-юнионах) последователей безудержных бунтовщиков, чартистов. Но такое мнение было очень скоро решительно оставлено. Особенно Тойнби добился того, что стали искать соприкосновения именно с профессиональными союзами и находили его. Теперь уже никто не находит в этом ничего предосудительного: все партии, даже правительство, сами допускают и поощряют такой образ действий. И с тех пор, как в профессиональные союзы вступили и самые низшие пролетарские слои и эти союзы приобрели, таким образом, направление, более приближающееся к нашей социал-демократии, в них ничто не изменилось: о недоверии со стороны рабочих, как можно часто наблюдать у нас, о помехах, вносимых в их стремления к образованию политическими партийными тенденциями с той или другой стороны, – об этом почти ничего не знают по ту сторону канала. И если рабочие самых низших слоев, как у нас, еще не всюду в желательной мере воспользовались возможностью получить образование, то это имеет не политические, а чисто экономические основания: они все еще слишком бедны, слишком крепко прикованы к работе и в силу всего этого находятся до сих пор на слишком низкой ступени образования, чтобы они действительно могли с успехом идти вперед в области образования, чтобы они хотя бы только серьезно желали его – могли бы желать, имели бы право на это, хочется скорее сказать. Ибо человека необходимо, конечно, прежде всего освободить от непосредственной жгучей нужды жизни, чтобы у него была возможность думать, сделать что-нибудь серьезное для повышения своего образования.

Я не буду больше останавливаться на дальнейшей истории этих стремлений в Англии, в английских колониях (особенно в Южной Австралии и Канаде), а также в Соединенных Штатах, да я и не обладаю точными сведениями о современном положении дела. Впрочем, это для нас и не так важно: с тех пор как это движение перешло и на немецкую почву, нам нет больше необходимости только смотреть в этом отношении на заграницу, где все-таки условия в некоторых отношениях совершенно иные, чем у нас. Только для характеристики того образа мыслей, с которым там работают, я приведу еще одно свидетельство, именно американца Джемса Рюсселя, который написал хорошую книгу об этом движении (в немецком переводе: Лейпциг, Voigtländer, 1895). «Победа демократии, – говорится там, – уже не подлежит больше сомнению, по крайней мере для народов, говорящих на английском языке. Но это поставит высшее образование в опасное положение, если народные массы застынут на теперешней низкой ступени. Если высшее образование должно остаться неприкосновенным, то оно должно приспособиться к изменившимся условиям вещей. Оно не должно больше вскармливать лицемерного пренебрежения к народной жизни, оно не должно больше убаюкивать себя заблуждением, что его работа лежит выше общих интересов страны, что те, кто хочет приблизиться к нему, должны снять башмаки в знак того, что то место, где они стоят, есть святое место. Иначе дух времени позаботится о том, чтобы отрезвить его без особых нежностей от этих грез. И у университета нет более высокой цели, чем внушение простым смертным любви к истине, которая сделала бы их свободными. Будущее высшего образования надо считать потерянным, если его носители не придут к признанию того, что нравственное обязательство тех, кому много дано, не поддается никакой отмене. Демократия только тогда помирится с ученым образованием, когда ее приведут к тому, чтобы она уважала прошлые заслуги науки, признавала ее теперешнюю ценность и приобрела бы и на будущее доверие к честности ее намерений!».

А как обстоит дело в Германии? Так же или существенно иначе? Конечно, в отношении развития по направлению к демократии мы находимся много позади народов, говорящих на английском языке, позади Швейцарии и многих других стран, многие элементы противятся ей еще со всей энергией. В мои задачи не входит цель судить об основаниях этого факта и о возможности успеха в этой области. Но у нас в большом объеме имеются демократические учреждения, у нас введено, по крайней мере в принципе, общее избирательное право, хотя и с очень большими фактическими ограничениями, и это одно уже имеет решающее значение: таким образом, дана возможность каждому из народа принять известное участие в законодательстве. У нас всеобщая, воинская, повинность — институт, демократический характер которого как такового невозможно оспаривать. А самое главное, у нас национальная, система образования, которая по своему общему направлению была устроена в свое время на демократической основе, хотя при ее несовершенном проведении ею и пользуются не в чисто демократическом духе. Тем не менее нельзя отрицать – да к счастью никто и не думает о переменах в этом деле, – что благодаря всеобщему обучению народа действительно создана почва, на которой, естественно, должно вырасти стремление принципиально открыть доступ к высшему образованию каждому способному к нему человеку. Между тем повседневный опыт показывает, что народное школьное образование стирается часто в несколько лет, если над ним нет никакой дальнейшей надстройки. Это часто остается справедливым даже в отношении таких элементарных знаний, как умение читать, писать, считать; то же самое безусловно имеет почти всеобщее значение в вопросе нравственного, религиозного, национального влияния школы, о котором так много говорят и вечно спорят и которое так мало в действительности. В этом можно убедиться, хотя бы прочтя книгу Гереса, а еще лучше знакомясь с описаниями самих рабочих или каких-нибудь других людей из самых низших слоев народа (кое-что из таких описаний стало известно за последние годы); что же касается сельского населения, то в этом можно убедиться из поучительного сочинения тюрингенского сельского священника об учении веры и нравственности у крестьян, где он описывает, в какой форме укладывается часто религиозное и нравственное учение и тому подобное в головах рабочих, а тем более крестьян, даже в более интеллигентных их слоях. Это говорится не в порицание народной школе: не ее вина, что на фундаменте, который она закладывает, дальше ничего не строится и что духовные органы, с таким трудом доведенные под ее старательным руководством до известного уровня развития, потом, оставаясь не использованными, хиреют и умирают гораздо скорее, чем это представляли себе. Конечно, многое могло быть иначе, если бы уже самые основы, заложенные школой, были иными. Об этом сказано уже довольно; при всей хвале Песталоцци народная школа действительно пренебрегала непонятным образом самыми значительными из его принципов: принципом безусловно исходить из самодеятельности ребенка и его действительного данного положения, а затем принципом неразрывной связи образования головы, сердца и руки. Но если бы основа, заложенная школой, была, насколько только мыслимо, лучше и солиднее, то она все-таки не сделала бы лишним дальнейшее развитие образовательной работы на протяжении всей дальнейшей жизни, а сделала бы его тем более необходимым. Ибо то, что вообще составляет проклятие, тяготеющее над всеми земными желаниями, – достижение родит еще большее желание, – здесь превращается в благодать: чем образованнее кто-нибудь, тем сильнее жаждет он дальнейшего образования; готовой мертвой стадии не должно быть, потому что только прогресс составляет жизнь. Что и школа для дальнейшего образования, даже в самой ее развитой форме, и распространение полной школы до 18-летнего возраста недостаточны для удовлетворения этой потребности, а, наоборот, при самом лучшем мыслимом действии ее только сильнее пробудится желание учиться дальше, – это не подлежит ни малейшему сомнению, и мы можем не тратить слов по поводу этого. Она охватывает только немногие годы, она простирается и в настоящее время далеко не на все слои народа, в общем, не захватывает учеников ремесленников и подготовляющихся торговцев, если они не посещают полную школу, ни фабричных, ни сельских рабочих – словом, она меньше всего охватывает именно те круги, которые больше всего нуждаются в ее помощи. Это факт, который вызывает крайнее удивление, если только действительно осмыслить его: помощь отсутствует большею частью всегда там, где она была бы наиболее необходимой. Барон фон Думрейхер, человек, много сделавший для развития повышенного образования в Австрии, выразил это однажды так: «Всякое образование стремится уйти от народной почвы и держится наподобие теплого воздуха только в верхних слоях. Руководители современных работ, высоко стоящие в науке и искусстве, не видят под собой ничего, кроме кучи механически работающих носильщиков. Такое противоестественное разделение головы и рук, такое лишение рабочего сословия участия в духовном содержании своего собственного дела заставляет опасаться за будущее ремесленного труда, за нравственную стойкость нашего народа, за всю нашу культуру».

Вы видите, конечно, что все беспристрастные, знающие дело люди понимают сразу это положение, всю его опасность и общее направление пути к его исправлению. Дело идет о всепроникающей тенденции современного развития, о последствиях, которые идут, по-видимому, неразрывно рука об руку с развитием промышленности. Не только рабочий народ сам смотрит так, но и совершенно исключается возможность, чтобы это было просто делом политических агитаторов, которые преувеличенным изображением современного бедственного положения хотели бы возбудить политические страсти. Все те, кого я называл вам в подтверждение моего взгляда, принадлежали к высшим слоям общества: фон Думрейхер, например, был в австрийском министерстве докладчиком, советником по вопросам ремесленного обучения, которое обязано ему многим. Если в чем-нибудь есть надежда на серьезный успех, то только в том, что, как показывает опыт, все беспристрастные исследователи этого дела, из какой бы сферы они ни подходили к нему – из мира ли ученых, правительства, из кругов ремесленных предпринимателей (упомяну Аббе в Иене), – все они вполне соглашаются в этом понимании положения вещей и сходятся по меньшей мере в общем направлении тех путей, по которым они рекомендуют идти, чтобы поправить дело.

Немецкие университеты и другие высшие школы долгое время не хотели толком приступить к этому делу, и до сих пор их рвение в этом вопросе не особенно велико. Сначала принялся за дело с чисто австрийским темпераментом и огнем венский университет и скоро достиг заметных успехов. Нужно отметить с благодарностью, что он нашел в своей работе поддержку со стороны правительства. Скоро этому примеру последовали Мюнхен и Берлин, и в большинстве немецких высших школах (как университетах, так и технических высших школах) теперь имеется – правда, вяло работающая, ограниченная небольшим количеством участников, – организация, которая все-таки доставляет силы для народных высших курсов. Уже очень скоро при этом стало сильно чувствоваться одно зло, которым мы в Германии больны вообще больше, чем другие страны, – недостаток свежего, бодрого, прежде всего свободного духа предприимчивости. У нас нашлись бы неисчерпаемые силы, годные для такой задачи, но как трудно мобилизовать их! Лейпцигский географ Ратцель высказался однажды довольно резко по этому поводу: он относил этот недостаток на счет жалкой, свойственной особенно северным немцам, привычки позволять бюрократически руководить собою во всем. Насколько иначе и живее общее участие в развитии народного образования в Швейцарии, чем, например, в Померании! Эта разница устанавливается не числом лиц с более высоким образованием, а тем, какое применение находит их образование. Легко устанавливается такое положение, в котором те, кто кое-что знает, из гордости или из скромности изолируются, в то время как все остальные вокруг довольствуются чрезвычайно бедной духовной жизнью. Ратцель констатирует удивительное наблюдение: что самые высшие и самые низшие слои меньше всего захватываются стремлением к образованию. Родовитая и денежная аристократия в Германии относится к духовным интересам более безучастно, чем в какой-нибудь другой стране Западной или Средней Европы, поэтому, большие пожертвования для целей образования являются сравнительно большой редкостью. Он наблюдает также, что и кривая образования наших университетов, которая в экзаменах на аттестат зрелости достигает для соответствующего возраста неслыханной во всем мире высоты, скоро затем падает и застывает дальше на неожиданно низком уровне. В связи с этим находится и сравнительная отсталость наших народных библиотек и многое другое.

Я тем более вправе привести это суждение (из 90-х годов), что, как мы можем сказать, по крайней мере в уголке на Рейне и Майне оно не вполне приложимо. И вообще наблюдается, что этот застой начинает исчезать и что к вопросам образования теперь все-таки в общем проявляется гораздо больше интереса и усердия, чем столетие тому назад. Но, в общем, и особенно в сравнении с Англией и Соединенными Штатами этот приговор остается, к сожалению, все еще верным. Иностранцы, а именно английские и американские наблюдатели наших образовательных учреждений, не могут в достаточной мере надивиться, как у нас все идет на шнурочке, как учат и работают у нас в школах, но также и тому, как терпеливо мирятся у нас с задаванием уроков и с какой доверчивостью родители предоставляют учителям и школьному начальнику располагать родом и мерой образования их детей. Они наблюдают более отчетливо, чем обыкновенно делаем это мы сами, что наши ученые абитуриенты уже непосредственно после окончания, как студенты, а тем более позже, окончив университет, теряют свое рвение к образованию и потом проводят в подавляющем большинстве свою жизнь как настоящие филистеры. Наблюдатели относят это на счет того общего недостатка инициативы, который вообще наблюдается у нас во многом, на недостаточное стремление к деятельности без приказания: серьезно и усердно делают все то, что обязаны делать, но ничего больше. Это усердие в действительности равносильно косности.

Если пытаются иногда привлечь университетских преподавателей к свободному делу народного образования, то они нередко отвечают: лучше, когда каждый занимается своим делом: ученый – за своим письменным и экспериментальным столом, библиотекарь, чиновник музея – за своими каталогами; основательность непременно потерпит ущерб, если попробовать поделиться своей ученостью с кем-либо, кроме тех, кто, как полагается, подготовлен для этого и кто «имеет на это право». Очень часто приходится слышать, что университет по статутам существует для того, чтобы давать образование слугам государства и церкви; все же то, что он пробует сделать за пределами этого требования, отнимается у той цели, которой он предназначен служить, и тому подобные вещи профессорской мудрости. Последнее, конечно, совершенно неверно: государство содержит профессоров для многочисленных специальностей, которые не имеют ничего общего с подготовкой для государственных и церковных должностей; университеты, а тем более другие высшие школы, открыты для достаточно подготовленных слушателей, совершенно не считаясь с целью подготовления к государственной или церковной службе. Но мы уж привыкли справляться всегда только о том, что приказано делать, вместо того чтобы интересоваться внутренней, существенной целью образовательной работы, и эту цель, конечно, надо думать, следовало бы искать в нации и в людях, а не в должностях.

Но не одна только косность (я разумею духовную и моральную косность, которая легко соединима с самой старательной работой с утра до вечера в какой-нибудь ограниченной области) стоит на пути нашей цели, но в конечном счете до сих пор эту работу затрудняет, да и не раз уже парализовала самую честную волю к выполнению нашей задачи, борьба экономических, политических и религиозных партий. Время, когда эти противоположности партий и при этом все сразу постоянно все более обостряются, не благоприятно, конечно, для стремлений, которые построены и направлены именно на совместную работу, на добрую волю к известному игнорированию этих противоположностей, на чистую объективность и спокойную деловитость. Но теперешнее чрезмерное напряжение всех этих противоположностей не может продолжаться дальше, и более тщательное наблюдение учит нас, что экономическое, политическое и религиозное развитие неудержимо стремится к внутреннему растворению теперешних партий и созданию вообще нового положения. Рудольф Эйкен говорил где-то о «резкости, почти жестокости абстрактных противоположностей» среди различных слоев народа. Он сделал совершенно верное наблюдение, что крайняя резкость, в свете которой часто понимаются эти противоположности, существует в действительности только в абстракции. У немца уж такая склонность к абстракции; живые силы культуры работают, наоборот, в ином направлении, абсолютно принуждая к повышению и углублению взаимных отношений между всеми органами социального тела. И если бы даже у нас совсем не было права рассматривать конечное преодоление этих препятствий в народной жизни как возможную и даже необходимо достижимую цель, то и тогда следовало бы действовать так, как если бы она столь же возможна, сколь и безусловно необходима для того, чтобы нация в заключение не разрушилась и не распалась на свои атомы. Как бы резко ни обострялись эти противоположности в данный момент, их надо рассматривать все-таки как такие, которые в конце концов должны быть преодолены. Это преодоление должно по крайней мере стоять перед нашими глазами как идеальная цель, как «далекая цель».

Исходя из этого основания (я вчера уже сказал это, но считаю данную мысль достаточно важной, чтобы в связи с настоящим подчеркнуть ее еще раз), я не могу считать правильным мнение, что образовательные курсы для рабочих должны вообще отказаться от всех тех вопросов, которые являются спорными в среде современных экономических, политических и религиозных партий; это уже приводило иногда к совершенно неприемлемому выводу: что цель этих курсов вообще явится проводником только интеллектуального образования. Предпосылка, приведшая к такому результату, была следующая: сами преподаватели курсов неизбежно представляют из себя тоже партию; значит, работа по народному образованию приняла бы неизбежно партийное направление, если бы принципиально не исключались из нее все спорные вопросы. Это тотчас же чувствуется другой стороной и приводит к непреодолимому недоверию ко всем начинаниям этих курсов, совершенно уничтожающему их действительный смысл. Такой взгляд имеет известную видимость, но при этом не замечают, как мне кажется, самого главного. Все, принимающие участие, все желающие потрудиться дня народного образования должны быть с головы до пят проникнуты как высшим принципом мыслью, что они являются представителями науки, а это значит, что нельзя давать никакого решения в экономических, политических, религиозных и других каких-либо вопросах в виде готовой, неприкосновенной догмы, нельзя требовать общего признания того, что, может быть, для отдельной личности представляет собой дело веры, а надо исследовать, спрашивать, открыто ждать от беспристрастного исследования его любого решения и содействовать участию в этом испытывании, спрашивании и исследовании и других на вполне равных правах. Только на почве такой непредвзятости (это слово является в этой связи вполне определенным) мыслимо – а на этой почве и вполне возможно – «нейтрально», т. е. независимо от какого-нибудь заранее установленного решения, ставить и совместно обсуждать вопросы хозяйства, политики и мировоззрения. В противоположность этому нейтральность, которая бы состояла в отказе вообще от рассмотрения вопросов, стоящих как раз в центре жизни, не соответствовала бы достоинству науки: это значило бы именно отрицать ее независимость, ее самостоятельность, на которой мы тем не менее постоянно настаиваем. Или наука действительно только служанка ограниченных практических стремлений, а значит, и партий, или она не может отказаться от намерения поставить перед своим форумом и эти последние, в конце концов самые важные для человека, вопросы, наиболее близко касающиеся глубочайшего человеческого существа, – не для того, чтобы высказать о них свои диктаторские отзывы, которые ставили бы еще больше препон дальнейшему исследованию, а именно в смысле освобождения собственного суждения и открытия бесконечного, но методически удостоверенного прогресса в убеждении, следовательно, в смысле неограниченной проверки и исправления.

Именно убеждение, что серьезному исследованию, свободному от предвзятой партийной догмы, должно в конце концов удасться пробиться к ясности и если и не к последним выводам, то тем более проникнуть к закономерному безграничному прогрессу познания, – это убеждение лежит и в основе стремлений самого народа к серьезному научному углублению своего образования. Только на почве этого беспристрастного стремления к истине можно свободно выступать с обеих сторон и искать соглашения, только на этой почве безусловной свободы, духовной независимости может развиваться это дело; каждый шаг, который ведет в сторону от этой почвы, может под конец иметь своим последствием только то, что истинная цель этой социальной воспитательной работы будет совершенно недостигнута.

Ведь в этой работе мы видим не дело известного отеческого попечения, исходящего от более одаренного счастьем высшего слоя по отношению к обиженным духовными благами. Если даже мы сами рассматриваем нашу работу как дело высшей справедливости, а не как даваемую с миной снисходительности милостыню и хотим, чтобы и другие смотрели на нее так же, тем не менее другая сторона будет все-таки ощущать ее как милостыню до тех пор, пока господствует настроение, что как будто мы (этот высший слой) владеем полным, истинным, человеческим образованием, но готовы теперь ради великодушной цели справедливого уравнения отдать небольшую часть его остальным людям. Но в духовном нет вообще такого давания и принимания, дележа и уравнения, как в области материальных благ, а есть только работа над общим делом, на которое никто не может заявить права собственности – ни большого, ни малого, ни равного, ни неравного, в котором каждый может только принимать участие вместе с другими по мере и особенному направлению своих духовных сил. Истинный учитель ни в каком случае не чувствует себя в роли дающего, а вербует сотоварищей для дела, которое не принадлежит никому отдельно, а всем вместе, – для дела, которое вообще никогда не бывает готово, в котором все дело заключается в самой работе. Словом, короче говоря, только свободные могут воспитывать свободных.