Философия в систематическом изложении (сборник)

В качестве последнего класса элементов психики обычно называют инстинкты и волевые акты, но для этого нет никаких оснований. Они, правда, тоже представляют нечто элементарное, но не в том смысле, как до сих пор рассмотренные образования. В чем выражается, например, такой инстинкт, как инстинкт питания у маленького ребенка? Прежде всего в причиняющих сильное неудовольствие ощущениях голода или жажды и в разнообразных рефлекторных движениях, как крик, метание и т. п. Движения эти, в свою очередь, доходят до сознания в виде ощущений напряжения мускулов и передвижений членов, т. е. в виде кинестетических ощущений (с. 206), за которыми обычно следует устранение неудовольствия. Итак, мы здесь и аналогично во всяком другом инстинкте различаем две группы ощущений: одну группу разного рода ощущений, сопровождаемых сильными чувствованиями, и другую группу, вызываемую рефлекторными движениями, объективный результат которых состоит в устранении неудовольствия или в длительном сохранении удовольствия; ничего другого в душе быть не может. Но когда такие инстинкты и их проявления переживаются неоднократно, то запечатлевается все более отчетливое представление о благоприятном конечном результате всего процесса. И в конце концов эти представления уже имеются в сознании, как только начинается ведущий к ним процесс. Как только возникают, например, мучительные ощущения голода, дитя уже представляет себе насыщающую его бутылку, мать, которая спешит к нему с этой бутылкой и т. д. Инстинкт превратился, таким образом, в простой волевой акт. Воля содержит, во-первых, инстинкт с входящими в состав его ощущениями и чувствованиями, а затем еще следующее: духовное предвидение конечного результата ощущаемой деятельности, который вместе с тем представляется в виде связанного с удовольствием прекращения наличного неудовольствия или в виде сохранения наличного удовольствия. Воля – это инстинкт с придачей предвидения результатов. О каких-либо новых элементах, кроме уже до того рассмотренных, говорить, как мы видим, не приходится; кроме ощущений, чувствований удовольствия и неудовольствия и представлений, ничего больше нет.

II. Основные законы душевной деятельности

Душа не просто воспринимает впечатления внешнего мира, как они доходят до нее, а реагирует на них многоразличными способами, в которых сказываются ее особенности и еще больше особенности ее целей. Главным образом следует отличать четыре таких способа, составляющих две пары в известном смысле противоположностей. Для простых обозначений этих способов пользуются названиями: внимание и память, упражнение и утомление.

Корабль, подверженный действию нескольких сил одновременно, например, действию своего винта, ветра, течения, одинаково подчиняется всем этим действиям, и по истечении некоторого промежутка времени он достигает того самого места, какого он достиг бы, если бы эти силы последовательно действовали на него столько же времени каждая отдельно. При одновременном действии нескольких сил движение корабля, как и любого предмета внешнего мира, определяется законом образования равнодействующей. Совершенно иначе обстоит дело с душой. Если душе сразу предлагается много объектов для зрения, например сцена из народной жизни в театре, и много для слуха, например музыка оркестра, и если независимо от этого толчка к возникновению разного рода мыслей душа испытывает еще иные толчки, например слышится тихий шепот поблизости, то результат получается совсем не такой, как в том случае, если бы все эти воздействия производились на душу разновременно. Имея в своем распоряжении достаточно времени, душа может увидеть, услышать и представить себе все, что ей предлагается. Но сделать все это сразу она не в состоянии; ее дееспособность ограничена. Поэтому не все ощущения и представления, объективные причины которых имеются налицо, доходят до сознания. Отдельные, особо благоприятствуемые, воздействия пробивают себе путь и действительно производят те действия, на какие они способны. Но это всегда происходит за счет многих других. И чем энергичнее прокладывает себе дорогу действие отдельных причин, т. е. чем сильнее и отчетливее соответствующие отдельные представления или зрительные и слуховые впечатления, тем слабее и незаметнее действие прочих причин. Они не совершенно потеряны для души; душа только не различает их, а получает от них одно общее более или менее цельное впечатление; они образуют расплывчатый фон для ярко выступающих сознательных переживаний.

Это явление выбора называют суженностью сознания, или – гораздо чаще – вниманием, а противоположное явление – рассеянностью. Во всей неорганической жизни нет ничего подобного этому явлению, которое господствует над всей душевной жизнью и характерно для всех ее проявлений. Умственной работе мешает детский крик, при исправлении корректурных ошибок невозможно обращать внимание на смысл читаемого и т. д.

В ходячем представлении внимательность состоит в чисто произвольных актах души. Душа вполне по своему желанию «обращает свое внимание» на то или другое. Невозможность такого мифологического воззрения очевидна без всяких объяснений. Предпочтения или пренебрежения, в которых выражается внимательность или состояние рассеянности, являются строго закономерными следствиями известных особенностей или известных отношений производимых на душу впечатлений. Существенное значение имеют здесь главным образом два обстоятельства.

Во-первых, ценность впечатлений для чувствований. Ощущения и представления, сильно окрашенные удовольствием или неудовольствием, легче пробивают себе путь в душе и проявляются сильнее, чем индифферентные переживания. Если поблизости кто-нибудь станет обо мне худо или хорошо отзываться, то я легко услышу это, если даже оно было сказано шепотом и физически, значит, не легко могло быть воспринято. В этом состоит то, что называют возбуждением внимания посредством интереса. Интерес есть ведь не что иное, как чувствование удовольствия, вызываемое благожелательным отношением прежних представлений к новому впечатлению. Но мы уже показали, что чувствования удовольствия или неудовольствия следует рассматривать как симптомы того, что полезно и вредно для души и для организма. Значит, из всех производимых на душу впечатлений внешнего мира преимущественной силы достигают те, которые наиболее важны для нее самой, для ее собственного благосостояния.

Вторую причину внимательности составляет родство производимых на душу впечатлений с теми, которые как раз в тот момент имеются в ней. Если в нашем сознании имеются представления, то внимание скорее всего обращается на такие ощущения, которые дают чувственно-реальное воплощение содержания этих представлений, и на такие представления, которые родственны им или их точнее определяют. На этом основано, например, более легкое сознавание того, что наблюдают. Итак, кроме собственного блага души выбор между доходящими до нее воздействиями определяется еще их отношением к господствующему в данный момент ходу мыслей.

Внимание есть явление выбора и ограничения. Но, к счастью для души, в ней кроме этой первой закономерности господствует еще одна: душа не ограничивается тем, что непосредственно требуется от нее внешними причинами, а при известных обстоятельствах делает гораздо больше этого. А именно: если то, что в данный момент проникает в душу и доходит до сознания, однажды уже было ею пережито в том же самом или хотя бы в ином виде, то душа сама обогащает и дополняет это новое переживание представлениями того, что с этим раньше было связано или следовало за этим независимо от того, имеются ли теперь налицо причины этих добавочных представлений. Когда я вижу, как небо покрывается тучами и деревья силой ветра клонятся к земле, я знаю, что будет гроза. Если я слышу запах карболки или йодоформа, я смотрю вокруг: нет ли поблизости человека с повязкой. Прежний опыт постоянно дополняет и расширяет то, что дается мне непосредственно.

Описанную общую способность души называют памятью, а ее проявления – воспроизведением, или ассоциацией. Громадная важность этой способности не нуждается в пояснениях. Природа повторяется. При повторении одинаковых или похожих обстоятельств она опять дает все то, что первоначально сопровождало или следовало за этими обстоятельствами; бывают из этого исключения, но только чрезвычайно редко. Мысленно воспроизводя процессы прошлого, душа часто узнает об объективно существующем еще до того, как началось его непосредственное на нее воздействие, а благодаря этому она оказывается в состоянии применяться в своих противодействиях и к тому, что во времени и пространстве лежит еще впереди, и может проявлять осторожность и дальновидность в борьбе с предметами внешнего мира.

Понятно, что душа со сколько-нибудь богатым опытом может при всяком данном переживании воспроизвести целое множество переживаний прошлого. Лежащий предо мной лист бумаги или мысли, которые сейчас как раз занимают меня, имелись уже в моей душе в связи с всевозможными другими предметами, и по сходству они также могут напоминать мне много предметов. Какой же из многих возможных путей изберет моя способность представления? Это зависит от большого числа всевозможных причин. Но всегда избранный путь определяется строго закономерной равнодействующей всех участвующих в конкуренции факторов, обладающих, смотря по обстоятельствам, различной силой. В течение последних десятилетий удалось подвергнуть большинство этих факторов экспериментальному исследованию, и при этом были окончательно подтверждены и доказаны некоторые результаты прежних, не вполне надежных, опытов, а также найдены были некоторые новые результаты.

Мы вкратце ознакомимся здесь с несколькими из них.

В течение некоторого времени непосредственно после запечатления какого-нибудь содержания возможность его воспроизведения уменьшается с большой быстротой. Но затем этот процесс идет дальше с поразительной медленностью: спустя больше 20 лет, например, я мог доказать наличность в памяти несомненных следов однажды заученного наизусть стихотворения. Ничто, значит, не пропадает целиком для души, хотя уже по прошествии некоторого времени не так легко воспроизвести что-нибудь по желанию.

Лучшим средством для обеспечения возможности воспроизведения известного содержания, помимо сосредоточения на нем внимания, является частое его повторение. Исследованием этого фактора занимались особенно много, и результаты подтвердили, между прочим, целесообразность одного приема, давно уже доказанного практикой преподавания. Чтобы запечатлеть в памяти и долго что-нибудь помнить, не годится повторять это много раз подряд, а гораздо полезнее распределить эти повторения на большой промежуток времени, т. е. все вновь возвращаться к этому самому предмету, повторяя его в каждом случае хотя бы только по нескольку раз. Владеть каким-нибудь предметом в течение продолжительного времени оказывается невозможным без постоянного повторения, которого нельзя также заменить более краткими по времени, хотя бы зато и значительно более интенсивными занятиями.

Что разные индивидуумы одарены памятью в самой различной степени – это, понятно, всегда было известно. Но только новейшие исследования несколько разъяснили, какие бывают разновидности этих различий и в чем коренятся их причины. Этим было выяснено, между прочим, и различие так называемых типов памяти или усвоения. Разного рода ощущения, например тоны, цвета и т. д., часто играют весьма различную роль в жизни представлений разных индивидуумов. Одни (зрительный тип) предпочитают зрительные представления. Они легко и очень жизненно воспроизводят формы и цвета, они как бы наполовину чувственно видят пред собой то, что имеется только в мыслях, и отчетливо различают в нем, что находится справа и слева, наверху и внизу. У других (слуховой тип) преимущественную роль играют слуховые представления, у третьих (моторный тип) – представления движений, особенно производимых органами речи. Крайние случаи исключительной односторонности весьма редки. Но эти индивидуальные отличия все-таки обусловливают чрезвычайное разнообразие проявлений памяти. Человек резко выраженного зрительного типа смешивает, например при воспроизведении, элементы, схожие по виду, а слухового – элементы, похожие по звуку.

Если душе приходится очень часто проявлять свою деятельность в одном и том же направлении, то чем дальше, тем совершеннее она это делает, затрачивая притом всякий раз все меньше сил. Это явление называется упражнением. Оно проявляется в различных формах. В области чувственного ощущения упражнение выражается в утонченности действия: если объективные воздействия учащаются, то становятся слышны, видимы, обоняемы и т. д. даже самые слабые раздражения и, в частности, появляется способность воспринимать и правильно судить о небольших различиях в красках, тонах, прикосновениях и т. д. В других случаях упражнение приводит к расширению области действия: акт внимания обнимает большее количество мыслей, увеличивается совокупность представлений, сохраняющихся, так сказать, в памяти и постоянно могущих быть воспроизведенными и т. д. Бывают также случаи, когда результатом упражнения является ускорение действия: обзор определенного количества подлежащих восприятию частностей совершается в меньшее время; меньше времени отнимает запечатление в памяти или воспроизведение определенного числа элементов; ускоряется темп чтения, мышления, движений.

Явление упражнения составляет замечательное усовершенствование приспособляемости души к среде, в которой она осуществляет свое самосохранение. Посредством ассоциации душа приспособляется к часто повторяющимся явлениям, предвидя их наступление и течение еще до того, как они стали для нее чувственной действительностью. Упражнение есть еще более совершенное приспособление к наиболее частым, а посему, вообще говоря, и к наиболее важным явлениям.

Если душе приходится много раз подряд проявлять себя в одном каком-либо действии, то наступает явление утомления, т. е. постепенное ухудшение действия. Ощущение внешних раздражений и их различий притупляется; внимание труднее сосредоточивается и распространяется на меньший объем, труднее становится запечатлевать в памяти новые представления и т. д.

Утомление, очевидно, является для души средством защиты и предохранения. Слишком продолжительная и вместе с тем интенсивная работа в одном каком-либо направлении могла бы повредить душе, поэтому она не справляется с такой работой и отказывается от нее. Но при непрерывности органического устройства душа не могла бы с успехом защитить себя от излишка, если бы она с самого начала не стояла на страже своих интересов. Первые следы усталости сказываются потому уже в самом начале душевной деятельности, состоящей в многократном повторении, а именно: результаты упражнения постепенно становятся все менее успешными. Довольно часто обнаруживается поэтому такое странное явление, что непосредственно по возобновлении деятельности, прерванной хотя бы на продолжительное время, она идет успешнее, чем в конце предшествовавшего периода. Дело в том, что результаты прежнего упражнения имеются налицо, хотя бы в ослабленном виде, но исчезло утомление, не позволявшее им раньше проявиться во всей силе, и вот получается парадоксальное явление, будто способность к известного рода деятельности увеличилась за тот промежуток времени, когда в ней не упражнялись.

Большое практическое значение утомления и его связи с расстройством душевной жизни и организма обратили на него в последние годы внимание целого ряда исследователей. Особенно много интересовались утомлением, поскольку оно вызывается школьным обучением. Но при крайней сложности этих явлений для сравнительно немногого удалось найти удовлетворительное объяснение. Особенные трудности представляются при решении вопроса о надлежащих методах испытаний. А затем еще если в известном случае и удается несомненно установить наличность духовного утомления, то мы до сих пор не располагаем данными для решения вопроса, следует ли это утомление признавать вредным и если да, то с какого момента.

III. Душевные противодействия

Приходящие из внешнего мира и воспринимаемые душой впечатления вызывают всегда много противодействий, которые проявляются в виде движений органов тела и переходят опять во внешний мир. При сложности развитой душевной жизни это соотношение не всегда легко установить. Но первоначальное его существование несомненно. По существу, всякое воздействие внешнего мира на душу вызывает в ней самые разнообразные движения: движения посредствующих органов чувств, рук и ног, головы, органов речи, затем движения внутренних органов, например, сердца, кровяных сосудов, легких и т. д.

Эти движения реакции имеют двойной характер. Одни непосредственно направлены на сохранение организма. Раздражения, полезные для организма в целом или для его органов, удерживаются, чтобы их воздействие дольше продолжалось, или совсем воспринимаются телом. Вредные и расстраивающие раздражения, напротив, устраняются, и тело по возможности защищает себя от их дальнейшего воздействия.

Наряду с этим существует еще второй класс движений реакции. Когда кошка увидит мышь, она ее схватывает и пожирает: это полезно для ее сохранения. Но обычно кошка пару раз позволяет мыши убегать и каждый раз опять ловит ее, хотя при этом не исключена возможность того, что мышь ускользнет. А когда кошка увидит клубок ниток или катящийся шар, то сейчас начинается та же история, что с мышью, хотя в несъедобности этих предметов кошка убеждается уже с самого начала. Точно так же и человек реагирует на внешние воздействия не только вышеупомянутыми реакциями сохранения, но и такими движениями, которые не имеют никакого прямого отношения к его сохранению: топанием и барахтанием, раздиранием, бросанием и т. п. Люди и животные не только борются с вещами, но и играют ими. В такого рода играх производится работа органов и их сил, чем достигается развитие, упражнение и сохранение присущих им способностей, и в этом их смысл. В игре развиваются, конечно, те самые силы и способности, какими организм пользуется и в борьбе с внешним миром. Так что, упражняя и развивая в игре свои силы и способности, человек делает нечто полезное и для своего сохранения. Движения игры, по характеру своему и ближайшим целям отличные от движений сохранения, следует поэтому рассматривать вместе с тем как подготовительные упражнения к этим последним.

Организму прирождены самые разнообразные движения сохранения и игры. Это для него целый клад, которым он пользуется при реагировании на внешние впечатления. Для души они, правда, являются сначала чем-то как бы посторонним. Вследствие известного сочетания нервных путей отдельные воздействия вызывают всегда одинаковые определенные реакции, и это происходит рефлективно, без всякого участия сознания. Далее, эти движения только следуют друг за другом простыми рядами. Известное впечатление вызывает определенное движение: например, вид какого-нибудь предмета вызывает его схватывание и поднесение ко рту. Этим изменяется кое-что в окружающем или в отношении организма к окружающему (предмет, скажем, оказался горьким), и это изменение при известных обстоятельствах может послужить толчком к новому движению. Но в том и другом отношении дело постепенно принимает иной вид: движения, которые первоначально сопровождали душевные процессы чисто рефлективно, втягиваются в известном смысле в круг душевной жизни; вместе с тем они осложняются и становятся движениями, при которых принимаются в расчет сразу многие впечатления или даже объективно еще не осуществленные впечатления, т. е. они становятся так называемыми поступками.

Причины этих изменений коренятся в двух особенностях отношений души к производимым ее телом движениям. Первая особенность направлена, так сказать, на душу: если совершаются какие-либо из первоначально чисто рефлективных движений, то они, по крайней мере в большинстве случаев, воспринимаются; у них нет душевных причин, но имеются душевные действия. Отчасти они видимы, отчасти они вызывают кожные ощущения, но главным образом они отражаются в душе как кинестетические ощущения (с. 206), т. е. посредством впечатлений, материально исходящих от суставов, сухожилий, мускулов. Эти кинестетические ощущения затем, понятно, ассоциируются с другими одновременно вызванными в душе впечатлениями оптического, акустического и т. п. характера. И вот, когда впоследствии повторяются когда-нибудь эти иные впечатления, но уже без сопровождавших их тогда движений, то в сознании все-таки репродуцируются в виде представлений и соответствующие им кинестетические ощущения. А это, в свою очередь, существенно важно для второй закономерности, которая, так сказать, направляется от души: кинестетическим представлениям свойственна тенденция вызывать как раз те самые движения, которым они обязаны своим возникновением; одна только мысль о том, как себя чувствуешь при совершении известного движения, при достаточной живости вызывает уже само движение. Непроизвольное произнесение шепотом слов, о которых много думаешь, качание тела или хотя бы одной головы при слушании мелодии танца, движения играющих на бильярде или в кегли, в которых сказывается желательное им направление шаров, – это все пояснительные примеры изложенной закономерности.

В силу этих двух закономерностей первоначально чисто рефлективные движения становятся душевными переживаниями и проявлениями душевной деятельности. Дитя, скажем, видит что-то белое и блестящее, оно хватает его и рефлективно, как все дети, подносит ко рту. Случайно это оказался кусок сахара, он замечательно вкусен, ребенок держит его крепко, сосет и впитывает в себя. Все пережитые при этом впечатления – вид предмета, движения рук, сильное удовольствие от вкусной вещи, сосательные движения – так близки друг к другу во времени, что они ассоциируются, а с каждым повторным переживанием подобного случая эта ассоциация становится прочнее. Впоследствии поэтому, как только ребенок увидит кусок сахара, он сразу же представит себе его приятный вкус, а также связанные с ним ощущения, вызываемые движением рук и сосанием. И вот эти представления станут стимулами большей или меньшей силы для соответствующих движений – рука протянется, рот и язык станут делать сосательные движения, и это даже в том случае, если сахар будет лежать так, что его не так просто взять, а приходится только смотреть на него издали. Ребенку хочется тогда получить этот кусок сахара; т. е. движения, первоначально только чисто внешним образом следовавшие за впечатлением, и результаты этих движений теперь, так сказать, проходят сперва через душу, по крайней мере как представления, и их объективному осуществлению наряду с первоначальным механизмом рефлексии содействует и это душевное предвидение. Аналогично отражаются в душе обстоятельства, сопровождавшие или следовавшие за совершением движений, а соответствующие им моторные реакции видоизменяют реакции, вызванные главным впечатлением. В конечном результате движения совершаются не слепо и по первому порыву, а приспособляются к духовно предвидимым результатам, т. е. становятся осторожнее и дальновиднее.

В. Сложные явления душевной жизни

I. Восприятие

В каждый момент бодрствования душа получает огромное множество внешних впечатлений; глаза и уши, кожа и другие органы чувств не перестают доставлять ей сведения о происходящем во внешнем мире и об изменениях ее собственного тела. Но то, что фактически переживается душой как результат всех воздействий, значительно отличается от суммы ощущений, которые могли быть вызваны этими внешними раздражениями, т. е. от того, что достигло бы сознания души, если бы она обладала одной только чувственной организацией. Фактически переживаемое соопределяется также всеми прочими закономерностями душевной жизни; в отличие от простого ощущения, мыслимого изолированным, мы его называем восприятием.

Возьмем в руки газету и затем перевернем ее заголовком вниз: вид ее совершенно изменится. Перед нами расплывчатая масса непонятных деталей, тогда как вначале мы видели определенные знакомые нам вещи, осмысленно соединенные в отдельные группы и слагающиеся в одно большое целое. Вид перевернутой газеты есть результат деятельности почти одних только чувств. Обычный же вид газеты есть действительное переживание развитой души при нормальных обстоятельствах. Разница между обоими видами покоится на действии внимания, памяти и упражнения.

Во всяком акте восприятия прежде всего достигает сознания только часть того, что в данный момент могло бы достигнуть сознания в силу воздействующих на душу объективных раздражений, взятых по себе. В зависимости от ценности воздействий для чувствований, от предшествовавшего опыта души, от мыслей, которые в данный момент занимают душу, некоторые воздействия достигают своей цели за счет многих других, объективные причины которых также имеются налицо и действуют на органы чувств. Из вещей, изображения которых имеются в данный момент на сетчатке моего глаза, я с полным сознанием воспринимаю только очень немногие, да и то лишь некоторые их особенности, а если я воспринимаю видимые вещи, то очень легко случается, что я вовсе не обращаю внимания на имеющиеся одновременно с ними слышимые или осязаемые вещи.

Но зато восприятие, с другой стороны, заключает гораздо больше того, что дается одними только объективными раздражениями: душа на основании прежнего опыта обогащает и наделяет доходящие до нее чисто чувственные впечатления разного рода представлениями. Душа мысленно разъясняет или дополняет данные чувства тем, что она до того обычно или часто переживала при условиях, подобных теперешним, и чем чаще бывали эти переживания, тем живее и неотступнее эти добавочные представления. Мы, например, прямо-таки видим, каковы вещи на вкус или на ощупь, холодные они или теплые, тяжелые или легкие, хотя чувственные глаза нам никаких сведений об этом, понятно, доставлять не могут. Если мы по слуху или по глазомеру судим о расстоянии вещей от нашего тела, то это покоится именно на таком пояснении чувственных признаков, например величины или окраски предметов, силы шумов, посредством ассоциации привходящих на основании прежнего опыта представлений. Вообще, все наше знание вещей, их свойств и названий, все наше понимание их значения и употребления состоит не в чем ином, как в мысленном прибавлении впечатлений, полученных от них раньше посредством разных иных чувств. Патологические случаи весьма поучительны в этом отношении. Болезненные процессы в мозгу иногда рассматривают описанные процессы ассоциативного обогащения; тогда мы имеем пред собой чисто чувственное ощущение без познавания и понимания объектов, как это наблюдается обычно только на первой поре жизни. Известного рода больные, например, у которых не наблюдается никакого расстройства кожной чувствительности, все-таки не могут познавать предметы одним осязанием (паралич осязания), но стоит им только разрешить посмотреть на предметы, и они уже знают, с чем они имеют дело.

Далее, для восприятия характерна еще третья его особенность: в восприятии мы сознаем вещи в совершенно ином распределении, чем то, какое было бы дано одними раздражениями ощущения. Когда мы смотрим на перевернутую газету или на опрокинутую картину, мы внутри целого тоже различаем отдельные части. Но это различение мы делаем по чисто внешним признакам. До нашего сознания отдельно доходят, скажем, части, отделенные друг от друга пустым промежутком или заключенные в черную рамку, или, например, сплошные пространства вполне или приблизительно одинаковой окраски; но то, что мы называем родством вещей по содержанию, не играет при этом никакой роли. Совершенно иначе обстоит дело при восприятии развитого сознания. Поверхностного взгляда на комнату достаточно, чтобы различить столы, стулья, картины и т. д. как особые самостоятельные вещи; точно так же мы при первом же взгляде на ландшафт различаем дома, деревья, дороги и т. п. И происходит это не потому, что отдельные части этих вещей связаны между собой в пространстве, а также не вследствие каких-либо иных побочных особенных обстоятельств. Вся суть в том, что мы различаем и сочетаем группы раздражений по их принадлежности, т. е. сообразно тем сочетаниям, в которых они обычно встречаются. А поступаем мы так под влиянием прежнего опыта, который показал нам, какие сочетания нормальны и встречаются постоянно и какие обусловлены только случайностью.

Итак, с виду весьма простой и чисто пассивный переход внешних впечатлений в чувственное восприятие оказывается в действительности довольно сложным процессом. Вся душа участвует в нем и пользуется им для осуществления своих целей. В громадном большинстве случаев ей удается достигнуть цели. Но бывают исключения. При известных обстоятельствах как раз деятельность, следующая рассмотренным закономерностям, приводит к характерным промахам, что следует считать неизбежным при громадной сложности этих процессов.

Уже выше отмечено было, что если какое-нибудь явление повторялось много раз, то оно, вообще говоря, и впредь будет повторяться. Поэтому если душа, воспринимая отдельные члены неоднократно пережитой группы впечатлений, сама уже производит в виде представлений и остальные ее члены еще прежде, чем их чувственные причины успели на нее воздействовать, то это есть весьма целесообразное предвосхищение объективной действительности. Но природа идет все же своим путем. Если, вообще говоря, она и повторяет прежнее, то бывают все-таки и исключения. Сложность жизни природы нередко приводит к отклонениям: отдельные моменты процесса повторяются не в том сочетании, что в подавляющем большинстве случаев. И вот в случае таких отклонений душа неминуемо делает ошибки. Происходит так называемый обман чувств. Если я, житель равнины, ясно и отчетливо вижу пред собой предметы, то мне нужно лишь немного времени, чтобы приблизиться к ним. Но высоко в горах предметы видны ясно и отчетливо и на дальнем расстоянии, и если я на основании моего повседневного опыта думаю, да и должен думать, что они находятся близко от меня, то я ошибаюсь. Противоречие между обусловленным закономерностью душевной жизни предвосприятием объективной действительности и основанным на закономерности природы исключительным в единичном случае отклонением объективной действительности от обычного – таков общий тип обмана чувств.

II. Воспоминания. Абстракция

Если в душе начинают действовать причины, могущие воспроизвести в виде представлений прежние, ассоциативно с ними связанные восприятия, то происходит вполне то же самое, что при воздействии внешних раздражений. Действие, которое эти причины могли бы произвести сами по себе, а именно точное повторение прежнего переживания, всегда еще соопределяется особенностью души, т. е. воспоминания совершенно так же, как восприятия, постоянно обусловлены и различными закономерностями душевной жизни.

Воспоминания поэтому прежде всего еще более недостаточны и ограничены, чем восприятия, т. е. в отношении полноты они составляют еще больший контраст с богатством объективных раздражений, которые являются их внешними причинами. Представим себе ландшафт, уличную сцену, знакомого человека; всегда не хватает массы деталей, в том числе и таких, которые в свое время в самом восприятии, наверно, достигли сознания. Но зато воспоминания, с другой стороны, богаче восприятий. В них содержатся дополнения и пояснения, внесенные по ассоциации из других, похожих восприятий; припоминая, например, картину какого-нибудь ландшафта, мы относим к нему и башню, которой на самом деле вовсе не было в том месте. Наконец, воспоминания подвергаются влиянию других, возникающих в душе, представлений и в большей или меньшей степени видоизменяются ими; такое действие оказывают, например, вопросы относительно воспринятого, которые приближают душу к известным представлениям (внушающие вопросы), желание произвести впечатление, импонировать и т. п.; так что образы воспоминания являются неточным воспроизведением воспринятого не случайно и не в исключительных случаях, а в силу природной закономерности, как это недавно было доказано непосредственными опытами над точностью воспоминаний, и в каждом отдельном случае может быть речь только о степени отклонения.

На пояснении и видоизменении образов воспоминания посредством представлений, возникающих в силу ассоциации или сосуществующих во времени, покоится так называемая фантазия; это не новая, долженствующая быть отделяемой от других основная функция души, а результат тех самых элементарных проявлений, которые, складываясь при иных обстоятельствах, образуют прямо противоположное явление воспоминания. Но мы здесь остановимся несколько подробнее не на этой особенности, а на вышеупомянутой неполноте репродуцированных представлений.

Подобно неполноте восприятий, она вытекает прежде всего из отбора, производимого деятельностью внимания. В вещах, которые достигают нашего сознания в восприятии, нас не все одинаково интересует. Ребенка, например, в карманных часах больше всего заинтересует тикание и блеск золотых крышек, хотя бы он обратил внимание и на некоторые иные детали; в собаке его заинтересует главным образом лаяние или то, что она ходит на четырех ногах. Если восприятия часов или собаки часто повторяются в сопровождении какого-либо другого, но всегда одинакового впечатления и если затем при повторении этого знака они воспроизводятся в виде представлений, то эти репродукции будут содержать отнюдь не все, что дошло до сознания в восприятии, но только выдержку из него, а именно наиболее заинтересовавшие детали, как тикание или лай в нашем примере.

В таком же направлении отбора действует еще одно обстоятельство: именно то, что группы раздражений внешнего мира, а посему и вызываемые ими восприятия не представляют ни полного сходства, ни полного различия, но повторяются, образуя известную смесь сходства и различия. Тождественные черты однородных образований, конечно, воспринимаются несравненно чаще, чем несхожие черты, потому что первые повторяются во всех, а последние только в единичных случаях. Поэтому при воспроизведении, общие черты также выступают на первый план; их гораздо легче представлять себе, чем остальные черты, которые мешают друг другу благодаря своему большому количеству. При повторении одного и того же знака, ассоциированного со схожими восприятиями, тожественные их черты, таким образом, все больше отделяются от несовпадающих черт и мало-помалу сами по себе складываются в представление.

Итак, закономерности душевной жизни приводят при образовании представлений к своеобразному результату: они в несравненно большей степени, чем в восприятиях, устраняют случайные соединения внешних впечатлений и создают представления или только отдельных выдающихся черт воспринимаемых вещей (абстрактные представления), или же общих черт группы объективных вещей (общие представления), что во многих случаях оказывается одним и тем же. Отнюдь не произвольно и не стремясь сознательно к достижению какой-либо цели, а проявляя без всяких намерений свои особенности, душа образует представления, которые в своей фактически мыслимой простоте и изолированности объективно не имеют никаких прообразов, но наличность которых в душе не может подлежать ни малейшему сомнению; таковы, например, представления одной только длины, или одного только красного цвета, или представления цвета вообще, собаки, дерева вообще и т. п.

Для высшего духовного развития эти образования имеют огромное значение. Мы здесь ограничимся только двумя указаниями. Во-первых, они содействуют распределению чувственно данных комплексов по внутреннему содержанию, зачатки чего мы отметили выше (с. 225) при рассмотрении восприятия. Окружающие нас и нами воспринимаемые вещи обычно являются для нас случайным, пестрым, невероятно запутанным скоплением разных предметов. Но когда мы при мысленном воспроизведении впечатлений сознаем только некоторые их черты, общие многим вещам, когда мы, значит, мысленно выделяем то, что в вещах есть общего, мы их духовно распределяем по классам и видам. Мы высвобождаем вещи из случайностей среды и особенностей единичных случаев, мы их сочетаем по их внутренним отношениям, по родству их, как принято выражаться, и, таким образом, мы мало-помалу начинаем духовным взором различать стройные системы в невероятном разнообразии бессистемного данного. Но общее для нас почти всегда сочетается с познанием закономерного в отношениях вещей, без которого мы ведь не могли бы владеть ими; единичное и индивидуальное для этого слишком богато и сложно. Итак, обнаружение порядка и закона есть следствие абстрагирования.

Второе важное следствие абстрагирования имеет место при обратном ходе процесса воспроизведения: мы говорим о мышлении по аналогии. Если отдельные черты, общие различным вещам или процессам, постоянно или чрезвычайно часто сопровождаются другими восприятиями или представлениями всегда одинакового содержания, то они тесно с ними связываются, и когда эти черты повторяются в совершенно иной обстановке, то неминуемо вместе с тем воспроизводится и представление указанного содержания. В немецком языке существительные на «е», вообще говоря, суть женского рода; между окончанием на «е» и членом женского рода возникает поэтому тесная связь, независимо от содержания слов. Существительное «Sonne» (солнце) по-немецки поэтому женского рода, чего нет ни в одном из родственных языков, а когда в немецком языке укореняются иностранные слова с окончанием на «е», то они по аналогии становятся женского рода, хотя бы в своем языке они были иного рода: например, Etage, Loge, Blamage. После того как доказано было, что в целом ряде инфекционных болезней носителями заразы являются микроскопически маленькие организмы, все, кому это было известно, не могли думать о прочих инфекционных болезнях, не представляя себе по аналогии и для них таких же носителей заразы.

III. Язык

Общие представления несомненно развиваются и у высших животных, так как субъективные основы таких представлений – внимание и память – у них, наверно, имеются. У комнатной собаки несомненно есть представление о «комнате» вообще и о «вне комнаты» вообще. Но при всем том эти образования, основанные на одних способностях животных, не могут достигнуть высокой степени абстракции, а посему значение их ограничено. Как мы уже знаем, для возникновения общих представлений требуется, чтобы лишь отчасти совпадающие восприятия чаще всего переживались в связи с одним и тем же посторонним впечатлением, которое всякий раз возбуждает эти восприятия в виде представлений. Но при естественном ходе явлений внешнего мира такие сочетания весьма различных вещей очень редки. Существует ли, например, что-нибудь такое, что всегда, не изменяясь, сопровождало бы восприятия всех деревьев, или часов, или книг и т. д. и было бы притом легко от них отделимо? Вряд ли можно указать нечто подобное. Поэтому чрезвычайно важно то обстоятельство, что человек одарен способностью, которая вполне ему заменяет этот недостаток. Человек себе сам создал то, чего ему не дает природа, – неменяющиеся знаки, прочно связанные с наполовину постоянными, наполовину изменчивыми восприятиями, – и тем самым он приобрел средство возвести абстрагирующее мышление до высшего мыслимого совершенства. Этим созданием является язык.

С психологической точки зрения, язык есть соединение двух частей посредством прочных ассоциаций: предложений и слов, с одной стороны, их значения, предметов – с другой стороны. Представителями второй составной части могут быть душевные образования всевозможного содержания – ощущения, представления, чувствования, взятые отдельно, изолированно, или в любом сочетании и соединении. Представители первой составной части, наоборот, всегда берутся из определенных классов ощущений и притом только из незначительного числа их. Если оставить в стороне литературную речь, которая сравнительно позднего происхождения и является достоянием не очень большого меньшинства говорящих людей, то подлинная сущность слов и предложений окажется состоящей опять-таки из двух составных частей: тонов и шумов, производимых деятельностью органов речи и вызываемых именно этой деятельностью ощущений движения и положения, т. е. из слуховых впечатлений и кинестетических, или впечатлений речи.

Громадное значение всех этих сочетаний прежде всего, понятно, состоит в чрезвычайной важности языка как средства взаимного понимания членов человеческого общежития. Но совершенно независимо от этого язык имеет очень большую ценность и для индивидуальной душевной жизни и ее развития. Язык, как уже отмечено было, дает возможность поднять абстрагирующее мышление до самых высших возможных его пределов, разложить на первичные элементы данные мира созерцания, мыслей и чувствований и создать новое их распределение, расчленяя их сначала по сходству и затем сочетая по известным целям. Чем, например, были бы без языка такие представления, как высота тона, иррациональное число, атомная теплота, действительность, блаженство? Их прямо-таки нельзя мыслить без языка. Но эта высшая степень абстракции означает в то же время и повышение силы нашего мышления о вещах в разных направлениях. Во-первых, улучшаются наши средства нахождения присущих вещам закономерностей. Законы физики, химии, языка, психологии и т. д. в большинстве случаев связаны с образованием высших абстракций: ускорение, электродвижущая сила, молекулярный вес, изменение звуков и т. п. Без языка не может быть речи о таких абстракциях, а следовательно, невозможно и познание законов. Далее, более высокая степень абстрактности равносильна большему объему представлений, большей массе вещей, которым присущи мысленно выделенные черты, т. е. она равносильна росту богатства заместительного мышления. Возьмем любое общее предложение: твори правду и не бойся никого; или любой стих, или какое-нибудь общее указание на совокупность обстоятельств (события последних тридцати лет) – какая ими вызывается масса мыслей, воззрений, сочетаний, настроений! Весьма ничтожная доля всего этого непосредственно достигает сознания; прямо сознается лишь то, что необходимо для понимания слов. Но как только в силу особых обстоятельств в этом оказывается необходимость, то в сознание проходит и все прочее богатство содержания и отдает себя в распоряжение души на служение ее целям, не затрудняя ее, однако, пока нет этих особых обстоятельств.

Но язык оказывает вместе с тем и еще одну, чрезвычайно важную услугу. Представления, вызываемые одинаковыми внешними впечатлениями, а также связанные с одинаковыми словами, у различных индивидуумов весьма различны, и даже у одного и того же индивидуума они отличаются особого рода непостоянством и поверхностностью. Это сопряжено с довольно существенными неудобствами: внимание часто обращается на случайные особенности вещей, а не на крупные и по своей общности важные черты; передача и правильное понимание мыслей затрудняются. Благодаря языку эти недостатки если не вполне, то, во всяком случае, значительно устраняются. Язык устанавливает смысл слов, употребляемых для обозначения предметов, посредством прибавления известного числа разъясняющих и ближе определяющих слов, посредством определений, и, таким образом, он поднимает образование неопределенных и колеблющихся представлений до мышления в понятиях. Чего только в обиходе не обозначают словами: энергия, масса, свобода! Но физика дает определение: под энергией я понимаю способность совершать механическую работу, и только это; философ говорит: свободно существо, которое, не испытывая никакого внешнего принуждения, действует само в силу закономерности своей природы; слова, которым было дано определение, получают, таким образом, постоянное, для всех одинаковое значение. Если, впрочем, быть вполне точным, то о словах, входящих в состав определений, должно сказать то же самое, что о словах вообще: их смысл также не вполне ясен и установлен; поэтому и их следовало бы сперва определить и т. д. Итак, нельзя мыслить до конца понятие, чтобы оно стало вполне определенным и для всех во все времена тожественным представлением; это есть идеал, требование, которое мы начинаем осуществлять и затем останавливаемся. Несмотря на это, достигаются невероятные успехи по сравнению с мышлением не в понятиях, и на них основано все широко объемлющее знание – наука.

IV. Мышление

Если из восприятий в одну сторону, в вышину, так сказать, развивается абстрактное представление, то в другом направлении – вширь и глубь – идет основанное на них развитие мышления и размышления. Что это такое – мышление, т. е. упорядоченное и связное мышление? Пожалуй, ответ будет более ясен, если мы сперва укажем, что не есть мышление, чему оно противопоставляется.

Мышление прежде всего не есть мечтание. В мечтах отдельные составные части, правда, также связаны между собой. Но эта связь обыкновенно напоминает связь звеньев в цепи, где каждое звено связано только с двумя соседними звеньями. Нет того, что связывало бы все звенья в одно единое целое. Это только звенообразное сочетание достигает своей высшей степени в бредовых идеях у душевнобольных.

Далее, мышление не есть умствование и не длительное существование или беспрерывное повторение одного-единственного, неизменного представления, как это бывает, например, когда человека не перестает мучить тоскливое ожидание чего-то или преследует какая-нибудь мелодия. Эта противоположность мышлению также находит свое высшее выражение в известных душевных болезнях, в навязчивых преставлениях у помешанных, например, в овладевающем всем существом представлении собственной греховности и испорченности.

Упорядоченное мышление есть, можно сказать, нечто среднее между бредовыми идеями и навязчивыми представлениями. Оно состоит в следовании представлений, которые не только ассоциативно связаны как члены одного ряда, но вместе с тем все подчинены одному господствующему представлению, к которому они все находятся в известных отношениях и которое всех их объединяет в одно целое. Единая мысль, например, мысль о собственном признании, о каком-либо переживании, о будущем Германии состоит в последовательном мышлении в известном порядке заключающихся в ней частичных мыслей. Когда кончилось одно, господствовавшее при этом представление уступает место другому. Мышление идет дальше. Различные верховные представления, сменяющиеся в этом процессе, могут быть или просто связаны между собой в виде ряда, или новые восприятия могут их вызывать даже без всякой связи с предшествовавшими. Или же они могут быть в виде групп подчинены высшим верховным представлениям, которые, в свою очередь, опять-таки подчинены еще более высоким представлениям и т. д., так что все вместе взятое образует подчас весьма обширную и расчлененную систему представлений разных степеней господства и подчинения. При мышлении, например, руководимом известным намерением, все прочее всегда подчинено мысли о цели. То же самое мы имеем в хорошо продуманной лекции, в отделах и главах книги, наконец, в книге, взятой в ее целом, и т. д.

Свойство процесса образования восприятий, дополняющих и изъясняющих чувственные впечатления, предвосхищать данные чувственного опыта еще до того, как началось их прямое воздействие на душу, присуще и мышлению, еще меньше связанному с чувственными переживаниями. Мышление черпает свое содержание из опыта, наиболее часто повторяющиеся опыты оказывают на него наибольшее влияние; неудивительно поэтому при однообразии объективных процессов, что при известных обстоятельствах оно совпадает с фактически предстоящим опытом, тем более что человек имеет много оснований стремиться к такому совпадению. С точки зрения этого отношения к тому, что подлежит опыту, мысленные образования обозначаются особыми именами. То, что согласуется с возможным опытом мыслящего, называется истиной, познанием:; то, что не согласуется, – заблуждением. Познания и заблуждения являются, подобно восприятиям и обманам чувства, закономерными результатами процессов душевной жизни; своеобразие душевной жизни в связи с особенностями процессов внешнего мира с одинаковой необходимостью приводит к тому и к другому.

Производство истин, разумеется, чрезвычайно различно у разных душ. Отчасти это объясняется тем, например, что в силу более богатого опыта воспроизведения непроизвольно и независимо от намерений идут по пути лучшего и более полного приспособления к пережитому; но очень много значит и то, что различные индивидуумы сами по себе, от природы, одарены различной способностью познавательного мышления. Эту способность называют рассудком, умом, интеллигентностью. В чем же она состоит? Не в одной только хорошей памяти, поскольку мы понимаем под этим способность особенно хорошего воспроизведения известных переживаний или способность воспроизводить их даже спустя большой промежуток времени. В интеллигентности имеется элемент памяти в этом смысле, но роль памяти ограничивается, так сказать, одной только доставкой материала. И у глупых людей, даже у идиотов, часто встречается удивительная способность сохранять в памяти хронологические даты, стихи, мелодии и т. п. Хорошая память может приспособить мышление только к простейшим и наиболее часто повторяющимся комбинациям объективных процессов; с более сложными обстоятельствами она уже не может справиться, для этого требуется еще кое-что другое.

Слуге дано какое-нибудь поручение, но исполнить его почему-либо оказалось невозможным. Для глупого вопрос исчерпан. Случай неисполнимости поручения хозяином не был предусмотрен, и вот у него нет иного представления, кроме того, что ему больше делать нечего и остается вернуться домой. Мышление интеллигентного человека идет гораздо дальше. Оно обнимает не только поручение, но воспроизводит и хозяина, который дал поручение, и много иного, что имеет сюда отношение по аналогии схожих случаев. Что, собственно, имелось в виду поручением; нельзя ли каким-либо иным путем достигнуть той же цели; и т. д.?

Итак, ограниченность кругозора и неизменное следование представлений по обычным путям, с одной стороны, предусмотрительность и подвижность мышления, с другой стороны, – таковы отличительные черты глупости и интеллигентности. Подвижность мышления, необходимо, однако, заметить, не должна идти в ущерб единству его и не должна быть похожа на ту, которая проявляется в рассеянности и бредовых идеях. Познавательное мышление концентрировано, подобно мышлению вообще. Даже там, где оно не руководится каким-либо намерением, т. е. там, где не имеется представления определенной цели, оно находится под сознанием единой связи составляющих его моментов.

V. Вера

Вышеизложенное нуждается, однако, в дополнении. Об истинах и познаниях говорят в двояком смысле. До сих пор мы говорили о них в одном смысле, мы говорили о мысленных образованиях, которым свойственно совпадать с действительностью, находящейся вне мира мыслей представляющего, совпадать с ней объективно, независимо от того, мыслится ли это соотношение или нет. В другом смысле истины и познания суть мысленные образования, которые субъективно представляются совпадающими с действительностью, – мысли, соединенные с верой в их действительность, с убеждением в наличности чего-то им соответствующего в объективном. По общераспространенному мнению, конечно, оба понимания тождественны, и сущность познаний именно в том и состоит, что они объективно правильны и в то же время субъективно необходимы. В очень многих случаях действительно имеется это тожество, но это еще не значит, что не бывает противоположных случаев. Существуют, выражаясь кратко, объективные истины, в которые решительно никто не верит; это бывает при всяком непризнавании учения, которое впоследствии все-таки оказывается правильным. Точно так же бывают, наоборот, субъективные истины, в которые люди верят с такой силой, что готовы отстаивать их ценой собственной жизни, но которым все-таки нельзя найти соответствия в объективной действительности. Оба свойства наших представлений – объективная правильность и субъективная очевидность – значит, не совпадают, а перекрещиваются; их должно поэтому тщательно различать.

Каким образом душа необходимо приходит к одному – к объективно правильному мышлению, это мы уже видели. Спрашивается теперь, как она приходит к другому мышлению – мышлению, связанному с верой, и как оно проявляется?

Вера, сказали мы только что, состоит в представлении действительности чего-либо или его принадлежности к действительному. Ее противоположность есть неверие или безверие, представление недействительности чего-либо. Действительность и недействительность связаны между собою самым тесным образом, как правая и левая сторона, верх и низ. Действительность ничего не означает, не будучи противопоставлена недействительности. Но как может недействительность быть первоначальным представлением? Совсем маленький ребенок ничего не знает ни о том, ни о другом. У него имеются просто ощущения, имеются просто восприятия, без всяких посторонних мыслей о таком различии между ними. Но очень скоро опыт заставляет его открыть это различие. Ребенок голоден. Он кричит; воспроизводя свой прежний опыт, он думает вместе с тем о еде, которая устраняет голод, и о матери, которая приносит эту еду. И вот на самом деле открывается-таки дверь, и с пищей в руках действительно входит в комнату мать, очень похожая на ту мать, которую он только что представлял себе, и в то же время столь от нее отличающаяся своей чувственной живостью и неотступностью, осязаемостью и определенностью своего облика и своих слов. В другой раз ребенок фантазирует. Случайная игра его ассоциаций создает ему причудливые образы: принцев с золотыми коронами на голове и роскошными подарками в руках. Но, сколько бы он ни озирался вокруг, он всюду наталкивается не на соответствующие, а на противоположные чувственные переживания. Понятно, что все эти переживания со всем их сопровождавшим оставляют следы в жизни представлений ребенка. Если ему впоследствии опять доводится криками звать к себе мать, то он представляет себе не только мать, но и все, что случилось в первый раз: смену бледного и призрачного представления чувственным восприятием матери и отношение между ними; точно так же в случае повторения фантазии он представляет себе различие между тем, что после представилось его взорам, и тем, о чем он раньше мечтал, и несовместимость того и другого. Сотни таких опытов, которые имеют громадную важность для интересов ребенка, должны постепенно привести к двойному результату. Во-первых, они оставляют все более глубокий след в мире мыслей ребенка. Он замечает следующее: для таких-то и таких-то представлений имеются совершенно похожие или подходящие переживания, но только не бледные и бестелесные, а весьма жизненные, неотступные и чрезвычайно постоянные; а для таких-то и таких-то других представлений никогда не имеется ничего подобного, напротив, то, что доступно чувственному зрению, противоречит им, и существуют они только как мимолетные схемы. Такого рода опыт накопляется далее у ребенка не только относительно видимых, но и относительно слышимых, осязаемых и т. д. вещей, вследствие чего происходит абстракция. Характерное различие обеих групп, рассуждает ребенок, состоит в том, что образования, входящие в состав одной группы, могут быть тем или иным образом чувственно восприняты, что им в том или ином виде присуща та ясность и определенность, какая имеется у всего чувственно видимого, осязаемого, обоняемого и т. д., в то время как образования второй группы не встречаются среди чувственно воспринимаемого. Но тем самым ребенок относит одни свои представления к действительным, другие – к недействительным. Ведь таков и есть первоначальный смысл слов «действительный» и «недействительный»: принадлежащий к миру чувственно воспринимаемых вещей как однородный с ним в главных отличительных особенностях и к этому миру не относящийся и находящийся только в мире мыслей.

Но как только представления действительности или недействительности появились у человека, они тотчас же находят самое широкое применение. За важными случаями и менее важные оказываются поводом к их возникновению; в конце концов они чисто по аналогии мыслятся и там, где вовсе нет таких поводов. Но при этом имеется различие огромной важности для всей душевной жизни. Из восприятия возникают в конце концов все представления. Соединения их, правда, уже только отчасти соответствуют воспринимаемому, отчасти они ему противоречат; но даже в комбинациях последнего рода элементы заимствованы из восприятия и могут быть найдены в чувственном восприятии. А если так, то поводы к мышлению действительности, очевидно, несравненно многочисленнее поводов к мышлению недействительности. Вследствие этого привычка мышления действительности неминуемо должна развиться значительно сильнее противоположной привычки, и поэтому на нейтральные случаи переносятся по аналогии почти исключительно представления действительности. Другими словами, это значит: ребенок, который первоначально не знал ни веры, ни неверия и потом познал и то и другое, бывает вначале невероятно легковерен.

Маленькие дети верят, как известно, почти всему. Ограниченность их опыта дает им только в очень немногих случаях возможность проверить, совпадают ли возникшие у них представления или расходятся с воспринимаемым. Но, не предпринимая такой проверки, они не остаются безучастными, нейтральными, а в громадном большинстве случаев обнаруживают тенденцию принимать все за действительное. В этом укрепляет их и язык, который одним и тем же словом «быть» вообще обозначает принадлежность к действительному миру и одно нахождение в мире мыслей; но ведь эта особенность языка сама вытекает из указанной примитивной легковерности. Однако опыт ребенка беспрерывно расширяется, и это расширение оказывает на совокупность его первоначальных верований двойное влияние, не прекращающееся часто в продолжение всей человеческой жизни.

Расширение опыта прежде всего влияет на веру исправляющим и вытесняющим образом. То, что противоречит разрастающемуся опыту, выбрасывается из области предметов веры и сознательно относится к сказкам и выдумкам. Но, с другой стороны, это самое расширение кругозора доставляет вере надежнейшую опору и поддержку. Многочисленные разрозненные данные опыта и отдельные предметы веры оно соединяет в одно связное целое, ставя, таким образом, все в одинаковую связь с абсолютной основой всего действительного и высшей нормой всего достоверного – с моими настоящими чувственными восприятиями, вообще со всем моим бытием в настоящий момент. Если мне приходится, хотя бы самым поверхностным образом и в самых сжатых заместительных представлениях, думать о том, что в такое-то и такое-то время, после которого случилось то-то и то-то, я в таком-то месте переживал нечто с той самой осязательностью и определенностью, с какой я вижу теперь эту бумагу и напечатанные на ней слова, то моя вера в действительность этого происшествия непоколебима. Если, далее, что-нибудь можно на основании опыта привести в согласованную связь с этой определенной точкой, то и оно получает прочно обоснованную достоверность; мы это называем доказанным, а про то, во что мы верим в силу этой связи, мы говорим, что мы это знаем.

Устранение известных мысленных образований из круга предметов веры и отнесение их к безусловным предметам неверия, с одной стороны, а с другой – объединение других мыслей в единую систему твердо обоснованных и пользующихся незыблемой верой истин – вот что дает опыт. Но большое количество созданий нашего мышления находится между этими двумя крайностями: их нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Как же складываются отношения души к ним?

Из опыта человек несомненно извлекает для себя то важное поучение, что в мире область того, во что должно верить, значительно меньше, чем он себе это представлял первоначально. Очень многое перестает быть предметом веры, но чрезвычайно редко бывают случаи превращения первоначальных заблуждений в истины. Итак, благодаря опыту человек необходимо становится объективно более реалистичным, а субъективно – более скептическим и осторожным. Но столь сильная первоначально тенденция веры окончательно никогда не исчезает. Что она продолжает существовать, но в более тесных пределах (и как мы сейчас увидим, оказывает этим большие услуги душе), сказывается в том, что она проявляется только в особых случаях, а именно: когда представления, которых опытом нельзя ни опровергнуть, ни доказать, имеют особую живость и особенно энергично заявляют о себе в душе. Такой характер представления приобретают благодаря двум весьма важным для веры причинам.

«Сказать три раза народу, и он верит». «Любой пророк с достаточно могучим голосом, жестикуляцией и силой речи в состоянии направить веру народных масс по какому угодно руслу». Вера масс, друзей, товарищей по сословию оказывает затем такое же действие, как частое повторение. Если мое собственное мышление совпадает с тем, что исходит из души других, то это его укрепляет и наделяет элементом веры. К тому же разве мыслимо предположить, что такая масса людей заблуждается? На всеобщем убеждении, consensus omnium, всегда принято было строить высшие истины; vox naturae – голосом природы назвал его Цицерон. Итак, представления, которые вызываются категорическими, убедительными или достаточно часто повторяемыми утверждениями и не имеют против себя прямо противоречащих показаний опыта, становятся предметом веры часто даже в том случае, если опыт их оспаривает. Это одна из самых длительных по влиянию причин веры. Ее можно назвать авторитетом и говорить поэтому о вере, основанной на авторитете.

Вторую причину составляют потребности человека, т. е. его сильные и глубокие потребности. Пока они существуют и не находят себе удовлетворения, они все вновь живо воспроизводят представления средств, которые по аналогии прежних опытов пригодны для такого удовлетворения; и, поскольку эти представления опять-таки не имеют против себя противоречащих показаний опыта или поскольку это противоречие не особенно резко, они становятся предметом веры. Возникающую таким образом веру называют практической верой – верой, основанной на потребностях, на чувствованиях. Наравне с другими видами веры она наполняет всю нашу жизнь. Всякий человек верит в свое будущее, всякая мать – в своего ребенка. Генерал, который не верит, что он выиграет предстоящее сражение, наполовину уже проиграл его. Может ли он доказать, т. е. на основании прежнего своего опыта конструировать, необходимость своей победы? Об этом он не думает. Он, конечно, сделает все, что по данным опыта требуется для того, чтобы выиграть сражение, но знание не перестает ему твердить, что исход сомнителен. А все-таки он верит, должен верить, что это не так. От этого зависит все его существование; честь, будущность, родина – все будет потеряно, если он не выиграет сражения. Ему необходима победа в бою. Противоположное представление не имеет поэтому никакой почвы, а энергия все вновь вырастающего представления о победе такова, что он начинает верить в нее.

VI. Религия

По мере развития и накопления опыта мышление души о прошедшем и предстоящем становится все более совершенным. Все более глубокое проникновение в соотношение вещей, естественно, наделяет душу способностью все лучше к ним приспособляться, а также вмешиваться в их процессы и принуждать их к работе на пользу ее сохранения и развития. Наука и техника — вот крупные результаты этой интеллектуальной деятельности души. Но при всем том удел ее не особенно завиден. Сущность души настолько сложна, что именно тем, что она создает себе благополучие и устраняет ближайшие невзгоды, она навлекает на себя новые невзгоды, которые требуют новых средств для своего устранения. «La prévoyance, la prévoyance, – жалуется Руссо, – voilà la véritable source de toutes nos misères» (предусмотрительность, предусмотрительность – вот истинный источник всех наших бедствий). Кто хочет повлиять, должен преувеличивать. Но если не все беды, то не мало бед вытекает-таки из предусмотрительности и ее последствий. Можно различать троякого рода нежелательные и неприятные следствия предусматривающего мышления.

Наши знания и наши способности расширяются; но именно благодаря этому мы начинаем чувствовать, что нам поставлены известные пределы. Дитя живет себе радостно и беззаботно, но опытный человек, который сознает свои знания и свои силы и научился широко ими пользоваться, – тот хотел бы знать все и уметь все, а вместо того он все больше убеждается, что этого ему никогда не достигнуть. Как много важного остается для него непонятным! Он не в состоянии с уверенностью предсказать даже, какая завтра будет погода, чем кончится предстоящая борьба. А как много вещей, которые сильнее его! Могущественные враги, хищные звери, бури, землетрясения, голод, болезни и прежде всего – неминуемая смерть! Он видит все эти грозящие ему ужасы, но вместе с тем он видит, что он против них бессилен; так предусмотрительность наряду с удовольствием доставила человеку большие страдания.

Чтобы помочь себе в этой двойной беде, непроницаемой неизвестности будущего и непреодолимой мощи враждебных сил, душа создает религию. У человека, мучимого неизвестностью и страшными опасениями, возникают, по аналогии с пережитым в прежних случаях неведения и бессилия, представления о том, как себе помочь и в настоящем случае. Естественным руководством служит при этом другое перенесение по аналогии: первоначально человек считает все вещи оживленными и одушевленными, как самого себя, а все совершающееся в природе он рассматривает по аналогии со своим собственным поведением. Но на самого себя человек очень рано научается смотреть как на двойственное существо, состоящее из внешнего, видимого всем и малоподвижного тела и из находящегося в нем подвижного тонкого призрачного существа – души. Ему кажется, например, что во сне ясно проявляется самостоятельность обеих частей: душа покидает тогда тело, улетает в иные знакомые и незнакомые местности и переживает самые удивительные вещи. Тому же учит потрясающее явление смерти. Сегодня человек говорит, движется и причиняет другим добро или зло, а завтра он недвижно лежит, ни на что больше не способный. Нельзя, правда, видеть, чем именно вызвано это огромное различие, но ведь несомненно имеется нечто такое, что находилось в живом человеке в качестве истинного носителя всех его сил, потребностей, дружественных и неприязненных чувств, а теперь улетело из трупа и незримо обретается где-то в другом месте.

Исходя из таких представлений, примитивный человек населяет все находящееся между небом и землей – не только зверей и растения, но и скалы и бревна, моря и ручьи, явления погоды и звезды – огромным количеством демонов, духов, бесплотных душ, призраков, и полагает, что они снабжены силами, наподобие людей, но значительно превосходят их своим знанием и способностями и причастны всему, что совершается в природе. Рассуждая так, он руководствуется своими насущнейшими практическими интересами: он хочет воспользоваться этим своим детским знанием, правильнее, незнанием соотношения вещей, чтобы справиться с ними. Очеловечив все вещи, примитивный человек получил возможность обращаться с ними так, как он привык и считает целесообразным обращаться с людьми, т. е. он приобретает над ними некоторую власть. Итак, духи существуют и должны существовать, потому что они крайне нужны примитивному человеку, без них всюду царили бы растерянность и бессилие.

С самого начала, естественно, возникают двоякого рода духи в полном соответствии с тем, что человек различает двоякого рода отношения людей между собой. Одни духи враждебны, коварны, злы. Они-το причиняют людям все бедствия в виде болезней и опасностей, которых человек не может предотвратить собственными силами. В лучшем случае от них можно добиться лишь того, чтобы они перестали вредить. Они внушают чувства страха и боязни; люди пред ними дрожат. Духи второго вида, напротив, добры, приветливы и готовы прийти на помощь. Они оказывают людям поддержку в устранении бедствий, причиняемых злыми духами, они помогают им в борьбе с людьми же и, наконец, раскрывают пред ними тайны будущего. На них можно полагаться, им можно доверять; люди к ним испытывают чувства благодарности и любви. На низших ступенях культуры, когда человек чувствует себя еще совершенно бессильным, когда ему на каждом шагу мерещатся ужасные опасности, преобладает, конечно, чувство страха и в соответствии с этим вера в злых духов и демонов. На высших культурных ступенях, когда более зрелое понимание соотношения вещей и большая власть над ними вызывает большую уверенность в себе и большие надежды, на первый план выступают, наоборот, чувства доверия к незримым силам и в связи с этим вера в добрых, благожелательных духов. Но в конечном счете страх и любовь – оба [чувства] остаются одинаково характерными для того, как человек чувствует себя по отношению к своим богам.

Чтобы заполучить желанную помощь богов, нужно к ним подходить совершенно так же, как к людям, расположения которых желаешь снискать. Нужно их настойчиво упрашивать, нужно им льстить, не мешает иногда прибегнуть и к угрозам, затем нужно обещать им в виде награды за оказанную помощь дальнейшее почитание и строгое повиновение, но, главное, нужно заранее расположить их к себе подарками. Итак, молитвы, обеты и жертвы – вот те средства, какие должны быть применяемы, смотря по обстоятельствам. Очень рано уже возникает при этом еще одна мысль. В тех случаях, когда вмешательство демонических существ является для примитивного мышления наиболее ясным, например в случае лечения болезней, особенно душевных заболеваний, известные лица оказываются значительно искуснее других. Очевидно, эти лица особенно хорошо владеют искусством обращаться с духами, и, быть может, это объясняется тем, что в них самих есть нечто, родственное духам. Во всяком случае, полезно обращаться к ним за посредничеством. Таким вот образом знахарь становится жрецом, а при помощи разного рода придумываемых им церемоний и таинственных обрядностей или вследствие действительной необходимости понимать священные книги сношения с богами скоро становятся у него в руках весьма сложным и только ему одному доступным делом. Но уважение к жрецу покоится на том, что он на самом деле выполняет обе функции богов. Жрец должен пророчествовать и чародействовать, он должен предсказывать будущее и доставлять помощь в случае больших опасностей, в этом его назначение и вместе с тем знак подлинного его призвания. Даже апостолы еще свидетельствовали о своем призвании пророчествами и чудесами.

Таковы корни религии. Она есть явление приспособления души к определенным нежелательным последствиям ее предвидящего мышления и в то же время устранение этих последствий имеющимися в ее распоряжении средствами. Страх и нужда родили религию; но, хотя она после своего возникновения распространяется главным образом при помощи авторитета, она все-таки давно бы уже вымерла, если бы она все вновь не рождалась из этих двух источников. Если нужда и страх велики, то религия усиливается. Но даже когда они не особенно велики, они все же имеются и всегда производят религию, причем, конечно, предполагается отсутствие всякого постороннего вмешательства.

Чтобы вера в богов сохранилась, необходимо, конечно, совпадение веры с опытом или хотя бы отсутствие слишком резких противоречий между ними, особенно в вопросе о результатах божеских действий. Если предсказание о будущем оправдывается действительным ходом событий, если удалось, например, счастливо противостоять угрожавшей опасности, то имеется налицо очевидное доказательство помощи божества, его всемогущества и обоснованности веры в него. Очень часто, однако, результат молитв и жертвоприношений не соответствует ожиданиям. Но это явление допускает самые различные объяснения, потому что люди также не всегда оказывают просимую у них помощь. Быть может, молитва была недостаточно усердной или жертва была принесена в ненадлежащем виде или в ненадлежащем месте. Или бог, может быть, захотел испытать просящего, не поколеблется ли его вера, когда он не получит в виде воздаяния за нее здоровье и внешние блага. Наконец, пути Господа неисповедимы. «Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя?» Он действует по мудрости своей, и человек должен смиренно преклоняться. Иногда, впрочем, это подчинение и приспособление веры к противоречащим данным опыта бывает очень трудно. Когда верующий и неукоснительно служащий Богу страдает, а безбожники и богохульники не только не претерпевают мучений, но «путь нечестивых благоуспешен и все вероломные благоденствуют», то нелегко удержаться от мятежных мыслей и не усомниться в Боге. Но вера и здесь нашла исход. Над земной жизнью она ставит упование на загробную жизнь. Именно это непонятное и есть желанный Богу порядок. Праведник должен страдать. Его земная жизнь – это только подготовительная и ничтожная стадия всего его бытия, покорностью Богу и отказом от земных наслаждений он готовится здесь к потустороннему бестелесному существованию. За это он там будет вознагражден несказанными радостями, каких не в состоянии дать сей мир, он приобщится к свободному от желаний блаженству божию; безбожников же постигнет вечная кара.

Определенные формы религиозных представлений зависят, как и всякая вера, основанная на потребностях, от состояния современного знания, вообще от культурного уровня эпохи. Этим объясняется чрезвычайное различие отдельных религий, а так как до новейшего времени ограничивались рассмотрением только близких к нам высших религиозных форм, то истинная сущность образований, о которых здесь идет речь, совершенно не была понята. В примитивной обстановке, когда каждый сам должен заботиться об удовлетворении всех своих потребностей, когда слабо развито понимание закономерной связи вещей и мир представляется беспорядочным скоплением самостоятельных мелких единиц, это воззрение целиком переносится и на богов. Каждый из богов, в сущности, может все, разве только не все одинаково хорошо, и каждый пользуется своим могуществом вполне по своему хотению и произволу. Одни боги сильнее, другие слабее, но эта разница невелика; в общем, они представляют неорганизованную массу равноправных индивидуумов, которые воюют и вступают в соглашения друг с другом, словно люди, по образу которых они созданы. Небольшие человеческие общежития разрастаются в роды, кланы. В соответствии с этим боги становятся родовыми божествами и приобретают особые отличительные черты в зависимости от потребностей и условий жизни их рода. Общество расчленяется; сверху вниз устанавливаются разные степени господства и подчинения. Сейчас же вслед за этим боги также организуются в иерархическое царство. Образуются отдельные сословия ремесленников, земледельцев, торговцев. Опять-таки боги проделывают то же самое: один печется о военном деле, другой о виноделии и т. д.

Громадное значение для развития идеи божества приобретают, однако, два других обстоятельства. Во-первых, развитие более сильного нравственного сознания: расширение нравственных требований за пределы первоначально обычных национальных границ, оценка поведения по убеждениям. С возникновением таких представлений и идеалов они тотчас же оказывают влияние на религиозные воззрения: боги принимают нравственный облик. Это приводит опять-таки к двойному результату. Во-первых, сущность божества становится более глубокой и внутренней. Внешнее сходство богов с человеком, низший антропоморфизм, отбрасывается. Боги перестают жить в храмах, созданных человеческими руками; они видят, слышат и движутся тоже не как человеческие существа; их природа чисто духовная. Падает и значение внешнего богопочитания, строгого соблюдения предписаний культа, жертвоприношений, всякого рода церемоний и обрядностей. Далее, нравственный характер богов устраняет их множество, их взаимные распри и их национальную ограниченность. Нравственность всюду одна; поэтому если она составляет главный атрибут богов, то все они опять становятся равноценными, как раньше, но вместе с тем они утрачивают свою индивидуальность. Если нравственность затем распространяется и на несоплеменников, если по отношению к врагам тоже следует соблюдать справедливость, то для богов как носителей нравственности отпадают тем самым всякие национальные рамки; много богов вообще больше не может существовать, должен быть только один Бог. Вот почему все великие люди, работавшие над углублением и одухотворением религии, – еврейские пророки, Иисус, Платон, Заратустра – были вместе с тем носителями идеи единого Божества. В том же направлении действовали и другие причины, а потому все высшие религии стремятся к монотеизму, хотя полуязыческие образования христианства показывают, как им трудно достигнуть этой цели ввиду противоположных потребностей массы.

Вторым моментом, чрезвычайно важным для развития понятия божества, является расширение знания. Мало-помалу человек замечает, что вещи отнюдь не подвержены совершенно произвольному обращению, как это может казаться по наблюдениям на себе самом; чем дальше, тем больше узнает он точных правил, которым они следуют. Смелые пионеры мышления тотчас же выступают с утверждением: это не простое, часто повторяющееся явление, а таков не знающий исключений порядок, и не только процессы материального, но и процессы духовного мира следуют непреложным законам. Религия оказывается как бы лишенной всякой почвы. Ведь если Божество не вмешивается произвольно в ход вещей и не влияет на людские сердца, то в чем же может выразиться Его помощь? Потребность в религии способна, однако, приспособиться и к этому изменению в воззрениях. Молитва, например, получает для молящегося чисто душевную ценность; она наполняет его надеждой и упованием, и тогда он, пожалуй, в самом деле может сам выполнить то, для чего в состоянии отчаяния ему казалась необходимой посторонняя помощь. Предсказывание становится делом ученых, причем, разумеется, меняется его характер. Но предсказывание в первоначальном смысле уже христианство – и, конечно, весьма целесообразно – ограничивает пророками и апостолами. Божество, которому грозит опасность оказаться совершенно отделенным от мира, так как возможность свободного в него вмешательства отрицается, напротив, целиком втягивается в мир, чем осуществляется заветное стремление многих верующих. Бог есть мир, т. е. мир в едином корне его бытия, источник всех вещей в нем. Законы соотношения вещей, а также законы души – это не внешние действия Бога, а подлиннейшие его проявления; Бог – в тебе, во мне, повсюду. Велико различие между верой Лютера и верой Спинозы: Лютер выталкивает своего Господа за дверь и энергично указывает ему, что по данному им завету он непременно обязан внять мольбе относительно спасения Меланхтона, если он и впредь хочет пользоваться доверием, а черту он грубо, на солдатский манер, выражает свое полнейшее презрение; Бог же Спинозы относится к Богу Лютера, как небесное созвездие Пса к лающей на земле собаке, и жизнь его в Боге есть созерцание великой разумной связи всех вещей. Но при всем этом громадном различии оба ищут и находят каждый в своей вере совершенно одно и то же, а именно то, что есть общего во всех религиях: защиту от томительной неизвестности и от ужасающего всемогущества, покой для беспокойного сердца.

VII. Искусство

Вторая группа вызывающих неудовольствие действий предвидения вытекает из основанного на нем поведения. Оно ближайшим образом направлено на две необходимейшие цели: сохранение индивидуума со дня на день и сохранение рода. Но если поведение ограничивается достижением этого минимума, то человек гибнет. Натура человека в конечном счете, опять-таки в видах его сохранения, шире и богаче того, что требуется для жалкого существования в течение ограниченного промежутка времени, тем более что при известных обстоятельствах жизнь складывается очень однообразно. Особенно сильно проявляется у человека одна потребность, выходящая за пределы простого стремления к сохранению своего существования: для человека важны не только переживания и деятельность известного содержания – для него существенно важно, чтобы наиразличнейшие переживания уложились в качестве частей одного единого согласованного целого, как это, например, бывает в симметрии, ритме, гармонии. К тому же действия, направленные на самосохранение, очень часто обладают еще одним недостатком, который дает себя чувствовать все сильнее по мере развития лежащей в основе поведения интеллигентности. Они доставляют человеку много радостей, но нелегко дают ему длительное спокойствие. Как только достигнут казавшийся столь заманчивым предмет страстных желаний, обладание им становится чем-то само собой разумеющимся, он перестает быть источником радости; оказывается, что он отнюдь не свободен от недостатков. И жадная мысль устремляется на другую цель, и так – без конца. Итак, неудовольствие от недостаточной деятельности, а также беспокойство и неудовлетворенность – таковы дальнейшие последствия предвидящего мышления.

Помощь против них душа находит в искусстве, т. е. в созерцании, вообще, в наслаждении произведениями искусства. Произведение искусства доставляет радость, возбуждая, как мы сейчас увидим, душевную деятельность по самым различным направлениям, но, кроме радости, оно ничего не доставляет. С картиной или песней я ничего не могу сделать в обычном смысле слова; если они меня радуют, то это не ввиду какого-либо их практического назначения, а также не потому, чтобы они подобно истине раскрывали свою связь с всеобъемлющим целым. Их назначение и связь состоят в них самих. Каждое произведение искусства есть покоящееся в себе и в себе завершенное целое. Поэтому произведение искусства успокаивает среди энергичной деятельности и ни на что не толкает душу. Оно радует, но не возбуждает желаний, в нем нет мысли о желании иметь и нет сожаления о невозможности иметь. Эта радость без хотений, это наслаждение без желаний называется эстетической радостью, эстетическим удовольствием.

Разнообразные пути привели, по-видимому, людей к этому особенному способу доставлять себе радость. Отчасти в этом сказалось действие религиозных представлений, так как искусство долгое время вообще находилось в самой тесной связи с религией. Желание, например, использовать сверхъестественные силы какого-нибудь считавшегося священным животного навело людей на мысль изготовить изображение этого животного, выцарапать его на оружии, носить при себе в виде амулета и т. п. Радость, которую доставляли продукты этой первоначально чисто практической деятельности изображения, дала толчок к дальнейшему. Благодаря ей художественный образ потерял связь с религией, т. е. перестал быть чудесным средством для практических целей, следы чего замечаются еще в изображениях Мадонны и святых, и приобрел сам по себе ценность. Далее, большое значение в образовании искусства имели несомненно игры, т. е. упражнение нужных в борьбе за существование сил, которое основано на первоначальных задатках организма, но прямого отношения к этой борьбе не имеет (с. 221). В играх, как в искусстве, человеческие поступки не связаны с удовлетворением элементарнейших потребностей и не имеют отношения к насущным нуждам существования, поэтому они являются предвестниками искусства. Были еще и другие причины, содействовавшие возникновению искусства. Работая для своего сохранения, человек знакомится с вещами, которые полезны для этого, но вместе с тем уже сами по себе и независимо от пользы являются источником значительного удовольствия. Вначале, в примитивной обстановке, когда борьба за существование господствует надо всем, особая ценность таких вещей остается почти совершенно незамеченной. Но мало-помалу, по мере того как борьба за существование облегчается, человек в минуты досуга начинает искать такие вещи во имя их собственной ценности; они становятся для него предметами искусства. Таковы, например, яркие краски и блестящие шнуры, которые раньше ценились им как средство привлечь расположение другого пола, или ритмические движения, которые первоначально только облегчали совместную работу.

Много причин содействовало, таким образом, возникновению искусства, и долго-таки оно существовало только в виде обусловленного этим множества различных отдельных искусств. Но искусство представляется множественным еще в одном отношении: единую цель, которой оно служит, доставление радости без желаний – оно осуществляет посредством множества средств. Как во всяком произведении человеческой деятельности, в произведении искусства следует различать три стороны, имеющие значение для жизни чувствований. Во-первых, определенное содержание или материал: картина изображает битву или ландшафт, поэтическое произведение посвящено жизни Агамемнона или Валленштейна. Во-вторых, это содержание всегда облечено в известную форму, получает определенный вид: стиль архитектурного произведения, единое построение драмы, размер стихотворения и построение строф – вот образчики этого. Но этим еще не исчерпано все, что имеется в каждом произведении искусства: остается еще трактование предмета, подчеркивание той или иной стороны его, техника изложения. В более широком смысле слова все, конечно, в произведении искусства зависит от личности художника; уже в выборе материала и в придаче ему известной формы сказывается его личность, но с особенной резкостью индивидуальность обнаруживается все-таки в трактовании и изложении. Все, относящееся к этому, мы назовем личной стороной произведения искусства. Итак, в каждом художественном произведении должно различать содержание, форму и личный элемент.

Установлено, далее, что произведение искусства по всем трем направлениям действует на душу в смысле возбуждения чувствований, а так как ценность его состоит в доставлении радости без желаний, то отсюда необходимо следует, что, для того чтобы быть полноценным, произведение искусства должно оказывать такое действие по всем трем направлениям. Различение этих трех сторон существует ведь только в нашем абстрагирующем мышлении; во всяком произведении искусства непременно имеются все три стороны, и если оно в каком-либо направлении не оказывает должного действия, не возбуждает радости или [не] принадлежит к миру желаний, то общее впечатление не только уменьшается, но искажается положительным противодействием. Что не за него, то против него. Если произведение искусства не обнаруживает, например, единства, то оно непременно обнаруживает двойственность или тройственность, а это не только менее радует, чем цельность, но действует прямо в противоположном направлении, доставляет мучения. Если предмет художественного произведения не в состоянии привлечь меня, то оно меня не трогает, и меня раздражает, что способности и остроумие были потрачены зря. Если художник не проявляет никакого умения, то для меня ясно, что он пачкун, который мне ничего не может дать, и его недостатки отталкивают меня.

Подобно тому как понимание религии затрудняется различием форм, в которых при различных условиях находит себе удовлетворение всегда одна и та же потребность, так и понимание искусства усложняется обилием факторов, в которых должна осуществляться единая цель. Форма, содержание, личность – каждый из этих элементов может похвалиться тем, что многие усматривают в нем единственное действительно существенное в искусстве. Это объясняется причинами, лежащими в предмете и в субъекте. У больших масс, которым трудно отрешиться от практической точки зрения, обычно преобладает интерес к содержанию, а затем и к техническому умению художника. Рассматривающему изображение хочется знать, соответствует ли оно истине; ему доставляет удовлетворение, когда он узнает, что все лица на картине представляют точные портреты, он с особенным увлечением следит за перипетиями внешнего действия. Теоретик, который пытается уяснить себе сущность искусства, допустим на музыке, не может придавать особенной ценности материалу, в данном случае – тонам; для этого они слишком малопривлекательны. Но сочетание и соединение тонов, «их созвучие и контраст, их полет и встречи, их подъем и замирание» при богатстве закономерно построенных форм – вот в чем состоит искусство. Итак, сущность его – форма. Напротив, тот, кто ориентируется на картине, на рассказе, на драме, где имеется столько непосредственно заимствованного из жизни или того, что по крайней мере могло быть взято из жизни, не может так высоко ценить форму, которую придал всему этому художник; соответствие природе – вот что кажется ему самым существенным. Наконец, художник, который подходит к художественному произведению другого с особым практическим интересом, а именно с вопросом, как тот обработал сюжет; или художник, сознающий, что силой своего дарования он почти из любого материала может создать произведение искусства, легко склонен выдвигать на первое место исключительную оценку этой силы, этого своего художественного дарования, и он не далек от мысли, что искусство существует, собственно, для того, чтобы удовлетворять потребность в художественном творчестве, и для того, чтобы другие находили наслаждение в преклонении пред этим творчеством. Каждый видит то, что ближе всего касается его, а потому каждый видит только одну сторону предмета. Но это разные стороны одного и того же предмета, и, следовательно, они должны быть объединены. Не потому, чтобы в случае наличности различных мнений всегда надлежало все их признать правильными и в этом усмотреть исход, а потому, что в нашем случае брать каждую сторону отдельно значило бы рвать на куски то, что реально составляет одно неразрывное целое. Произведение искусства ценно для меня известным своим действием. Если же творец его не заботится о том, чтобы оно производило действие во всех подлежащих отношениях, то он к ущербу для себя сам отказывается от средств достигнуть того, к чему он стремился; он действует неумело.

К сказанному необходимо, однако, сейчас же сделать добавление. Пусть художник действовал неумело, но он человек, а разве существуют люди, которые умеют все делать? Люди не все одинаково наделены способностями, и очень редки случаи, когда один человек одарен всем. Затем ведь умение художника зависит не только от него одного, оно обусловлено его временем. Многое из того, что я себя теперь считаю вправе требовать от всякого, не может быть достигнуто индивидуальными усилиями, а является приобретением ряда поколений. И вот если художник, произведения которого интересуют меня, принадлежал к более ранней эпохе развития, то как могу я относить на счет его неспособности то, чего он в рамках своей эпохи даже не мог представлять себе достижимым? Я не могу подходить к художнику с иной меркой, кроме общечеловеческой. При рассмотрении художественного произведения сознание природной ограниченности человеческой индивидуальности и ее обусловленности временем и средой должно быть всегда одним из господствующих верховных представлений. Оно должно меня расположить к тому, чтобы я не обращал внимания на несомненно мешающие отклонения от совершенства идеального художественного произведения и находил радость в том, чего вообще можно было ожидать при данных общих условиях. Зато ведь нередко огромное величие одной или некоторых сторон произведения искусства меня настолько вознаграждает, что у меня даже не хватает духу еще чего-либо требовать.

Наряду с таким величием односторонности существует, понятно, и мелкая односторонность: такого рода преимущественное выдвигание отдельных существенных для художественного произведения факторов, которое по ничтожности своего действия не может вознаградить за пренебрежение другими факторами. Так создаются уродливые произведения искусства. Чрезмерная оценка момента содержания создает материальное искусство, в котором место художественной формы и дарования занимает интерес к увлекательному, сенсационному, страшному, или к патриотизму, благородству, или к воспоминаниям. Чрезмерное подчеркивание формального элемента порождает пустой пафос, бессодержательную банальность, что особенно часто бывает в подражаниях античным образцам, а иногда и игрушечность; слепое подражание приводит к убогому мыслями и бесформенному натурализму, один навык – к искусничанью.

Мы указали выше, что душа может не обращать внимания на несовершенства художественного произведения; это ей легко дается, потому что по отношению к целому классу произведений искусства ей это всегда приходится делать еще в ином отношении. Деятельность, направленная на достижение практических целей, из которой обычно происходит художественное творчество, не предоставляет, однако, искусство целиком свободному, самостоятельному развитию и не порывает с ним всех связей; часть художественного творчества сохраняет свою прочную связь с практической деятельностью, и это выражается, например, в создании художественной утвари, художественных украшений, в архитектуре. Продукты этого рода творчества имеют, таким образом, двойную природу: они относятся к миру потребностей и хотений и в то же время к миру радостей без желаний. Для того, впрочем, чтобы оценить такой предмет с художественной точки зрения, чтобы почерпать в нем радость без желаний, требуется известная подвижность и сила души. Свободное произведение искусства принуждает душу к эстетическому созерцанию; содержание или форма его таковы, что его нельзя отнести к миру предметов потребления. При полезных произведениях искусства душа сама должна себя принудить к этому; она должна себя заставить не обращать внимания на нити, отчетливо связывающие предмет с практическим назначением. Как во многих иных случаях, душа пользуется для этого аналогией. Форма полезного произведения искусства несомненно подвержена действию тех же законов, что и форма свободного художественного произведения; архитектура – это окаменелая музыка. Далее, художественная внешность, если и не отрывает предмет от мира полезностей, все-таки подымает его над средним его уровнем. И вот душа при созерцании этих предметов без всякого почти принуждения скоро становится на такую точку зрения, с какой она привыкла рассматривать предметы иного рода.

Такого рода частое упражнение в умении не обращать внимания на моменты, мешающие эстетическому наслаждению, развивает в душе – если не всегда и не у всех, то при более высоком культурном уровне у очень многих людей – особого рода чрезвычайно ценную способность, которая выводит их, так сказать, за пределы искусства. Постепенно развиваемая аналогиями душа в конце концов научается получать наслаждения без желаний даже там, где нет ничего непосредственно вызывающего эстетическое созерцание, где нет ни преобразования предметов мира полезностей, ни возвышения над ними, а именно: при наблюдении вещей и процессов самого мира полезностей, при созерцании природы. Душа научается рассматривать с эстетической точки зрения ту самую природу, с которой она связана и остается связанной всеми интересами борьбы за существование, так что она вполне по своему желанию может рассматривать одну и ту же вещь сейчас с точки зрения хотения, а немедленно вслед за тем – без всякого хотения. Понятно, что эта способность приобретается душой не без труда. Поэтому большие культурные общения людей, а также отдельные личности среди них лишь сравнительно поздно открывают эстетическую красоту природы.

В эстетическом созерцании природы достигается поразительная по высоте степень развития. Душа идет как бы против своих собственных начал. Но не потому, чтобы сила, враждебная этим началам и порождающим их особенностям души, проникла в душу и породила там раздор и двойственность. А потому, что из сокровенной своей сущности душа черпает способность путем более совершенного приспособления преодолевать бедствия, сопряженные с первыми проявлениями ее деятельности и приспособления.

VIII. Нравственность

Третий ряд зол проистекает тоже из предвидящего поведения человека, но не столько из его значения для самого действующего человека, сколько из его последствий для прочих. По средствам, которыми природа наделила различных индивидуумов для борьбы за сохранение, по телесной силе и ловкости, по красоте, духовному развитию и опыту они чрезвычайно отличаются друг от друга. В зависимости от этого разные люди имеют различный успех в борьбе за существование. Те, которых природа оделила более щедрой рукой, преуспевают лучше других и возвышаются над ними. Возникает пропасть между господствующими и подчиненными. В конце концов противоречия крайне обостряются: на одной стороне оказывается кучка людей, пользующихся благами господства, а на другой – тысячеголовая масса несчастных рабов. Общий итог безотраден: преобладают несчастье и неудовольствие, т. е. в результате прогрессирующей борьбы за существование получается подавление жизни. Но это бедствие обращается вместе с тем и против тех баловней судьбы, которые вызвали его. Бедствия разлагают общежитие, к которому и они принадлежат и от которого человек по всему своему укладу не хочет, да и не мог бы уйти, не подвергая опасности своего существования; озлобленность и классовая вражда разрывают общество на части и уменьшают его силу противодействия внешним нападениям. Затем боязнь беспорядков и возмущения со стороны угнетенных не дает покоя господствующим и не позволяет им вполне наслаждаться благами господства. Что же предпринимает душа против этих бедственных последствий высшего развития своей собственной жизни? Это будет последний вопрос, которым мы здесь займемся.

Общий характер помощи, которую себе доставляет душа, указать не трудно: наряду с эгоистическим поведением, направленным на собственное сохранение, развиваются признание и осуществление действий, направленных на сохранение того общения, к которому принадлежит индивидуум. Это развитие начинается, как только маленькие группы, которыми первоначально живет человек, разрастаются в большие союзы и возникает возможность борьбы за существование между членами одного и того же союза. Носителями такого развития мы должны себе представлять наиболее опытных и дальновидных членов общения. Не столько полное сознание, сколько своего рода верный инстинкт приводит их на основании многостороннего опыта к убеждению, что чисто эгоистическое поведение возбуждает раздоры, недоверие и т. п., вследствие чего необходимое для всех общение ослабляется и предается в руки врагов, в то время как иного рода поведение способствует, напротив, усилению общения и дает ему превосходство над другими. А посему эти люди сами для себя, быть может, и будут допускать исключения, но, в общем, они будут поощрять поведение второго рода и заботиться о его распространении, поведение же первого рода они будут подавлять и ограничивать. Другими словами, против опасных для него последствий поведения, направленного на сохранение в ближайшем будущем, общество само принимает меры, основанные на предвидении более отдаленного будущего.

По природе поведения общество может располагать двумя такими мерами. Одна из них – принуждение. Действия, угрожающие целости общества, облагаются наказанием. Кто совершит такое действие, тот за полученную им выгоду должен будет поплатиться часто гораздо большей невыгодой, а это, в общем, способно устрашить человека и удержать его от такого поведения. Сущность всех направленных к этой цели предписаний составляет право: сохранение человеческих обществ посредством вынужденных действий их членов. Право, понятно, не возникает из сознательного размышления вроде только что изложенного, для исполнения его предписаний тоже не требуется понимания их значения, но мощь, которой право обладало и обладает, проистекает из объективно ему присущей, полезной для сохранения общества силы. Но права, однако, недостаточно для достижения цели, к которой оно направлено. Для сохранения общества недостаточно чисто внешних вещей, могущих быть вынужденными насилием. Для этого нужны и верность, искренность, тесная близость, которых наказаниями можно добиться только в самой несовершенной форме или вовсе добиться нельзя. Посредством права стремящееся к самосохранению общество влияет на поведение своих членов лишь с одной стороны, оказывая воздействие на их внешние поступки и направленную только на них, допускающую принуждение волю; чтобы не остановиться на полпути, общество должно влиять на поведение и с другой стороны, воздействуя на волю, которая принуждением не создается и сама по себе соответствует своим целям, т. е. на свободную волю. Для этого и служит нравственность: сохранение человеческих обществ посредством действий, вытекающих из свободной воли их членов. В нравственности одаренная способностью предвидения душа нашла наивысшее средство для преодоления бедствий, которые являются в результате эгоистической борьбы за существование с ее ограниченным кругозором. Вызывать обусловленное свободной волей поведение, объективный результат которого состоит в содействии сохранению общества, т. е. в содействии собственному благу и благу других, – таковы оба главных отличительных признака нравственности. Разумеется, что эта общая тенденция, именно вследствие объективности своей цели и субъективной свободы при ее осуществлении, принимает всюду формы, зависящие от обстоятельств, опыта, оценки. В бедной природной обстановке и в соседстве с могущественными врагами для общества, например, может стать нравственной обязанностью умерщвлять слабых детей и потерявших работоспособность стариков, так как племя не в состоянии тащить с собой дармоедов. На более высокой степени культуры нравственным становится прямо противоположное поведение, потому что подобное устранение ненужных членов общества чересчур резко расходится с другими предписаниями нравственности, а также еще потому, быть может, что при достаточном количестве средств питания для общества выгодно быть многочисленным. По воззрениям католической церкви, развод безнравствен, а японцы считают безнравственным вынужденное продолжение брачного сожительства при отсутствии внутренней связи. Так как предписания нравственности лишь очень медленно приспособляются к новым условиям, то существует, далее, целый ряд наполовину отживших нравственных явлений, истинного смысла которых приходится доискиваться в прошлом.

Но вот слышатся резкие возражения. Как, разве величайшие моралисты древнего и нового времени, и прежде всего Кант, не учили нас, что подлинная и истинная сущность нравственного состоит в совсем иного рода вещах? Разве они не учили, что второй из вышеуказанных признаков нравственности – ее важность для сохранения человеческого общежития – не имеет вовсе никакого значения и что вся суть только в первом признаке – в свободном хотении? Нравственное поведение не направлено на какую-нибудь вне его лежащую цель, цель его исключительно в нем самом: не цель, а долг является его побудительной причиной. Далее, это поведение ценно не потому, что оно фактически осуществляет то, на что его направляет сознание долга, а исключительно вследствие наличности вызывающей это поведение воли; не успех, а образ мыслей сообщает ему ценность.

Да, действительно, так оно и есть: вся суть – в сознании долга и в образе мыслей; это дальнейшие характерные и существенные черты нравственного. Но почему? Это является естественным результатом общественного характера нравственного поведения, и в этом истинная причина ценности этих признаков. Для всякого поведения чрезвычайно важна выработка определенной привычки, механической, так сказать, не требующей никаких размышлений тенденции к такому поведению. Но для поведения, направленного к сохранению общества, наличность такой тенденции имеет, очевидно, особенную важность. Ибо оно часто сталкивается с поведением, направленным на самохранение: оно требует жертв и отказа. Поэтому уже в ранней молодости следует внушать человеку максимы общественного поведения, а так как истинное их значение тогда еще не может быть понято, то их приходится внушать безо всяких указаний на смысл, т. е. категорически. Вполне естественно, что впоследствии и взрослые первоначально представляют их себе без сознания цели, как нечто безусловное, исключительно ради самого себя требующееся. Но если так, то даже в тех случаях, когда смысл максимы мог бы быть понятым, целесообразнее не особенно его подчеркивать, а тем более не ставить поведение в зависимость от достижимости цели, в которой все-таки заключается весь его смысл. Вышеуказанные необходимые жертвы, по всей вероятности, никогда бы не были приносимы, если бы решимость к ним в каждом отдельном случае зависела от индивидуального взвешивания доводов за и против. Посему никаких мудрствований и размышлений, никакой рискованной казуистики, а прямое поведение по чувству долга и с намерением творить добро по мере сил и возможности – таковы максимы, которые должны постепенно укорениться для обеспечения общественно полезного поведения. Высшая мудрость общества, которое в борьбе за сохранение целого преодолевает близорукость своих членов, проявляется, можно сказать, и в том, что она снабжает общественно полезную деятельность наиболее целесообразными гарантиями: подлинный смысл этой деятельности она не доводит до сознания совершающего, она показывает ему только частичные цели, открывающиеся при небольшой дальновидности, и достижение их она обеспечивает авторитетом.