Могикане Парижа

Он напоминал вдохновенного Листа в молодости.

После первой же кадрили капельмейстер убогого оркестра обратился к нему с очень лестным отзывом, а товарищи-музыканты принялись аплодировать.

Старик Мюллер не помнил себя от радости. Он тоже хлопал руками и плакал от умиления.

Успех всегда остается успехом, в каком бы месте он ни достигался.

В одиннадцать часов Жюстен спросил, до какого времени обыкновенно продолжаются балы.

– Иногда часов до двух утра, – ответили ему.

Он огляделся, отыскал глазами Мюллера и сделал ему знак подойти.

Старик подошел, и Жюстен попросил его сходить к ним домой и предупредить мать, чтобы она о нем не тревожилась, так как до сих пор он никогда еще не возвращался домой позднее десяти.

Мюллер отнесся к его заботе с полнейшим уважением и тотчас же пошел к мадам Корби. Он застал слепую матрону и ее слабую дочь за молитвой.

– Ну, вот, добродетельная мать и святая дочь, ваша молитва и исполнена, – проговорил он, входя. – Жюстен нашел место в тридцать шесть франков в месяц.

Обе женщины радостно вскрикнули.

Старик обстоятельно рассказал им все, что произошло.

Мать и дочь с истинно женской тонкостью поняли всю цену жертвы, которую приносил им Жюстен.

– Добрый, милый Жюстен! – повторяли они.

В их словах было столько нежности, что она граничила с жалостью.

– Да вы его не жалейте, – утешал их Мюллер, – он имеет там настоящий триумф. Просто великолепен! Он мне напомнил Вебера во времена его молодости.

После такой похвалы Мюллер не мог уже сказать ничего лучшего и, простившись с женщинами, вернулся в увеселительное заведение.

Вышли они оттуда с Жюстеном ровно в два часа ночи.

Калитка во двор была отперта, о чем позаботилась сестра Жюстена.

К концу месяца он сыграл в оркестре двенадцать раз и получил тридцать шесть франков.

На эти деньги можно было купить, по крайней мере, предметы первой необходимости.

Из всего этого достаточно видна вся честность и нежность Жюстена, так что для полноты изображения его нравственного облика нам остается только прибавить всего несколько штрихов.

Вообще очертить этот характер нетрудно. Весь он проявится в главе, которую Жан Робер назвал «Покорностью провидению».

Мы же скажем, что если бы эта, доведенная до крайности добродетель вздумала спуститься на землю и принять осязаемые формы, она едва ли нашла бы более подходящее олицетворение, чем личность Жюстена.

Проследить, что сталось с этим сердцем под влиянием горя и радости, и составляет одну из задач нашего обширного труда.

Устоит оно или разобьется?

То, что мы передаем здесь, – не рассказ о нескольких приключениях нескольких лиц, а правдивая история человеческого сердца, всегда заключающая в себе много назидательного, а потому уже стоящая труда и внимания.

Итак, перед вами человек совершенно чистый и целомудренный. До сих пор он жил, как птица небесная, отыскивая в полях и долинах зерна и крохи, которые заботливо относил в свое гнездо. До сих пор единственной заботой его было удовлетворение материальных потребностей жизни. Непомерным трудом и подчас ценою собственного здоровья ему удалось доставить своей несчастной семье если не благосостояние, то хотя бы возможность существовать.

Но что же сделал он за это время для самого себя?

Ничего!

Будь он один на свете, он, разумеется, сумел бы найти средства продолжить свое образование, достиг бы звания бакалавра, может быть, даже доктора, а теперь, вместо профессорской кафедры, он жил в чем-то вроде каземата, по рукам и по ногам скованный чувством сыновнего долга.

Разумеется, никто из нас, воспитанных матерью и наслаждавшихся ее ласками, не стал бы тяготиться своими обязанностями по отношению к сестре.

Но если случайно пострадавшая семья, не находя поддержки в обществе, обрушивается всей тяжестью своего существования на одного из своих членов и хоть непроизвольно, но придавливает его, к этому человеку поневоле относишься с сожалением.

Все несчастья Жюстена проистекали из-за его семьи, но для его благородного сердца не было мысли ужаснее, чем мысль о возможности потерять ее.

Следовательно, положение оказывалось безысходным.

Да Жюстен и не хотел изменять его. Ему хотелось жить завтра, как он прожил вчера. Он посвятил матери и сестре отрочество, юность и молодость, хотел посвятить им же и весь остаток жизни.

Но ведь когда-нибудь должно же было настать для него время, когда заговорит сердце, когда молодая любимая женщина внесет в мрачную пустыню его существования все очарования, радости и наслаждения жизни?

Да, но откуда было взяться этой женщине?

Он не мог себе купить Рахиль у Лавана даже ценой десятилетнего труда! У него не было даже знакомых. А для того, чтобы жениться, недостаточно смотреть сквозь окошко на молодые существа, называемые молодыми девушками. Да и кроме того, разве честный до щепетильности Жюстен посмел бы когда-нибудь жениться?

Он знал, что брак связывает не только руки, но и душу. А разве его душа и его руки принадлежали ему самому? Разве он имел возможность привести к очагу матери постороннюю женщину? Ведь ту нежность, которую он мог бы посвятить жене, пришлось бы отнять у матери и у сестры. Вот чем решался этот вопрос о сердечном союзе. А со стороны заработка и издержек он был еще сложнее. Молодая женщина, со своей потребностью жить, есть, пить, одеваться и веселиться, еще больше отяготит их и без того тяжелые дела.

Итак, брак был счастьем не его удела.

Ему суждено было жить с вечным самоотречением.

Жюстен так и поступал.

Может быть, ему предстояло умереть от непосильного труда. И эта мысль его не смущала и не угнетала.

Оставалось еще ждать неожиданного чуда от милости Божьей. Однако Бог до сих пор не баловал эту несчастную семью, и она была вправе без богохульства сомневаться в существовании таких чудес.

Тем не менее это была именно рука провидения, которая могла извлечь Жюстена из окружавшей его безысходной пропасти.

В один из лучших июньских дней он возвращался со стариком Мюллером с прогулки по Монружской до лине и вдруг увидел во ржи девочку лет девяти. Вокруг нее были разбросаны васильки и колокольчики, а сама она крепко спала.

В образе этого ребенка сам Бог послал одного из своих ангелов для спасения Жюстена.

XVII. Ниспосланная Богом

Ученик и учитель с удивлением остановились, отыскивая глазами кого-нибудь из старших, с кем могла прийти сюда эта девочка.

На ней было белое платье, перехваченное на поясе голубой лентой.

Белокурая головка ее сладко покоилась на блестящих стеблях расступившейся ржи, а опустившиеся над нею колосья и головки васильков образовали легкий, подвижный свод, так что она была похожа на голубку в гнезде.

Маленькие ножки, обутые в голубые башмачки, свесились на край канавы и лежали так бессильно, что по одному их виду можно было догадаться, что она заснула от сильного утомления.

Она казалась юной богиней жатвы, случайно заснув шей во время осмотра своих владений.

Жюстен и Мюллер были в восторге и готовы были бы простоять над нею всю ночь, но мысль о том, что становится уже сыро и что о ней кто-нибудь мучительно тревожится, заставила их отказаться от этого художественного наслаждения.

Но что за женщина была ее мать, если могла оставить такого нежного ребенка одного в поле и притом чуть не ночью?

Судя по ее положению и дыханию, нетрудно было догадаться, что она спит уже давно.

Мюллер и Жюстен, всегда останавливавшиеся во время своих прогулок при каждом оживленном споре, отошли и остановились и теперь и принялись рассуждать о весьма, в сущности, интересном вопросе: всегда ли красота наружная соответствует красоте нравственной?

Разговор этот тянулся около четверти часа, но за девочкой так никто и не приходил.

Но где же была ее мать?..

Уж не отдыхали ли ее родители тоже где-нибудь во ржи? Башмаки на девочке были так запылены, что не оставляли сомнения в том, что она пришла очень издалека.

Жюстен и Мюллер опять огляделись, потому что были уверены, что мать не может далеко уйти от этого ребенка.

Но и на этот раз поблизости не оказалось никого.

Они переглянулись и по общему молчаливому согласию осторожно вошли в рожь, стараясь не разбудить ребенка.

Исходив поле вдоль и поперек и обойдя его кругом, как охотники за дичью, они все-таки не нашли никого.

Оставалось только разбудить девочку и расспросить ее.

Она проснулась и с удивлением окинула из взглядом больших прекрасных синих глаз.

Но во взгляде этом не было и тени страха.

– Что ты тут делаешь, дитя? – спросил Мюллер.

– Отдыхаю, – ответила она.

– Как отдыхаешь? – с удивлением переспросил Жюстен.

– Так. Я очень устала… Не могла больше идти, прилегла вот здесь и заснула.

Странно, ребенок проснулся, увидел чужих и не стал звать матери.

– Так ты очень устала? – с участием спросил старик.

– Да, сударь, очень! – подтвердила она, встряхивая головою, чтобы оправить свои кудри.

– Значит, ты издалека? – спросил Жюстен.

– Очень издалека.

– А где твои родители?

– Родители? – спросила она, приподнимаясь и глядя на них с таким удивлением, будто ее спросили о вещи ей совершенно неизвестной.

– Да, родители? – повторил Жюстен ласково.

– У меня родителей нет, – сказала девочка так же просто, как если бы сказала: я не знаю, о чем это вы у меня спрашиваете!

Друзья печально переглянулись.

– Да как это может быть, чтобы у тебя родителей не было? – настаивал Мюллер. – Где твой отец?

– У меня отца нет.

– Ну, а мать?

– И матери тоже нет.

– Так у кого же ты жила?

– А у кормилицы.

– Где же она?

– В земле.

С этими словами девочка горько, но тихо заплакала.

У Жюстена и Мюллера тоже навернулись на глаза слезы.

Девочка стояла, словно ожидая дальнейших вопросов.

– Как же ты попала сюда совсем одна? – спросил Мюллер.

Она вытерла слезы руками и несколько успокоилась.

– Я иду с нашей стороны, – ответила она все еще дрожащим голосом.

– Это откуда?

– Из Буйля.

– Это возле Руана? – спросил Жюстен так радостно, будто встретил землячку.

Она действительно была истинным цветком с полей Бретани: бело-розовая, как молоденькая яблонька в цвету.