Серебрянная игла

— А потом, кажется, что-то крикнула, только ни слова не понял, и пропала. К чему бы это, Михалыч?..

— Не знаю, — говорю. — Но вряд ли к добру. Говорю я тебе, как надо…

— А, ты опять… Ну, прекрати…

— Ну-ну.

— А, — махнул он рукой, — чему быть, того не миновать…

И другую ночь он у меня ночевал. Такую же. А потом отправился домой. Я его отговаривал, а потом как-то почуял, что он уже решенный человек. Словно бы смертью от него потянуло. Да и на вид переменился: серый весь. Как будто внутри у него все потухло. Все без разницы стало, значит… Только письмо написал у меня, просил отослать. Я его уговаривал кол взять: если что, мол, так побоится нечисть подойти. Не взял. Уговорил вот иголку взять: тоже средство хорошее. Усмехнулся он, сказал: «Ну, ладно…» Потом еще что-то дописал в письме, заклеил, отдал мне и пошел. Теперь понимаю, что иголку он тебе отослал…

Наутро пошел я проведать его. Ничего хорошего уже не ожидал. Постучал — не отвечает. Вошел в дверь, не заперто было. Сразу нашел Павла: лежит под столом, бледный, горло прокушено… В доме беспорядок: белье повзбито, черепки какие-то везде… Бросился я к Павлу: живой, но видно, что плох. Я из дому и к соседу ихнему, к Лазареву. У него машина; по счастью, дома был. Я к нему: так, мол, и так, в больницу надо. Повезли. Лежал он всю дорогу тихо. Я все опасался: довезем ли? — Довезли. Уже перед самой больницей позвал меня:

— Михалыч! Михалыч… — и более ничего сказать не может. Наклонился я к нему, спрашиваю:

— Она?

А он от слабости и кивнуть не может. Глаза только медленно закрыл.

Сдали мы его в больницу. Но я уж точно знал: не выдюжит. Да и он сам чуял, попрощался со мной. Взглядом, но я понял.

Вот так. Вернувшись, я первым делом принял для лучшей храбрости, а после, не мешкая, отправился на могилу к Надежде и вбил в нее кол. И что ты думаешь: несколько дней все спокойно было. Ничего примечательного не случалось. Хотя Лазарев по всему поселку Бог знает что говорил: и что видел, и чего не видел, и про горло прокушенное… А у нас тут, скажу тебе, народ и без того пугливый… Некоторые в тот же вечер в город подались. Ну, да это еще ничего. Тот же Лазарев в районе был, говорит, что узнавал о Павле: помер. Помер, а тело куда-то делось. Они и не знают, как так вышло. Хотя, в этих больницах ничего не разберешь. Читал в газетке-то: один помер, его не в тот угол завезли, да на восемь дней и забыли… Читал?

— Не помню…

— Поищи. Интересная была газетка. Хотя, может, врут. Теперь нигде так не врут, как в газетках… Ну, да я заболтался. — Вскоре прошла молва, что Павла в поселке видели. Вот тогда-то все окончательно разбежались. До сих пор никто не показывается. Только я живу. А мне что? У меня дед был специалист по этим делам. У меня от него серебряные пули остались. Ну, и ружье к ним. И прочее наследство. Чего мне бояться? Это он меня боится…

— Это вы о Павле?

— Это теперь не Павел. Это упырь. Я позавчера его видел. И вчера. Но вчера хужей: далеко, стрелять нельзя было. Он тут где-то в камышах таится. А вот позавчера лучше видел. Под вечер это было. Вышел я, значит, до ветру, и вижу: возле дома Стаховых, — вон то, видишь? — да нет, где уж в такой тьме… Завтра покажу… Вот у этого дома Павел и стоял. Увидел я, значит, его — и он меня. Ружья у меня с собой не было. Погрозил я ему кулаком и крикнул:

— Хороший ты был человек, Павел, когда человеком был. Но глупый. Не слушал тогда меня, ну, а теперь не прогневайся. Теперь я про тебя, человека, забыл навсегда. Жаль, ружья с собой нет, а то б я от тебя белый свет избавил. Ну, да успею…

А он, показалось мне, оскалился на меня, да и побежал вниз, к реке. Когда я выскочил с ружьем, его уже не было. Но я понял, что он в камыши укрылся, больше некуда ему было.

Так что, парень, — закончил Михалыч, хлопнув меня по плечу, — опоздал ты. Возвращайся домой. Не сейчас, конечно, не сегодня; ночуй у меня, а поутру отправляйся. Нечего тут делать. Только мне мешать будешь.

— А Надя?..

— А что она? Я же ее пригвоздил. Она спокойна.

*

…Должен признаться, меня томило тогда нехорошее предчувствие. Как будто не все еще произошло. Илия не все еще понял, и мне предстояло узнать что-то добавочное… Ночевать я остался у Михалыча, не слишком поверивший в его байки (согласитесь, невероятно верить в подобные вещи!), но все же достаточно проникшийся ими, чтобы осмелиться выйти из дома в ночь.

Сон ко мне не шел. Я лежал на кровати Михалыча на спине, руки за голову, а в эту голову лезли назойливые и неприятные мысли. Михалыч спал на полу, у стены, на каком-то тряпье, и руку держал на цевье своего оружия. Он жутко храпел, да не только храпел, с горлом его творилось нечто невообразимое: там то клокотало, то хрипело или булькало. Через ровные промежутки времени, словно возвещая начало новой фазы некоего процесса, Михалыч издавал громкий цокот и на несколько минут затихал. Потом все повторялось.

Естественно, такой концерт не помогал мне заснуть, мне, и так утомленному многими событиями и сведениями, обременившими сегодня нежданно-негаданно мою несчастную голову. Еще немного помучившись бессонницей, я решил выйти покурить. Натянув брюки, я двинулся к двери, но как только тронул ее, в спину мне раздался резкий, настороженный голос Михалыча:

— Куда?..

— Покурить вот, — виновато ответил я.

— Не выходи. В сенях кури. Если еще что надо будет, там и ведро стоит…

Я расхаживал неторопливо по сеням, курил и пытался не размышлять или, хотя бы, размышлять о чем-нибудь не связанном с сегодняшним днем. За дверью раздавался храп уснувшего опять Михалыча. В сенях было свежо, и всю склонность ко сну, какая только была, из меня выдуло. Перевести размышления на какой-нибудь другой предмет не удавалось, и я, словно прикованный, ходил вокруг одних и тех же мыслей и впечатлений. Вот только в думы мои много добавилось печали. Я подводил итоги. Бесцельно было мое появление здесь и горестно пребывание. Я ничем не помог моим друзьям, я не успел сделать ничего для них. И для себя приобрел только горечь, горечь, смешанную со страхом, ибо только это чувство будет всегда приходить ко мне с воспоминанием о моих случайных знакомых… О моей Наденьке…

«Надо утром спросить старика, где она похоронена. Пусть что бы там ни случилось с ней, я хочу побывать на ее могиле…»

Я вздрогнул и очнулся от дремы. Мне показалось, что меня позвали. Позвал знакомый (чей?..) голос, просительно и настойчиво:

— Саша… Саша…

Но нет. Это дрема. Ни звука нигде, только в комнате булькает и цокает Михалыч.

«Ишь, какой звук… прямо как шампанское открывают…»

…И здесь я проснулся окончательно. И вспомнил. Как ни скудны были мои сведения о потустороннем мире, но одно я зачем-то помнил с детства: упыри цокают горлом. Это их отличительный признак. И как я мог не вспомнить этого сразу!

Теперь мне было все ясно. Я опять вспомнил письмо Павла. И теперь уже не имел причин сомневаться в том, что имею дело с нездешними силами. История, услышанная мной, полностью правдива, только мерзкий старик не договорил еще про одного героя ее, про себя. И понятно, почему несчастный Павел просил меня вбить иглу кому-нибудь в пятку! «Кому-нибудь» — это значило: либо Павлу, либо Михалычу. Вот как…

Итак, загадка была, наконец, полностью разрешена. Но это мне сейчас вольно писать о решенных задачах, тогда же я больше думал о другом: я — в самом логове упыря, и мне отсюда не выбраться. А он, небось, только и ждет, когда я засну… Но нет, теперь-то уж я не засну. Теперь-то я знаю, что надо делать…

«И что же надо делать?.. Вбить ему в пятку иглу?.. Брось, Александр, не хватит у тебя духа… Лучше уж мотай-ка ты отсюда…»

На этом я и остановился. Странно, что я забыл о существовании другого упыря, но тогда мне хотелось только убежать из дому, и больше ничего.

«Пешком, бегом, до самой станции… А если что — хоть до самого города… только не здесь…»

…Вот уже самое время еще раз вспомнить мудрую поговорку: кого боги хотят погубить — лишают разума…

Мне удалось открыть входную дверь без шума. Сумка моя оставалась в доме, но что сумка! Я твердо решил пожертвовать всем, чем угодно, только бы спасти жизнь. Я перекрестился и шагнул за порог.

Ночь обступила меня. Луна, почти невидимая, медленно проползала сквозь огромную тучу; я не видел дороги под ногами. Но на душе было легко… почти что легко. Я шагал по дороге на станцию, изредка оглядывался и крестился. Пока все шло хорошо…

Однако, некоторое время спустя мне почудилось, что издалека донесся клич: «Александр!..» Голос вроде был Михалычев; я бросился в сторону, вниз, к деревьям, ограждающим дорогу от реки, и деревья скрыли меня. Они росли в несколько рядов; можно было попытаться прибегнуть к их защите.

Какое-то время я стоял, прислушиваясь. Но шагов не было слышно. Тогда я решился идти дальше, и уже стремительно шагнул вперед, как мне бросилось в глаза большое пятно, белевшее меж деревьев метрах в двадцати впереди.

Ужас сковал меня. Влип. И ка я забыл про другого! Вот теперь Павел… нет, тот, который уже не Павел, настиг меня здесь. Мне не выбраться.

Я попятился. Не сводя глаз с пятна и, споткнувшись, чуть не упал. Взглянув под ноги, на ветки, подвернувшиеся по дороге, я увидел, что одна из них вполне сойдет за дубину. Теперь, по крайней мере, можно было отдавать свою жизнь не совсем бесплатно.

Пятно же, немного постояв на месте, качнулось и двинулось в мою сторону. Сучья хрустели под ним, словно шло крупное животное. Я чуть отвел назад руку с дубиной… Но, наконец, луна окончательно выбралась из тучи, просочилась сквозь кроны деревьев, и я с нескрываемым облегчением узнал в грозном пятне обыкновенную корову…

Мне стало легко и даже весело. Как всегда, когда ожидаешь невесть чего, а видишь в итоге нечто обыденное до глупости. Елки-палки, эта мирная тварь так сумела перепугать меня! Я весело погрозил корове дубиной и двинулся дальше.

Я шел и изредка поглядывал на скотину. Та же, видимо, обрадовавшись человеку, неторопливо брела чуть поодаль от меня; то пропадала за деревьями, то вновь появлялась, но не отставала.

Что ж, с коровой было веселее. Все живое существо. Привычное и домашнее. И беззаботное. Ходит себе, где хочет, ничего не боится, и знать не знает ни о какой нечисти. Завидная жизнь!..

«О Боже, сотвори меня коровой…» — вспомнил я слова поэта и рассмеялся. И вновь повторил их, уже вслух. «Понимаешь, глупое существо? Тебе завидуют…» Но корова, услышав мои слова, как-то странно, я бы сказал жутко, провыла и с грохотом бросилась за деревья. Одна нога у нее подломилась, корова взвыла опять и покатилась, как бочка, в гущу, сокрушая телом мелкие кусты.

Силы небесные!.. Все мои страхи опять вернулись. Какой раз уже за этот день я успокоился, уверясь, что все кончилось, и в какой раз судьба предоставила мне еще более грозное, че предыдущее, приключение!..

Я готов был бежать, но ноги не слушались меня. Я стоял, как вросший в землю. А оттуда, где исчезла корова, явственно доносился до меня женский плач.

…Не знаю, почему я не умер на месте. Наверное, потому, что весь одеревенел. Когда из-за деревьев появилась женщина и двинулась ко мне, я уже знал, что это — конец. Дубина выпала из моей руки.

— Саша, — ни на что не похожим, но знакомым голосом сказала женщина. — Саша! Неужели ты не узнал меня?

— На…дя… — двумя глотками выдавил я…

Она приближалась, а я был бессилен. Только какая-то маленькая, почти неслышная мысль упорно стучала в голову. О спасении. О возможности спасения…

Ах, вот оно что! Как же я не вспомнил!.. — я поднял ожившую руку и сунул ее в карман рубашки, туда, где лежала игла… Но я поспешил; резкая боль заставила меня вскрикнуть, я выдернул окровавленную руку из кармана. И тотчас, увидев кровь, Надя, испустив хриплый вопль, метнулась ко мне и вцепилась в запястье раненой руки… Я вырывался и кричал, кричал животным криком… Она была намного сильнее меня. Уже почти ничего не соображая от ужаса, я увидел, как из-за деревьев метнулся еще кто-то и побежал ко мне. Не видя его лица, я тем не менее понял, что это Павел… Кажется, за спиной раздался еще крик… «Все собрались…» — промелькнуло в голове. И на меня снизошло спокойствие обреченного, гордое спокойствие. Я перестал вырываться, вскинул голову и взглянул в лицо набегавшему Павлу. Через мгновение пуля разломала ему голову, я услышал за спиной грохот. Потом вскрикнула Надя, отпуская мою руку и валясь на землю. У меня в голове закрутились какие-то колеса, не то обручи; я пошатнулся и упал на руки Михалычу.

1991