Золотые уколы смерти

То ей мерещился Рихард, бывший муж, который, хохоча, обнимает длинноногую загорелую девицу, и они резвятся в легком морском прибое.

В общем, наутро Воронцова проснулась как с похмелья.

Головную боль и разбитость всего тела удалось снять только после длительного контрастного душа и чашки крепчайшего кофе.

Ирину ждал сегодня непростой денек. Конечно, будь она действительно неопытной девушкой-стажеркой, которой предстоит первое в ее практике самостоятельное серьезное задание, она бы переживала, нервничала…

Но у Воронцовой был уже такой опыт расследований (пусть и частным порядком), каким не всякий начинающий сыщик в погонах и похвастаться может. Тем более никаких особых сложностей в этом деле она не видела.

— Хорошо, — рассуждала она вполголоса по приобретенной в последний год привычке, прожевывая утренний бутерброд, — на первый взгляд по всем трем убийствам и зацепиться-то не за что. Покойные, судя по всему (а это обязательно надо сегодня уточнить, проверить), между собой ничем не были связаны по жизни. То есть отбор жертв был достаточно случайным либо по каким-то признакам, известным только убийце и лишь для него существенным. Если удастся эти признаки вычислить, проявить — считай, это полпути к успеху.

…Ирина оделась как можно проще при минимуме макияжа (это, она знала по опыту, располагает к тебе собеседника) и, выйдя на улицу, залитую утренним солнечным светом, направилась к станции метро.

По дороге она напряженно думала о загадочной игле, которую неистовая женщина зачем-то втыкала в сердце своих жертв. Конечно, может быть, таким образом она подстраховывалась на случай, если укол вдруг не подействует.

Но скорее всего дело тут было в другом. Сам факт смерти приводил убийцу в какой-то мрачный восторг, и, издав победный вопль, она вонзала длинную иглу в левую часть груди мужчины.

Эта картина вдруг так отчетливо встала перед глазами Ирины, что она, вздрогнув, остановилась у входа в метро и на нее начали налетать спешившие граждане.

— Тьфу, тьфу, нечистая! — отогнала от себя видение Воронцова и поспешила на эскалатор.

Через пятнадцать минут она уже входила в подъезд того самого девятиэтажного дома, где в 150-й квартире до вчерашней ночи мирно проживал, ел, пил, спал и любил женщин некто Паперно Борис. Ныне — труп.

* * *

После безрезультатного обхода квартир трех первых нижних этажей на четвертом Ирине, кажется, улыбнулась удача.

Дверь 138-й квартиры открыл небритый мужчина, лет явно за сорок, вида весьма похмельного и оттого недружелюбного:

— Чего надо?

— Я из уголовного розыска. — Ирина помахала бордовой книжечкой перед носом мужичка и осведомилась: — За порог-то пустите?

Хозяин переступил с ноги на ногу, почесал за ухом и буркнул:

— Ладно, заходите, раз вы такая грозная и красивая.

Воронцова развеселилась. Она почему-то любила попадать в такие вот запойные берлоги, где мужик в силу отсутствия существа противоположного пола позволял себе все: бросать окурки на палас, плевать на стены и подоконники, разбрасывать где попало вещи, грязную посуду и пустые бутылки.

Здесь незримо витал дух абсолютной мужской свободы: нищей, одинокой и гордой. Это не могло не импонировать некоторым утонченным женским натурам, к коим Ирина себя причисляла.

Мужичок провел ее на кухню, усадил за стол, предварительно смахнув с него на газетку шкурки от воблы, и сказал:

— Заварка вчерашняя, но если хотите, налью чаю.

— Нет, спасибо. Я к вам по делу.

— Понятно, что не чаи гонять. Я даже уверен, что знаю, по какому делу.

— Почему уверены?

— Так Борьку из сто пятидесятой вчера пришили, разве не так?

— А вы его знали?

— Кто ж своих соседей не знает! Тем более таких, как Борька.

— С чего вы взяли, что его убили?

— Так не мог он сам помереть-то, моложе меня на пять лет, сорок два стукнуло! Он жить любил, в удовольствиях себе не отказывал.

Мужичок достал из-под стола бутылку пива, открыл, налил в заляпанный стакан и вопросительно глянул на Ирину. Та выразительно помотала головой, наотрез отказываясь от угощения.

С видимым облегчением мужик залпом опорожнил стакан животворящей влаги и тут же снова наполнил его.

— А как вас зовут?

Ирина спокойно наблюдала, как после второго стакана на хозяина берлоги нисходит утренняя благодать земная.

— Степан Тимофеевич. Инвалид производства, вот, на заводе двадцать лет оттрубил, и мне в благодарность три пальца оттяпало в прошлом году.

Мужик продемонстрировал Ирине беспалую руку и тяжело вздохнул:

— Теперь вот на пенсии по инвалидности. С хлеба на воду перебиваюсь…

Не сдержавшись, Ирина весело прыснула:

— Ну уж не только хлеб, Степан Тимофеевич…

— А-а, это!

Он махнул рукой в направлении пустой бутылки из-под пива.

— …это чтобы тоску душевную унять. Один же я совсем, как вон Борька тоже… был… Жаль мужика, честное слово.

— Так вы, значит, общались с убитым?

— С убитым нет, а с живым общался. Мы же с ним, я и говорю, одинаковые бедолаги. Бабы от нас сбежали с детишками. Что осталось-то?

Он обвел рукой по периметру кухни, и Ирина оценила, что осталось (в смысле мебели и посуды) действительно немного… Почти ничего.

— Расскажите, пожалуйста, о Борисе что помните.

— Для протокола?

— Нет, скажем так, по-дружески. А я вам еще пива принесу.

Последнюю фразу Воронцова произнесла почти непроизвольно, глядя, с каким сожалением смотрит Степан Тимофеевич на опустевшую «Чебурашку».

— Да что вы? Я и так…

— Ладно уж, раз обещала.

Удивляясь собственным благородству и щедрости, Ирина спустилась в магазинчик, расположенный тут же, около подъезда, и спустя минут пятнадцать уже сидела напротив довольного донельзя хозяина квартиры, внимательно слушая его рассказ (прерываемый лишь изредка булькающими звуками).

— Он тут, Борис, уж лет шесть как живет. Переехал с семьей по обмену с доплатой откуда-то из Чертанова.

Мы поначалу не общались — все-таки через этаж живем. Да и потом, у обоих у нас жены были — у меня Люська, у него — Ольга. Одна другой стервенее, уж простите… Гоняли нас за пьянку будь здоров! Только однажды, года два назад, встречаю его утром в лифте — едет весь зеленый, трясется, перегаром прет…

«Что, — говорю ему как знаток, — тяжко с бодуна-то, братишка?» — «И не спрашивай, — отвечает, — сейчас, того гляди, мотор остановится». — «А похмелиться-то есть чем?» — «Если бы! Я б не ехал тогда искать. Вчера все спустил, дурак!»

Ну, пожалел я его по-нашенски, по-мужски.

«Ты, — спрашиваю, — с шестого, что ли, этажа?» — «Ага, — отвечает, — из сто пятидесятой». — «А я с четвертого. Пойдем, налью тебе за знакомство. У меня там чекушка заначена, вчера-то я, слава Богу, не пил».

В общем, поправил я мужика, поговорили мы с ним «за жисть». От него как раз только что баба ушла. Вот он и запил горькую. Я ж его сразу понял. Моя тоже в то время уже лыжи навострила…

— Значит, так вы познакомились?

— Ага. А потом уж, как оба стали жить бобылями, частенько заглядывали в гости друг к другу распить пузыречек под огурчик. Только он не всегда был готов на это дело, как я. Мне-то на баб (извините) после Люськи-стервы вообще стало наплевать, а он — будто с цепи сорвался. Чуть ли не каждый вечер таскал к себе разных — шлюх в основном. Но иногда попадались и ничего себе, он даже ко мне приводил, знакомил. Одну так, помнится, навязывал, чуть ли не в постель укладывал — но я послал его подальше.

…Ирина закурила, видя, что Степан Тимофеевич дымит «Примой» почти без остановки, и потому не спрашивая разрешения.

— Так вы многих его приятельниц помните? Из последних особенно?

Тот скривился, как от кислого лимона:

— Не-ет, их разве упомнишь? По мне, так все они, шлюхи (извините), на одно лицо.

— Степан Тимофеевич, а в последние три-четыре дня он к вам не заходил с женщинами? Или, возможно, вы его с кем встречали?

Мужичок возвел глаза к потолку, пожевал губами и сказал:

— Вот… дня три назад встретил его в магазинчике нашем, он вино сухое брал (обычно-то он водку пьет), потому что с ним баба была, я ее уже видел. Я еще удивился, что он с одной и той же несколько раз. Обычно он ночку поматросит и — бросит. А тут…

Воронцова выкинула окурок в помойное ведро ввиду отсутствия пепельницы и попросила:

— Вы не могли бы мне описать ее внешность как можно более подробно?

— Думаете, это она его кокнула? Вряд ли. Уж больно ластилась к нему, как кошка. Чуть ли не мурлыкала.

— Как раз вот такие на все способны. Так вспомните ее, Степан Тимофеевич!

Мужчина открыл последнюю бутылку пива, с сожалением посмотрел на нее и не церемонясь сделал большой глоток из горлышка. Порозовевшее лицо его говорило, что человеку стало совсем хорошо и сейчас он готов описать Ирине по заказу внешность и Мэрилин Монро, и Бабы Яги…

— Ну-у, в общем, она длинная. Выше его, хоть вроде и не на каблуках была. Волосы такие черные… очень. Ресницы очень тоже длинные. А платье было короткое, прямо неприлично. Зато ножки — ух!

Хозяин квартиры так плотоядно чмокнул, что Ирина усомнилась в декларируемой им стойкой неприязни к женскому полу.

— А еще что, Степан Тимофеевич?

— Да ничего больше. Красивая девка, но какая-то белая совсем, бледная и худая очень. Я тогда Борьку на секундочку отвел в сторонку, мне полтора рубля на красненькую не хватало. Он мне, конечно, добавил. А я спросил ради интереса, что, мол, за деваха. Может, говорю, заведешь ко мне вечерком… ну, после этого… познакомишь. Борька так как-то нервно отреагировал. Ты что, говорит, это женщина серьезная, спортсменка. Он тут такой жест сделал…

Степан Тимофеевич задумался, припоминая.

— Так какой жест?

— Ну, рукой эдак, как будто что-то дает, вворачивает, сует или колет. Драка, что ли, какая или бокс…

— И все?

— Все, они ушли, потом я только вот на другой день Бориса с ней же на лестнице у почтового ящика встретил. Поздоровались >и разошлись.

— А позавчера вы их не видели?

— Нет, я до глубокого вечера в пивбаре в шахматы играл. Потом пришел и лег спать, а утром мне соседи говорят, мол, Паперно этого обнаружили мертвого — приехал брат по какому-то делу, у него ключ был. Открыл квартиру, заходит, а Борька лежит возле кровати в чем мать родила и не дышит. Да еще иголку какую-то ему воткнули.

— Ладно, Степан Тимофеевич. Огромное вам спасибо за рассказ. Если что понадобится уточнить, я к вам еще зайду, договорились?

Он весь разулыбался и расшаркался:

— Такой очаровательной женщине, как вы, готов служить и день и ночь.

— Ну уж так не надо. Особенно — ночь.

Воронцова надевала туфли у дверей и соображала, куда ей сейчас идти. То ли выше по этажам, то ли покурить в скверике, переварить все услышанное.

Распрощавшись с опохмеленным и ставшим оттого трогательно-навязчивым хозяином квартиры, Ирина все же посидела на лавочке у подъезда, жадно вдыхая свежий утренний воздух после прокуренной, спертой атмосферы. Затем поднялась на лифте сразу на шестой этаж, где проживал еще позавчера интересующий ее ныне любвеобильный Борис Паперно.

— Спортсменка, — бормотала Воронцова себе под нос, — эдакое движение рукой вперед… Шпага, что ли?

Глава 4

…Почему девочку назвали Роксаной — непонятно. Это мама настояла, армянка по национальности, Ашур Амбарцумовна. В те времена, когда русский отец Роксаны встретил во время командировки в Ереван и полюбил молодую красавицу Ашур, такие межэтнические браки были не редкость. Наоборот, по мысли партийных вождей, они свидетельствовали о нерушимой дружбе народов нерушимого Советского Союза.

Кто бы знал тогда, в 60-х, чем все это обернется через каких-то двадцать с небольшим лет. И вот примерно в то же время, когда катастрофически развалился СССР, распалась и семья Сидоровых — подросшая Роксана после развода родителей взяла девичью материнскую фамилию и стала Роксаной Игоревной Моветян. Отец ее, окончательно спившийся к тому времени директор продмага, был на пару лет отправлен в места не столь отдаленные за растрату. Она, двадцатилетняя «студентка, спортсменка, комсомолка и, наконец, просто красавица», осталась вдвоем с больной матерью (которая после развода возненавидела всех на свете мужиков) в их приличной двухкомнатной квартире на Ордынке.

Но вернемся в 70-е, когда маленькая Роксана подрастала в тогда еще счастливой обычной советской семье. Счастье, конечно, было относительным. Папаша с утра до ночи пропадал по своим торгашеским делам. Частенько приходил за полночь в изрядном подпитии, и с кухни в детскую доносился шум, грохот и звон посуды.

Мама Ашур работала завпарикмахерской, отчего в доме всегда стоял специфический парфюмерно-одеколонный запах.

Правда, когда Роксана открывала холодильник, оттуда шли совсем другие, более аппетитные запахи — съестным дефицитом папаша снабжал семейство аккуратно, надо отдать ему должное.

Мать после работы принималась за хозяйственные хлопоты с жаром и тщательностью кавказской женщины, и это продолжалось вплоть до прихода главы семейства. Ну а там…

В общем, детство Роксаны мало отличалось от детства большинства тогдашних советских детей. В основном она была предоставлена сама себе день-деньской. После школы слонялась с подружками по двору, придумывая нехитрые девчоночьи развлечения. К вечеру приходила домой, делала уроки, потом мать разрешала посмотреть телевизор.

В пятом классе к ним пришла новая учительница литературы, в которую вскоре влюбились почти все девчонки и мальчишки.