Партизан: от долины смерти до горы Сион, 1939–1948

Сообщения с фронта были угнетающими. Оккупирована был Латвия, большая часть Эстонии, вся Белоруссия, и в середине июля немцы стояли на подступах к Смоленску — по пути к Москве. Так же и на Украине они вторглись на сотни километров. Взяли в плен сотни тысяч советских солдат и большое число техники, целые советские армии были разгромлены, продвижение немцев продолжалось. Единственным нашим источником новостей были немецкие и литовские газеты, которые нам удавалось иногда добыть.

В один из вечеров, перед наступлением комендантского часа, пришел ко мне Моше Шотан, мой сосед, и шепотом сообщил мне тайну: он вместе с Ишикой Гертманом спрятали приемник на чердаке дома, в котором они живут, и слушают новости из Москвы. По его словам, несмотря на продвижение немцев, о котором сообщает московское радио, Красная армия мужественно сражается, немцы остановлены под Смоленском, советский народ мобилизует все свои силы для продолжительной войны.

Вечером, после наступления комендантского часа, я выскользнул из дома и пересек улицу Ново-Свинцян, по ту сторону которой был дом Моше, взобрался по лестнице на чердак, где меня ждали Моше и Ишика. Приемник был спрятан среди старых вещей. Я стоял сбоку в полной темноте, пока Моше и Ишика укутали себя и приемник в три одеяла, и стали слушать новости из Москвы. Я стоял в метре от них и с трудом различал шорохи, идущие из-под одеял. Я ждал с нетерпением, когда смогу проскользнуть под одеяла и слушать. Я слегка дрожал от страха. После нескольких минут, которые показались мне вечными, Моше вылез из-под одеял и жестом показал мне забраться под одеяла и слушать. Он остался снаружи.

Новости уже закончились, передавались комментарии. Я прилип к приемнику и с напряжением слушал. Прием был не совсем четок, и я старался различать каждое слово. Диктор говорил о первом выступлении Сталина после нападения на Советский Союз. Мы, конечно же, слышали об этом выступлении в начале июля, в котором Сталин говорил о создавшемся положении, объяснял, с чем связаны успехи германской армии, совершившей внезапное нападение, изложил стратегию войны Советского Союза. Диктор время от времени цитировал отрывки из выступления Сталина. Он говорил о политике "выжженной земли", целью которой было — ничего не оставлять врагу — продукты, скот, сырье. Все, что невозможно вывезти, следует уничтожить. Но больше всего меня взволновали слова Сталина, приведенные диктором. И главное в них я запомнил на все годы: "Следует создать на оккупированных территориях партизанские отряды для борьбыс врагом. Следует взрывать и разрушать шоссе, мосты, телефонные линии, телеграф, поджигать вражеские склады, создать на оккупированных территориях невыносимые условия для врага и для тех, кто с ними сотрудничает, уничтожать все, что в их руках". В темноте, под одеялом, я не видел Ишику, но чувствовал дрожь его тела, как и собственную дрожь. Эта передача родила в нас много мыслей и зажгла наше воображение. Впервые, с начала войны, я услышал понятие — "партизанская война", — как призыв к немедленному действию.

Передача закончилась, но мы еще долго сидели в молчании на чердаке, и каждый был погружен в свои мысли. Тишина стала над городом. Один за другим мы спустились с крыши, товарищи мои пошли по своим домам. Я прислушался, нет ли голосов полицейского патруля, время от времени проходящего по улице. Все было тихо, я быстро перебежал улицу и через минуту был дома. Не ответил на вопрос сестры, где я был. Моше рассказал мне, что в один из вечеров они сумели поймать "Голос Иерусалима", и даже привели Юдку Шапиро, который владел ивритом и слушал передачу. Они надеялись услышать слова, обращенные к евреям под нацистской оккупацией, слова поддержки, надежды, но передача на иврите была похожа на передачи из Лондона. В эти трудные дни слушание радиопередач из Москвы, Лондона и Иерусалима было лучом света в кромешной тьме, окружающей нас.

5. Массовые уничтожения и мой побег в Белоруссию

В начале августа германская гражданская администрация взяла власть из рук военного режима. Литва превратилась в «генералбецирк» с германским наместником во главе и центром его администрации в городе Ковно. Свинцян был включен в «гебитскомиссариат Вильнеланд» (областной комиссариат земли Вильно) во главе с гебисткомиссаром Г.Вольфом, центром администрации которого стал город Вильно. При гражданском режиме было создано подразделение полиции «безопасности» и СД (зихерхайт диенст), главным предназначением которого было уничтожение евреев. В Свинцяне была образована группа, подчиняющаяся этому подразделению и СД в составе десяти человек. С введением режима гражданской администрации началось систематическое уничтожение евреев Литвы. Летучие отряды полиции безопасности и СД передвигались с места на место, и, с помощью местной литовской полиции, убивали евреев. На месте цветущих еврейских общин эти отряды убийц оставили массовые кладбища, покрывшие земли Литвы.

19 сентября 1941 гебитскомиссар Вольф издал приказ местным литовским властям и литовской полиции согнать всех евреев в гетто и конфисковать все их имущество. Приказано был стрелять в евреев, которые попытаются сбежать. Этот приказ был первым шагом к их уничтожению.

В конце сентября, в канун еврейского Нового года — Рош-Ашана, распространился слух среди евреев Свинцяна, что все евреи округи будут переведены в лагерь Полигон, в 12 километрах, около городка Ново-Свинцян, и там будут поселены в заброшенном военном лагере на песках. Никто из них не знал, что с ними будет после их перевода на Полигон, и на какие средства они будут существовать.

В пятницу, 26 сентября, городок окружили литовские полицейские и эсэсовцы. Евреям было сообщено, что завтра они будут депортированы в лагерь Полигон. Им разрешено брать с собой все, что они смогут нести, стариков и больных повезут на телегах. Паника охватила евреев городка, и многие говорили, что следует бежать в соседнюю Белоруссию, что проживающим там евреям было намного лучше, чем евреям Литвы, несмотря на то, что и там тоже власть немцев. Моя сестра Рахиль, которая работала в германском учреждении, вернулась домой и предложила всем бежать, ибо немцы сказали ей, что на Полигоне евреям будет «невероятно тяжело». Мы еще не уловили смысла этих слов — «невероятно тяжело», и никто даже представить не мог, что речь идет об уничтожении.

К вечеру стало известно, что немцы оставляют в городке несколько десятков евреев, мастеров по разным ремеслам, которые работали на новую власть, вместе с их семьями. Каждый хотел выставить себя тем или иным мастером, люди начали подкупать, кто немца, стоящего во главе "эйнзацгруппы" и СД, кто начальника литовской полиции. Немцы составили список из нескольких десятков человек с их семьями. Число в списке дошло до 300 душ, ибо в течение ночи семья каждого из остающихся в городке увеличилась вдвое или втрое.

Сотни бежали в эту ночь в Белоруссию, и я тоже решил бежать туда. Мы собрались, 12 парней, среди которых мой двоюродный брат Моше-Юдка, мой друг из подполья Юдка Шапиро и другие. Расставание с членами семьи было тяжелым. Мы не знали, увидимся ли вновь. Выбраться из городка тоже было нелегко. В соседние села было передано, что каждый, кто поймает убегающего еврея и приведет его в полицию, получит премию. К нашему счастью ночь была пронизывающе холодной, временами шел дождь. Полицейские искали укрытие, и мы сумели выбраться из городка незаметно. Через поля мы добрались до шоссе, ведущего в городок Линтоп, в 12 километрах юго-восточнее нашего городка, на территории Белоруссии. Городок Линтоп мы решили обогнуть, чтобы не быть схваченными и возвращенными литовской полиции в наш городок. Так мы дошли до города Константинов, в котором было несколько еврейских семей. Мы решили не продолжать движение по главному шоссе, и старались не проходить через села, а огибать их. Иногда мы встречали крестьянина в поле, он мельком оглядывал нас и продолжал свою работу. Каждый из нас был погружен в свои мысли. Мы вышли в путь без цели, по трерриториям, над которыми властвовали немцы. Фронт был далеко, немцы приблизились к Москве, и добраться до фронта не было возможности. Мы были полны тревоги за наши семьи: переведут ли их в Полигон, и какой будет их судьба на новом месте? Природа вокруг нас была прекрасной, зеленые поля с одной стороны, и огромный лес, простирающийся с другой стороны километр за километром. Среди полей текла река, на берегу которой росли деревья. Мир виделся нам в эти минуты таким чудесным и необъятным. И только нам, кучке беглецов, не было в нем места. К вечеру мы добрались до Константинова и вошли в дома евреев. Они гостеприимно встретили нас. Они уже слышали о том, что всех евреев области переведут в Полигон, а в нашем городке оставят несколько десятков семей мастеров-ремесленников. И еще они рассказали, что тотчас, как там евреев изгнали из их домов, наехали крестьяне из окрестных сел, ворвались в дома евреев и унесли все, что там осталось.

Увозили на телегах мебель. Германские и литовские полицаи разрешили крестьянам брать все, что им заблагорассудится. После того, как те забрали все, что было в домах, начали выкорчевывать окна и двери.

Мы советовались с местными евреями, как нам быть. Они сказали, что у них мы остаться не можем, ибо их слишком мало в городе, белорусская полиция сразу выйдет на нас. Они посоветовали нам двигаться в сторону местечка Глубокое, в котором живут несколько тысяч евреев, и там полиция нас не заметит. Находился он на расстоянии 80 километров восточнее Константинова.

Решили выйти ночью. Попрощались с местными евреями, и вышли в путь. Расставание было сердечным. Они снабдили нас едой в дорогу, объяснили, по каким местам идти, чтобы не наткнуться на полицию. Мы начали двигаться не все вместе, а четырьмя группами по три. Каждая группа будет идти другим путем, и все мы встретимся в Глубоком. Решение это было принято, ибо путь был очень опасен. Предстояло пройти несколько городов и селений. И группе в 12 человек трудно пройти, чтобы ее не заметили. И еще. Нам надлежало заходить в крестьянские дома, чтобы добыть съестные припасы, и легче это делать трем, чем двенадцати.

Мы молча расстались. Дошли до перекрестка дорог. Я остался с Рувином Л. И Эфраимом М. Решили идти по боковому шоссе. После полудня увидели одинокий дом в поле, вошли попросить немного еды. В доме были только малые дети, и они очень испугались. Один из них побежал звать отца, который работал на сеновале. Пришел хозяин, типичный белорусский крестьянин, поздоровался с нами и спросил, чего мы хотим. Сказали, что мы поляки из окрестности местечка Глубокого, год назад русские мобилизовали нас на строительство укреплений на германской границе. В первый день войны немцы нас взяли в плен, и неделю назад освободили. Теперь мы возвращаемся домой, в наше село, идти нам туда несколько дней. Мы голодны и просим нас накормить. Крестьянин выслушал нас с большим терпением, но не очень нам веря. Вероятно, подозревал, что мы евреи. Несмотря на это подал нам крынку молока и большую буханку хлеба. Я спросил его, сможем ли мы заночевать у него. Он ответил, что полиция запретила давать ночлег незнакомым людям, но он готов рискнуть. Он даст нам ночлег с условием, что на рассвете мы уйдем, и никто не увидит нас выходящими из его дома, ибо могут донести на него в полицию, и добавил, что мы должны остерегаться его соседа, который является полицейским осведомителем.

Сначала мы думали заночевать на сеновале, но потом решили остаться в доме, и видеть, что делает хозяин и его дети, ибо, несмотря на его доброе к нам отношение, мы не совсем доверяли ему. Крестьянин принес в дом несколько снопов соломы, и мы легли спать. Я проснулся первым и разбудил товарищей. Крестьянин, вставший еще раньше, вошел в дом, и я спросил его о пути к разным населенным пунктам, включая местечко Глубокое, и необходимое нам направление, чтобы не раскрыть истинную цель нашего движения, а именно, Глубокое. Он объяснил нам, как миновать полицейские участки, и я все записал в своем блокноте. Карты у нас не было, а пройти 80 километров без знания дороги — дело не простое. После легкого завтрака мы вышли в путь. Шли пот тропам, полям, лесам, и до полудня не встретили ни одного села и ни одной живой души. Обогнули городок Кобыльник, севернее озера Нарочь. Хотели до вечера добраться до городка Данилович, в котором проживала, примерно, тысяча евреев. Слышали, что в городке много германской полиции, но у нас не было выхода, ибо для того, чтобы дойти до Глубокого, нам надо было перейти реку, мост через которую был только в городке Данилович. К вечеру добрались до городка и вошли в первый дом, который оказался нееврейским.

Евреи нас встретили с большим страхом и рассказали, что утром арестовали трех еврейских парней, и им грозит серьезная опасность. Мы предположили, что это одна из наших групп. Полиция предупредила всех евреев, что укрыватели евреев из других мест будут расстреляны. Нас попросили немедленно покинуть дом, чтобы не накликать на них беду. Они указали, как добраться до моста, чтобы не наткнуться на полицию, но предупредили, что на мосту постоянно дежурит полицейский. Расстались с евреями, охваченными страхом, и пошли дальше. Решили, что мост мы перейдем по одному. Я пошел первым. Приблизился к мосту и продолжал уверенно идти. Я знал, что если полицейский заметит у меня признаки страха, он тут же меня арестует. Я прошел мимо него, насвистывая польский мотив, и через минуту был на другой стороне моста. За мной прошли и два моих товарища. Мы быстро покинули местечко Данилович, оставшийся за нашими спинами. Я чувствовал вкус победы: миновали самое опасное место на нашем пути! До наступления темноты мы добрались до леса, решили в нем заночевать, несмотря на холод. Ничего съестного у нас не было. Рано утром двинулись дальше, полагая пройти 40 километров до местечка Глубокого. И когда стемнеет, войти в город и найти еврейский дом. Спустя несколько часов наткнулись на большую группу крестьян, работавших в поле. Они начали кричать: "Жид! Жид!" и кинулись за нами. Мы побежали в лес — в полкилометра от нас. Крестьянин бежал впереди ватаги и кричал: "Поймать жидов и сдать их полиции!"

Мы добежали до леса и скрылись между деревьями. Слышали их удаляющиеся голоса, и через некоторое время они смолкли. Сели отдохнуть. С темнотой мы добрались до нашей цели — Глубокого. Обогнули центральную улицу, шли через парки, пока не дошли до боковой улицы. По домам определили, где живут евреи. Вошли в небольшой домик бедной еврейской семьи. Они встретили нас радушно и рассказали, что слышали о депортации всех евреев округи в Полигон, но есть сведения, что часть евреев Свинцяна вернули назад в городок. Есть надежда, что вскоре всех их вернут по домам. Цель была одна, как полагают, разграбить имущество евреев. Когда они будут переселены в гетто, которое будет создано в Свинцяне, питание они буду получать от немцев. Мы надеялись, что слухи эти правдивы, и если все евреи городка вернутся в Свинцян, вернемся и мы. Спросили: приходили ли евреи, сбежавшие из наших мест. Ответили нам, что под вечер пришла группа из трех человек, и они находятся у раввина. Это была одна из наших групп, которая должна была прийти в Глубокое.

Члены семьи рассказывали, что положение евреев в Белоруссии ухудшается со дня на день. Поговаривают о создании гетто, в которое будут переселены евреев округи, и кто знает, каков будет конец гетто? По городку гуляют слухи, что в восточной Белоруссии уже не осталось ни одного еврея, что в таких городах, как Полоцк, Витебск, Минск, всех евреев расстреляли в первый же день германской оккупации. Расстреливали их не только немцы, а также и белорусы. Также и здесь, в Глубоком, отношение полиции, в которой служат местные жители, белорусы и поляки, к евреям хуже, чем отношение к ним немцев. И жители только и ждут, чтобы им разрешили расправиться с евреями и наследовать их имущество. Семья, в которой мы гостили, была очень бедной, они не ужинали, так что и мы остались голодными. Хозяйка предложила нам ночевать на полу. Мы очень устали и уснули мгновенно.

Утром пошли в "юденрат". Надеялись узнать какие-либо новости из Свинцяна и попросить помощь для устройства на месте. Надо было пересечь весь городок, чтобы добраться до "юденрата". Глубокое было вдвое больше Свинцяна. В нем проживало 11 тысяч человек, из которых половина были евреи. В прошлом здесь протекала полноценная жизнь, функционировали сионистские партии, еврейские школы и культурный центр. Советская власть, а, главным образом, германская власть, все это ликвидировали. Я много слышал об этом городке, но оказался в нем впервые.

Пришли в "юденрат" и там встретили трех наших товарищей из другой группы. Они тоже добрались до города вчера. Рассказал им, что третья группа схвачена немцами в городке Данилович. Мы не знали, какова судьба четвертой группы. Попросили главу "юденрата" помочь нам временно устроиться, но он ответил, что не в силах этого сделать и мы должны полагаться лишь на самих себя. Было слишком опасно оставаться в помещении "юденрата", ибо немцы и местные полицейские появлялись здесь время от времени — брать людей на работу. Полицейские знали в лицо всех евреев городка, и могли сразу определить, что мы беженцы. Опасно было ходить по городу: у местных евреев были документы, выданные немцами, у нас же вообще никаких документов не было. Мы решили, что каждый отыщет себе укрытие в еврейской семье, а вечером встретимся в "юденрате".

Я вышел на улицу, шел медленно, не зная, куда податься. Не мог представить себе, как я войду к людям, которые меня не знают, и попрошу у них остаться, когда у евреев такое трудное положение, нет заработков, и все существует на старых запасах. Прошел мимо одного, другого, третьего дома. Внезапно увидел полицейского, идущего мне навстречу. Не было у меня времени на колебания, я стоял у одноэтажного дома. Подошел к двери, постучал, и, не ожидая ответа, вошел в кухню. У большой плиты стояла хозяйка и готовила обед. Я стоял у двери, и не мог открыть рта. Хозяйка смотрела на меня, ожидая, что я что-нибудь скажу. В конце концов, я преодолел свой стыд и выпалил на одном дыхании: "Госпожа, я беженец, бежал из Свинцян, могу ли побыть немного у вас?" После минуты молчания она ответила: "Да, — затем добавила, — Снимите пальто и присядьте отдохнуть, через полчаса мой муж и сын придут с работы, и мы сядем обедать". Я вошел в соседнюю комнату и присел на диван. Комната была красиво и чисто убранной. Ясно было, что хозяин не беден. На стене висел большой портрет Герцля, а на маленьком столике в углу лежали книги на иврите. Я взял в руки одну из книг — "Иудейские войны против римлян" Иосифа Флавия. Погрузился в чтение, тут же забыл об окружающей реальности и не заметил, как дверь открылась, и кто-то вошел. Только услышав приветствие "Гутен морген" (Доброе утро), поднял голову и увидел мужчину лет сорока. Он спросил меня на беглом иврите: "Что, вы знаете иврит?" Я ответил, что учился в ивритской школе и был членом сионистского молодежного движения. Тут вошли в комнату два парня, один моего возраста, другой постарше, сыновья хозяев дома. Мать им уже рассказала обо мне, и они попросили рассказать, как мне удалось покинуть мой город, и что было в пути. Я начал рассказывать, но хозяйка вошла и пригласила всех на обед. Атмосфера за столом была дружественной, и хозяева старались создать вокруг меня ощущение, что я за этим столом не чужой. Я старался деликатно есть, чтобы они не почувствовали, что почти тридцать часов не было у меня ни крошки во рту. Во время обеда много не говорили. После обеда я закончил историю всего, что случилось со мной по дороге в Глубок. Хозяин и его сыновья работали на германском складе, и иногда им удавалось приносить оттуда продукты.

Хозяйка спросила меня о семье. Рассказал, что мои родители остались в Варшаве, сестра в Свинцяне, добавив несколько слов и о других родственниках. Я видел слезы, блестевшие в ее глазах. К вечеру я пошел в "юденрат", встретился там с моими товарищами. Они тоже нашли укрытие и рассказали о добром к ним отношении местных евреев. Нам также стало известно, что и третья группа добралась до города, и они находятся в еврейском доме, в конце города. Только трое, арестованных в Даниловиче, не пришли. Я вернулся с Йерахмиэлем Ш., который с нами вышел из Свинцяна, и нашел укрытие в еврейском доме, недалеко от меня. Йерахмиэль был высоким, красивым и очень сильным парнем. В драках между евреями и местными молодыми антисемитами, при его виде вся эта братия разбегалась. У порога дома, где я был принят, мы расстались, договорившись завтра встретиться в "юденрате". Может, будут новости о нашем городке и арестованных в Даниловиче наших товарищах. Войдя в дом, я увидел хозяйку, выглядывающую в окно и попросившую меня тоже выглянуть. Я увидел двух полицейских, ведущих Йерахмиэля. Не прошел он и пятидесяти шагов, как эти полицейские возникли перед ним и потребовали документы. Документов у него не было, и они его арестовали. Ночью его перевезли в Барзовицу, в трех километрах от города, в лагерь русских военнопленных, и там расстреляли. Йерахмиэль не был мне братом и другом. Долго я не находил себе места: перед глазами стоял Йерахмиэль, уводимый полицейскими.

В один из дней нам сообщили в "юденрате", что наши товарищи, арестованные в Даниловиче, расстреляны полицейскими, несмотря на все усилия местных евреев вызволить их, дав за них взятку. Среди расстрелянных был и Юдка Шапиро, один из руководителей сионистского подполья в советский период. В частых наших беседах он выражал уверенность, что мы еще доберемся до страны Израиля. Он мечтал жить в кибуце.

Спустя несколько дней из нашего городка пришла страшная весть: все евреи, находившиеся в Полигоне, числом в семь тысяч душ, были расстреляны. Вначале мы отказывались верить, считая, что крестьянин, принесший эту весть, хотел напугать евреев. Может ли быть такое, что всех убили? Но на следующий день появилась из нашего городка девушка, которая пряталась у поляка, и подтвердила эту ужасную весть. Потрясенными сидели мы и слушали этот невыносимый рассказ о происшедшем на Полигоне, рассказ о последних днях еврейской общины Свинцяна.

Депортация началась 27 сентября 1941. Утром привезены были все литовские полицаи округи и мобилизована литовская молодежь, которой выдали оружие. Они выгнали всех евреев из домов и собрали их в поле, рядом с городом, на улице Ново-Свинцян. Им разрешили взять с собой только немного вещей. Для стариков и больных прикатили телеги. Во время сборища литовцы били прикладами тех, кто медленно двигался. В течение пяти часов было собрано три тысячи евреев на большом поле. Их окружили стражники, вооруженные автоматами, чтобы воспрепятствовать любому сопротивлению или побегу. Из сел прикатили массы крестьян с женами и малыми детьми, чтобы следить за представлением. Они радостно кричали: "Ой, вам было хорошо под большевиками, теперь вам будет еще лучше". Евреи вглядывались в рожи этих людей, пьяные от радости, что совсем недавно приходили просить помощи — денежной, врачебной больным детям. Тут они все это забыли и только ждали минуты, когда им разрешат ворваться в еврейские дома и грабить все, что там есть. В момент, когда последний еврей был доставлен сюда, полицаи оставили улицы, толпа ворвалась в еврейские дома, и начался грабеж. Крестьяне прибыли с телегами, загружая их всем, что попадалось под руки, уезжали домой и возвращались в городок. К вечеру еврейские дома опустели. Крестьяне выломали окна, двери, и даже тротуары.

После полудня прибыл командующий окружной "полиции безопасности" делать смотр евреям. Все евреи были на площади. Только один еврей пятидесяти лет сказал: "В этом доме я родился, в этом доме я умру". И повесился.

Командующий окружной "полиции безопасности" прочитал список мастеров по разным ремёслам и приказал им выйти из строя со своими семьями. Вышло несколько сотен человек. Семья каждого мастера увеличилась за счет присоединения к ней детей родственников и знакомых. Те, кто не имел родителей, выбрали пару стариков, холостые выбрали женщин с детьми, как свои семьи. Так число остающихся в городе достигло трехсот душ. Они были расселены в домах около синагоги. Этот район превратился в малое гетто, которое окружили забором из колючей проволоки, и литовские полицаи сменялись на охране единственного входа и выхода. Евреи, оставшиеся на площади, были выстроены в шеренги, и им было приказано идти под сильным конвоем литовских полицаев и добровольцев. Предупредили: за шаг в сторону из строя — расстрел. Первый километр все шли, более или менее, строем, на втором же километре женщины и дети стали отставать. Некоторые вышли из рядов, некоторые потеряли сознание. Полицаи и литовские добровольцы избивали их прикладами. Многие из людей вышвырнули вещи, чтобы облегчить ходьбу. Через несколько километров не было сил идти дальше. Удары прикладами не помогали, и полицаи объявили, что будут отстреливать тех, кто отстает. Угроза подействовала, восстановили строй и шли еще несколько километров. Помогали друг другу. Надо было раненых от ударов тащить, в противном случае их расстреляют. В конце концов, силы иссякли. Люди сидели на шоссе и говорили, что дальше не могут идти. Когда полицаи увидели, что избиение не помогает, подняли трех человек, первыми севших на шоссе, и расстреляли на глазах у всех. Тела их остались лежать на дороге, остальные пошли дальше. Так эта колонна прошла до Ново-Свинцяна, в двух километрах от Полигона.

Городок Ново-Свинцян уже был очищен от евреев. Тысяча евреев этого городка была еще утром переведена в Полигон. Колонна пересекла железнодорожную линию и вышла в пески. Лагерь был уже виден издалека. На месте пылало много костров, зажженных полицаями, чтобы осветить местность и не дать возможности евреям сбежать. Издалека лагерь выглядел, как один огромный пылающий костер, и людям казалось, что их заводят в огонь. Вход в лагерь был очень узок: только два человека одновременно могли пройти. Перед входом двумя рядами стоял литовские полицаи и эсэсовцы, осыпая евреев градом ударов палок и прикладов. Евреи из нашего городка пришли последними. Евреи из всей округи уже были там: из городков и сел Ходуцишки, Ставицишки, Ингалина, Доглишки, Подбродзия, Милиганы, Шверцы, Ново-Свинцяна. Вместе с евреями Свинцяна число евреев в лагере достигло семи тысяч. В окружающих городках не осталось ни одного еврея, за исключением мастеров-ремесленников нашего городка, который был областным центром.

Евреев загнали в огромные бараки и заперли их там. До утра не разрешали выйти. Теснота была такой, что не было возможности сидеть, даже для стояния не хватало места. Люди стояли буквально один на ногах другого, и всю ночь слышались крики" "Сойди с моих ног!" или "Не лежи на мне!" Вонь в бараках была невыносима, так как не было ни окон, ни щели для проветривания. Утром полицаи открыли двери и разрешили выйти. Люди вышли, увидели забор из колючей проволоки, усиленную охрану вокруг и внутри лагеря, прочли объявления о том, что любой приблизившийся к забору расстреливается без предупреждения, и поняли, насколько положение их тяжко. Встретились здесь евреи со всей области, находили родных, близких, знакомых, рассказывали друг другу о самом процессе их депортации. Почти во всех местах было одно и то же: концентрация людей в одном месте, переход пешком, сопровождаемый ударами и выстрелами. Женщина семидесяти лет подошла к забора по нужде и была застрелена охранником: первая жертва в лагере Полигон.

Некоторым евреям из оставшихся в Свинцяне удалось за взятку освободить из лагеря Полигон несколько семей. Немцы объявили, что готовы освободить еще семьи за большие деньги. Так в Свинцян вернулось более десяти семей. Также из гетто в Свинцяне были посланы телеги с продуктами для узников Полигона. 5 октября туда прибыл гебитскомиссар области Вильно в сопровождении офицеров полиции безопасности и приказал литовскому коменданту собрать всех евреев в центре лагеря. Один из немцев объявил им: "Евреи, германские власти приняли решение наложить на вас штраф в четверть миллиона рублей. Вы должны сдать все ваше золото, драгоценности и меха. В течение двух часов после сдачи всего этого ваши условия здесь улучшаться, и вы начнете работать, чтобы принести пользу германскому "рейху". Если в течение двух часов приказ не будет выполнен, вы будете строго наказаны". Немедленно был организован комитет и выбраны сборщики денег и золота. Было такое ощущение, что ради этой акции их всех и привели в Полигон, и после этого жизнь депортированных значительно улучшится, и, быть может, всех вернут в Свинцян. Многие верили в обещания немцев. Деньги были собраны, корзины наполнились золотыми монетами, часами, драгоценностями. С большим удовлетворением немцы приняли это богатство, и сказали, что сдержат свои обещания. Они покинули лагерь, настроение евреев улучшилось.

На следующий день, 6 октября, первый день праздника Суккот (Кущей) всех евреев выстроили, в отдельности — мужчин, женщин, детей. Ночью их сосредоточили в разных бараках. Чувство тревоги охватило всех, люди не знали, что их ожидает. В 6 часов утра — время открытия бараков — они открыты не были, все понимали, что должно что-то случиться. Евреи не знали, что еще вчера полицаи привели крестьян всей округи к месту, находящемуся в 4 километрах от лагеря, и те всю ночь рыли рвы шириной в 2 метра, глубиной в 3 метра и длиной в 25 метров. К утру рвы были готовы. Прибыл грузовик, полный водки, для полицаев, и к рассвету все они были пьяны, прибыли убийцы "эйнзацкомандо 3" полиции безопасности и СД при поддержке местных литовцев. Это было летучее механизированное подразделение области Вильно, в котором — 150 литовцев и 10 немцев, — переезжающее с места на место и уничтожающее евреев с помощью местных литовцев.

В 7 утра открыли барак с мужчинами, вошел офицер полиции безопасности и заявил, что всех переводят в другое место, недалеко от Полигона. Грузовиков немного, поэтому перевозить будут группами по 50 человек. Тут же вывели первую группу и закрыли двери барака. Лагерь был полон полицаев и литовских добровольцев. Немцы были в меньшинстве. Посадили группу в два грузовика и увезли в сопровождении сильной охраны через небольшую рощу. Только по выходу из нее евреи увидели рвы и поняли, что их ожидает. Вокруг, в радиусе километров, стояли усиленные отряды охраны, не дающие возможности сбежать. Все они, без исключения, были пьяны, за исключением немецкого офицера с аппаратом для киносъемки. Евреям было приказано сойти с грузовиков, выстроиться шеренгой лицом ко рву. Они стояли, молча, никто не кричал, никто не плакал. Немецкий офицер дал знак рукой, литовцы открыли огонь из автоматов, пятьдесят евреев упали в ров убитыми и ранеными. Грузовики вернулись в лагерь, до которого выстрелы не доносились. До обеда все мужчины были расстреляны. Начали привозить женщин. Они были в отчаянии, равнодушны к тому, что с ними делают. Многие шли ко рву в потрясении, как во сне. К ним отнеслись, как к мужчинам. Самое страшное было, когда начали отбирать у женщин детей. Матери защищали их силой, и следы их ногтей остались на лицах полицаев Детей и младенцев швыряли в рвы живыми. Когда рвы заполнились, полицаи начали туда швырять гранаты. Только часть детей погибла, остальные были ранены или не получили никакого ущерба, и все это происходило на глазах матерей, стоящих в ста метрах от рвов. Затем женщин группами подвели ко рвам, и расстреляли. Убийства в Полигоне длились до полудня 8 октября. Вечером того дня командир подразделения полиции безопасности доложил своему командиру: "Район Свинцяна очищен от евреев" Полицаи засыпали рвы землей, но на следующее утро появились просадки и щели в земле, полные крови. Полиция привела крестьян, которые привезли на телегах землю с других мест и засыпали новым слоем рвы. Но земля, напитанная кровью, продолжала вспухать. Неделями привозили землю и продолжали покрывать ее рвы, пока уже крови не было видно.

Когда девушка закончила рассказ, мы сидели, онемев. Я думал о моей семье, о последних мгновениях жизни близких. Я видел перед собой мою сестру, молча идущую ко рву, видел моих стариков, которые хотели жить, всю нашу многочисленную семью, десятки дядь, теть, двоюродных братьев, товарищей, блондинку Бебу, красавицу с двумя длинными косами, которую так любил юношеской любовью, я видел их всех, идущих ко рву и падающих от вражеских пуль.

Известие о расстреле в нашем городе мгновенно достигло всех евреев городка Глубок, наполнив сердца страхом. Это было первое массовое уничтожение, ставшее известным множеству людей. До этого немцы уводили евреев в потаённые места и там расстреливали. Затем распространяли слухи, что люди живут и работают в других местах. Теперь мы знали, где те пятьдесят евреев, первыми схваченные в нашем городе, и где сто молодых людей, взятых "на месяц, после чего их вернут". Выяснилось всё, чего мы раньше не знали. Встал вопрос, — собираются ли немцы уничтожить всех евреев в любом месте их проживания, или это касается только Литвы. Были такие в еврейской среде, которые считали, что уничтожение евреев в Литве это результат антисемитизма литовцев, ненависти к советской власти и сотрудничества евреев с этой властью. По их мнению, в Белоруссии такое произойти не может. Но были такие, которые были убеждены, что вал уничтожения евреев под германской властью докатится и до всех мест, где живут евреи, что белорусы и поляки ничем не отличаются от литовцев, а нацисты похожи другу на другом в любом месте. Мы вели долгие разговоры о том, что делать, как действовать, как отреагировать, если уничтожение евреев начнется и в городке Глубок. Мы беседовали с местной еврейской молодежью. Положение было отчаянным. Оружия нет, население в своем большинстве враждебно и помощи от него ждать нельзя. Наоборот, население это сотрудничает с немцами. Германская армия стоит на подступах к Москве. Украина вся в руках немцев, они уже продвинулись на Крымский полуостров. Правительство Советского Союза оставило Москву и переехало на восток, в Куйбышев. Местная германская пресса полна восторгов по поводу побед и прогнозов, что в течение ближайших недель Советский Союз сложит оружие. Что делать? Каков выход? Может быть, вообще нет выхода?

21 октября евреям Глубокого приказано было в течение одного дня перейти в гетто. Для него выделен был один из окраинных городских районов, который и раньше был, в основном заселен евреями. Провести это переселение должен был "юденрат" и еврейская полиция. В тот же день было выселено из района, предназначенного для гетто, население других национальностей и переведено в лучшие дома, освобожденные евреями. На следующий день, рано утром, евреи начали переходить в гетто. Большинство перешло к знакомым или близким, живущим в районе гетто. Остальным еврейская полиция нашла места проживания. До вечера все евреи перешли в гетто. Им не разрешили взять с собой мебель, теснота в гетто было невероятной, в маленькой комнате проживали целые семьи. Гетто огородили забором из колючей проволоки. За порядком следила еврейская полиция. Выход из гетто был один, и его охраняли германский охранник и местные полицаи. Изнутри охрану нёс еврейский полицай. Запрещено было вносить в гетто продукты сверх нормы, установленной немцами, и многим не хватало хлеба. Полицаи проверяли евреев, входящих в гетто, не проносят ли они тайком съестное. Сначала их проверял немецкий полицай, стоящий снаружи, у ворот, затем это перешло к полицейскому-еврею. Эти старались помочь, как могли: на глазах немцев полицейский-еврей проверял и орал на проходящего, но, видя, что тот прячет продукты, делал вид, что ничего не нашел, и быстро отпускал человека внутрь гетто. Еврейские полицаи следили за тем, чтобы все евреи выходили на работу, и каждого, кто пытался отлынивать, наказывали. Члены "юденрата" убеждали, что самоотверженный труд дает шанс остаться в живых. Немцы нуждаются в работниках, особенно в бесплатных еврейских мастеровых, и так, быть может, мы сможем выиграть время. Тем временем закончится война, а после ее окончания, несомненно, не будет массовых расстрелов. Евреи хотели верить в эти уверения членов "юденрата", ибо не было иного выхода в этом враждебном, лишенном всяческой надежды, мире.

Меня посылали от отдела труда "юденрата" на разные работы в городе, но тут мне улыбнулась удача: я нашел постоянную работу в пекарне. Помогли мне в этом члены семьи, в которой я гостил, которые относились ко мне как к собственным сыновьям. Я выходил на работу в три часа утра, работал целый день, был сыт, и мне удавалось время от времени приносить хлеб в дом, и таким образом хоть немного отплатить им за гостеприимство и прекрасное ко мне отношение. В один из дней в гетто пришел молодой парень, земляк из Свинцяна, и от него я узнал, что моя сестра жива и находится в гетто. Благодаря ее работе в немецком учреждении ее оставили на месте, и она даже сумела спасти от депортации в Полигон некоторых из нашей семьи. Не было предела моей радости. Также и моим товарищам стало известно, что некоторые из их семей остались в Свинцяне или бежали и вернулись в городок. Мы жадно ловили любую информацию оттуда и говорили о возможности вернуться в Свинцян. Полагали, что в тех местах, где было совершено уничтожение евреев и осталось гетто, где проживали мастеровые и рабочие, жизнь более безопасна, чем в местах, где евреев еще не тронули.

В один из дней декабря, по возвращению домой, мне сообщили, что какая-то девушка ищет меня, и находится она сейчас в "юденрате". Я бросился туда бегом, и нашел там сестру Рахиль. Мы оба заплакали. Месяц назад ей стало известно, что я нахожусь в Глубоком. Узнав, что и евреев этого городка заключили в гетто, она решила вернуть меня в Свинцян. Рахиль была красивой девушкой, черты ее лица не выдавали в ней еврейку, и она походила на полячку. Она прекрасно говорила по-польски. Дорогу из Свинцяна проделала, как полячка на телеге поляка, которая была специально заказана.

Мы пробыли в гетто Глубокое еще несколько дней. Тем временем немцы собрали группу около ста цыган, мужчин, женщин и детей, и всех расстреляли. В конце декабря мы оставили Глубокое, после трех месяцев пребывания в нем. Обратная дорога прошла без происшествий. Мы ехали на телеге через городки и села, возница был поляком, и оба мы были закутаны в большие крестьянские тулупы, не выделяясь своей внешностью. Ночевать возница привез нас в дом его близких в одном из сел. В Свинцян мы прибыли на следующий день к вечеру. Я прошел по еврейским улицам. Многие дома стояли пустыми, без окон и дверей, и только брошенные псы шатались между ними. Часть из домов занимали местные жители или крестьяне окрестных сел, которые воспользовались имуществом евреев, использовали их горькую участь. Мы расстались с польским возницей и без труда вошли в гетто. В это время евреи возвращались с работы, и литовский полицай проверял входящих не слишком тщательно. Я снова был в Свинцяне.

6. Создание подполья и первые потери

Гетто в Свинцяне было создано в старом еврейском районе, который назывался на идиш «Шулэхойф». В нем было несколько десятков деревянных одноэтажных домиков, разбросанных по нескольким переулкам. Гетто было окольцовано забором из колючей проволоки, охрана стояла у ворот, находящихся на «Шулгас» — Синагогальной улице. Литовский полицай стоял снаружи ворот, еврейский — внутри. В гетто находилось 500 евреев, в большинстве мастеровые и их семьи, которые были оставлены немцами для разных необходимых им работ. Часть этих людей сбежала или пряталась во время депортации всех евреев в Полигон. Затем они вернулись в гетто. Все внутренние дела гетто вел «юденрат», возглавляемый Моше Гордоном. Членами «юденрата» были врач Бениамин Тарасейский, воспитатель Мотл Гилинский, которые и раньше были известными людьми еврейской общественности городка. В «юденрате» работали отделы питания, жилья, здоровья и санитарии, труда — важных областей в существовании жителей гетто. «Юденрат» выступал от имени евреев перед немецкими и литовскими властями, занимался нуждами евреев, был адресом для требований немцев в отношении еврейской рабочей силы. По указанию немцев была создана еврейская полиция, включающая небольшое число евреев, ответственная за внутренний порядок в гетто и помогающая в осуществлении работ, согласно указаниям отдела труда «юденрата».

Я жил вместе с оставшимися в живых членами семьи, более десяти душ, в маленьком домике. На ночь мы стелили одеяла в любом возможном месте — на столе, на полу. Съестного не хватало, ибо пайков, выделяемых немцами, было недостаточно. Многие работали вне гетто, и там можно было достать продукты в обмен на вещи, пока они были. Из-за невероятной тесноты и антисанитарии, трудностей в приобретении мыла, а иногда и отсутствия воды, все боялись эпидемий, и от всех требовались усилия по сохранению чистоты. Мне казалось, что отчаяние не должно давать покоя оставшимся в живых, ведь восемьдесят процентов жителей городка было уничтожено в Полигоне, и не было семьи, в которой кто-либо не погиб. К моему удивлению, жизнь продолжалась в глазах постороннего наблюдателя, словно Полигон не был реальностью, а некой легендой. Люди выходили на работу, ели, беседовали, спорили, и временами даже слышался смех. Я был потрясен, но в течение короткого времени понял это поведение. Источником его было одновременно отчаяние и надежда, ибо судьба близких и знакомых в Полигоне ожидала их будущем, и нечего делать, если путь к спасению заказан в этом враждебном окружении. В этой безвыходной реальности им надо было жить изо дня в день. Вместе с этим чувством в сердцах многих теплилась надежда, что, быть может, случится чудо, и они будут спасены. Быть может, Свинцян отдал ту толику крови, которой жаждали нацистские палачи, быть может, уничтожение в Полигоне и в других местах Литвы является плодом взрыва ненависти местного населения на фоне их давнего антисемитизма, которому нацисты дали выход. Евреи надеялись на то, что политика Германии не нацелена на уничтожение всех евреев, и особенно тех, которые необходимы ей для работы. Эта надежда давала им силы, и даже некоторое удовлетворение жизнью. Состав населения гетто был не столь упорядочен и нормален из-за акции в Полигоне. Были семьи, взявшие к себе множество детей погибших семей. Мужчин было относительно мало, и почти отсутствовали парни в двадцатилетнем возрасте. Большинство из них было уничтожено в во время уличных облав, когда 140 еврейских парней захватили на "работу" до депортации в Полигон. Часть молодежи бежала с Красной армией, другие были уничтожены в Полигоне. Состав жителей особенно выделялся в малом закрытом гетто. Некоторые из моих близких товарищей в возрасте 16–18 лет сумели избежать Полигона. Часть из них записалась сыновьями оставшихся в живых, часть сбежала в Белоруссию, часть спряталась в Свинцяне. Я был рад встретить Моше Ш., Ишику Г., Иоську Р., Гершку Б. и других. Долгими зимними вечерами мы обсуждали пути отмщения, спасения, размышляли над тем, как добыть оружие и вести партизанскую войну. Мы ничего не слышали о партизанской активности в западной Белоруссии. Новости с фронта приходили к нам только из германских источников. Радиоприемник Ишики и Моше был забран крестьянами в день депортации евреев в Полигон. Но даже из германских источников было ясно, что их атака на Москву провалилась, и впервые в этой войне германская армия под ударами Красной армии должна была отступить в районах Москвы и Ростова, и зимнее наступление советских войск продолжается. Эти сообщения поддерживали нас.

Прошло несколько недель со времени нашего возвращения в гетто. В один из дней начала февраля 1942 в гетто ворвались литовские полицаи в поисках людей, которые не работают, и нет у них разрешения на работу. Они схватили 15 молодых людей, в том числе меня и двух моих друзей, Гершона Б. и Моше Ш, вывели нас из гетто, и мы не знали, что с нами будет. Возникло подозрение, что нас ведут на расстрел. С приближением к еврейскому кладбищу подозрение все более становилось реальностью. Мы шли втроем в одному ряду — я, Гершка Б. и Моше Ш. Я шепнул им, что в момент входа на кладбище я начну бежать, а они — за мной, но каждый в другом направлении, чтобы рассредоточить огонь полицаев. Так, быть может, удастся кому-нибудь из нас убежать и скрыться между кладбищенскими деревьями, а затем выбраться в расположенный рядом лес.

Мы миновали кладбищенские ворота, полицаи продолжали нас вести дальше. Возникла надежда, что, быть может, нас ведут на работу. Так и произошло. На краю кладбища были склады, и туда нас вели на работу. Склады представляли собой большие бараки шириной в 15 метров и длиной в 50 метров. Около бараков мы увидели группу немецких солдат и офицеров. Полицаи передали нас немцам и сами вернулись в городок. Немцы не охраняли нас так плотно, дали нам возможность переговариваться. По возрасту, они выглядели на тридцать-сорок лет. Мы знали, что у более пожилых солдат лучше работать, чем у молодых, которые в большинстве были нацистами. Немцы повели нас в склады. Мы остановились, пока капрал открывал замки, и велел нам зайти внутрь. Я вошел первым — и передо мной открылся склад, полный… оружия, всех видов, — винтовки, легкие и тяжелые автоматы, пушки разного диаметра. Склад почти наполовину был заполнен орудиями и бомбами. Сердце мое отчаянно билось при виде такого количества оружия. Множество мыслей промелькнуло в моей голове, я взвешивал возможности и опасности. Решил, что эту возможность надо использовать, будь что будет. Оружие было рядом, лишь протянуть руку. Я старался скрыть от немцев и евреев нашей группы свои чувства и то впечатление, которое произвело на меня это оружие. Знал, что по поводу вещей, связанных со смертельной опасностью, надо остерегаться и евреев. Капрал привел нас к большой груде винтовок. В этом складе было лишь советское трофейное оружие. У многих винтовок отсутствовали детали, которые были выброшены советскими солдатами, чтобы винтовки в целости не попали в руки немцев. Капрал показал нам, как эти винтовки чистить и также объяснил место каждой детали. За это я был ему благодарен, ибо до этого времени не очень был знаком с русской винтовкой. Под предлогом поисков тряпок для чистки оружия, я обошел все уголки склада. Искал пистолеты, но, к большому сожалению, не нашел.

Немецкий охранник не сводил с меня глаз. Я решил сесть и продолжить работу, ибо, если охранник в чем-то меня заподозрит, я потеряю всё. Сидел рядом с двумя моими товарищами, и мы занимались чисткой винтовок. Вошел в склад немецкий офицер и некоторое время следил за нами. Очевидно, наша работа ему понравилась, он подошел к нам и приказал следовать за ним. Привел нас во второй склад, похожий на первый. Уже у входа я увидел ящики с патронами для русских, польских, чешских и литовских винтовок. Многие из них вообще вышли из употребления. Мы нашли автоматы разных систем и несколько пистолетов, которыми невозможно было пользоваться. Я обратил внимание на оружие, которым не пользовалась ни одна армия в мире. Крестьяне называли их "обрезами". Это были ружья, которым обрезали приклады и укоротили стволы. Обычное ружье не использовалось крестьянами из-за его длины. Крестьянину нужно было оружие, которое можно было прятать под полами тулупа, брать на танцы и другие сельские праздники, где напиваются в стельку, и можно стрелять в воздух и даже пользоваться оружием в потасовках. У ружей, найденных после отступления польской армии в сентябре 1939 и Красной армии в июне-июле 1941, крестьяне отрезали приклады и укорачивали стволы, превращая их в "обрезы". Немцы приказали всему населению сдать хранящееся у него оружие, включая "обрезы", которые мы обнаружили в общей груде.

Немецкий охранник следил за нами во все глаза. Я незаметно указал Моше и Гершке на "обрезы. Мы продолжали раскладывать оружие по сортам, нашли еще "обрезы" и сложили их отдельно. Мы сделали это так, что немец, стоящий в нескольких метрах от нас, не мог сосчитать число разложенного по сортам оружия, и особенно число "обрезов". Мы успели разложить значительную часть груды. Неожиданно вошел офицер. Постоял около нас, следя за нашей работой, что-то негромко сказал охраннику и вышел из барака. Солдат вышел за ним. Я слышал их голоса за дверью, оглянулся. Кроме моих товарищей, в помещении склада никого не было. Следовало использовать столь редкую возможность. Я схватил "обрез", выглядящий более новым, сунул под рубашку за пояс, и быстро надел куртку. Это длилось менее минуты, и когда немец вернулся, я уже сидел между товарищами и продолжал спокойно работать. Солдат бросил на нас бдительный взгляд, но ничего не сказал. Не заметил, что раньше я сидел без куртки, а теперь она была на мне. Проблема была в том, что надо было работать по-прежнему, двигаться, не вызывая подозрения. Я боялся, что после работы нас буду обыскивать. В таком случае вся наша группа может распрощаться с жизнью. Но я знал, что мы обязаны использовать любую возможность, чтобы добыть оружие, и кто знает, подвернется ли еще такая возможность. Оружие, заткнутое мною за пояс, мешало мне сгибаться, и надо было проявлять особую осторожность, чтобы оно не выпало. Товарищи мои старались поднимать вещи вместо меня, чтобы мне не надо было нагибаться. Но иногда и я нагибался, чтобы не вызвать подозрение охранника, который педантично нес службу. Так прошло еще несколько часов. Настал вечер, вошел офицер и приказал нам выйти во двор. Там уже стояли остальные работники, капрал скомандовал построиться в две шеренги и оглядел нас. Я сумел сохранить хладнокровие. Теперь капрал стоял перед нами, собираясь произнести речь. Он сказал, что доволен нашей работой и хочет, чтобы мы продолжили работу и завтра. Тут работы достаточно на целый месяц. Сегодня же он посетит "юденрат" и попросит определить нас на постоянную работу в течение месяца. Капрал добавил, что он с несколькими солдатами будет каждое утро приходить в гетто за нами, а вечером возвращать. Я стоял как на горячих углях, ожидая приказа двигаться. Наконец, мы услышали команду, вышли на шоссе, в сторону городка, по направлению к гетто. Два солдата и капрал сопровождали нас. Дорога длилась бесконечно. Всегда, приходя снаружи в гетто, я чувствовал, как человек, который входит в тюрьму. Но сейчас жаждал очутиться в гетто, как ждут спасения. Всю дорогу я боялся, что "обрез" выпадает из-за пояса, время от времени поправляя его, но мне надо было остерегаться, чтобы этого не заметили евреи и немцы. У входа в гетто стоял литовский полицай, обязанностью которого был обыскивать нас на предмет съестного. Но увидев, что нас сопровождают немцы, дал нам пройти без обыска.

Когда мы миновали ворота, я почувствовал себя победителем, вернувшегося с поля боя. Я был первым и единственным в гетто, у которого есть оружие. Мои товарищи хотели, чтобы я им тут же показал то, что утащил из склада. Мы вошли в общественный туалет, и я им показал "обрез". Глаза их сверкали. Мы смотрели на это оружие, как на освободителя. Мы видели в нем всю нашу надежду и орудие мщения. В нашем воображении мелькали всяческие возможности. Мы поклялись — никому ни слова. Договорились встретиться после ужина и решить, что нам делать дальше. Товарищи ушли по домам, а я стоял и размышлял над тем, как внести оружие в дом так, чтобы члены семьи этого не заметили. И где его спрятать.

Виделись мне два места — чердак или маленький старый домик, частью разрушенный. В нем проживали мой дед и моя бабка. Их расстреляли в Полигоне. Вход был общий для двух домов. В домике мы хранили дрова для топки. Туда надо было войти так, чтобы члены семьи этого не заметили. Я осторожно открыл дверь, но она заскрипела. Я застыл на месте, моя тетя распахнула дверь и спросила: "Кто там?" Коридорчик был темен, и тетя не могла меня видеть, несмотря на то, что я стоял близко от нее. Из дома раздался голос дяди Песаха: "Ой, Ханя, закрой дверь, тебе показалось, что кто-то открывает подсобку". Тетя что-то пробормотала в ответ и закрыла дверь. Я постоял недвижно еще минуту, и затем вошел в маленькую комнату, полный мешков, разбитой мебели, досок. Часть комнаты занимала большая сельская печь, на которой дед и бабка спали в зимнее время. Я искал взглядом, куда можно упрятать оружие. Долго не двигался дальше. Я помнил эту комнатку чисто прибранной. Перед моими глазами стояла жившая в ней чудная пара стариков. Теперь они в яме на Полигоне, а в комнатке полная разруха, темень, нет окон. Только ветер гулял между стен. В потолке видны были дыры, которые проделали крестьяне, рыскавшие в поисках золота, спрятанного, по их разумению, евреями перед их депортацией в Полигон. Я решил пока спрятать "обрез" между печью и стеной, где всегда было темно, обернул его мешком, поднял одну из досок оставшегося пола, спрятал под ней мешок и вернул доску в прежнее положение. Положил сверху обломки мебели, вышел и осторожно прикрыл дверь. Постоял в коридоре. Из дома доносились голоса. Мелькнула мысль: если обнаружат оружие, я подвергну опасности всех членов семьи. Имею ли я право на это? Я отбросил эти мысли. Беззвучно покинул коридор, вышел наружу, обогнул дом со стороны, где не было окон, и затем пошел так, чтобы шаги мои громко звучали, и вошел в дом. Почти вся семья была в сборе. Обрадовались моему приходу, ибо утром были напуганы, когда нас увели из гетто. Я рассказал им о работе, которой мы занимались весь день, и завтра продолжим.

После ужина встретился с Гершке и Моше, который знал, что Ишика вынес патроны для русской винтовки, и предложил рассказать ему об "обрезе", и таким образом включить его в нашу группу. Мы согласились без колебаний и решили немедленно пойти к нему. Ишику нашли у его родных, где он проживал. Его отец и семеро братьев и сестер были расстреляны в Полигоне. Мы вышли с ним наружу и поведали ему нашу тайну. Ишика от радости чуть ли не подскочил до неба, и тут же хотел бежать в "юденрат" — просить, чтобы и его послали с нами на ту же работу, а пока отдаст мне патроны. Но они были упрятаны в другом месте. Многие еще не вернулись в гетто с работы в эти часы. Патроны были упрятаны на чердаке дома. Решили, что я и Ишика позднее выйдем из гетто в прореху забора из колючей проволоки, чтобы извлечь патроны из тайника.

Мы пошли в "юденрат". Председатель "юденрата" сообщил нам, что завтра мы выходим на ту же работу. Некоторые из работавших на оружейных складах попросились на другую работу, ибо эта для них тяжела, и дорога туда слишком далека. Ишика предложил себя вместо других, и, таким образом, присоединился к нашей группе. Вернувшись, мы нашли другой проход в заборе, и пробрались из гетто так, что нас не заметили охранники. Это была западная сторона гетто, граничащая с полем. Надо было пересечь улицу, которая выглядела пустынной. Комендантский час начинался в десять вечера и длился до пяти часов утра. Того, кто покидал гетто в эти часы, расстреливали без предупреждения. Один за другим пересекли улицу, несколько садов и оград, и добрались до бывшего дома Ишики. Дом был пуст. Крестьяне выкорчевали окна, двери, доски пола. Остались лишь стены и крыша. Мы взобрались на чердак и оттуда видели все гетто, единственные ворота в него, охранников. Гетто было окутано безмолвием. Жители гетто уже спали. Ишика сосчитал несколько шагов от края крыши, остановился у одной из досок и сказал: "Здесь должны быть патроны". Попытался доску сдвинуть, но не смог. Вдвоем потянули. Ишика всунул под нее руку и вытащил мешочек, полный патронов. Мы спустились с крыши, пересекли улицу, вернулись в гетто. Наши товарищи Моше и Гершка ожидали нас. Второй раз в этот день я ощутил вкус победы. Решили, что Ишика спрячет патроны у себя в доме до утра. Я взял четыре патрона, ибо представить не мог мой "обрез" даже одну ночь без патронов. Мы договорились встретиться утром у офиса "юденрата", чтобы оттуда вместе пойти на работу.

Утром мы по двое вышли через ворота гетто в сопровождении немецких солдат к месту нашей работы. Мы шли посредине шоссе, ибо евреям было запрещено ходить по тротуару. Ходьба по шоссе, выложенному круглыми булыжниками, была трудной. Охранники наши шли по тротуарам по обе стороны улицы и время от времени нас подгоняли: "Шнеллер, юде, шнеллер!" (Быстрее, евреи, быстрее!). Улицы уже были полны крестьян, приехавших на рынок, открывающийся рано. Они провожали нас взглядами, полными ненависти и презрения. Ишика и я шли во главе колонны, за нами — Гершке и Моше. Никто не проронил ни звука.

На месте работы нас разделили на две группы. Одну из групп послали в другой склад. Я, мои три товарища и еще двое пошли в склад, в котором работали вчера. Охранял нас немецкий солдат. Близился полдень, а возможность что-либо "стянуть", не представлялась. Мы работали молча. Тут вошел офицер и приказал двум идти за ним. Я намекнул моим товарищам — продолжать работу. Потому встали два человека, присоединенные к нам, и пошли за офицером. Мы остались вчетвером. Я с Ишикой с само утра чистил короткие карабины советских кавалеристов. Минуту спустя немец позвал солдата, караулившего нас. Мы выглянули в окно и увидели солдата и офицера входящими во второй склад. Надо было действовать. Я приказал Гершке стоять у окна и предупредить нас об опасности. Моше выбрал "обрез", спрятал его под курткой и начал искать боеприпасы в закрытых ящиках. Топориком я отрубил приклад кавалерийского карабина. Ишика спрятал приклад под свою куртку, а укороченный карабин я упрятал под свою зимнюю куртку, которая была брошена на груду курток, прикрывающих ящик, в углу склада. Все это мы проделали молниеносно, когда Гершке сделал нам знак, что немецкий охранник возвращается. Все уселись на свои места и продолжали работу. Немец вошел, обвел нас взглядом и уселся у входа. Винтовку поставил в угол, достал из кармана письмо и углубился в чтение. Выглядел он лет на пятьдесят. Закончив читать письмо, подошел к нам, и стал смотреть, как мы работаем. Спросил, как меня зовут, и между нами завязалась беседа. Он сказал, что воевал в Первую мировую войну. Он был рабочим и участвовал в революции 1918. Один из его сыновей погиб под Смоленском, и кто знает, что будет со вторым сыном на украинском фронте. Письма из дому полны плохих новостей: англичане бомбят, трудно добывать продукты, и кто знает, чем все это кончится… Он говорил быстро, так, что иногда трудно было его понять, и все время поглядывал в окно, не идет ли офицер. Увидев, что тот приближается, схватил свою винтовку, отошел на несколько шагов, и когда офицер приблизился к входу, крикнул: "Юден, шнеллер арбайтен" (Евреи, работайте быстрей!). Офицер поговорил с солдатом, и крикнул в нашу сторону: "Ферфлюхте юден, цум доннер ветер" (Грязные евреи, гром и молния! — Нечто, подобное выражению: "черт вас побери!), и двинулся вдоль барака. Неожиданно подошел к ящику, на который были навалены наши куртки. Если ему взбредет в голову посмотреть, что находится в ящике, и он сбросит с него наши куртки, мы пропали. Офицер постоял несколько мгновений, показавшихся нам вечностью, и вышел из барака. День закончился без происшествий.

Под вечер пришел офицер, велел нам закончить работу и построил нас во дворе. Мы надели наши куртки, но не застегнули их на пуговицы, чтобы ничто не выпячивалось из-под них. Мы выстроились в два ряда, и офицер объявил нам, что мы будем здесь постоянно работать еще полтора месяца. Охрана повела нас в гетто. Снова прошли мы через вход без того, чтобы нас проверили литовские полицаи. В этот день нам сопутствовал большой успех. В наших руках оказались один полноценный карабин и два "обреза", и Моше в своих сапогах пронес большое количество патронов. Карабин и "обрезы" мы спрятали в погребе дома Ишики. На следующий день вечером я принес туда свой "обрез" и взял карабин, к которому Ишика успел приладить приклад. Я спрятал карабин под куртку, но ствол выделялся. К счастью, я никого не встретил по дороге и члены моей семьи не видели, когда я вошел в подсобку. При мне было также три патрона, и я чувствовал себя очень уверенным: я могу сражаться с немцами. Не знаю, откуда возникла эта уверенность, я ведь не умел пользоваться карабином, и еще никогда в жизни не стрелял.

Прошла неделя. Нам удалось пронести в гетто еще два карабина, три "обреза" и большое количество патронов. Мы решили присоединить к нашей группе еще ребят и дать им оружие. Цели пока не были нами определены, но мы решили: сначала организуем группу из ребят, которым доверяем, и только затем определим наши действия. Сначала мы поговорили с каждым кандидатом в отдельности, после этого назначили общую встречу. Собрались на чердаке старого склада, и, чтобы не возбудить подозрение, сообщили, что каждый должен прийти в отдельности, с разрывом в несколько минут. Встреча была вечером, ребята сидели тихо. Многие из них понимали, о чем идет речь, но о том, что у нас есть оружие, не знали. Когда все собрались, я рассказал им об оружии, которое нам удалось достать, и каким образом это сделать. Возбуждение охватило всех, и каждый был готов к сотрудничеству. Мы продолжали обсуждать возможности добычи оружия и из других источников, о необходимости строжайшего соблюдения тайны. Мы пришли к выводу, что окончательной нашей целью является уход в леса, чтобы вести партизанскую войну против немцев. Но, прежде всего, необходимо добыть еще оружие. Это первое наше собрание состоялось 16 февраля 1942. Вот — имена товарищей, участвовавших в собрании, кроме меня: Ишика Гертман, Моше Шотан, Гершон Бак, Реувен Миядзяльский, Давид и Борис Йохай, Саул Михельсон, Ицхак Форос, Мотке Бошевниц, Иерахмиель Мацкин, мой двоюродный брат Иосиф Рудницкий — 12 человек — первая наша группа. Всем нам было по 16–19 лет, и только Иерахмиелю Мацкину минуло 25. Он уже служил в польской армии. Он был нашим военспецом и хорошо ориентировался на территории, окружающей наш городок, что было неимоверно важно для нашей цели.

Прошло еще две недели. Мы продолжали работать в складе с оружием, но не сумели ничего вынести оттуда, ибо нас перевели в другой барак, где собрано было лишь тяжелое оружие: орудия, минометы, пулеметы. Часть из них была выведена из строя, но часть — в отличном состоянии. Мы извлекли важные детали из пулеметов и минометов, и вышвырнули их в глубокий колодец, рядом со складом. Сумели также испортить зенитный пулемет. Склады охраняли литовские часовые. В течение некоторого времени я сумел изучить порядок смен охраны: склады были ограждены забором из колючей проволоки. Три группы охранников несли дежурство в ночное время на территории лагеря. В каждой группе два охранника и собака. Между складами стоял небольшой домик, служащий для отдыха охраны. Две группы дежурили около ограды, третья находилась в домике. Группы сменялись в течение ночи. Охранники чувствовали себя уверенно, ибо партизан в округе не было, никаких акций, нападений извне не случалось.

Нам не удавалось долгое время выносить оружие из склада, и потому возник план — вынести оттуда большое количество оружия одним разом. Восемь наших вооруженных ребят, выйдут ночью из гетто, доберутся полями до оружейных складов, заберутся внутрь барака и вынесут десятки винтовок и ящики с боеприпасами. Охранников "снимем" без единого выстрела. Не сумеем это сделать бесшумно, пристрелим. До прихода к ним подкрепления из городка, успеем вернуться в гетто. Я должен был оставить одно из окон барака с легким оружием открытым, чтобы можно было туда войти. Я предложил, чтобы в этой акции участвовали все товарищи, даже те, которые не вооружены, ибо на обратном пути нам надо будет нести много оружия. План этот выполнить было нелегко, но был несомненный шанс на успех. Не все товарищи считали этот план успешным. Даже, если мы вынесем оружие, следы на снегу приведут за нами полицию. В качестве акции возмездия, они уничтожат всех жителей гетто. Нельзя нам брать на себя такую ответственность. В душе я был согласен с этим, и все же возражал тем, кто был против акции. В ней я видел возможность вооружить большинство молодежи в гетто. Некоторые поддерживали план, но ребят, выступающих против него, было намного больше. Пришли к компромиссу: ждать, пока растает снег, затем снова обсудить ситуацию. До того, как мы разошлись, Саул Михельсон сказал, что ему известно место вне гетто, где находятся несколько пистолетов, но он должен выяснить некоторые детали, и только через несколько дней будет знать точно, как обстоит дело.

Положение евреев в гетто продолжало ухудшаться. Запасы съестного иссякли, многим приходилось довольствоваться скудной пайкой хлеба, выдаваемой немцами — 100 грамм в день, и еще тем немногим, что удавалось тайком пронести в гетто. Поползли слухи, что с приходом весны немцы уничтожат всех евреев оставшихся в гетто, что в некоторых местах Белоруссии расстреляли евреев, а в восточной Белоруссии всех евреев уничтожили. Мы собрались, чтобы обсудить положение и план дальнейших действий. Боялись, что в одну из ночей нас захватит врасплох акция уничтожения, решили, что оружие должно быть все время при каждом члене группы, определили место сбора, если мы будем захвачены врасплох, и второе место, если не сможем встретиться в первом. Определили место, где надо будет пробить брешь в заборе из колючей проволоки и цепей полиции и армии, которыми они оцепят гетто, готовясь к "акции". Надо побудить в евреях желание поддержать наш прорыв. Мы знали, что многие погибнут, но также знали, что нет у нас иного выхода, если нас захватят врасплох. Мы также решили, что надо будет подбирать оружие каждого погибшего, ни в коем случае оружие не бросать. Мы также определили место сбора в лесу в нескольких километрах от городка, если нам надо будет рассеяться во время прорыва. В лесу мы организуемся для дальнейших действий.

Снова возник вопрос, как достать еще оружие. Саул снова вернулся к вопросу о пистолетах. Во время польской власти у них в доме было четыре пистолета, советские власти издали приказ о необходимости сдать все оружие, но отец Саула решил эти пистолеты спрятать в стене погреба, где они находятся и сейчас. Дом стоит вне территории гетто, на центральной площади городка. В нем теперь живут литовские чиновники и полицейские, которые несут охрану рядом с домом в ночное время. Решено было, что трое из нашей группы пройдут к дому днем, и попытаются достать эти пистолеты. Некоторые из ребят вызвались добровольцами. Выбрали Саула Михельсона, который знал место тайника, Бориса Йохая и Ишику Гертмана.

На этой встрече Моше Шотан и Давид Йохай предложили выйти из гетто группами по три-четыре, атаковать вооруженных лесничих и отобрать у них оружие. Предложение было отвергнуто по той же причине, по которой не приняли план — ворваться в склад оружия: не навлечь беду на евреев гетто. Мы разошлись, и каждому было приказано проверить в этот вечер свое оружие, и положить его на место, откуда его легко достать. После ужина я вошел в подсобку, извлек из тайника карабин и начал его чистить. Делать это в темноте было нелегко. Неожиданно открылась дверь нашего дома, кто-то прошел по коридору и открыл дверь в старую часть дома, ставшую подсобкой. Вошла моя тетя с фонарем в руке. Я сидел за печью, так, что она не могла меня видеть, но я боялся, что она подойдет к печи и обнаружит меня. Тетя поставила фонарь, набрала картошку из мешка, стоящего у двери, взяла фонарь и вышла. Снова воцарилось темнота. Почистив карабин, я решил проверить спусковой механизм. Вставил в обойму пять патронов, защелкнул затвор и нажал на курок, чтобы освободить боек. Ствол был поднят вверх. И вдруг — пламя вырвалось из ствола. Раздался выстрел. Я перепугался, не знал, что делать. Лежал под печью. Дверь дома распахнулась, и все обитатели высыпали наружу. Вышли также соседи, я услышал испуганный вопрос: "Кто здесь стрелял?" "Кажется, это было около моего дома. Может, пьяный литовский полицай шатается", — сказал другой голос. Некоторое время люди обсуждали случившееся, затем разошлись по домам. Я спрятал карабин, тихо выбрался наружу и пошел на встречу с моими товарищами. Зашел в дом к Моше, там сидело несколько ребят и девушек. Первый вопрос был: "Где сейчас стреляли, может быть, ты знаешь?" Я ответил, что тоже слышал выстрел, но не знаю, кто стрелял. Вероятно, какой-то охранник у ограды. Сестра Моше спросила меня, почему я так бледен. Ответил, что ей это кажется. Только позже я понял, что произошло. В обойму русского карабина входит четыре патрона, а пятый проскальзывает в ствол. Я же был уверен, что в обойме находятся все пять патронов. С замыканием затвора пятый патрон вошел в ствол. С нажатием на спусковой крючок раздался выстрел. Несмотря на все предосторожности, в доме заметили, что со мной не все в порядке. Они видели меня входящим в подсобку. В один из вечеров, в присутствии всей семьи, тетя спросила меня, почему это я в последнее время стал необычно серьезным, почему все время хожу в состоянии задумчивости, и что я делаю в подсобке. Члены семьи ждали от меня ответа. Я не ответил.

Спустя несколько дней сестра Рахель задала мне те же вопросы, и я снова не дал ответа. Мой двоюродный брат Иосиф рассказал мне, что тетя Хания сделала обыск в старом домике, но ничего не нашла, и что все близкие считают, что у меня есть радиоприемник, и выстрел тоже вызвал у них подозрение, но они и представить не могли, что у меня есть оружие. Теперь мне следовало соблюдать повышенную осторожность.

В один из вечеров "юденрат" провел в гетто особую "акцию": сбор золота и часов, чтобы преподнести подарок новому командиру полиции безопасности. Люди "юденрата" все время пытались купить немцев взятками. Они, как и большинство евреев гетто, верили, что судьба их зависит в значительной степени от местной германской власти, и взятками можно обеспечить более длительное существование гетто.

Работа в оружейном складе закончилась. Пришел приказ перевезти все оружие в Вильно, и наша надежда вынести из склада еще оружие, не осуществилась. Нам приказали вести на телегах оружие к железнодорожной станции Ново-Свинцян. Оттуда немцы должны были везти его на поезде.

В один из дней пришла ко мне Ривка М. и радостно сообщила, что Саулу, Борису и Ишике удалось достать из тайника в доме Саула четыре пистолета и пронести в гетто. Теперь оружие было у всех двенадцати членов группы. Сила наша увеличилась. Я получил пистолет, а карабин, передал моему двоюродному брату Иосифу. Пистолет я спрятал на чердаке, у дымохода. Потолок покачивался под моими шагами. Мой дядя это заметил, поднялся на чердак и обнаружил меня. Спросил, что я тут делаю. Я сказал, что это не его дело, и попросил его сойти с чердака. Дядя не сказал ни слова. Когда я спустился и зашел в дом, меня встретило подчеркнутое молчание: ни один из членов семьи не обратился ко мне. Мой двоюродный брат Иосиф сказал мне: вся семья подозревает, что у меня есть оружие, и они боятся этого. Если найдут оружие, вся семья будет виновна. Я сказал ему, что постараюсь отвести от него подозрения, а его карабин сам почищу, ибо все равно меня подозревают.

Наступили весенние дни. Снег почти растаял, и только белые пятна еще остались на склонах холмов. Мы смотрели на поля поверх забора из колючей проволоки, которые стали проявлять признаки жизни после зимней спячки. Солнце осушило грязь, образовавшуюся от таяния снегов. Мы с радостью встретили весну, ибо знали, что она приближает нас к нашей цели. Через несколько недель мы выйдем из гетто, и тогда — леса, бои, месть врагу: таковы были мои мысли. Утром, 13 апреля, я сидел на телеге, нагруженной оружием, рядом с двумя немцами, беседующими между собой. Мы ехали длинной колонной в сторону железнодорожной станции Ново-Свинцян. Проезжали через литовские села. Крестьяне выглядели довольными, война была для них источником обогащения. Многие из них не обрабатывали землю. Они мобилизовались в немецкую полицию и разбогатели на грабеже имущества евреев. Многие из них ожидали часа, когда можно будет убивать оставшихся в живых евреев и забрать все, что у них еще осталось. Они распускали злостные слухи. Крестьянин говорил знакомому еврею, что ему известно из осведомленных источников, что в такой-то день расстреляют всех евреев, и он готов этого еврея спрятать. Еврей этот перевозил все свое имущество к этому крестьянину, и, в конце концов, все оставалось у того в руках. А в день, упомянутый крестьянином, никой резни не происходило. Многие крестьяне, награбившие имущество евреев, желали им смерти, чтобы не осталось свидетелей, если их за грабеж призовут к ответу после войны.

Были среди них и такие, которые прятали евреев несколько дней, а потом сдавали полиции, которая расстреливала их по обвинению в бегстве из гетто. Таков был конец евреев, которые выбирали этот путь спасения. Лишь одиночки среди крестьян прятали евреев из чувства милосердия. В окружающем мире тотальной ненависти их доброта не будет забыта.

Миновали мы 12 километров и прибыли на железнодорожную станцию Ново-Свинцяна. Перегрузили оружие с телег в вагоны. Работа длилась несколько часов. К вечеру вернулись на телегах в гетто под конвоем немцев. Я пришел домой и решил немного отдохнуть. Неожиданно вошел один из нашей группы, Ицхак Форос. Раньше он не посещал наш дом, ибо ребята из группы старались не встречаться друг с другом, чтобы не возбудить подозрение. Мы вышли наружу, и он рассказал мне, что Гершка Бак, Рувка Миядзяльский и Давид Йохай поднялись на чердак заброшенного дома, на краю гетто. Одна из стен дома была обращена на внешнюю сторону гетто. Там ребята решили подготовить кобуру для каждого пистолета, принесенного из дома Саула Михельсона. Захватили с собой пистолеты, чтобы определить размеры для кобуры. Гершка Бак и Давид Йохай выкроили кожу и начали шить. Рувка Миядзяльский держал пистолеты. Они тихо беседовали о близящемся уходе в леса, к партизанам. Вдруг Рувка сказал: "Был бы сейчас немец рядом, я бы…" И тут пуля вылетела из ствола и ранила в рот Гершку, который сидел напротив. Он упал, изо рта потекла кровь. Давид спустился и сообщил родителям Гершки о случившемся, Рувка остался около раненого. Отец Гершки побежал к доктору Трасейскому, члену "юденрата". Они явились немедленно. Рувка, тем временем, сумел спустить Гершку с чердака. Доктор определил, что пуля разбила два передних зуба и застряла в горле. Как потом выяснилось, рана не была опасной, и врач мог пулю извлечь из горла. Но опасались, что литовский полицай у ворот гетто, находящихся недалеко от дома слышал выстрел, потому решили сообщить в полицию. Ицхак Форос добавил, что Рувка М. в абсолютной растерянности: не знает, что делать: спрятаться или пойти в литовскую полицию. Я был до того потрясен случившимся, и некоторое время не знал, как поступить. Тем временем, стало известно, что полицай услышал выстрел и доложил начальству. Весть о ранении мгновенно облетела гетто, и все поняли, что это не случайно. Гершка послал отца за мной. Я пришел к ним. Он лежал в постели, кровь у него больше не текла. Он попросил меня к нему нагнуться, и объяснил, где упрятан карабин, который следует вынести из дома, ибо, вероятнее всего, в доме будет обыск. Я спросил, знает ли его семья о карабине. Отец его, ответил он, согласился меня позвать при условии, что сын ему расскажет правду. Было опасно вынести карабин днем и укрыть у меня в доме так, чтобы члены моей семьи этого не увидели. Но нельзя было колебаться, и следовало безотлагательно действовать, ибо в любой миг могла нагрянуть немецкая полиция. Последние слова Гершки, обращенные ко мне, были: "Продолжайте и мстите!"

Я замотал его карабин в мешок. Было еще несколько прикладов от легкого оружия, которое мы хотели приладить к "обрезам". Не было времени их обернуть. Мешок с карабином и один из прикладов я в течение считанных секунд пронес через все гетто до моего дома. Спрятал карабин рядом с карабином моего двоюродного брата. Зашел в дом. Три мои тети сидели за столом в углу и беседовали. Когда я вошел, они смолкли. Я видел, как зубы тети Хани стучат от страха. Она хотела что-то сказать, но я попросил оставить меня сейчас в покое.

У меня возник план, который я решил изложить товарищам. Рувку мы упрячем до ночи, и под покровом темноты вся группа уйдет в леса. Я был уверен, что все товарищи примут этот план. Я увидел через окно, что Рувка Миядзяльский направляется ко мне. Он был бледен, вошел в дом, не мог произнести ни слова. Он чувствовал себя виноватым, и был готов пойти в полицию, если мы так решим. Я был против этого, и изложил свой план. Он подождет в моем доме, а я пойду посоветоваться с другими товарищами, где его укрыть. Мать Йохая сказала, что Борис еще не вернулся, а брат его, вероятно, пошел сообщить ему о происшествии. Моше Шотан, только вернувшийся с работы, услышал о том, что случилось. Он так же считал, что Рувку надо спрятать, и ночью мы все должны покинуть гетто. Моше предложил спрятать Рувку у себя в доме. Решили вернуться за Рувкой в мой дом, но опоздали. Издалека я увидел его в сопровождении литовских полицаев и людей из "юденрата", которые и передали его в руки литовской полиции. Полицаи довели его до ворот, присоединили к Гершке, который лежал на телеге, и увезли из гетто. Доктор Трейский гарантировал отцу Гершки, что сын его будет освобожден за взятку. Рувка был единственным, который остался живым из всей его семьи, расстрелянной в Полигоне. Полиции было сообщено, что парни поднялись на чердак заброшенного дома и нашли там пистолет, пытались его проверить, произошел самострел, и Гершка Бак был ранен. Пистолет передали в полицию.

Тем временем, все члены группы вернулись с работы, и в гетто им стало известно о катастрофе. Все согласились с тем, что нам больше нечего делать в гетто. Мы подозревали, что в полиции безопасности не поверят в наивный рассказ о случайной находке пистолета, и товарищи наши не выдержат пыток "гестапо". Даже еще один день нашего нахождения в гетто может завершиться арестом всей группы и смертью.

Спустя несколько часов уже всему гетто стало известно о группе вооруженной молодежи, и по взглядам, обращенным на нас, мы поняли, что им известны имена всех членов группы. Большинство смотрело на нас с открытой враждебностью. Они считали, что из-за нас всех в гетто расстреляют. Двое из взрослых поддержали нас: Иаков, отец Саула Михельсона, и Хаим, отец Давида и Бориса Йохая. Они еще раньше знали о существовании нашей группы, и даже иногда помогали нам добрым советом, в котором мы, молодые, несомненно, нуждались.

Мы решили собраться в 11 часов ночи у дома Моше Шотана, каждый со своим оружием. Мы покинем гетто и уйдем в леса. Мы надеялись, что никто нас не увидит выходящими из гетто. И все же не все прошло гладко, как мы предполагали. Люди чувствовали, что мы собираемся покинуть гетто, и почти половина населения гетто, семьи наши и члены "юденрата", пришли к месту нашей встречи. Люди убеждали нас, что нам нельзя покидать гетто. Главным доводом было то, что если завтра мы не выйдем на работу, ответственность падет на наши семьи. Если немцы узнают, что из гетто ушли евреи в лес, чтобы воевать против них, они расстреляют всех жителей гетто.

Реакция немцев всегда была жестокой. У членов "юденрата" были еще доводы против нашего ухода, но они не сказали об этом вслух. Они знали, что "гестапо" не поверит в рассказ о "находке пистолета", ибо, по их мнению, пистолет не мог там так долго лежать, да и был он вычищен, смазан и готов к употреблению. В "гестапо" явно могли подозревать, что кроме этих двух парней, попавших к ним руки, существует в гетто еще большая группа вооруженной молодежи. Судьба Гершки и Рувки была предрешена, в "гестапо" их будут пытать до смерти, чтобы добыть у них имена остальных товарищей. Мы знали также, что "гестапо" потребует от "юденрата" наши имена, и жители гетто, и "юденрат" понесут ответственность, и будут расстреляны, если нас не найдут. Сотни собравшихся вокруг нас людей требовали от нас не покидать гетто, что приведет к уничтожению всех его жителей, мужчин, женщин, детей. Вокруг нас стояли остатки еврейской общины Свинцяна, которые были рядом с нами столько лет, среди них люди, учившие и воспитывавшие нас, члены семей, родители, братья и сестры.

Что нам было делать? Мы знали, что, оставшись в гетто, мы обречены на смерть, но, может, остальные евреи гетто спасутся. Мы полагали, что Гершка и Рувка не отступятся от версии о случайной находке пистолета. Но мы были наслышаны о способах пыток и допросов в "гестапо", и сомневались в том, сумеют ли выстоять и не сломаться, выдать товарищей, и тогда нас тоже ожидает арест, пытки и расстрел. Все наши мечты о партизанской войне и отмщении врагу, испарились. В противовес этому, была у нас возможность в течение считанных минут покинуть гетто и уйти в леса. Пришла весна и вместе с ней возможность закрепиться в лесах. Уход в леса означал войну против немецкого зверя и его сообщников — литовцев. Мы ненавидели их так же, как немцев, которые жестоко наказывали за помощь партизанам, за присоединение местных жителей к ним — путем коллективных наказаний, расстрелов заложников. Наказание евреев было стократ более жестоким. Выбор был труден. Мы шепотом советовались между собой. Были крики с обеих сторон. После долгих колебаний мы решили остаться. Мы не хотели брать на свою совесть жизнь 500 евреев гетто.

Мы не могли теперь вернуть оружие в наши дома из-за сопротивления членов семей, а другого укрытия в гетто у нас не было. Решили его спрятать в заброшенное здание еврейской религиозной школы — йешивы, по внешнюю сторону забора из колючей проволоки. Попросили жителей гетто и часть наших товарищей вернуться по домам. Остались пятеро из нас, чтобы перенести и упрятать оружие. Вошли в здание школы без окон и дверей. На полу разбросаны были священные книги. Мы выкопали ямы под остатками пола и упрятали туда оружие, завернутое в мешки. С тяжелым сердцем вернулись в гетто. С каким трудом, рискуя жизнью, мы добыли это оружие, и вот, оставили его за пределами гетто. В моей памяти встала картина двухлетней давности: сдающиеся в плен офицеры и солдаты польской армии в Варшаве, со слезами на глазах, бросают оружие. И в наших глазах стояли слезы. Мы молча расстались, и каждый пошел к себе домой, ждать гестаповцев. Мы ведь готовились к бою в гетто, когда придут нас убивать, прорвать цепь полицейских, которые окружат гетто в день нашего уничтожения, сражаться в лесах и мстить немцам. К этому мы готовились, а не к тому, чтобы сидеть по домам и ждать ареста. Тяжело было смириться с мыслью, что нам придется идти как скот на убой. Я впал в тяжкую депрессию, которой не было у меня на протяжении последних двух с половиной лет.

Рувка и Гершка были в руках литовской полиции. Несмотря на ранение, Гершка содержался в отдельной камере без никакой врачебной помощи. Оба говорили, что нашли пистолет случайно. Литовцы им не верили и обещали освободить, если те откроют им имена членов группы и место, где спрятано оружие. На вторые сути после ареста их начали пытать. Вначале избивали их резиновыми палками, затем зажимали пальцы между дверьми. Но пытки не помогли: они не открыли рта. В полиции работала уборщицей еврейская девушка. На второй день после ареста она видела Рувку после допроса: он был бледен, на лице были видны следы ударов, изо рта сочилась кровь. Проходя мимо девушки, сказал ей на идише: "Передай ребятам, чтобы они не боялись, я не предам никого, и пусть отомстят". Это был последний привет от них.

На третий день ареста, 16 апреля 1942, на рассвете, послышались выстрелы с еврейского кладбища. Спустя некоторое время в гетто стало известно, что Рувка и Гершка были расстреляны. Вместе с ними расстреляли девушку из нашего городка Сару Левину, которую поймали в одном из окрестных сел с фальшивыми "арийскими" документами. Смерть Гершки и Рувки нанесла мне двойной удар не только потому, что ни были членами группы, а потому, что были моими личными друзьями. С 1939 мы втроем учились в одном классе, а с Рувкой я два года сидел за одной партой. Оба мы были членами организации "Молодой халуц", оба мечтали о репатриации в страну Израиля. Рувка был отличным спортсменом, часами я следил за его игрой в футбольной команде. Преподаватель физкультуры предсказывал ему великое будущее. Все было стерто его гибелью.

Гершка и Рувка были первыми жертвами в нашей группе. Очень редко, кто не сломался под пытками нацистов. Гершка и Рувка в свои 17 лет выдержали всё с великим мужеством. И на краю могилы, перед расстрельной командой, не сломились. Ненависть к немцам, верность группе и вера в то, что мы отомстим за них, держали их до последней секунды их жизней.

7. В столкновении с «юденратом»

Спустя несколько дней мы решили собраться и обсудить наши дальнейшие действия. Мы все еще не были уверены, что о нас не сообщили в полицию, что Гершка и Рувка не передали им какую-либо информацию о нас. Тот факт, что мы были известны всем жителям гетто, «юденрату» и еврейской полиции, был слишком опасен для нас. Кто-то может обронить слово, и это дойдет до властей. Но дни проходили, и с ними крепла наша уверенность в себе, ибо никакие сведения о нас не дошли до германской власти.

Мы собрались в доме Давида и Бориса Йохай. Их дом был всегда для нас открыт. Отец их Хаим Йохай был ветераном русской армии царя Николая, и в течение четырех лет Первой мировой войны воевал в артиллерии на фронте против немцев. Долгими вечерами мы слушали его рассказы о царской армии и Первой мировой войне. Он знал о нашей группе и ее действиях еще до трагических событий с Гершкой и Рувкой, он всегда поддерживал нас, помогал советом и предоставлял свой дом для наших встреч. Хаим был кожевником, и вместе с группой татар, жителей Свинцяна, организовал кожевенную фабрику. Благодаря этому он остался с семьей в период депортации на Полигон.

Сначала мы почтили память Гершки и Рувки, первых жертв из нашей группы. На встречу пришли все десять ребят, никто не уклонился. Гибель наших друзей еще больше сплотила нас. Мы собирались обсудить три вопроса: возврат оружия внутрь гетто, взаимоотношения с "юденратом" и жителями гетто, которые знали о существовании нашей группы, и посылка людей из гетто в трудовые лагеря германской рабочей организации "Тодт".

Мы решили немедленно вернуть оружие в гетто, чтобы быть готовыми к сопротивлению, когда немцы начнут "акцию". Мы также знали, что оружие в наших руках не позволит кому-либо из жителей гетто донести на нас в полицию. Оружие в наших руках означает, что попытка нас арестовать может привести к войне в гетто, и потери среди немцев и литовцев приведут к тотальному уничтожению гетто. Оружие придало каждому из нас уверенность, и в новой реальности, в которой мы оказались, эта уверенность была нам очень важна. Мы решили умеренно относиться к деятельности "юденрата", не мешать ему при условии, что он не будет пытаться нанести ущерб каждому из нас, и вообще, существованию нашей вооруженной группы. Это решение было связано с третьим вопросом, посылкой людей в трудовые лагеря организации "Тодт". "Юденрат" занимался отбором и посылкой людей в эти лагеря около железнодорожной линии Вильно-Двинск-Ленинград, расположенные в городках Ново-Свинцян, Игналина и Дукашт. Лагерники следили за исправностью железной дороги, являющейся главной артерией передвижения германской армии в направлении Ленинградского фронта. Условия в этих лагерях были тяжелейшими: каторжный труд, уменьшенный паек и полный разрыв с семьей. Один раз в несколько месяцев людям был обещан отпуск в гетто. Нам стало известно, что "юденрат" хочет использовать такую подвернувшуюся возможность рассеять нас между этими лагерями, и, таким образом, избавиться от нашей группы, подвергающей опасности, по их мнению, всех жителей гетто. "Юденрат" передавал списки людей, отказывающихся от лагерей, литовской полиции, и те отыскивали их, наказывали и отсылали силой. Если люди прятались, арестовывали членов их семей, пока скрывающиеся сами не приходили в полицию.

Мы решили сообщить "юденрату", что ни один человек из нашей группы не предстанет перед полицией, чтобы быть посланным в трудовые лагеря. Если придут нас арестовывать, мы окажем сопротивление. Члены группы предложили присоединить к группе еще ребят, которые изъявили такое желание. Мы решили эти просьбы обсудить на следующей встрече, через несколько дней. На четырех членов группы была возложена задача — перенести этой ночью оружие в гетто и спрятать в двух местах до нового распределения между всеми членами группы. На меня и Бориса Йохая возложено было встретиться с членами "юденрата" по вопросу посылки в трудовые лагеря организации "Тодт". Вечером мы посетили дом члена "юденрата" Мотла Гилинского, активиста польского "Бунда", который до войны работал воспитателем в "Медам Санаториуме" около Варшавы. В период советской власти он преподавал в идишской школе на языке в нашем городке, и обрел большое уважение, как воспитатель и человек. Гилинский дружески принял нас, выразил соболезнование в связи с гибелью двух наших товарищей. Мы попросили его жену оставить нас с ним наедине, и сказали ему, что мы категорически против посылки ребят из нашей подпольной группы в трудовые лагеря. Мы отметили, что наша цель в гетто — быть в постоянной готовности на случай "акции" — внезапного уничтожения гетто. Наше вооруженное сопротивление немцам и литовцам во время такой "акции" даст возможность многим евреям бежать. Гилинский объяснял, что на "юденрат" возложена задача — послать сорок человек из гетто в трудовые лагеря. И так как невозможно посылать людей семейных или ремесленников, нет иного выхода, как посылать молодых людей, и тут вовсе нет намеренного желания — нанести нам ущерб. Мы объяснили ему, что мы вовсе не уклоняемся от работы, и большинство из нас работает в местах, куда мы были посланы "юденратом". Но наша цель одна: воевать с врагом в гетто, а затем — партизанами в лесах. Потому мы должны остаться на месте, как организованный отряд. Мы представили свою позицию в тоне приказа, и подчеркнули: если придут забрать нас силой, мы окажем сопротивление немцам и литовцам, и ответственность за это ляжет на "юденрат". Сказали ему, что оружие снова в наших руках и потребовали предъявить наши требования "юденрату". Мы молча расстались с Гилинским.

"Юденрат" собрался в поздние часы того же вечера, и темой дискуссии было наше заявление в отношении трудовых лагерей. Члены "юденрата" явно преувеличили наши силы и, главным образом, количество оружия в наших руках. Когда я перенес карабин и приклады к "обрезам" из дома Гершки, по гетто распространился слух, что у нас есть тяжелый пулемет. Спустя несколько дней уже рассказывали о пяти пулеметах. И число людей в нашем отряде также было весьма преувеличено, несмотря на то, что в день ареста Гершки и Рувки нас было десять человек, собиравшихся уйти в леса. Наши требования и их представления о наших силах сработали в нашу пользу. Заседание "юденрата" затянулось за полночь, и после криков и угроз в нашу сторону, члены "юденрата" решили принять наши требования и никого из нашей группы не посылать в трудовые лагеря.

Это было первое столкновение с "юденратом" и мы вышли из него победителями. В эту же ночь оружие было возвращено в гетто. Мораль наша, которая сильно упала после гибели наших друзей, снова повысилась. Спустя несколько дней оружие было распределено между ребятами. Я получил немецкий пистолет "вальтер", один из тех, которые были принесены в гетто из дома Михельсонов, находящегося вне гетто.

На встрече в начале мая мы обсудили вопрос приема в группу новых членов, которые просились в наши ряды, и среди них, моего друга Ицку Тайца, и других, более взрослых. Среди них были Файвке Хайят, Иосиф Флаксер, Рувка Левин и мой двоюродный брат Моше-Юдка Рудницкий. Некоторые из них были в возрасте двадцати лет, и даже старше. Часть из них уже служила в польской армии. Их присоединение к нам не осталось втайне, и это весьма усилило наш статус в гетто. Нас в группе стало двадцать человек, и жители гетто уже не видели в нас возбужденных подростков, а подпольную группу, обладающую весом и силой. Жители гетто называли нас на идиш — "Ди группэ". Теперь встал вопрос, где достать оружие, чтобы вооружить всех, вступивших в группу. Борис Йохай связался с татарином, работавшим на кожевенной фабрике, готовым продать нам несколько пистолетов, купленных им у литовского полицая и купить у того еще пистолеты и гранаты. На наш вопрос, можно ли доверить этому татарину нашу судьбу и судьбу всего гетто, Борис ответил, что знает татарина несколько лет, тот является другом отца Бориса, и ему можно доверять. Другой вопрос был в том, где добыть деньги. На собранную нами сумму можно было приобрести два пистолета. Татарин требовал огромную сумму денег — тридцать тысяч рублей за каждый пистолет. Мы возложили на Бориса миссию — узнать, какое количество оружия татарин может нам продать, и тогда мы потребуем от "юденрата" финансовую помощь. В руках "юденрата" скопились большие богатства — деньги, золото, драгоценности, которые были собраны с населения гетто и предназначены на подкуп властей, немцев и литовцев. Евреи верили в то, что это один из путей, который может обеспечить продолжение существования гетто. Мы выбрали пятерых наших товарищей, которые должны были заняться добычей денег и оружия. Я также был включен в эту пятерку.

На следующий день, вечером, мы собрались впятером у Бориса, который тем времена переговорил с татарином. Тот сказал, что нет никакой трудности — купить у литовских полицаев и у крестьян пистолеты, карабины и гранаты. Мы решили тут же пойти к Гилинскому и предъявить наши требования, ибо чувствовали, что из всех членов "юденрата" он поддерживает нас, тем более, что некоторые из нас были его учениками. Сказали ему, что мы можем купить значительное количество оружия, чтобы вооружить молодежь гетто. Мы сможем вывести большой отряд вооруженных ребят в леса Ходоцишки или Кузиян, создать там базу, которая сможет принять часть жителей гетто в момент, когда возникнет опасность уничтожения. Когда придет этот день, а он, вне сомнения, настанет, у нас будут силы сражаться внутри гетто и дать возможность людям бежать в леса на ту базу. Если нам станет известна дата "акции", мы сможем вывести из гетто в леса всех евреев, способных самостоятельно двигаться, и дать им там пищу и защиту. В те дни мы уже видели такое место в лесу, идеальное для спасения. Мы тогда еще не знали, какие трудности, и какое большое число врагов поджидало евреев в лесах, и, главным образом, еврейские семьи. Мы сказали Гилинскому, что в случае, если "юденрат" примет наше предложение и даст нам деньги на покупку оружия, мы отменим наш уход в леса, и останемся в гетто до дня "акции". Только тогда мы прорвемся из гетто в леса, и с нами евреи, способные передвигаться. Гилинский обещал нам поднять этот вопрос на ближайшем заседании "юденрата" и дать нам ответ.

Через два дня мы пришли к нему, и он передал нам отрицательный ответ. "Юденрат" не готов заниматься подозрительными делами. Мы были весьма разочарованы. По сути, мы изначально сомневались, примет ли "юденрат" наши предложения, но все же какие-то надежды оставались: быть может, члены "юденрата" увидят в наших предложениях путь спасения евреев и самих себя. Мы были уверены, что настанет день, и единственным путем спасения будет сопротивление и массовое бегство в леса. К этому дню мы и хотели подготовиться. Члены "юденрата" в этот путь спасения не верили, и Гилинский объяснил нам их точку зрения. Они боялись, что покупка оружия в большом количестве у литовцев станет известной властям, и это приведет к скорейшему уничтожению гетто. По мнению "юденрата" несколько десятков пистолетов и карабинов не спасут жителей гетто в случае уничтожения. Оружие позволит уничтожить отдельных немцев и литовцев, но не спасет жителей гетто, которые хотят жить, а не умирать смертью героев. Каждый день существования гетто увеличивает шанс остаться в живых, рассуждал Гилинский, быть может, Германия будет побеждена неожиданным образом, может, убьют Гитлера, может, будет военный переворот в Германии в связи с ее поражениями в войне. Евреи гетто надеялись, что какое-то из этих событий произойдет, и эта надежда давала им силы существовать. Уходя, мы сказали Гилинскому, что не согласимся с решением "юденрата", и если нет выхода, будем действовать другими путями.

Спустя несколько дней, во время обычного заседания "юденрата", часов в десять ночи мы, пятеро ребят из группы, вошли в зал их заседания. С нашим появлением все замолкли. Там было двенадцать членов "юденрата" и людей, занимавшихся устройством на работу. Мы были вооружены пистолетами. Члены "юденрата" это сразу заметили. Мы извинились за неожиданное вторжение, но у нас к ним "небольшое, но неотложное дело": несмотря на то, что они отвергли наше предложение, мы от него не отказались, и нам необходимы деньги на покупку оружия. Мы требуем, чтобы нам была выделена часть денег, собранная для подкупа немцев.

Буря гнева поднялась против нас. Члены «юденрата» кричали, что ни в каком случае не дадут денег этим «сорванцам и мальчишкам». Мы дали им возможность выкричаться, и заявили: если они не дадут нам денег по доброму, мы пойдем к богачам гетто, и сами возьмем у них. «Богачи» эти знали отлично, к кому обращены наши слова: часть их сидела в «юденрате». Мы сказали, что на первый взнос нам требуется сто тысяч рублей, и до завтрашнего вечера мы надеемся эту сумму получить. Если мы ее не получим, будем действовать по нашему усмотрению. На следующий вечер мы получили от «юденрата» означенную сумму, и закупили дополнительное оружие, включая также гранаты. Через некоторое время мы получили еще деньги от «юденрата», который вынужден был смириться с нашим присутствием в гетто, не посылать нас в трудовые лагеря, и за отсутствием иного выхода, давать нам деньги на закупку оружия. Наше сосуществование с «юденратом» длилось все время, пока мы находились в гетто, и он не пытался нам ставить палки в колеса.

В поисках источников оружия мы наладили связь с жителем Ново-Свинцяна литовцем Козловским. Во время депортации евреев Свинцяна в Полигон он спрятал в своем доме двух сестер-евреек, и затем привел их в гетто. Эти девушки дружили с ребятами из нашей группы, и от них мы узнали, что Козловский — коммунист и связан с другими коммунистами, человек верный, поддерживающий евреев, и можно положиться на его помощь. Козловский посещал время от времени Свинцян и встречался со спасенными им сестрами.

В одно из таких посещений мы встретились с ним вне гетто, затем встречи наши участились. Когда произошло достаточное сближение, мы попросили его помочь нам в добыче оружия, он согласился и помог нам купить пистолеты и пронести их в гетто. Он познакомил нас с человеком, который служил в советской милиции и жил в подполье в Ново-Свинцяне, но с его помощью нам не удалось купить оружие.

За деньги, полученные нами от "юденрата", и благодаря связям с людьми вне гетто, все члены нашей группы к концу 1942 имели личное оружие.

8. Первая партизанская акция в нашей округе

Тема ухода из гетто в леса не сходила с нашей повестки дня и возникала при каждом нашем сборе. Мы искали связи с советскими партизанами: слухи о их боевых действиях в Белоруссии доходили до нас время от времени. В двадцати пяти километрах восточнее нашего городка начинались леса Ходоцишки. Их продолжением на северо-восток простирались на сотни квадратных километров лесные массивы Кузиян. В семидесяти километрах юго-восточнее нашего городка начинался огромный лесной массив озера Нарочь.

На одном из наших собраний Рувка Левин рассказал, что, по словам одного знакомого крестьянина, в лесу, который окружает его село, в 18 километрах юго-восточнее нашего городка, в районе городка Линтоп, действует группа офицеров и солдат Красной армии, оставшихся в селах округи со времени отступления летом 1941. Также, в районе озера Нарочь действуют советские партизанские отряды. Мы решили послать Рувку Левина и Моше Шотана в село, где поблизости находится группа советских солдат, чтобы связаться с ними с помощью знакомого Рувке крестьянина, а также попытаться достать карты округи с помощью татар. Но случились события, которые задержали Рувку и Моше.

19 мая 1942 года, в утренние часы советские партизаны уничтожили двух немецких офицеров на пути из Свинцяна в Линтоп, расстояние между которыми было 14 километров. Офицерами были — уполномоченный по экономическому использованию округа зондерфюрер Йозеф Бек и его заместитель. Они ехали в машине вместе с переводчицей — полячкой из Свинцяна. Между Свинцяном и Линтопом выскочили из леса пятеро советских партизан, швырнули гранату под передние колеса автомобиля и открыли по нему огонь. Автомобиль остановился и загорелся. Два офицера выскочили из него, стали бежать, но были сражены огнем партизан в нескольких шагах от автомобиля. Один из партизан прыгнул в пылающий. автомобиль и вытащил оттуда упавшую в обморок переводчицу. Когда она очнулась, ее привели к командиру партизанского отряда, и она чуть снова не упала в обморок. Перед ней сидел знакомый ей житель нашего городка, Федька Марков.