Помоги проекту - поделись книгой:
Опубликованный в 1632 году трактат Галилея «Диалог о двух главнейших системах мира» был написан по просьбе папы; однако автор проигнорировал рекомендацию рассматривать систему Коперника не как истину, а как гипотезу. Бытует мнение, что годы спустя о. Гринбергер говорил, что если бы Галилей относился к своим выводам как к гипотезе, то этот великий астроном мог бы писать все что угодно.[133] К несчастью для Галилея, в 1633 году он попал под подозрение в ереси и ему было запрещено публиковать работы о системе Коперника. Астроном продолжал много и плодотворно работать, в частности написал книгу «Беседы и математические доказательства двух новых наук» (1635). Однако сам факт неразумной цензуры запятнал репутацию Католической церкви.
Тем не менее не следует преувеличивать значение этого факта. Вот что пишет Дж. Хейлброн: «Просвещенным современникам было ясно, что упоминание о ереси в связи с Галилеем и Коперником не имело ни универсального, ни теологического значения. В 1642 году Гассенди заметил, что решение кардиналов – вещь важная, но отнюдь не догмат веры; Риччоли в 1651 году утверждал, что гелиоцентризм не является ересью; Менголи в 1675 году выражал мнение, что католики обязаны разделять только те толкования Библии, которые приняты церковными соборами, а Бальдиджани в 1678 году писал, что все это известно каждому».[134]
В реальности исследователи-католики действительно не испытывали помех в своей работе, если рассматривали вращение Земли как гипотезу (к чему призывал папский эдикт 1616 года). Эдикт 1633 года уже предписывал исключить любое упоминание о вращении земли из научных дебатов. Однако известно, что ученые-католики, в частности о. Руджер Бошкович, продолжали использовать в своей работе эту гипотезу, и поэтому современные исследователи предполагают, что эдикт 1633 года был направлен «против Галилео Галилея лично», а не против всего католического научного сообщества.[135]
Безусловно, осуждение Галилея, даже если рассматривать эту историю в ее реальном контексте и не удовлетворяться жуткими картинами, обычно создаваемыми воображением журналистов, сослужило Католической церкви медвежью услугу, создав миф о ее враждебности науке.
Господь «все расположил мерою, числом и весом»
Начиная с работ Пьера Дюгема,[136] опубликованных в начале XX века, историки науки стали все больше подчеркивать ту важнейшую роль, которую Католическая церковь сыграла в развитии науки. К сожалению, до широкой публики эти результаты исследований практически не дошли. Так бывает нередко. К примеру, большинство людей до сих пор считают, что промышленная революция привела к резкому снижению уровня жизни рабочих, тогда как на самом деле средний уровень жизни вырос.[137] Истинная роль Католической церкви в процессе развития современной науки тоже остается для широкой аудитории, по сути дела, тайной за семью печатями.
О. Стенли Яки – чрезвычайно уважаемый историк, имеющий ученую степень по физике и по теологии. Его работы помогают по достоинству оценить значение католицизма и схоластики для развития западной науки. В своих многочисленных книгах Яки высказывает непривычный для многих тезис о том, что христианские идеи не только не были помехой науке, но, напротив, создали предпосылки для ее развития.
Яки придает большое значение тому, что в христианской традиции, от ее ветхозаветной предыстории до Высокого Средневековья и далее, Бог – и соответственно его Творение – считается рациональным и упорядоченным. В разных местах Библии говорится о том, что законосообразность природных явлений отражает красоту, совершенство и гармонию Господа. Ведь Бог «устроил великие дела Своей премудрости» исключительно потому, что Он «пребывает прежде века и вовек» (Сир 42, 21). Обобщая сказанное в Ветхом Завете, Яки пишет: «Мир является творением Лица, обладающего высшей мудростью, и поэтому в нем есть смысл и законосообразность». Проявления этой законосообразности мы наблюдаем повсюду. «Смена времен года, выверенный ход звезд, музыка сфер, подчинение сил природы универсальным законам – всем этим мы обязаны Тому Единственному, кому мы можем безусловно доверять». О том же свидетельствуют многие пассажи из Книги пророка Иеремии, например, тот, где говорится, что Господь «хранит для нас седмицы, назначенные для жатвы», или тот, где проводится параллель «между вечной любовью Господа и вечными уставами, которые Он дал луне и звездам для освещения ночью».[138]
Яки обращает наше внимание на слова о том, что Господь «все расположил мерою, числом и весом» (Прем 11, 22).[139] По его мнению, они не только дали опору христианам, выступавшим за рациональность Вселенной в эпоху поздней античности, но и вдохновляли их тысячелетие спустя, в эпоху зарождения современной науки, когда они стали использовать количественный анализ как инструмент познания Вселенной.
Этот тезис может показаться совершенно очевидным и не представляющим никакого интереса. Тем не менее существовали целые цивилизации, которым была чужда эта чрезвычайно плодотворная и необходимая для обеспечения научного прогресса идея – идея рациональной и упорядоченной Вселенной. Один из главных тезисов Яки состоит в том, что наука, этот феномен бесконечного интеллектуального поиска, неслучайно возник в католической среде. Он утверждает, что для зарождения научной мысли были необходимы некоторые из фундаментальных христианских представлений. У нехристианских культур этих философских инструментов не было, и, более того, они были обременены концептуальными представлениями, препятствовавшими развитию науки. Яки перечисляет семь великих культур: арабскую, вавилонскую, китайскую, египетскую, древнегреческую, индийскую и культуру майя. В этих культурах, как он выражается, наука оказалась «мертворожденной».
Эту нежизнеспособность можно объяснить бытовавшими в этих культурах представлениями о Вселенной и тем, что их носители не верили в существование трансцендентного Творца, даровавшего своему Творению внутренне согласованные физические законы. Напротив, для этих культур Вселенная была колоссальным организмом под совместным управлением пантеона божеств – организмом, которому уготована череда бесконечных циклов рождения, смерти и возрождения. Из-за этого развитие науки было невозможным. Анимизм древних культур, т. е. представление о том, что божественное имманентно пребывает в сотворенных вещах, препятствовал развитию науки, так как ему была чужда идея неизменных законов природы. Считалось, что у вещей есть собственная воля и разум, и эта идея не давала даже возможности помыслить о том, что вещи могут вести себя регулярным, фиксированным образом.
Христианское учение о Воплощении жестко противостоит подобному образу мышления. «Единородным» Сыном Господа является только Христос. Напротив, согласно античному греко-римскому мировоззрению «вся Вселенная представляла собой «единородную» эманацию божественного принципа и фактически совпадала с ним».[140] Так как христианство признавало свойство божественности исключительно за Христом и Святой Троицей, трансцендентной по отношению к миру сему, оно были свободно от пантеизма, и поэтому христиане могли рассматривать Вселенную как царство порядка и предсказуемости.
Яки не отрицает за другими культурами больших технологических успехов. Суть его тезиса в том, что эти успехи не привели к расцвету
Показателен пример вавилонской цивилизации. Вавилонская космогония совершенно не способствовала развитию науки, скорее наоборот. Вавилоняне считали естественный порядок до такой степени фундаментально неопределенным, что, с их точки зрения, только ежегодный ритуал жертвоприношения мог дать надежду на предотвращение космической катастрофы. Вавилонская цивилизация достигла выдающихся успехов в сборе астрономических сведений и создала зачатки алгебры. Но духовная и философская атмосфера Вавилона была такой, что эти практические умения вряд ли могли положить начало развитию чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего науку.[142] Напротив, в ходе сотворения мира, как оно описано в Бытии, хаос полностью подчиняется суверенитету Бога, и это очень существенно.[143]
Похожие культурные факторы сдерживали развитие науки в Китае. Как ни странно, наиболее убедительно об этом написал историк-марксист Джозеф Нидхем. С его точки зрения, причиной был религиозный и философский контекст, внутри которого действовали китайские мыслители. Поистине удивительно слышать это от марксиста, от которого ожидаешь экономического или, во всяком случае, материалистического объяснения того, почему наука в Китае оказалась мертворожденной. Нидхем утверждает, что китайские интеллектуалы были неспособны поверить в существование законов природы. Это было связано с тем, что в Китае никогда не существовало «представления о божественном небесном законодателе, предписывающем законы Природе, находящейся вне человека». Он далее поясняет: «Дело было не в том, что китайцы не видели в природе упорядоченности, а в том, что этот порядок не был результатом деятельности рациональной личности, и соответственно у них не было уверенности в том, что рациональные личности способны выразить на своем несовершенном человеческом языке божественный кодекс, начертанный до начала времен. Более того, даосисты сочли бы эту мысль слишком наивной и не отвечающей утонченности и сложности Вселенной, как они ее интуитивно постигали».[144]
Особенно поразителен случай древних греков, которые добились огромных успехов, применяя человеческий разум к изучению различных дисциплин. Из всех древних культур, которые анализирует Яки, греки ближе всего подошли к созданию науки в современном понимании – но в конечном счете и им это не удалось. Греки приписывали материальным предметам, действующим в космосе, сознательные цели; Аристотель объяснял круговые движения небесных тел тем, что им так нравится. Яки высказал мысль, что для обеспечения развития науки было необходимо
Большого внимания исследователей удостоились научные достижения мусульманских ученых, особенно в сфере медицины и оптики. Кроме того, в XII веке на Запад проникли классические греческие тексты, ставшие важнейшей частью интеллектуальной истории Запада благодаря переводам арабских книжников. Однако все это не отменяет того факта, что, как правило, мусульманские ученые добивались успеха вопреки исламу, а не благодаря ему. Ортодоксальные исламские ученые отрицали любое представление о Вселенной, где правят единые физические законы, так как никакие законы природы не должны и не могут ограничивать всемогущество Аллаха.[145] Они воспринимали законы природы как, если можно так выразиться,
Католицизм допускает существование чудес и признает, что в жизни есть место и сверхъестественному, но сама идея чуда состоит в том, что это
К XII–XIV векам это различие было хорошо усвоено.[148] Конечно, некоторые авторы, такие как Уильям Оккам, время от времени настолько акцентировали абсолютную волю Господа, что это могло препятствовать развитию науки, но большинство христианских философов считали Вселенную принципиально упорядоченной.
Св. Фоме Аквинскому удалось найти баланс между свободой Господа, который может создать такую Вселенную, какую Ему хочется, и Его отношением к той Вселенной, которую он на самом деле создал. Как объясняет о. Яки, с точки зрения томизма главной задачей является выяснение того, какую именно Вселенную создал Бог, но при этом не следует тратить усилия на абстрактные размышления о том, какой
Такой подход позволяет избежать двух возможных ошибок. Во-первых, он предостерегает против не основанных на опыте рассуждений о физической вселенной, которым так любили порой предаваться древние. Это наносит серьезный удар по априорным рассуждениям о том, что Вселенная «должна» быть такой-то и такой-то, и о том, что было бы «логично», если бы Вселенная была такой-то и такой-то. Так, Аристотель утверждал, что если один предмет в два раза тяжелее другого, то он будет падать с той же высоты в два раза быстрее. К этому выводу он пришел в результате интроспекции, но любой может проверить, что это не так. Несмотря на то что Аристотель в ходе своих исследований собрал очень много эмпирических данных, он продолжал верить в то, что натурфилософия может быть основана на чисто рациональном анализе (в противоположность чисто эмпирическому). С его точки зрения, вечная Вселенная есть рационально
Во-вторых, томистский подход исходит из того, что созданная Богом Вселенная упорядочена и познаваема, потому что, несмотря на то что Бог обладает властью, позволяющей ему игнорировать законы физического мира, такое поведение противоречит Его рациональности и упорядоченности. Именно это ощущение разумности и предсказуемости физического мира создало у ученых раннего периода Нового времени философскую уверенность в осмысленности занятия наукой. Один из исследователей писал в связи с этим: «Только в рамках такой концептуальной матрицы наука могла появиться в той жизнеспособной форме, которая обеспечила последующее устойчивое развитие».[151]
Об этом, как это ни странно, писал и Фридрих Ницше, один из наиболее ожесточенных противников христианства в XIX веке. «Строго рассуждая, – утверждал он, – не существует никакой «беспредпосылочной» науки… нужно всегда заведомо иметь в наличии некую философию, некую «веру», дабы предначертать из нее науке направление, смысл, границу, метод, «право» на существование… Наша вера в науку покоится все еще на
Тезис Яки о том, что научные исследования Запада поддерживались христианской теологией, можно продемонстрировать на примере того, как западные ученые решали важные проблемы, связанные с движением, брошенными предметами и импетусом [impetus], т. е. количеством движения. С точки зрения древних греков, естественным состоянием для всех тел было состояние покоя. Поэтому требовалось объяснить движение, и попытка объяснения, предпринятая Аристотелем, оказала наибольшее влияние на тогдашнюю науку. Согласно Аристотелю, земля, вода и воздух – три из четырех элементов материального мира – обладали естественной склонностью стремиться к центру Земли. Когда предмет, брошенный с дерева, падал на землю, он просто действовал согласно своей природе, ища центр земли (в достижении каковой цели он, разумеется, встречал препятствие в виде земли). Огонь, с другой стороны, стремился ввысь, хотя и оставался в подлунных пределах.[153]
Аристотель разделял движение на естественное и насильственное. Примерами естественного движения служат движение падающих шаров и движение восходящих языков пламени, иными словами, то, что происходит, когда движущийся предмет стремится достичь естественного состояния покоя. Классическим примером насильственного движения являются метательные снаряды, когда, скажем, шар бросают вверх, несмотря на его естественное тяготение к центру земли.
Описание движения брошенных предметов было для Аристотеля чрезвычайно тяжелой проблемой. Например, если мы бросим шар, то, согласно теории Аристотеля, он должен мгновенно оказаться на земле, как только покинет руку человека, потому что его природа тянет его к земле. Движение шара будет объяснимо только в том случае, если он так и не покинет руки человека – если мы все время держим шар в руке и двигаем его, то причиной движения является эта внешняя сила. Но если такой силы нет, то аристотелевский подход, очевидно, не может объяснить движение шара в воздухе… Аристотель пытался решить эту проблему, предполагая, что все то время, пока брошенный предмет летит по воздуху, на самом деле на него
Важнейшим элементом перехода от античной физики к физике современной стало введение понятия инерции, т. е. сопротивления объекта изменениям в состоянии его движения. В XVIII веке Исаак Ньютон описал инерцию в своем первом законе, согласно которому тела, находящиеся в состоянии покоя, стремятся остаться в состоянии покоя, а движущиеся тела стремятся оставаться в движении.
Современные исследователи начинают признавать роль средневековых ученых в развитии идеи инерционного движения. Особенно важное значение имели работы Жана Буридана, сорбоннского профессора XIV века. Буридан, как и всякий католик, в силу своих религиозных взглядов не мог не отвергнуть идею Аристотеля о вечности Вселенной. Он считал, что Вселенная была создана Богом из ничего в какой-то конкретный момент. А если Вселенная не является вечной, то и движение небесных тел, которое Аристотель тоже считал вечным, должно быть осмыслено по-другому. Иными словами, если
Буридан пытался выяснить, каким образом созданные Господом небесные тела могли начать и продолжать свое движение в отсутствие постоянной двигающей их силы. Его ответ состоял в том, что Бог
Важно не забывать теологический контекст и религиозную среду, которые позволили Буридану сделать этот вывод, поскольку именно отсутствие такого контекста в великих древних культурах помогает объяснить то, почему им так и не удалось прийти к идее инерционного движения. Как отмечал Яки, все эти культуры были языческими; соответственно они считали Вселенную и ее движение вечными, не имеющими ни начала, ни конца. Однако, говорит Яки, после того, как вера в творение
Эти вопросы продолжали обсуждаться в течение многих веков, но если взять огромный корпус текстов на эту тему – от Буридана до Декарта, – то выяснится, что большинство ученых разделяли точку зрения Буридана. Это позволило Яки утверждать: «В силу того, что этот широкий религиозный, или теологический, консенсус – заслуга христианства, феномен науки является не западным, а христианским».[157]
Наследники Буридана и Никола Орема не очень стремились признавать свои интеллектуальные долги. Например, Исаак Ньютон в старости потратил кучу времени на вымарывание из своих записных книжек имени Декарта, чтобы скрыть его влияние на свои идеи. В свою очередь, Декарт умолчал о том, скольким он обязан средневековой теории импетуса (количества движения).[158] Коперник упоминал о ней в своих работах, но на конкретные источники не ссылался. Вполне возможно, что он познакомился с ней, когда учился в Краковском университете, где ему было нетрудно получить доступ к рукописным копиям работ Буридана и Орема.[159]
Как бы то ни было, сегодня очевидно, что этот важнейший прорыв Буридана, который был прямым следствием его католической веры, оказал глубокое влияние на западную науку. Он получил завершенное воплощение в первом законе Ньютона. Яки писал: «В той степени, в которой наука представляет собой количественное исследование движущихся предметов, а первый закон Ньютона является фундаментом прочих законов, мы имеем полное право говорить о средневековом происхождении современной науки».[160]
Разработанное Буриданом понятие импетуса представляет собой серьезную попытку объяснить движение на Земле и в небесах посредством универсальной системы механики.[161] Со времен античности считалось, что законы движения небесных тел фундаментально отличаются от законов движения на Земле. Незападные культуры пантеистического толка, а также культуры, верившие в божественность небесных тел в том или ином варианте, тоже исходили из того, что движение небесных тел должно описываться иначе, чем движение на земле. Исаак Ньютон в конце концов доказал, что существуют общие законы движения для всей Вселенной: и для Земли, и для неба. Но начало этому пути положил Буридан.
Кафедральная школа в Шартре
Кафедральная школа в Шартре, учебное заведение, расцвет которого пришелся на XII век, – это особая глава и в интеллектуальной истории Запада, и в истории западной науки. В XI веке школа успешно развивалась под руководством Фульберта, ученика Герберта Орильякского, светоча конца X века, который впоследствии стал папой Сильвестром П. В это время практически все, кто внес сколько-нибудь существенный вклад в развитие науки, были так или иначе связаны с Шартрской школой.[162]
Сам Фульберт служил примером интеллектуального любопытства и разносторонности. Он был знаком с последними достижениями в логике, математике и астрономии и находился в курсе тех исследований, которые велись в мусульманской Испании. Кроме того, он был прекрасным врачом и сочинил много гимнов. Фульберт – яркий пример ученого-католика; ему и в голову не могла прийти мысль о том, что к мирским наукам и к трудам древних язычников можно относиться с презрением.
Кое-что о подходе Шартрской школы можно узнать, приглядевшись к западному фасаду Шартрского собора. Каждому из семи традиционных свободных искусств соответствует отдельная скульптура, каждую дисциплину представляет античный мыслитель. Это Аристотель, Боэций, Цицерон, Донат (или, возможно, Присциан), Эвклид, Птолемей и Пифагор.[163] Работы над западным фасадом собора велись в 40-е годы XII века под личным наблюдением тогдашнего канцлера школы Тьерри (Теодорика) Шартрского. Тьерри был глубоко предан свободным искусствам, и при нем Шартрская школа стала лучшим и наиболее престижным учебным заведением в Европе, обучающим этим предметам.
Страсть Тьерри к свободным искусствам объяснялась его религиозными убеждениями. С его точки зрения, которую разделяли многие средневековые умы, дисциплины квадривиума – арифметика, геометрия, музыка и астрономия – побуждали студентов к созерцанию созданного Богом упорядоченного мироустройства и красоты Творения. Благодаря изучению тривиума – грамматики, риторики и логики – люди получали возможность убедительно и понятно выразить то, что открылось им в результате созерцания. Наконец, выражаясь словами одного современного ученого, свободные искусства открывали человеку «его место во вселенной и учили его ценить красоту созданного Господом мира».[164]
Одной из особенностей натурфилософии XII века было представление о природе как о чем-то автономном, действующем в рамках доступных разуму неизменных законов. Именно в этом ярче всего сказалось влияние Шартрской школы. Интеллектуалы, которых интересовало то, как устроена природа, с энтузиазмом предлагали объяснения, основанные на естественной причинности.[165] Аделард из Бата (ок. 1080–1142), который учился в Шартре, писал: «Именно разум делает нас людьми. И если бы мы повернулись спиной к потрясающей разумной красоте мира, где мы живем, нас надлежало бы изгнать из него, подобно неблагодарному гостю, не ценящему дом, где ему дали приют».[166] Из этого он делал следующий вывод: «Я не умаляю Бога, ибо все, что есть, исходит от Него. Но сначала мы должны дойти до самых границ человеческого знания и только если человеческого знания не хватит, следует обращаться за объяснением к Богу».[167]
Вильгельм Конхезий (Гийом из Конша) разделял точку зрения Аделарда. «Я ничего не отделяю от Бога, – писал он. – Он создатель всех вещей, за исключением зла. Но природа, дарованная Им Его созданиям, явлена в полноте согласных деяний, кои деяния споспешествуют Его вящей славе, ибо природа сотворена Им».[168] Иными словами, созданная Господом структура природы такова, что обычно мы можем дать объяснение наблюдаемых явлений, не прибегая к сверхъестественному. Те, кто критиковал метод научного анализа, вызывали у Вильгельма Конхезия насмешку и презрение: «Они не ведают ничего о силах природы и желают видеть всех такими же невеждами, поэтому им не хочется, чтобы силы природы изучали другие, а хочется, чтобы мы верили, подобно смердам, и не выясняли [естественных] причин [вещей]. Мы же говорим, что нужно всегда искать причины… Но такие люди… когда узнают, что человек занимается исследованиями, говорят: он еретик».[169]
Естественно, подобные взгляды вызывали недоверие и порождали вопрос: могут ли католические философы систематически анализировать природу в терминах вторичной причинности и быть приверженными представлению о природе как о рациональной системе без того, чтобы прийти к полному отрицанию сверхъестественного и чудесного как такового? Но на деле этим мыслителям как раз удавалось сохранить баланс. Они отвергали представления о том, что рациональный анализ естественных причин оскорбителен для Господа, и о том, что это означает ограничение Господа рамками познаваемых законов природы. Они, как мы уже говорили, полагали, что Бог мог создать любую вселенную по Своему желанию, но, после того, как Он создал нашу, Он позволяет ей существовать в соответствии с ее собственной природой и, как правило, не вмешивается в ее фундаментальное строение.[170]
Рассуждая о том, как в Библии описано сотворение мира, Тьерри Шартрский четко указывает на то, что небесные тела никоим образом не являются божественными, Вселенная не представляет собой некий огромный живой организм, а небесные тела не состоят из бессмертной материи, неподвластной земным законам. Наоборот, Тьерри объясняет, что у всех вещей «есть Создатель – Господь, потому что все они способны меняться и не вечны». Тьерри считал, что звезды и небосвод состоят из воды и воздуха, а не из полубожественных субстанций, поведение которых объясняется принципиально иными законами, чем поведение предметов на земле.[171] Для развития науки эта мысль была чрезвычайно важна.
Томас Голдстин, современный историк науки, оценивал значение Шартрской школы следующими cловами: «Формулировка философских предпосылок; выделение базового понятия космоса, из которого позже вырастут специализированные дисциплины; систематическая реконструкция научных знаний прошлого, т. е. обеспечение твердого фундамента в виде научной традиции для будущего развития западной науки – каждый из этих шагов имел огромное значение, а в совокупности они свидетельствуют о том, что в середине XII века небольшая группа людей в течение 15–20 лет сознательно стремилась дать толчок развитию западной науки и осуществила для этого все самые необходимые шаги».[172] Голдстин предсказывает, что в будущем «Тьерри будут считать одним из отцов-основателей западной науки».[173]
Век расцвета Шартрской школы был временем важных событий в интеллектуальной жизни. Когда в конце XI века христиане начали изгонять исламских завоевателей из Испании и одержали над ними победу в Сицилии, католическим ученым достались в наследство крупные арабские научные и учебные центры. В свое время, завоевав Александрию и Сирию, мусульмане вступили в контакт с греческой наукой и стали заниматься изучением и комментированием античных источников. Древнегреческие тексты, остававшиеся неизвестными Европе в течение многих столетий, но переведенные мусульманами на арабский язык, теперь вернулись в европейский культурный оборот и были переведены на латынь. В Италии переводы делались непосредственно с греческих оригиналов. В числе этих текстов были важнейшие натурфилософские трактаты Аристотеля, в частности «Физика», «О небе и о мире»[174] и «О возникновении и уничтожении».
Многие ученые-католики просто-напросто исходили из того, что между истинами веры и вершинами античной философии не может быть противоречия. Но противоречия на самом деле существовали, и это становилось все яснее и яснее по мере введения в оборот новых текстов. Для Аристотеля Вселенная была вечной, в то время как Церковь учила, что Бог создал мир из ничего в какой-то определенный момент времени. Кроме того, Аристотель отрицал возможность существования вакуума. Сегодняшним читателям, вероятно, сложно осознать теологические следствия из этого, но многие католики, особенно в XIII веке, видели их сразу. Отрицать возможность существования вакуума означает отрицать творческое могущество Господа, потому что для всемогущего Бога возможно все. В трудах Аристотеля можно было найти и другие сомнительные идеи, с которыми надо было разбираться.
Один подход к этой проблеме был представлен труппой так называемых латинских аверроистов, название которых происходит от имени Аверроэса (Ибн Рушда), который был одним из самых знаменитых и почитаемых арабских толкователей текстов Аристотеля. Часто ошибочно утверждается, что они исповедовали учение о «двойной истине» и считали, что теологически ложные утверждения могут быть истинными с философской точки зрения, и наоборот. Из этого они якобы делали вывод о том, что два противоречащих друг другу утверждения могут быть истинными, одно – с точки зрения теологии, а другое – с точки зрения философии.
На самом деле их взгляды были не так примитивны. Они считали, что представления Аристотеля, в частности представление о вечности Вселенной, были результатом логически обоснованных рассуждений и что в самом процессе их вывода не содержится ошибки. Однако эти представления, безусловно, противоречили божественному откровению. Латинские аверроисты решали эту проблему следующим образом. Они утверждали, что, будучи философами, обязаны доводить рассуждения до логического конца, но если выводы противоречат Откровению, то они не могут быть истинными в каком бы то ни было абсолютном смысле. В конце концов, восклицали они, что такое слабый человеческий разум перед всемогуществом Бога, выходящего за пределы этого разума?[175]
Консервативным ученым этот выход из положения казался не менее спорным и неубедительным, чем нам. В результате некоторые из них отвернулись от философии. Св. Фома Аквинский, питавший к Аристотелю глубокое уважение, опасался, что реакция консерваторов на ошибки аверроистов может привести к тому, что тексты Философа (так он называл Аристотеля) могут вообще выпасть из научного оборота. Своим знаменитым синтезом св. Фома продемонстрировал, что разум и вера дополняют друг друга и не могут противоречить друг другу. Если же нам кажется, что мы имеем дело с противоречиями, то на самом деле мы имеем дело с ошибкой в понимании либо религии, либо философии.
Несмотря на блестящее решение Аквината, новые тексты продолжали вызывать опасения и отрицательную реакцию со стороны некоторых ученых. Вскоре после смерти св. Фомы епископ Парижа обнародовал список из 219 тезисов, которые профессорам Парижского университета запрещалось излагать; в историю это событие вошло под названием Осуждения 1277 года. Осуждены были те идеи Аристотеля (а в некоторых случаях даже потенциальные выводы из них), которые противоречили католическому пониманию Бога и мира. Хотя формально запрет действовал только в Париже, есть убедительные свидетельства, что его последствия ощущались даже в Оксфорде. Папа не имел к этому отношения; он всего лишь просил выяснить, в чем причина интеллектуального брожения в Парижском университете. (Один из исследователей этого вопроса писал, что папа «отнесся к действиям епископа Парижского без энтузиазма».[176])
Но даже Осуждение 1277 года тоже сыграло положительную роль в развитии науки. По мнению великого историка науки Пьера Дюгема, именно этот запрет стал моментом рождения современной науки. Дюгем, а вслед за ним Алистер Кромби и Эдвард Грант, считали, что это осуждение вынудило ученых выйти за пределы границ, установленных аристотелевскими посылками, и по-новому подойти к мышлению о физическом мире. Осуждение некоторых аспектов физической доктрины Аристотеля привело к тому, что западные ученые начали отходить от обычая слишком сильно полагаться на нее, и дало им возможность отхода от доставшихся им от античности аксиом. Хотя среди историков имеются разные мнения об относительном влиянии этого запрета, все они сходятся на том, что он заставил западных ученых освободиться от оков аристотелианства и открыл перед ними новые возможности, которые никогда не приходили в голову великому древнегреческому философу.[177]
Приведем пример. Мы уже упоминали о том, что Аристотель отрицал возможность существования вакуума и мыслители периода Высокого Средневековья обычно соглашались с ним. После осуждения 219 тезисов ученые были вынуждены признать, что всемогущий Бог в состоянии создать вакуум. Это открыло перед ними новые, невиданные возможности. Разумеется, некоторые ученые, по-видимому, признавали возможность существования вакуума лишь формально. Безусловно признавая, что Господь всемогущ и, следовательно, способен создать даже вакуум, они были убеждены, что Он не станет этого делать. Но некоторых других заинтересовали новые возможности, связанные с существованием вакуума, и это привело к важным научным дискуссиям. Таким образом, как писал историк науки Ричард Дейлс, осуждение «определенно породило новый, более свободный и творческий тип научных исследований».[178]
Об этом убедительно свидетельствует история другого осужденного тезиса, а именно идеи Аристотеля о том, что «причиной небесных движений является разумная душа».[179] Осуждение этой идеи имело важное значение. Что отрицалось таким образом? Отрицалось то, что небесные тела обладают душой и являются в каком-то смысле живыми. Это стандартное космологическое верование имело широкое хождение со времен античности. Хотя некоторые отцы Церкви осуждали его и указывали на его несовместимость с христианством, очень многие христианские мыслители встали на позицию Аристотеля и полагали, что планетарные сферы приводятся в движение некими разумными сущностями.
Осуждение этой идеи породило новые подходы к решению ключевого вопроса об источнике движения небесных тел. Жан Буридан, развивая мысли Роберта Гроссетеста, полагал, что в Писании нет указаний на наличие движущих планетами разумных существ, а Никола Орем продвинулся на этом пути еще дальше.[180]
Еще в патристическую эпоху христианские мыслители, часто косвенным образом, начали процесс деанимации природы, т. е. отказа от одушевления природных предметов. Частью этого процесса являлось изгнание из картины Вселенной всякого представления о том, что небесные тела являются живыми существами или разумными сущностями, а также о том, что они не способны двигаться без воздействия некой духовной движущей силы. Упоминания об этом разбросаны по текстам св. Августина, св. Василия Великого, св. Григория Нисского, св. Иеронима и св. Иоанна Дамаскина. Однако лишь тогда, когда исследователи стали изучать природу более последовательно и упорно, появились люди, которые явным образом представляли себе Вселенную как некий механизм, доступный в силу этого для человеческого понимания.[181] Дейлс писал: «В XII веке в латинской Европе те аспекты иудеохристианской мысли, которые были связаны с представлениями о сотворении мира из ничего и об удаленности Бога от сотворенного Им мира, привели к тому, что некоторым людям в некоторых контекстах удалось изгнать из царства природы все полубожественные сущности».[182] А Стенли Яки констатировал, что для того, чтобы наука могла возникнуть, нужно было «лишить природу души».[183]
Спустя долгое время после того, как все забыли об осуждении тезисов Аристотеля, споры, которые оно породило, по-прежнему влияли на интеллектуальную историю Европы, и это влияние продолжалось на протяжении всего XVII века, ознаменовавшего начало научной революции.[184]
Ученые-священники
Нетрудно продемонстрировать, что многие великие ученые, такие как Луи Пастер, были католиками. Но гораздо более показательно то, что значительный вклад в развитие науки внесло огромное количество
Упомянем в этой связи о некоторых выдающихся ученых XIII века. Роджер Бэкон, францисканец, преподававший в Оксфорде, прославился своими трудами по математике и оптике; его считают предтечей современного научного метода. Бэкон писал о философии науки, подчеркивая важность опыта и эксперимента. В своем «Большом сочинении»
Св. Альберт Великий (ок. 1200–1280), или Albertus Magnus, учился в Падуе, а позже вступил в доминиканский орден. Он преподавал в различных немецких монастырях, а потом в университете в Париже, где вырастил плеяду блестящих ученых (его учеником был, например, св. Фома Аквинский). Кроме того, св. Альберт занимал важные церковные должности. В течение нескольких лет он был провинциалом доминиканского ордена в Германии и два года – епископом Регенсбурга. В Биографическом словаре науки
Св. Альберт был знаменитым исследователем природы и очень много написал об окружающем мире. Ему принадлежат работы по физике, логике, метафизике, биологии, психологии и различным наукам о Земле. Как и Роджер Бэкон, св. Альберт подчеркивал важность непосредственных наблюдений для познания физического мира. В трактате «О минералах»
У Роберта Гроссетеста, который занимал кресло канцлера Оксфордского университета и епископскую кафедру в Линкольне, самом крупном диоцезе Англии, были очень широкие научные интересы и достижения, позволяющие поставить его в один ряд с Роджером Бэконом и Альбертом Великим. На Гроссетеста оказала огромное влияние Шартрская школа, особенно Тьерри. Гроссетест был одним из наиболее образованных людей своего времени; он считается первым человеком, который полностью и пошагово описал процедуру научного эксперимента. В своей книге «Роберт Гроссетест и рождение экспериментальной науки»
В учебниках обычно говорится о Роджере Бэконе и Альберте Великом, а также упоминается о Роберте Гроссетесте. Другие католики, повлиявшие на развитие науки, обычно остаются в тени. Например, о. Николаус Стено (1638–1686), обратившийся в католичество и ставший католическим священником лютеранин, считается «создателем большинства принципов современной геологии»;[189] его часто называют отцом стратиграфии (науки о слоях горных пород).[190] О. Стено был уроженцем Дании; он жил и работал во многих странах Европы. Одно время он был придворным врачом великого герцога Тосканского. Однако, несмотря на то что его высоко ценили как врача, главным делом его жизни было исследование окаменелостей и геологических страт.
Его работа началась после весьма необычного эпизода: ему выпало препарировать голову огромной акулы, которую поймали французские рыбаки в 1666 году. Это была самая крупная акула в мире: она весила 2800 фунтов (примерно 1270 кг). Именно поэтому препарировать ее позвали Стено, который был известен как искусный прозектор.
Для нас существенно то, что Стено чрезвычайно поразили зубы акулы. Они имели странное сходство с так называемыми глоссопетрами (камнями в форме языка), тайна происхождения которых занимала людей еще в глубокой древности. На Мальте эти камни находили в земле; считалось, что они обладают целительной силой. Бытовали многочисленные объяснения того, откуда они взялись. Гийом Ронделе в XVI веке высказал предположение, что это акульи зубы, но это мнение не получило поддержки. И вот у Стено возникла возможность сравнить эти объекты – и он обнаружил между ними поразительное сходство.
Это был очень важный момент в истории науки, поскольку был связан с гораздо более важным вопросом, чем сотношение между акульими зубами и таинственными камнями – с наличием раковин и морских окаменелостей в камнях, расположенных далеко от моря. Вслед за разгадкой тайны глоссопетр, которые почти наверняка были зубами акул, встал вопрос о происхождении окаменелостей вообще и причин, по которым они приняли ту форму, в которой мы их наблюдаем. Почему мы находим их в камнях? На этот вопрос было много ответов, в том числе, что они спонтанно порождаются камнями, но ни один из них не устраивал Стено. С его точки зрения, эти объяснения были неубедительными с научной точки зрения и к тому же оскорбительными для Господа, которому подобные теории приписывали бесцельные и произвольные действия. На основании целого ряда доводов Стено пришел к выводу, что все теории возникновения окаменелостей противоречат известным фактам. Он с головой погрузился в изучение этого вопроса и через два года закончил труд под названием «Предварительные замечания к рассуждению о твердом, внутри твердого естественно содержащемся»
Это была нелегкая работа: ведь Стено вступил на неизведанную территорию. Геологической науки, у которой он мог бы позаимствовать методологию или базовые принципы, еще не существовало. Ему приходилось заниматься событиями и процессами, которые происходили в отдаленном прошлом, и он не мог воспользоваться для подтверждения некоторых своих выводов методом непосредственного наблюдения.
Несмотря на это, он упорно продвигался вперед. Стено был уверен, что камни, окаменелости и геологические страты могут рассказать нам об истории земли и что изучение геологии позволит узнать эту историю. Эта идея была новой и революционной. В прежние времена ученые, начиная с Аристотеля, полагали, что прошлое земли непостижимо. Автор недавно опубликованной биографии Стено пишет, что тот «был первым, кто заявил, что историю земли можно восстановить по камням, и поставил перед собой такую задачу».[191] «Главное достижение Стено в его трактате
Из его многочисленных открытий особое значение имеют три так называемых принципа Стено. Его трактат – первая известная нам книга, где сформулирован принцип суперпозиции, один из основных принципов стратиграфии.[193] Это и есть первый принцип Стено. Он гласит, что пласты осадочных пород следуют в порядке их образования таким образом, что более старые пласты находятся ниже более молодых.
Однако, поскольку наблюдаемые в реальности пласты обычно тем или иным образом нарушены, деформированы или смещены, их геологическую историю не всегда просто реконструировать. К примеру, если пласты повернуты вертикально, возникает вопрос: какой слой считать верхним, а какой – нижним? Расположить ли стратиграфическую последовательность слева направо или справа налево? Чтобы ответить на него, Стено вводит принцип первичной горизонтальности. Источником осадочных пород, утверждает он, является вода (река, морской шторм и т. д. и т. п.). Порода уносится водой и в конце концов осаждается в виде тех или иных слоев. После того, как это произошло, отложения выравниваются под воздействием силы притяжения и водных течений прибойной зоны. В результате снизу они принимают форму дна, а сверху разглаживаются. Как же установить последовательность отложения пород, слои которых не расположены горизонтально? Поскольку наиболее крупные и тяжелые частицы, естественно, осаждаются первыми, а более мелкие и легкие – потом, то достаточно выяснить, в каком слое расположены самые крупные частицы. Это и будет нижний слой данной стратиграфической последовательности.[194]
Наконец, сформулированный Стено принцип латеральной непрерывности гласит, что если по обеим сторонам долины имеется одинаковая последовательность слоев, то это значит, что некогда на ее месте существовала непрерывная стратиграфическая последовательность, т. е. соответствующие слои двух ее сторон были соединены непрерывными отложениями, а образование долины является более поздним геологическим событием. Стено также указывал на то, что если в каком-то месте мы находим слой, в котором обнаруживается морская соль или другие объекты, имеющие отношение к морю – в частности, зубы акулы, – это значит, что некогда на этом месте должно было быть море.
С течением времени о. Стено стал восприниматься как образец святости и учености. В 1722 году его внучатый племянник Якоб Уинслоу написал его биографию для сборника под названием «Жития святых на каждый день» (она вошла в раздел, посвященный потенциальным святым). Уинслоу, перешедший в католичество из лютеранства, считал, что его обращение – результат молитв о. Стено. В 1938 году группа датских почитателей о. Стено обратилась к папе Пию XI с просьбой официально причислить его к лику святых. Спустя 50 лет папа Иоанн Павел II беатифицировал о. Стено, воздав должное и его святости, и его вкладу в науку.
Научные достижения иезуитов
Больше всего посвятивших себя науке католических священников мы находим в Обществе Иисуса, основанном в XVI веке Игнатием Лойолой. Вот как один современный историк описывает научные успехи, достигнутые иезуитами к XVIII веку: «Они внесли свой вклад в изобретение часов с маятником, пантографа, барометра, рефракционного телескопа и микроскопа, успешно занимались оптикой, магнетизмом и электричеством. Они открыли полосы Юпитера, туманность Андромеды и кольца Сатурна. Независимо от Харви они создали теорию кровообращения. Они теоретически обосновали возможность полета, объяснили влияние Луны на приливы и выдвинули теорию волновой природы света. Звездные карты южного полушария, символическая логика, дамбы на реках По и Адидже, введение знаков плюса и минуса в итальянскую математику – вот неполный список достижений иезуитов. Не зря величайшие ученые, такие как Ферма, Гюйгенс, Лейбниц и Ньютон, относили иезуитов к числу своих наиболее важных корреспондентов».[195]
Один из историков, занимавшийся периодом возникновения науки об электричестве, считает, что Общество Иисуса «внесло важнейший вклад в экспериментальную физику в XVII веке».[196] Другой современный исследователь пишет: «К этой похвале следует добавить, что иезуиты проводили глубокие исследования и по другим дисциплинам; так, практически все значимые работы по оптике, относящиеся к этому периоду, были написаны иезуитами».[197] Некоторым крупным ученым-иезуитам мы обязаны появлением научных энциклопедий, которые сыграли колоссальную роль в распространении результатов исследований среди ученого сообщества. Историк Уильям Эшворт писал: «Если считать, что одним из результатов научной революции стало взаимное сотрудничество ученых, за это нам следует благодарить иезуитов».[198]
Орден иезуитов также может гордиться выдающимися математиками, внесшими большой вклад в науку. Когда Шарль Боссю, один из первых историков математики, составил список наиболее выдающихся математиков с 900 года до н. э. до 1800 года н. э., из 303 включенных в него ученых 16 были иезуитами.[199] Эту цифру (5 % всех крупных математиков, работавших на протяжении 2700 лет) можно оценить в полной мере лишь с учетом того, что орден иезуитов существовал лишь в течение двух из этих 27 веков![200] Кроме того, примерно 35 кратеров на Луне носят имена иезуитов, ученых и математиков.
Иезуиты были первыми, кто принес западную науку в такие удаленные от Европы места, как Китай и Индия. Так, в XVII веке иезуиты познакомили Китай с существенным корпусом научного знания и предоставили китайцам обширный инструментарий для понимания физической Вселенной, в частности, эвклидову геометрию, позволявшую постичь движения планет. Один из исследователей этой темы писал о деятельности иезуитов в Китае: «Они прибыли туда в то время, когда наука вообще, и в особенности математика и астрономия, находились в Китае на очень низком уровне развития, в то время как в Европе уже зарождалась наука в ее современном понимании. Они предприняли огромные усилия для того, чтобы перевести на китайский язык западные труды по математике и астрономии, и пробудили у китайских ученых интерес к этим наукам. Они активно занимались астрономическими наблюдениями и составили первые современные карты Китая. Они также научились ценить научные достижения этой древней культуры и познакомили с ними Европу. Благодаря их письмам европейские ученые впервые получили сведения о китайской науке и культуре».[201]
Иезуиты занимались распространением научных знаний и созданием инфраструктуры во многих относительно слаборазвитых странах: не только в Азии, но также в Африке, Центральной и Южной Америке. В XIX веке в этих странах создавались иезуитские обсерватории, где изучали астрономию, геомагнетизм, метеорологию, сейсмологию и физику Солнца. Страны, в которых располагались эти обсерватории, получили от иезуитов методику точного измерения времени, метеорологические прогнозы (особенно важное практическое значение имели предсказания ураганов и тайфунов), оценку сейсмологических рисков и карты.[202] В Центральной и Южной Америке иезуиты занимались в основном метеорологией и сейсмологией; собственно, в этой части света они и заложили традицию изучения этих наук.[203] Многие страны, от Эквадора до Ливана и Филиппин, обязаны своим научным развитием иезуитам.
Среди иезуитов было много выдающихся ученых. Например, широко известны открытия о. Джамбаттисты Риччоли; он, в частности, был первым, кто рассчитал ускорение свободно падающего тела (что является малоизвестным фактом). Кроме того, он был видным астрономом. В 1649 году он задумал написать для ордена астрономическую энциклопедию. Его настойчивость и поддержка о. Атаназиуса Кирхера привели к тому, что орден одобрил этот проект. Опубликованный в 1651 году «Новый Альмагест»
Кроме того, что «Альмагест» является обширной сокровищницей знаний, он свидетельствует о готовности иезуитов отказаться от астрономических идей Аристотеля. Иезуиты свободно обсуждали гипотезу о том, что Луна сделана из того же материала, что и Земля, и высоко ценили тех астрономов (даже протестантских), кто отклонялся от стандартного геоцентризма.[206]
Историки отмечали необычайно высокую значимость, придаваемую иезуитами точности измерений в экспериментальных науках, и о. Риччоли может служить примером этого. Когда он строил маятник, длительность колебаний которого должна была составлять ровно одну секунду, ему нужно было считать колебания целые сутки; он уговорил девять других иезуитов помочь, и они насчитали примерно 87 000 колебаний.[207] С помощью своего высокоточного маятника он смог вычислить ускорение свободного падения. Вот как описывает его эксперименты один современный историк: «Риччоли и [о. Франческо Мария] Гримальди выбрали маятник длиной 3 фута 4 дюйма (в римской системе мер), запустили его (и подталкивали, когда колебания замедлялись) и в течение шести часов подсчитывали количество колебаний. У них получилась цифра 21 706. Она была близка к цифре 21 600 (24×60×60/4), которой они стремились достичь. Но этот результат не удовлетворил Риччоли. Он возобновил подсчеты. На этот раз подсчет длился сутки, и в нем участвовали 9 братьев-иезуитов, включая Гримальди. В результате получилось 87 998 колебаний (должно было быть 86 400). Риччоли удлинил маятник до 3 футов 4,2 дюйма и повторил подсчет. На этот раз получилось 86 999. Это удовлетворило всех, кроме Риччоли. Сделав из эксперимента неверные выводы, он укоротил маятник до 3 футов 2,67 дюйма и с помощью Гримальди и еще одного упорного счетчика в течение трех ночей подсчитывал, какое количество колебаний маятника укладывается между восходом звезд Спика и Арктур. Получилось 3212 (а должно было получиться 3192). Он оценил нужную длину маятника в 3 фута 3,37 дюйма и принял этот результат на веру. Это была довольно точная оценка, чуть хуже его первоначального выбора, так как из нее можно вывести величину постоянной ускорения свободного падения в 955 см/с2».[208]
О. Франческо Мария Гримальди остался в истории науки не только как помощник Риччоли. О. Риччоли очень высоко оценивал способность о. Гримальди придумывать и применять на практике наблюдательные инструменты. Он утверждал, что без его помощи он не смог бы завершить работу над «Новым Альмагестом». Позже он вспоминал: «Итак, Божественное Провидение подарило мне, недостойному, сотрудника, без чьей помощи я бы не смог закончить мои труды».[209] О. Гримальди измерил высоту гор на Луне и высоту облаков. Вместе с о. Риччоли они построили довольно точную карту Луны, копия которой в наши дни украшает вход в Национальный аэрокосмический музей в Вашингтоне.[210]
Но главным научным открытием о. Гримальди была дифракция света, и в частности изобретение термина «дифракция» (Исаак Ньютон, который увлекся оптикой в результате знакомства с работами о. Гримальди, назвал это явление «инфлексией», но этот термин не прижился[211]). Своими экспериментами о. Гримальди доказал, что поведение света в реальности не соответствует гипотезе о прямолинейном его распространении. Например, в одном из его экспериментов луч солнца попадал в совершенно темную комнату через небольшое (диаметром несколько сотых миллиметра) отверстие. Луч света приобретал конусообразную форму. О. Гримальди помещал в этот конус прут на расстоянии 3–7 м от отверстия. Он обнаружил, что тень от прута на стене была гораздо длиннее, чем могло бы быть, если бы свет двигался по прямой, и сделал из этого вывод, что свет движется не по прямой.[212] Он также открыл так называемые дифракционные полосы – цветные полосы, которые появляются по краям тени, параллельно ей.
Открытие о. Гримальди привело к тому, что позднейшие исследователи, желая объяснить обнаруженное им явление, выдвинули гипотезу волновой природы света. Если отверстие было больше длины световой волны, то свет проходил через него по прямой. Но когда отверстие было меньше длины волны, возникала дифракция. Волновой природой света объясняли и дифракционные полосы; они возникали в результате интерференции отклонившихся от прямой световых волн.
Одним из величайших ученых-иезуитов был о. Руджер Бошкович (1711–1787). В XX веке член Королевского общества сэр Гарольд Хартли назвал его «одним из величайших ученых в истории человечества».[213] О. Бошкович был человеком энциклопедических знаний; он был математиком, оптиком, создателем теории атома и состоял во всех главных европейских научных обществах и академиях. Кроме того, он был признанным поэтом и сочинял латинские стихи, за которые был принят в римскую Академию Аркад. Неудивительно, что его называют «величайшим из гениев, которых когда-либо рождала Югославия».[214]
Гений о. Бошковича проявился рано, еще когда он учился в Римском коллегиуме, наиболее престижном из иезуитских учебных заведений. Закончив учебу, он стал преподавать там математику. Уже в самом начале своего пути, до принятия сана в 1744 году, он был очень плодовит. Он написал 8 научных трактатов до назначения профессором и 14 – после. Среди них были трактаты «О пятнах на Солнце» (1736), «О прохождении Меркурия через меридиан» (1737), «О полярном сиянии» (1738), «Об использовании телескопа для астрономических наблюдений» (1739), «О движении небесных тел в среде, где нет трения» (1740), «О различных проявлениях силы тяжести в разных точках Земли» (1741; эта работа предвосхищала его будущий существенный вклад в геодезию) и «Об аберрации неподвижных звезд» (1742).[215]
Обычно о талантах таких людей, как о. Бошкович, быстро становилось известно в Риме. Вступивший на св. Престол в 1740 году папа Бенедикт XIV чрезвычайно благосклонно относился к о. Бошковичу и его работам. Бенедикт был одним из самых просвещенных пап своего века, он сам был ученым и всячески способствовал научным исследованиям. Однако главным покровителем исследований о. Бошковича стал государственный секретарь св. Престола, кардинал Валенти Гонзага. Кардинал Гонзага любил окружать себя знаменитыми учеными. Кроме того, его предки были земляками о. Бошковича, они тоже были из Дубровника. Поэтому он стал приглашать талантливого священника на собиравшийся у него по воскресеньям кружок друзей науки.[216]
В 1742 году Бенедикт XIVобратился к о. Бошковичу за консультацией в связи с тем, что возникли опасения, не приведут ли трещины в куполе собора Св. Петра к его обрушению. По совету иезуита он укрепил купол пятью железными кольцами. Доклад о. Бошковича, в котором содержится теоретический анализ этой проблемы, считается «классической работой в области архитектурной статики».[217]
О. Бошкович первым разработал геометрический метод определения орбиты планеты по данным трех измерений ее положения. Его вышедший в 1758 году труд «Теория натуральной философии» до сих пор вызывает восхищение стремлением автора понять строение Вселенной, исходя из одной базовой идеи.[218] Один современный почитатель о. Бошковича пишет, что эта книга «является классическим выражением одной из важнейших научных идей; она уникальна по оригинальности своих посылок, ясности изложения и точности описания структуры, и этим объясняется ее колоссальное воздействие на людей».[219] Ее влияние действительно было очень большим: ведущие европейские и в особенности английские ученые чрезвычайно высоко оценили «Теорию» и уделяли ей большое внимание на протяжении всего XIX века. Интерес к труду о. Бошковича вновь вспыхнул во второй половине XX века.[220] Один современный ученый писал, что этот талантливый священник дал «первое полноценное описание атомистической теории» за сто лет до возникновения современной теории атома.[221] Один из историков науки недавно называл о. Бошковича «подлинным творцом фундаментальной атомной физики в ее нынешнем понимании».[222]
Своими открытиями Бошкович «предвосхитил цели и многие конкретные черты физики атома XX века. Но это не единственное достоинство [ «Теории»]. В ней автору удалось на качественном уровне предсказать некоторые физические феномены, которые наблюдались впоследствии, в частности проницаемость материи для быстрых частиц и существование состояний материи, характеризуемых сверхвысокой плотностью».[223]
Неудивительно, что работы о. Бошковича вызывали восхищение у величайших ученых Нового времени. Фарадей в 1844 году писал, что «благоразумнее всего обходиться минимальным числом посылок, и именно поэтому мне кажется, что атомы Бошковича значительно превосходят более традиционные представления». Менделеев говорил, что «западные славяне имеют право гордиться Бошковичем не меньше, чем Коперником», и называл его «отцом современной атомистической теории». Максвелл в 1877 году добавлял: «Лучшее, что мы можем сделать, это отказаться от неподвижного ядра и заменить его атомом Бошковича». В 1899 году Кельвин говорил, что «представление Гуком структуры кристаллов в виде моделей из шариков, теория упругости твердых тел Навье и Пуассона, труды Максвелла и Клаузиуса по кинетической теории газов… все это представляет собой просто-напросто развитие теории Бошковича». Хотя, как известно, собственные взгляды Кельвина часто менялись, в конце концов в 1905 году он заметил: «В данный момент я являюсь стопроцентным последователем Бошковича».[224] В 1958 году в Белграде состоялся международный симпозиум в честь двухсотлетия выхода «Теории»; среди его докладчиков были Нильс Бор и Вернер Гейзенберг.[225]
Всю свою жизнь о. Бошкович хранил верность Католической церкви, которую он любил, и ордену, членом которого он был. Кроме того, его жизнь была наполнена любовью к знаниям и науке. Достаточно одного примера. В 1745 году этот высокоученый священник проводил лето в Фраскати, где в это время строилась роскошная летняя резиденция для иезуитов. В ходе работ строители наткнулись на остатки виллы II века до Р.Х. Этого было достаточно, чтобы о. Бошкович стал завзятым археологом и погрузился в раскопки и отрисовывание мозаичных полов. Он был уверен, что ему удалось найти те солнечные часы, о которых упомянуто у римского архитектора Витрувия. Он написал об этом две статьи: «О древней вилле на Тускуланском холме» и «О древних солнечных часах и некоторых других сокровищах, найденных в римских руинах». О его археологических открытиях в 1746 году сообщал журнал
О. Атаназиус Кирхер (1602–1680) был не менее разносторонним ученым, чем о. Бошкович; его сравнивали с Леонардо да Винчи и называли «магистром ста искусств». Его химические исследования способствовали разоблачению алхимии, которой занимались всерьез даже такие ученые, как Исаак Ньютон и отец современной химии Роберт Бойль.[227] В 2003 году один исследователь назвал Кирхера «гигантом на фоне ученых XVII века» и «одним из последних мыслителей, кто мог по праву назвать сферой своих интересов науку вообще».[228]
Помимо прочего, Кирхер был очарован Древним Египтом и стал выдающимся египтологом. Например, он доказал, что коптский язык происходит от древнеегипетского. Его называли подлинным основателем египтологии: его работы появились до 1799 года, когда был найден Розеттский камень, давший ключ к дешифровке древнеегипетских иероглифов. Более того, «ученые знали, как нужно расшифровывать надписи на Розеттском камне потому, что они были знакомы с работами Кирхера».[229] Современный египтолог приходит к следующему выводу: «Бесспорной заслугой Кирхера является то, что он был первым, кто открыл фонетическое значение египетских иероглифов. И с человеческой, и с научной точки зрения египтология может гордиться тем, что ее отцом-основателем был Кирхер».[230]
Вклад иезуитов в сейсмологию (изучение землетрясений) был настолько велик, что сейсмологию иногда называют «иезуитской наукой». Интерес иезуитов к сейсмологии объясняли и повсеместным присутствием ордена в университетах и научном сообществе как таковом, и желанием священников по мере возможностей минимизировать отрицательные последствия землетрясений и тем самым послужить своим ближним.
В 1908 году у о. Фредерика Луи Оденбаха возникла мысль об организации того, что впоследствии стало Иезуитской сейсмологической службой. Он обратил внимание на то, что на базе многочисленных американских иезуитских колледжей и университетов можно создать сеть сейсмологических станций. С благословения глав иезуитских учебных заведений и провинциалов американских иезуитов о. Оденбах на следующий год приступил к осуществлению своей идеи. Он купил 15 сейсмографов и распределил их по иезуитским колледжам. Каждая из сейсмологических станций должна была собирать информацию и передавать ее на центральную станцию в Кливленде. Оттуда информация передавалась в Международный сейсмологический центр в Страсбурге. Так родилась Иезуитская сейсмологическая служба, которая получила известность как «первая общеконтинентальная сейсмологическая сеть, использующая единую методику сбора данных».[231]
Самым известным иезуитом – сейсмологом и одним из самых известных сейсмологов вообще был о. Джеймс Макелуэйн. В 1925 году о. Макелуэйн реорганизовал и укрепил Иезуитскую сейсмологическую службу (сегодня она известна под названием Иезуитской сейсмологической ассоциации). Он перенес центральную станцию в католический университет Сент-Луиса. О. Макелуэйн стал автором «Введения в теоретическую сейсмологию», первого американского учебника по сейсмологии, который был издан в 1936 году. Он был президентом Американского сейсмологического общества и Американского геофизического союза. В 1967 году Американский геофизический союз учредил медаль его имени: ей награждают выдающихся молодых геофизиков.[232]
Обычно люди считают, что цель, которую преследовали «церковники» в своих занятиях астрономией, если эти занятия вообще носили научный характер, состояла в том, чтобы подтвердить уже сложившиеся у них представления, а не в том, чтобы делать из своих наблюдений адекватные выводы, каковы бы они ни были. Мы уже продемонстрировали, насколько эта точка зрения далека от истины, однако добавим еще несколько слов.
Иоганн Кеплер (1571–1630), великий астроном, открывший законы движения планет, ставшие важнейшим шагом в развитии науки, вел обширную переписку с астрономами-иезуитами на протяжении всей своей научной деятельности. Когда у Кеплера наряду с научными затруднениями возникли финансовые трудности и он лишился даже телескопа, о. Пауль Гуль – дин попросил своего друга о. Николаса Цукки, изобретателя телескопа-рефрактора, подарить ученому один такой инструмент. Кеплер написал о. Гульдину благодарственное письмо и посвятил ему «Селенографическое приложение» к своему последнему, опубликованному посмертно сочинению «Сон». Посвящение выглядит так:
Поделиться книгой: