Помоги проекту - поделись книгой:
…Собираясь на свою личную войну, офицер не стал надевать камуфляжной формы. Облачился в непривычный гражданский костюм, повязал галстук, обул надраенные тупоносые туфли. Немного подумал и прикрепил на грудь все свои начищенные — не до блеска, а чтобы чуть высветлились — боевые награды.
По широкому асфальтированному тротуару Кедров твердо шагал к офису фирмы Юрчилова-старшего, нежно поглаживая в кармане гладкие бока гранат-«эргедешек». Слегка нагревшийся металл успокаивал, вселял дополнительную уверенность в своих силах, убеждал в собственной справедливости.
А вокруг шелестели зеленой, слегка запылившейся — не было дождей — листвой деревья и цвиркали в этой зелени птицы… Солнечные лучи, еще не очень жаркие, спускались с безоблачного неба. И не верилось боевому капитану-мотострелку, что сегодня, через считанные минуты, в одно мгновение, единственный маленький осколок «эргедешки» может похоронить под собой весь этот привычный мир с его явными и тайными войнами. Однако твердо знал решившийся на крайность офицер одно: случись даже самое худшее — и в мир иной, которого мы все боимся, но куда неминуемо придем, он шагнет только вместе со своим главным врагом. Шагнет без колебаний.
…Ах, как не хотелось делать этот непоправимый шаг! Но на все теперь оставалась одна — Господня — воля.
ЗА НЕЧАЯННО БЬЮТ ОТЧАЯННО
— Службу обозначаете! Былыми заслугами кичитесь! На них далеко не уедешь! — рубил воздух ладонью в такт хлестким «воспитательным» фразам командир учебного батальона подполковник Ушаков, распекая вытянувшегося перед ним в струнку подчиненного — командира учебной роты майора Ишова. — Лучшая рота! — брезгливо поморщившись, зло продолжил разнос комбат. — И лучшие сержанты, организовавшие лучшую ночную пьянку! Самоустранились от личного состава! Не живете жизнью подразделения!
— Да я, товарищ подполковник, с них семь шкур… — вклинился было в критический монолог Ишов. Но — напрасно…
— Молчать! Молчать, пока я вас спрашиваю! — едва не подпрыгнул в кресле Ушаков от неуместного оправдания. — Меня пустые словеса не интересуют! С людьми работать надо! Кропотливо! Методично! Тогда и пьянок в роте не будет, и вообще ЧП! А сейчас — засучайте рукава и шагом марш немедленно наводить порядок в подразделении!
И комбат довольно расслабился в кресле после ухода подчиненного, промаршировавшего строевым шагом до дверей кабинета.
Из дверей ротный вылетел пулей, через строевой плац пронесся снарядом, в казарму вломился гранатой с выдернутой чекой. «Взрыв» последовал незамедлительно…
Выходец из младших командиров, майор Ишов являл собой хрестоматийный типаж холерика, тяготеющего к психопату истероидного типа. По простоте душевной он сам однажды сознался комбату, что если не поорет в казарме хотя бы раз за полдня, то «зримо чувствует», как бразды правления уплывают у него из рук. Стоило же ротному самому попасть «на ковер» к начальству — пусть даже не за чьи-то, а за личные прегрешения, — как офицер немедленно спешил передать испорченное настроение своим подчиненным (обходное защитное поведение), восполняя энергетические запасы особенно громкими криками и порой доходя до рукоприкладства. К тому же изначально низкая культура — Ишов воспитывался в семье хронического алкоголика — и почти полное отсутствие сдерживающих центров никогда не позволяли майору признать собственную неправоту перед подчиненными, и даже самая невыгодная для него ситуация в таких случаях неизбежно и грубо выворачивалась им наизнанку.
Скажем, после «строгача» за опоздание на «тревогу» — а именно под ее прикрытием Ишов и ночевал у любовницы — ротный моментально вызверился на комвзводов и сержантов, их заместителей, обвинив всех скопом в нарушении порядка заправки солдатских постелей.
— Верхняя простыня должна складываться вдоль, а не поперек, как это, оказывается, уже месяц вытворяется в роте! И я только сегодня узнаю! — никого не слушая, на повышенных тонах упрямо долдонил он.
Наконец удалось напомнить ротному про устное распоряжение командира части об изменении порядка заправки, однако Ишов растерялся лишь на секунду, а в следующую завопил:
— Да что вы все ко мне с этими ср…ными простынями поприцеплялись? Я спрашиваю: когда в прикроватных тумбочках будет наведен должный уставной порядок?
Его-то, по «рекомендации» комбата, Ишов и собирался сейчас наводить. Причем во всей казарме единовременно. Итак…
«Взрыв» последовал незамедлительно. На головы наряда по роте обрушилась лавина ругательств: лексикон у ротного был небогат, но ярок.
— Почему, б…, дневальный на тумбочке не рапортует, а шепчет? Почему свободный дневальный, как сволочь, не стрижен, на ушах висит? Почему все опухли ото сна — к такой-то матери, заняться нечем? В казарме, б…, сплошная грязь, а они хреном груши околачивают! Почему пол ни х… не намастичен? Бездельники! Скоты! Всех после наряда на «губу» засажу!
И по мере выплескивания бранных слов на солдат ротный вновь начинал ощущать себя великим руководителем, проникаясь осознанием собственной значимости: а как же — сто восемьдесят девять подчиненных, включая офицеров, и все обязаны беспрекословно ему повиноваться! — и цементировал щели в пьедестале царя и бога подразделения, который бесцеремонно пошатнул комбат.
Тр-рах! — слетел Ишов с этого пьедестала, поскользнувшись хромовыми сапогами на беспощадно намастиченном полу.
— Идиот! — чуть не с кулаками набросился майор на дежурного по роте, неловко поднявшись с желтоватых пахучих досок. — Чокнулись, б…, столько мастики в пол вгонять? Где экономия, мать вашу так?! А по, тревоге побегут — друг друга покалечат?!
Наученный горьким опытом, ефрейтор молчал, с трудом сохраняя серьезный вид, поскольку изнутри его распирали и смех, и желание напомнить начальнику более раннее его высказывание относительно мастики и пола. Майора же, снедаемого злостью, переполняло острое желание немедленно излить ее на кого-то еще, помимо наряда по роте, и он прорычал:
— А ну, кто еще из бездельников в наличии?
— Так все ж в учебном корпусе, на занятиях, — осторожно ответствовал дежурный. — А старшина с каптерщиком на вещсклад ушел. Один Рязанцев в подвале паяет.
— Вот я сейчас проверю, какого хрена там этот Умелец наработал, — с угрозой не по делу пообещал Ишов.
Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал…
Рядовой Рязанцев в роте, да и во всей части, был единственным детдомовцем. Именно поэтому беседовали с ним, по прибытии вчерашнего призывника в подразделение, не только взводный, но и сам Ишов в паре с замполитом роты. Худощавый горбоносый солдат с асимметричным лицом и уныло опущенными уголками губ отвечал тоже уныло, односложно.
Найденыш. Младенцем на задворках вокзала подобрали. Родители не объявились — отправили в детдом. Там фамилии воспитанникам иногда давали по названиям городов страны: Москвин, Калужцев. Так и он свою получил. Окончил восьмилетку — направили в строительное ПТУ. Выучился на маляра-штукатура, но может и другое: класть кирпичи, плитку, по-плотницки, электриком. Полгода работал на заводе, жил в общежитии. Потом призвали на срочную. Все…
И лишь услышав от замполита глупейший вопрос — из серии обязательных на первой беседе с солдатом: чем собираешься заниматься после армии (это при сроке-то службы в неделю!), рядовой неожиданно оживился и стал рассказывать, что очень хотел бы иметь Свой Дом — то есть какой-то жилой угол, жену, детей и, естественно, работу. Только обязательно от нормы, чтобы можно было сверх нее сколько-то давать и за несколько лет как-то скопить на этот свой угол.
— Это ты про квартиру, что ли? — решил уточнить замполит.
— Не-е… Про частный угол, — разъяснил солдат. — Квартиры мне не дадут.
— Почему ты так думаешь? — удивился ротный идеолог.
— Я не думаю, — поскучнел Рязанцев, и уголки его губ опустились еще сильнее. — Знаю. Мужики на заводе все так говорили. Мол, тебе, из детдома, да одиночке, ни в жисть не дадут. Женатому только и с блатом. А женишься — куда идти? К чужому на постой? Там дети пойдут… Не-е, свой угол заработать надо. Хоть комнатешку…
— Ну и много детей-то, в своем углу, по «дембелю», настрогать распланировал? — с подковыркой поинтересовался Ишов, которому рядовой по неясным причинам, но сразу не поглянулся, а замполит от такого вопроса недовольно поджал губы, однако смолчал: начальнику, да еще армейскому, замечания делать чревато последствиями.
— Не меньше как трех, — серьезно, не почувствовав подковырки, заявил Рязанцев. — Не-е, может, четырех?
— Дурное дело нехитрое, — язвительно усмехнулся ротный, некстати вспомнив свое собственное детство, щедро сдобренное колотушками, коими отец-алкоголик от души оделял будущего офицера и двух его сестер, сроду не принося домой ни копейки. — Только потом-то чем рты прокормишь?
— Руки прокормят. А они — вот они, — протянул вперед ладони рядовой. Уже загрубелые, в мелких шрамах и неожиданно крупные. — Не-е… Прокормлю. Говорю — по-всякому работать могу.
— Это мы еще проверим, — с долей скептицизма заявил Ишов. — Шагом марш к старшине: в туалете плитка поотваливалась, пусть инструмент и фронт работы обеспечит. И смотри у меня… Умелец!
Но Умелец — как быстро и окрестили Рязанцева в роте — свои слова о «всякой работе» с блеском оправдал, и с тех пор старшина постоянно выдергивал бывшего детдомовца с учебных занятий, будто морковку из грядки: разного текущего ремонта в подразделении круглый год хватало и перехватало. К наукам же военным, а в особенности к политподготовке, Умелец относился с завидным равнодушием. Зато лучше всех заправлял «кирпичиком» постель, даже быстрее и ловчее сержантов наматывал портянки, умело стирал и гладил «хебе», без малейшей тени отвращения убирался в свою очередь в туалете. И никогда за время службы на ее тяготы и лишения никому не жаловался, как и вообще ни на что.
Был случай в первые дни службы: наглый здоровенный сослуживец из того же взвода стал отбирать у Рязанцева на обеде кусок хлеба — я, значит, не наедаюсь, а ты тощий, обойдешься. Так здесь детдомовец на открытый конфликт не пошел, а часть пайки компенсировал своеобразно: стал подходить к хлеборезочной уже после еды и просить вроде как добавку — горбушку. На третий день женщина-хлеборезка показала постоянного попрошайку дежурному по части, и тот вычислил, из какой роты рядовой, передав информацию замполиту подразделения. Будучи искушенным в солдатских взаимоотношениях, офицер отследил неуставную ситуацию и жестко пресек ее раз и навсегда.
После разборки в канцелярии роты солдат-здоровяк сунулся было в курилке к Рязанцеву — со своей разборкой: настучал, гад, значит! На что Умелец резонно возразил:
— Не-е… Я в жизни никого не закладывал! А вот ты — тормоз. Пайку-то мою при всех, нагляком, отнимал. А шакалы — они ж тоже не слепые. Тебя и пож…пили.
Но при крайних обстоятельствах детдомовец готов был принять бой.
Как-то его окликнул старослужащий из музвзвода:
— Эй, сюда! Я не понял, солдат! Бегом! Ты че, б…, туго всасывать? — И несильно, больше для порядка, одной рукой ударил Умельца в грудь, а другой протянул ему свои грязные портянки: — Вечером прихожу в казарму и удивляюсь: они уже чистые и выглажены!
— Не-е… — не взял портянок молодой солдат. — Я тебе не чмырь!
— Ты че, салага, совсем ох…л? — ухватил Рязанцева за ворот музыкант. — Че, службу, б…, понял?
Но детдомовец, накрыв его ладонь своей, неожиданно ловко вывернул кисть старослужащему и оторвал ее от кителя. После чего только и ответил:
— А че ж тут непонятного? «Деды», как ты, и в ПТУ были. Навалом. Тоже слабых по-всякому трахали.
— Так ты сильный, б…, да? Тогда готовься — ночью подымем; за базар, душара, ответишь! — пригрозил разозленный музыкант и собрался было уйти, отложив расправу над взбунтовавшимся наглецом до поры до времени, но тут Рязанцев его остановил:
— Не-е… Ты не убегай… Толпой-то вы мне по бороде быстро настучите — и разговора нет. Только я с тебя одного потом спрошу.
— Это как, салага? — даже развеселился музыкант. — Ну-ка, не понял…
— А просто, — пояснил Умелец. — Половинкой силикатного кирпича по «чердаку». У меня в ПТУ один «крутой» раз стипуху отнял, ну я ему назавтра полбашки и снес. Три месяца в «травме» отдыхал. А бил сзади — оно таким макаром вернее. И учти: я свое слово всегда держу!
— Ты че, опупел, что ли? — пошел на попятную «дед». — Тебя ж тогда посадят…
— Не-е… Замнут для ясности. Как в ПТУ. В случае же чего — тюрьма-ли, армия, детдом — мне все едино. Везде своя камера, казарма или там спальня на десятерых. Подъем-отбой, невкусная жратва по распорядку. И без зарплаты… Не-е, мне терять нечего. А вот тебе…
Обескураженный музыкант молча убрался восвояси, и больше детдомовца никто под себя подмять не пытался.
С тех пор Умелец довольно счастливо и легко (на его взгляд) продолжал тянуть лямку солдатской службы — то подштукатуривая казарму, то беля ее изнутри, то ремонтируя нехитрую «военную» мебель: табуреты в спальном помещении, стулья и столы в ленинской комнате. В последние же дни переквалифицировался в электрика, изобретая пульт для дневального, где мыслилось свести воедино тумблеры тревожной сирены, вечернего и дежурного освещения, различных световых табло — формы одежды, уличной температуры, — плюс туда же подключить телефон.
С паяльником в руке Рязанцев мараковал над замысловатым пультом в подвальной комнате-мастерской роты, а в это время в казарме, наверху…
Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал. Перейдя через порог примитивной мастерской, из потолка которой там и сям торчали водопроводные и канализационные трубы, а меж ними, посредине помещения, чужеродно нависала лампа дневного освещения, Ишов сразу углядел на самодельном столике, перед увлекшимся работой рядовым, початую водочную бутылку. Из горлышка поллитровки вился какой-то слабый дымок, но на эту деталь офицер внимания не обратил: вся его злость за ночную сержантскую пьянку, «разбор полетов» в кабинете комбата и дурацкое падение в казарме мгновенно выплеснулась в не контролируемый разумом поступок.
Ишов рванулся к бутылке с водочной этикеткой, словно взбешенный бык к красной тряпке, ухватил поллитровку ближе к дну и со словами: «Ага, сука, и ты такой же!» — резко плеснул содержимым стеклотары поперек лица удивленно поднявшего голову рядового. Плеснул и тут же доплеснул еще раз.
— А-а-а-а! — дико закричал Рязанцев, обхватив ладонями лицо. — А-а-а-а!
— Э-э, ты чего? — опешил Ишов и тут же испугался, замер, поняв, что именно он натворил.
В бутылке из-под водки была концентрированная соляная кислота. Ротный сам же ее и принес в этой самой стеклотаре, выпросив несколько дней назад в лаборатории горюче-смазочных материалов учебного полка. Из ядовитой техжидкости, растворяя в кислоте цинковые стружки, готовили необходимый для пайки хлористый цинк.
— Ну, ну, — засуетился вышедший из ступора Ишов, безуспешно пытаясь успокоить не перестававшего голосить, и все старался оторвать его плотно прижатые к лицу ладони от обожженных мест и выяснить, не попала ли кислота в глаза.
Химический ожог быстро дал серый, плотный на ощупь обширный струп, широкой полосой проходящий под глазными нишами, через переносицу. Брызги кислоты разлетелись и по лбу, и по щекам рядового. Облегченно вздохнув наконец — глаза у него вроде не пострадали, — ротный потянул Рязанцева наверх, в казарму, к умывальнику.
— Ну, ты чего? Сейчас промоем — и все будет нормально, — уговаривал Ишов. — Ну, ведь не больно уже, правда?
— Не-е… — наконец отозвался солдат. — Жжет. Сильно…
— Сейчас, сейчас, — и майор приказал дежурному по роте звонить в санитарную часть, старшему врачу полка.
Минут через двадцать медицинский «уазик» увез пострадавшего в гарнизонный военный госпиталь, в кожное отделение. Там обожженное кислотой место быстро обработали слабым щелочным раствором и обильно смазали жидкой мазью с антибиотиками.
— И как же тебя угораздило? — спросил потом у Рязанцева хирург.
— Не-е… Это не я, это ротный. Из бутылки плеснул. Ни с того ни с сего. А там — кислота, — пояснил детдомовец.
— Он что, с ума сошел? — возмутился военврач.
— Да ладно, — примирительно махнул рукой Рязанцев и полуутвердительно спросил: — До свадьбы-то ведь заживет? — И тут же поморщился: — Жжет все-таки еще.
— Иди в палату, ляг на спину и постарайся заснуть, — посоветовал хирург, обходя вопрос о свадьбе. И взялся за телефонную трубку — сообщить руководству госпиталя о неординарных обстоятельствах травмы вновь поступившего больного.
Рядовой же, внутренне почувствовав неладное, впился в глаза врачу вопрошающим взглядом:
— Так у меня лицо заживет? Следы несильные останутся? Не-е, мне со следами никак нельзя, да?
Но хирург, ничего не ответив по сути, заторопил медсестру:
— Уводите, уводите больного…
Вот так, впервые за свою недолгую жизнь, Умелец оказался в достаточно комфортных условиях небольшой госпитальной палаты…
— Проходите, присаживайтесь, — пасмурно-официально произнес и указал Ишову на стул в торце длинного стола в своем кабинете командир полка. Его заместители и старший врач части, присутствовавшие тут же, старались с проштрафившимся офицером взглядами не встречаться.
— Я давно замечал, товарищ майор, — ровным, бесцветным голосом заговорил комполка, — что ваши методы укрепления воинской дисциплины порой выходят за рамки уставов. Заметьте: учитывая личное рвение к службе и стабильно высокие показатели подразделения, вам многое прощалось. Да и защитник всегда был — ну, прямо отец родной, — кивнул полковник в сторону потупившего взор комбата, — он же и учитель. Зря, что ли, во время оно в его взводе сержантом и начинали? Только чем закончили? Горькими плодами рукоприкладства, которые пожинать теперь всей части придется? Да вы хоть соображаете, товарищ майор, что совершили уголовное преступление и скоро будете беседовать со следователем военной прокуратуры?
— Да не знал я, клянусь, правда не знал, что там не водка! — мрачно пробурчал Ишов, и сам прекрасно понимая шаткость этого аргумента.
— А следовало б поинтересоваться… — комполка сделал ударение на глаголе сослагательного наклонения. — Кстати, пусть даже в бутылке действительно оказалось бы спиртное, а солдат пьян, и это еще не повод и не право выплескивать алкоголь в физиономию нарушителю воинской дисциплины: дисциплинарный устав предусматривает достаточный перечень законных мер-взысканий. Так что отвечать будете по всей строгости закона — я уже и военному прокурору суть ЧП доложил.
— Так сразу? — комбат тяжело оторвал взгляд от полированной столешницы. — А может, можно было… как-то… — и изобразил недвусмысленный жест, перекрестив над столом руки и быстро их разведя.
— Нет, нельзя, — спокойно возразил полковник и кивнул старшему врачу части: — Объясните.
— При средних и тяжких телесных повреждениях — скажем, когда у военнослужащего сломана челюсть, пробита голова или, как сегодня, серьезный химический ожог, руководство госпиталя обязано поставить в известность военную прокуратуру, — буднично сообщил тот. — Ее сотрудники проводят соответствующую проверку, и далее, по результатам последней, не исключается возбуждение уголовного дела. Наше шило в мешке никак не утаишь — оно налицо и на лице, так что товарищ полковник абсолютно прав в своем решении превентивно поставить в известность прокурора о… хм… ну, в общем, понятно. И еще. По наружным химическим ожогам я, конечно, специалист небольшой — наши пациенты чаще всякой дрянью внутренне травятся, — но ныне разговор особый. От обширного попадания на кожу концентрированных неорганических кислот лечатся месяцами, и тем не менее на теле навсегда остаются заметные рубцы. По науке и уголовному кодексу — неизгладимое обезображивание лица…
Минуту молчания нарушило шумное астматическое дыхание заместителя командира полка по МТО, и он быстро достал карманный ингалятор, жадно вдохнул порцию аэрозольной смеси. До Ишова наконец-то дошла вся серьезность его положения с перспективой попадания на скамью подсудимых, и майор-холерик, набычившись, вдруг вскочил со стула и с отчаянной жестикуляцией, на повышенных тонах, зачастил:
— Это что же мне теперь, из-за какого-то, значит, подкидыша… — и на секунду запнулся… — в тюрьму идти? В благодарность за все пятнадцать лет, что из сапог да из роты не вылазил? По-русски ж говорю: почем я знал!
— Молчать! — слегка приподнялся в кресле комполка. — Вам слова никто пока не давал! Что за хамство, товарищ майор?! Вот они, сержантские замашки в действии! Подкидыш! Да для суда какая разница! Ладно, сядьте пока да помолчите…
— Офицеру в руках себя держать уметь надо, — басом прогудел зам-астматик, наконец отдышавшись. — А ты бутылкой махал — не думал, а теперь как паршивый кот: нагадил, и в кусты сбежать захотелось? Не по-мужски, не по-мужски…
— Анатолий, прекращай истерику! — сказал начальник штаба полка, пристукнув ладонью по столу. — Знал, не знал — не о том сейчас речь.
— О чем же? — вступил в разговор замполит полка, меж тем как Ишов медленно, горбясь, опустился на неудобный стул.
— О том, как из создавшегося положения достойно выйти, — пояснил начштаба. — Закон законом, но он ведь, по поговорке, что дышло… Да и с прокурором… Он, я в курсе, заядлый охотник. Вот выезд ему с обеспечением по полной программе и организовать. Когда у нас там сезон-то открывается?
— Сомнительно… — качнул головой комполка. — Впрочем, вы его лучше меня знаете, так что вам и карты в руки: честь мундира в любом случае попытаться спасти надо.
Поделиться книгой: