Помоги проекту - поделись книгой:
Моя цель — Джамиля-Маркет, второй по величине и самый дешевый в округе. Он постепенно расширяется за счет сносимых домов, община — строит рядом с ним мечеть. Тут же, рядом — небольшие забегаловки, едальни, и более приличные места, где можно отведать потрясающе вкусной еды за смешные по моим меркам деньги. Странно — но парой километров на запад — вам подадут долму, которая хуже по вкусу но в десять раз дороже. Стиль, однако. Но моя женщина любит именно такие места — это ее среда обитания, ее народ, ее город. Я все таки чужой здесь — а она нет.
Машину оставить непросто — далеко не каждый хозяин лавки или едальни согласится, чтобы рядом с его заведением парковались машины, здесь все помнят о возможности взрыва. Стоит мне только найти место, как наперерез мне бросается низенький, толстый торговец, воинственно размахивающий палкой — в дозволенных, естественно пределах.
Я достаю купюру в пять динаров и улыбаюсь на все тридцать два зуба. Говорю волшебное слово. Какое? Как, разве бабушка вам не говорила? Пожалуйста. Здесь можно сказать мин фадляк, или ло самахет — если вы позволите, это более любезная форма. Еще я добавляю, что я руси — то есть русский, и пришел с миром — салам. А руси — не подкладывают бомбы в машины, они убивают тех, кто это делает. Поняв, что я и в самом деле руси — хозяин берет банкноту, и говорит — саддаках — дружба, и «хорошо», показывая большой палец. С грехом пополам опознались — теперь хозяин не только не разобьет стекла и проткнет шины, но и посмотрит, чтобы с машиной ничего не случилось. Потому что он шиит, вон, бороду покрасил. А шииты знают, что русские — против Аль-Каиды и значит — против суннитов. Такая вот дворовая дипломатия.
Темнеет. Почти совсем стемнело. За спиной — зарево огней над Тигром, на улице — самая толчея. Народ вышел после местной сиесты — здесь днем, в самую жару спят, особенно в бедных районах, где кондишна нет — а как темнеет, выбираются на улицу. Я наскоро проверяю как выгляжу в большом, как лопух боковом зеркале Хаммера, проверяю, на месте ли пистолет и застегиваю небольшой замочек в кармане — он держит мой бумажник и его уже просто так не выхватишь. Народ к разврату готов!
Толпа нарядная, в основном молодежь. Несмотря на то, что этот район считается религиозным — в глухих никабах немногие, большинство девушек просто носят платок, и то — почти не прикрывающий волосы. А некоторые — не надевают и его. Стиль местных — свободные брюки и шелковая рубашка, чаще всего застегнутая только до третьей пуговицы сверху. Есть бородатые, есть усатые, есть — ни бороды не усов, тоже — на усмотрение, в общем. В последнее время — из Тегерана в Багдад поехало все больше молодежи… в Тегеране лютуют стражи, смотрят за нравственностью — а здесь только террористы. Этот город — несмотря на все страдания и кошмары последнего времени — сохранил в себе то многоязычие и многозвучие подлинной столицы Востока — в Дубае, несмотря на громадные вложенные деньги такого и близко нет. Думаю, еще лет через десять — Ирак уже достаточно окрепнет, чтобы и в самом деле — стать столицей и опорной точкой развития всего региона…
Но — хватит о политике.
В том месте. Где мы договорились встретиться — меня не знают. Но хозяин, едва только мне приходится произнести имя своей подруги — расцветает в улыбке и ведет меня к лучшему столику, отделенному от зала легкими занавесями. Спрашивает — что уважаемый господин будет пить… водку из под полы продают даже самые богобоязненные. Я говорю, что пить ничего не буду и заказываю куфте с травами и овощной куку.[20] Понять не могу придурков, которые требуют в Багдаде ресторан французской кухни. Или интернациональной. Или китайской. Приезжая куда-то, надо есть то, что едят местные — за французским можно и во Францию съездить…
В едальне хорошо. Играет музыка, какая-то мелодичная… вроде нашид — но не нашиды.[21] Я передвигаю кобуру с пистолетом так, чтобы в случае чего стрелять сидя… если кто-то решит рискнуть, что ж… удачи ему.
Как то так получилось, что я в жизни не умею расслабляться. Совсем. Наверное, потому и семьи нет. Хотя скоро все может измениться…
А вот и она. Вся такая решительная, и вся такая внезапная. Грива черных волос, синие джинсы, армейская куртка из грубой ткани, сумка на плече. Один я знаю, что там — есть потайное отделение, а в отделении этом — хранится Глок. Пистолет подарил я — на день рождения…
— Привет…
Под неодобрительные взгляды местных парубков она чмокает меня в щеку и садится, чуть подвинув меня. Так, чтобы не сидеть спиной или боком к окну. Этакая пай-девочка, чем то она похожа на Королеву Иордании Ранию несколько лет назад. Трудно поверить, что на ней — больше тридцати трупов…
— Заказал?
— Конечно. Ты все еще бережешь фигуру?
— М… можно и так сказать. Кстати, ты знаешь, что секс сжигает в два раза больше калорий, чем бег трусцой?
— Это ты в Инспайр[22] вычитала?
— Нет, в Космополитен.
Вот за что я ее люблю…
Мою подругу зовут Амани, она палестинка из богатой семьи, родилась в Иордании, и отнюдь не в лагере беженцев. Имя вполне ей подходит, в переводе это значит «желанная». Отец отдал ее в британскую школу, школу при британском посольстве, надеясь, что дочь станет обычной женщиной, с обычной семьей и обычной биографией. Но у Амани оказалось много больше общего с детьми беженцев из палестинских лагерей, нежели с детьми аристократов и британских дипломатов. Она бросила школу и пошла в террор…
Глядя на нее трудно даже представить, что она террористка, или была террористкой. Палестинки бывают очень красивые, в них течет кровь самых разных народов. Она на голову ниже меня — но с отличной фигурой и потрясающими зелеными глазами. Именно это сочетание — зеленые глаза и черные как смоль, пышные волосы, которые она закалывает в хвост — меня и добило окончательно. Но с ее слов — ее ищет МОССАД, что маловероятно, впрочем ищет и Аль-Каида. А вот это более вероятно. Когда у ДжамиляМаркет в прошлом году взорвалась машина, начиненная тонной взрывчатки — ее целью был не рынок, на котором тогда погибло восемьдесят с лишним человек — а неприметное здание рядом с ним. Там — располагались разведывательные структуры Хезбаллы и представительство ХАМАСа, у которых с Аль-Каидой и аль-Нусрой — с Сирии и Ливана особые счеты. Тогда то и прибыла Амани — на замену погибших.
Где-то в Ливане — она и сломалась. Когда начались межобщинные столкновения шиитов и суннитов, вызванные событиями в Сирии, где шиитские и суннитские террористические группировки открыто воевали между собой — видимо, только тогда она поняла, насколько страшен может быть террор. И тогда из бунтующей против несправедливостей этого мира девчонки — экстремистки — она начала превращаться в того, кем она является сейчас. Сейчас она не вершит террор, а борется с террором, как бы дико это не звучало. Она теперь оперативник спецотдела Хезбаллы, засекреченного и юридически не имеющего никакого отношения в Палестине и к Ирану. Ее задача — ее и ее товарищей — ликвидация организации Глобальный салафитский джихад и его боевого крыла — Аль-Каиды любыми, в том числе террористическими средствами и методами.
Нам приносят заказное — и она буквально набрасывается на еду. Она все так делает — очертя голову. Ест, дружит, любит.
Наверное, за это я ее и люблю. Полная противоположность мне, опасная как ядовитая змея. Это и есть ее псевдоним. Наас, змея.
— Вкусно… — говорит она с набитым ртом. Я бросаю время от времени в рот мясной шарик, задумчиво смотрю на нее.
— Что так смотришь? Мне не по себе — вдруг говорит она, и перестает есть.
— Да так. Ничего.
Она вдруг кладет вилку
— Знаешь… Ты помнишь полковника Салефа? Он погиб в прошлом году.
— Помню.
— Он сказал, что ты иногда смотришь как колдун. Проникаешь взглядом в душу. Читаешь мысли людей.
Да уж…
— Знаешь… неожиданно даже для себя самого говорю я — у меня контракт заканчивается. Вот думаю, продлять или нет.
Она вскидывает брови, искусно подведенные тушью.
— Почему бы и нет?
— Здесь могут убить. Запросто. И тебя тоже.
— Боишься? Не знала, что ты можешь бояться.
— Дело не в этом.
— А чем?
Она снова начинает поглощать куку
— Если я уеду — поедешь со мной? В Россию.
— В Россию?
До нее вдруг доходит, она медленно кладет вилку. Ее глаза — свет из-за спины — как две черные дыры, втягивающие все живое.
— Это что… — говорит она — предложение?
— Да.
Она молчит. И я молчу, досадуя на себя за такую глупость. Нет, я все-таки полный, полнейший идиот. Зачем я ей нужен? Она же вольная птица. И ее все устраивает — просто со мной ей можно быть самой собой.
— Но я… мусульманка.
— Плевать.
Она молчит. Потом накрывает мою руку своей. Если рванет машина, если в зал войдет урод с Калашом — я не замечу
— Мне… знаешь, это первый раз, когда мне делают предложение. Первый раз.
— Все бывает в первый раз. Итак?
Она смотрит на меня. Слезы — скапливаются в уголках глаз подобно алмазам — чтобы упасть и растаять без следа
— Ты же… знаешь, кто я
— А ты знаешь, кто я. Я веду войну уже двадцать лет. Как ты думаешь, сколько людей я убил за это время?
…
— Когда-то это все надо прекратить. И тебе и мне. Знаешь… я думаю, что Бог на самом деле един, и неважно, кто и как его называет. И я думаю, что мы не для этого родились. Пока закончить нашу войну. И дать этому миру хоть что-то хорошее.
— Я тебе благодарна, правда…
Я встаю
— Не продолжай.
— Нет, подожди…
Она вцепляется мне в руку — до крови.
— Не надо.
— Нет надо. Послушай — она смотрит прямо на меня — я… это не мое решение, но я сейчас не могу.
— Все зависит от нас. Нет судьбы кроме той, которую мы творим.
Она грустно улыбается
— Есть. Ты руси, ты не знаешь, что это такое. Вы живете не так как мы. У меня есть семья, есть родственники. Если они не смогут отомстить мне — они смогут отомстить им. У нас так делается. И я не смогу жить после этого.
— Кто отомстит. Что им нужно? Денег? Я дам. Если надо — я убью каждого из них. Любого, кто встанет на пути.
— Не надо. Ты… действительно этого хочешь?
— Черт возьми, а ты этого еще не поняла?!
На нас уже смотрят.
— Я… поняла. Но есть то, что я должна закончить. Как только я закончу… если ты не передумаешь…
— Передумаю?!
— Если ты не передумаешь… я тоже люблю тебя. Пусть ты не мусульманин, и не палестинец, а руси…
Я отпихиваю от себя тарелку.
— Да какая разница… Мусульманин, русский… Надо прекращать все это, понимаешь? Кто-то должен все это прекратить. Иначе никто не остается в живых. Никто.
Никто…
Утренний свет — струйкой меда сочится в окно, с соседнего минарета — мулла выпевает азан, зовя правоверных совершить намаз. Окно — забрано мелкой, особо устойчивой сеткой — на нем рванут даже граната, выпущенная из РПГ. Я лениво вслушиваюсь в мелодичный перелив азана, проложенная светом дорожка к окну — как путь к Аллаху…
Амани прихорашивается у зеркала, само зеркало треснуто. Я много раз говорил, что треснутое зеркало к несчастью, его надо убрать — но она не слушает. Говорит, что это зеркало с ней с Сирии и останется с ней навсегда. В таком свете ее кожа кажется почти черной. Просто поразительно, насколько раскованными на самом деле становятся правоверные мусульманки, стоит им только снять паранджу. У нас такого нет, у нас — голимый цинизм и глаза — как сканер штрих-кода. Главное — хорошо сняться в пятницу вечером на дискотеке.
Она оборачивается
— Проснулся?
— Ага. Кофе хочу.
— Хочешь — иди и приготовь.
Это тоже — наша обычная пикировка. Приготовить кофе — ее не заставишь, она видит в этом мужской шовинизм и угнетение женщин. И за это я ее тоже люблю.
Мы в самом центре Садр-Сити. Городе в городе, куда ни один американец так и не смог пройти. Здесь никогда не было ни одной зачистки — американцы просто не хотели связываться. Блок-посты и базы были только по периметру. Только вертолеты и работали по району — вертолеты да БПЛА, лишь множа ненависть.
Ползу на кухню, вымотанный до предела. Ставлю на газовую плиту сковородку, там уже насыпан чистый белый песок с озер — кофе нужно варить именно так, а не так как варят в России — на газу или в кофе-машине. Из окна кухни — виден небольшой дворик, соседний дом разрисован граффити до второго этажа, разбираю только автомат, и надпись — смерть предателям. Чуть в стороне — довольно точная копия портрета Имама Али, четвертого имама мусульманской уммы, убитого здесь, на земле Междуречья в бою под Кербелой вместе со своими сторонниками. С тех пор — идет непримиримый раскол между Шия Али, партией Али, то есть шиитами — и суннитами, то есть теми, кто выбрал нового имама и забыл про свершившуюся трагедию. Уже пролилось Бог знает сколько крови — и только Сатана знает, сколько еще прольется. Несмотря на то, что это произошло четырнадцать веков назад — для своих сторонников Имам Али как живой, он зовет их на баррикады, под пули и ракеты, в сражение, его кровь вопиет об отмщении. Здесь никто по-настоящему не умирает — и волей — неволей соглашаешься с постулатом Корана, что те, кто стал шахидом, те, кто отдал жизнь за ислам, за шариат, на распространение мусульманской веры — не умерли, они живы. Да, они на самом деле живы, и правдивость этих слов понимаешь только здесь, на узких улочках старых восточных городов. Они и в самом деле с нами — Бен Ладен, Завахири, Намангани, аль-Банна, старший аятолла ас-Садр. Повешенные, зарезанные, забитые до смерти, взорванные ракетой с беспилотника, тайно убитые в тюрьмах — они присутствуют с нами, в нашем обжитом пространстве, они смотрят на нас с плакатов на стенах домов, с неумелых рисунков, с прилавков торговцев, где их проповеди продаются наравне с Майн Кампф, книгами о любви и дисками с индийским кино. Они все время смотрят на тебя, и их глаза говорят — будь как мы, действуй как мы, отдай жизнь за ислам — и ты станешь бессмертным. Многие на это поддаются…
Кофе — уже вскипает коричневой пеной, я успеваю его вытащить из прокаленного песка прежде чем пена выплеснется наружу. Аккуратно разливаю из турки по чашкам… и то и другое из меди, старинное, куплено на рынке — тут такие вещи копейки стоят. Точнее — филсы, которых не сто, как наших копеек в одном динаре — а тысяча. Когда кофе немного успевает — на кухню входит Амани, толкает меня бедром, берет кружку. На ней обтягивающие джинсы, а вот сверху — она не надела совершенно ничего. Интересно, она хоть понимает, как это заводит? Наверное, понимает, все женщины это понимают.
— М… великолепно. Все русские так умеют варить кофе?
— Нет. Только я. У нас обычно чай пьют.
— Зеленый?
— Нет. Черный, причем очень крепкий и без сахара. Это называется чифир.
— Чифир… — она несколько раз повторяет новое слово — чифир… круто.
Ни она, ни я — не говорим о вчерашнем. Я не знаю, что говорить — и она, наверное, не знает. В принципе она права — палестинки так не могут, просто сорваться и пойти. Это народ, народ в том смысле слова, о котором мы давно забыли, не человеческая пыль, а именно народ. Даже кровь, которую они проливают меж собой, исламисты и националисты, шииты и сунниты — свидетельствует о них как о народе. Только очень близкие люди — могут с таким озверением наказывать другого за то, что он не такой, как они. Предательство постороннего человека — не так бьет, как предательство близкого и родного. Поэтому… да, наверное, Амани не может уехать, по крайней мере, сейчас. Потом, наверное, сможет… если останемся в живых.
— Что-то новое? — спрашиваю как бы невзначай — мне показалось, что ты чем-то озабочена. Есть что-то серьезное?
В принципе — она знает, кто я такой и чем занимаюсь. Но иногда говорит мне кое-что — наверное, то, что санкционировано руководством. Возможно, руководством санкционировано и другое… но я об этом и думать не хочу. Мне хочется думать, что когда-нибудь — и у меня будет семья. Хоть какая-то…
— Вообще то да… — неохотно отвечает она, прихлебывая кофе. В Басре убрали троих наших товарищей, водителя и двоих оперативников. Очень опытные люди. Очень.
Я киваю. Такое случается. Здесь, в Ираке — работают очень и очень многие. Американцы, израильтяне, мы, иранцы… даже представительство белорусского КГБ тут есть. У белорусов тоже есть интересы… в этих странах есть миллионы людей, для которых стакан молока не обыденность, а лакомство. Так что — и белорусам есть здесь дело… есть…
— Кто-то конкретный?
— Да. Мы думаем, аль-Малик вернулся…
Поделиться книгой: