Пожар на Хайгейт-райз

Еще двое джентльменов в черных сюртуках стояли на приличном расстоянии от первых двух и отдельно друг от друга; видимо, они исполняли роль секундантов. Еще один человек, который свое пальто снял – непонятно почему, поскольку утро было ощутимо холодным, – стоял в одной рубашке и кричал что-то сперва Паскоу, потом Далгетти. Его голос доносился до Питта, но слов разобрать он не мог.

Паскоу шикарным жестом взмахнул своим плащом и комком швырнул его на землю, невзирая на сырость. Его секундант бросился вперед, поднял и расправил перед собой, держа его как щит.

Далгетти, у которого плаща не было, предпочел остаться в сюртуке. Он взмахнул своей тростью или чем-то еще, что было у него в руке, крикнул: «Свобода!» – и бросился вперед, в атаку.

– Честь! – крикнул в ответ Паскоу и, размахивая чем-то длинным и сверкающим, тоже кинулся вперед. Они встретились и столкнулись, Далгетти поскользнулся подошвой своих лакированных туфель на мокрой траве и свалился.

Паскоу быстро рванулся к нему и едва не проткнул ему грудь, но лишь оторвал длинный лоскут от сюртука Далгетти, от чего тот пришел в жуткую ярость, взмахнул тем, что, как теперь уже понял Питт, было тростевой шпагой, и нанес Паскоу страшный удар по плечу.

– Прекратите! – заорал Томас насколько мог громко, как позволяли легкие. Он бежал к ним, но еще оставался в полутора сотнях ярдов от дерущихся, и никто из них не обратил на него ни малейшего внимания. – Остановитесь сейчас же!

Паскоу стоял ошеломленный – не криком Питта, но ударом, который, видимо, нанес ему серьезную рану. Он отступил на шаг, выкрикнул: «Во имя идеалов рыцарства!» – и нанес сильный удар своей явно старинной и очень тупой шпагой, видимо, реликвией времен Ватерлоо или какой-то иной давней битвы.

Далгетти парировал удар своей очень современной тростевой шпагой, острой как бритва, парировал столь яростно, что сталь старого и давно пребывавшего в небрежении клинка лопнула и переломилась, а его кончик, описав в воздухе дугу, вонзился нападавшему в щеку, оставив на ней алый разрез, из которого ему на грудь хлынула кровь. Шпага Далгетти тоже была сломана.

– Вы, выживший из ума старый идиот! – выкрикнул он, пораженный этой неожиданной раной и ужасно разъяренный. – Ископаемое! Фанатик! Изувер! Никто не в силах преградить путь прогрессу! Ваш убогий средневековый умишко не может остановить распространение ни единой доброй идеи, чье время уже настало! Думаете, вам удастся засадить в тюрьму человеческое воображение, упрятать его за решетку вашими старомодными понятиями?! Вздор!

Он размахнулся обломком своей шпаги, да так яростно, что свист клинка в воздухе был слышен даже Питту, несмотря на его собственное хриплое и тяжелое дыхание и топот его ног; но промахнулся всего на дюйм и лишь срезал с головы Паскоу клок серебристо-седых волос, который отлетел в сторону, крутясь в воздухе как пушок семени чертополоха.

Инспектор содрал с себя пальто и набросил его на Далгетти.

– Прекратите это! – проорал он и ударил его плечом в грудь, от чего оба они свалились на землю. Сломанная тростевая шпага взлетела в воздух, сверкнув на солнце, и упала на землю в дюжине ярдов от них, воткнувшись в нее и вибрируя.

Питт поднялся на ноги, не обращая больше внимания на Далгетти. Он не стал оправлять одежду или отряхивать ее от пыли и грязи и клочьев травы, а повернулся лицом к потрясенному, обезоруженному и очень удивленному Паскоу.

К этому времени Мёрдо уже расплатился с кебменом и бегом бросился к ним через поле. И остановился пораженный, не зная, что предпринять.

Питт яростным взглядом уставился на Паскоу.

– Какого черта вы тут затеяли?! – требовательным тоном осведомился он, напрягая голос. – Два человека уже погибли, одному богу известно, кто это сделал и почему, – а вы выбрались сюда и пытаетесь убить друг друга из-за какой-то идиотской монографии, которую все равно никто не станет читать! Я должен арестовать вас по обвинению в незаконном использовании смертельно опасного оружия!

Паскоу был оскорблен в лучших чувствах. По его плечу текла кровь из раны, капала на рубашку, и ему явно было больно.

– Вы не имеете права! – громко выкрикнул он высоким голосом. – Здесь сражаются джентльмены! Из-за расхождения во взглядах! – Он злобно махнул рукой. – Далгетти – разрушитель вековых ценностей! Человек, лишенный способности здраво судить! Не понимающий, что такое осторожность! Он пропагандирует вульгарные, разрушительные идеи и то, что считает делом свободы, но что на самом деле является вседозволенностью, недисциплинированностью и торжеством всего мерзкого и опасного! – Он размахивал обеими руками, да так свирепо, что едва не обезглавил Мёрдо, который как раз подбежал к ним. – Но я его ни в чем не обвиняю. Он атаковал меня с полного моего разрешения – значит, вы не можете его арестовать! – Он замолчал, с некоторым торжеством во взоре глядя на Питта своими сияющими круглыми глазками.

Далгетти неуклюже поднялся на ноги, выбираясь из складок наброшенного на него пальто Питта. Его щека кровоточила.

– Я не предъявляю никаких обвинений мистеру Паскоу, – заявил он, доставая платок. – Он просто заблуждающийся и невежественный старый дурак, который стремится запретить любую идею, которая зародилась не в Средние века. Он готов запретить любую свободу мысли, любой полет воображения, любые открытия чего угодно нового. Он желал бы, чтобы мы продолжали верить, что земля плоская и что Солнце вращается вокруг нее. Но я не обвиняю его в том, что он на меня напал, – мы оба нападали друг на друга. А вы просто посторонний, которому вздумалось вмешиваться в то, что вас совершенно не касается. Это вы должны перед нами извиниться, сэр!

Питт аж посинел от злости. Но он прекрасно понимал, что при отсутствии официально поданной жалобы он не может произвести арест, за которым последует судебное разбирательство.

– Все совершенно наоборот, – сказал он холодно, с внезапным презрением. – Вы должны быть бесконечно благодарны мне за то, что я помешал вам изувечить друг друга, может быть, даже смертельно ранить. Если вы сумеете соскрести свои мозги в нечто целое и продержать их в таком собранном виде достаточно долго, то задумайтесь, какую пользу каждый из вас может принести этим своему делу, не говоря уж о ваших собственных судьбах.

Эта печальная возможность, мысль о которой явно не приходила в голову никому из обоих противников, остановила следующий взрыв негативных эмоций, и, когда один из секундантов, нервничая, выступил вперед, Питт уже открыл рот, чтобы как следует отругать его за исключительную безответственность.

Но прежде чем он успел произнести хоть звук, второй секундант вскрикнул и повернулся, указывая рукой через поле в направлении Хайгейта, откуда к ним быстро приближались пять фигур, отставая друг от друга на несколько ярдов. Первым совершенно точно, несмотря на расстояние, был возбужденный, размахивающий руками Стивен Шоу; в руке он держал свой черный докторский саквояж. Полы его сюртука развевались по ветру. Позади него, подскакивая, но на удивление быстро несся Гектор Клитридж, а следом за ним, размахивая на бегу руками и что-то крича, бежала его жена Юлейлия. На некотором расстоянии позади нее виднелась мрачная фигура в шляпе и шарфе; Питт решил, что это, должно быть, Джозайя Хэтч, но он был еще слишком далеко, чтобы различить черты его лица. И женщина позади него, по всей вероятности, была Пруденс, только что перешедшая с шага на бег.

– Ну, слава богу! – вздохнул один из секундантов. – Доктор…

– Так почему же, во имя всего святого, вы его раньше не позвали, еще до того, как начали, вы, бездарный осел?! – заорал на него Питт. – Если уж собрались выступать секундантом на дуэли, так, по крайней мере, выполняйте свои функции должным образом! Это же может означать разницу между жизнью и смертью человека!

Секундант был обижен этим несправедливым обвинением, но также испугался, поскольку Питт был прав.

– Сами дуэлянты мне это запретили! – тем не менее парировал он, резко выпрямляясь.

– Ничуть не сомневаюсь, – кивнул Томас, глянув на Далгетти, у которого кровь теперь текла еще сильнее и он был бледен как полотно; потом посмотрел на Паскоу, который поддерживал безжизненно повисшую руку и уже начал трястись от холода и шока. – Они ведь отлично понимали, что доктор тут же остановит этот идиотизм!

Пока он это говорил, Шоу уже подбежал к ним и остановился рядом, переводя взгляд с одного раненого на другого. Потом повернулся к Питту.

– Преступление? – резким тоном осведомился он. – Здесь вам что-то из всего этого может понадобиться? – тут он помахал руками, уронив свой саквояж на землю. – В качестве улик?

– Нет, если они не пожелают вчинить друг другу иск, – с отвращением ответил Питт.

Инспектор не мог даже предъявить им обвинение в нарушении общественного порядка, поскольку они находились не в городе, а в открытом поле и никто даже не подозревал, что они уже успели вылезти из своих постелей. Остальная часть населения Хайгейта, по всей вероятности, тихо и мирно сидела сейчас за завтраком у себя дома, разливала чай, читала утренние газеты и ничего про это не знала.

Шоу посмотрел на двоих дуэлянтов и сразу решил, что Далгетти больше нуждается в немедленной помощи, поскольку он, кажется, страдает от шока, тогда как Паскоу было просто больно. И принялся за дело. Но успел только открыть свой саквояж, как рядом возник Клитридж, страшно взволнованный и обеспокоенный.

– Что здесь произошло, во имя всего святого?! – закричал он. – Кто-то ранен?

– Конечно, ранен, вы, болван! – яростно ответил Шоу. – Помогите ему! – Он кивнул в сторону Далгетти, который уже был весь в крови и выглядел так, словно у него вот-вот подкосятся ноги.

Клитридж с радостью ему подчинился, на его лице отразилось явное облегчение, поскольку он получил конкретное задание, выполнением которого мог сразу же заняться. Он подхватил Далгетти, который неловко и неуклюже прислонился к нему.

– Что здесь произошло? – Клитридж сделал еще одну попытку понять, в чем тут дело, поскольку считал это своим долгом как духовного лица. – Несчастный случай?

Тут к ним подбежала Лелли, сразу ухватившая суть ситуации.

– Ох, как это глупо! – раздраженно воскликнула она. – Вот уж не думала, что вы можете так поступить, честное слово, как дети малые! И вот пожалуйста – и в самом деле поранили друг друга! И разве это доказывает, что кто-то из вас прав? Это лишь доказывает, что вы оба чрезвычайно упрямы. Что и без того известно всему Хайгейту. – Лелли повернулась к Шоу, и ее лицо чуть вспыхнуло. – Могу я чем-то вам помочь, доктор? – К этому моменту до них наконец добрался и Джозайя Хэтч, но она не обратила на него никакого внимания. – Вам нужно полотно для перевязки? – Она оглянулась на его саквояж, потом на пятна крови, все больше расплывавшиеся на груди Далгетти. – Может, воды? Или бренди?

– Не нужно, в обморок падать никто не собирается, – резко ответил он, злобно глядя на Далгетти. – Ради бога, опустите его на землю! – велел он Клитриджу, которому сейчас приходилось держать на себе весь вес Далгетти. – Да, пожалуйста, Лелли, достаньте еще полотна. Лучше как следует их перевязать, прежде чем мы тронемся отсюда. Спирта у меня достаточно, чтобы дезинфицировать все их раны.

Тут подошла Пруденс Хэтч, задыхаясь и хватая ртом воздух.

– Как это ужасно! Что это на вас нашло, во имя Господа?! У нас и без этого предостаточно бед!

– Человек, который верит в свои принципы, иной раз обязан драться, чтобы их защитить, – мрачно высказался Джозайя. – Истинная добродетель требует постоянной бдительности!

– Свобода требует, – поправила его жена.

– Что?! – возопил он, поднимая брови.

– Свобода требует постоянной бдительности, – ответила она. – А ты сказал – добродетель. – Не дожидаясь указания, она достала из саквояжа Шоу рулон чистого полотна, размотала его и плеснула на него спирту из взятой оттуда же бутыли. – Сядьте! – велела она Паскоу и, как только он выполнил ее требование, стала промывать его рану, очищая ее от обрывков ткани и скопившейся крови, пока не обнажила разрез полностью, после чего прижала к нему тампон из того же полотна.

Он скривился от боли и издал слабый стон, когда спирт попал в открытую рану, но никто не обратил на это внимания.

– Свобода и добродетель – отнюдь не одно и то же, – с чувством заявил Хэтч. Лицо у него приняло напряженное выражение, глаза заблестели. Для него этот вопрос явно в значительной мере перевешивал все эфемерные причины дуэли. – Именно ради этого мистер Паскоу рисковал своей жизнью, именно это он защищал!

– Вздор! – рявкнул в ответ Шоу. – Добродетель не подвергалась никакой опасности, а тыканье друг друга шпагами на лугу уж никак не способно защитить вообще ничего!

– Не существует никакого иного законного способа предотвратить распространение вредных, пагубных, опасных и разрушительных идей, которые он пропагандирует! – выкрикнул Паскоу, невзирая на манипуляции Пруденс, от которых у него побелели даже губы.

А Лелли тем временем уже направилась обратно к дороге, намереваясь заняться собственными делами. Ее прямая фигура с расправленными плечами виднелась уже вдалеке.

– Но такие законы должны существовать! – Хэтч покачал головой. – Это часть наших современных болезней и несчастий, то, что мы восхищаемся всем новым, невзирая на сомнительные достоинства этого нового. – Он даже немного повысил голос и начал рубить ладонью воздух. – Мы хватаемся за любую новую мысль и насмехаемся над прошлым, над ценностями, которые добром служили нашим предкам и на которых мы выстроили нашу империю и принесли веру Христову в другие земли и другим народам. – Он даже сгорбился от наплыва чувств. – Мистер Паскоу – один из тех немногих в наше время людей, у кого хватает мужества и понимания, чтобы сражаться, пусть безнадежно, против наплыва невежества, интеллектуального высокомерия и самонадеянности человека, против его неутолимого, жадного стремления ко всему новому, не думая о его сомнительной ценности и возможных результатах нашего к нему обращения.

– Здесь не место для проповедей, Джозайя. – Шоу был занят, обрабатывая щеку Далгетти, так что даже не поднял голову. Мёрдо помогал ему, очень умело. – Особенно для такого отъявленного вздора, который вы несете. Половина этих старых идеалов, о которых вы столь трепетно высказываетесь, – это ископаемые реликты ханжества и лицемерия, которые защищает от света дня огромное число негодяев. А ведь давно уже пора задать им парочку-другую неприятных вопросов и представить в истинном свете все эти их дешевые и низкопробные претензии.

Хэтч так побледнел, что можно было подумать, что это он ранен. Он смотрел в спину доктора с жуткой ненавистью и отвращением, и его страшно нервировало, что Шоу этого не видит.

– Вы любую самую прекрасную и добродетельную вещь готовы выставить раздетой догола, чтобы осквернить и опозорить ее перед лицом невежественной и похотливой толпы, – и в то же самое время вы и не подумаете защитить невинных от насмешек и издевательств, от безбожных новшеств тех людишек, кто не верит ни в какие ценности и пребывает в постоянном умственном возбуждении и вожделении! Вы разрушитель, Стивен, вы человек, чьи глаза видят только тщетность и пустоту, чьи руки способны объять только то, что ничего не стоит!

Пальцы Шоу замерли, тампон из белоснежной ваты, уже наполовину пропитанный ало-красным, тоже замер на месте. Далгетти все еще дрожал. Откуда-то появилась Мод Далгетти, пока никто не смотрел на тропинку, ведущую через поле.

Шоу обернулся к Хэтчу. Его лицо выражало крайнее раздражение и злость, что, несомненно, грозило опасным взрывом, а все мышцы так напряглись, что он, казалось, был готов сорваться и прибегнуть к насилию.

– Мне доставило бы огромное удовольствие, – прошипел он сквозь зубы, – самому встретиться с вами здесь, завтра, на заре, и вышибить вам мозги. Но я не решаю споры таким образом. Такой способ ничего не дает. Я докажу вам, какой вы болван, содрав с вас все одежки лжи, притворства и иллюзий…

Питт видел, что Пруденс замерла на месте; ее лицо стало бледным как мел, глаза неотрывно смотрели на губы Шоу, словно он должен был вот-вот произнести название какой-то смертельной болезни, которой она давно ужасно боится.

Мод Далгетти, наоборот, не выказывала почти никаких признаков нетерпения. И страха в ней не было заметно. А Джон Далгетти, полулежащий на земле, кажется, был занят только своей болью и мог думать лишь о том скверном положении, в которое сам себя поставил. Он поглядел на жену, явно обеспокоенный, но было понятно, что волнует его лишь ее гневная реакция на случившееся, а вовсе не ее безопасность или возможный взрыв ее темперамента Шоу, который может разрушить ее с таким трудом завоеванную репутацию.

Питт уже увидел все, что ему было нужно. Далгетти не опасался Шоу. А вот Пруденс была в ужасе.

– Эти ваши гробы повапленные… – яростно и злобно начал Шоу, на щеках которого выступили красные пятна. – Эти ваши…

– Сейчас не время, – перебил его Томас, становясь между ними. – Крови и так уже достаточно пролито. И боли хватает. Доктор, заканчивайте со своими пациентами. Мистер Хэтч, может, вы будете так любезны, что вернетесь на дорогу и попробуете достать какой-нибудь транспорт, чтобы мы могли развезти мистера Паскоу и мистера Далгетти по домам? Если вам будет угодно продолжить эту ссору по поводу достоинств и необходимости цензуры, продолжите ее в более подходящее время. И более цивилизованным образом.

На секунду ему показалось, что ни один из них не намерен обращать внимание на его слова. Они стояли, яростно пялясь друг на друга, меряясь злобными, полными угрозы взглядами, точно так, как Паскоу и Далгетти мерились перед этим. Потом Шоу постепенно расслабился и, словно Хэтч вдруг перестал быть для него чем-то важным и заслуживающим отповеди, повернулся к нему спиной, нагнулся над Далгетти и снова занялся его раной.

Хэтч с посеревшим, как гранит, лицом стремительно развернулся на каблуках, вырвав из земли клок травы, и быстро пошел по тропинке обратно к дороге.

Мод Далгетти тоже тронулась с места, но направилась не к мужу, выходки которого явно вывели ее из терпения, а к Пруденс Хэтч, которую нежно обняла рукой за плечи.

Глава 10

– Как я полагаю, этого и следовало ожидать. Надо было вообще с самого начала отнестись к этому более серьезно, – заявила Веспасия, когда Шарлотта сообщила ей о дуэли в поле. – Можно было, конечно, надеяться, что у них обоих хватит здравого смысла, но если бы они знали меру в своих воззрениях, то никогда не дошли бы до подобных крайних разногласий. Некоторые мужчины так легко теряют голову, так легко утрачивают всякую связь с реальностью!

– Томас говорит, они оба были ранены, – продолжила свой рассказ Шарлотта. – И довольно серьезно. Я помню, как они многословно распространялись по поводу свободы слова и необходимости цензуры в отношении некоторых идей – в интересах общества. Но никак не ожидала, что это дойдет до причинения друг другу физического ущерба. Томас был очень разозлен – все это представляется ему настоящим фарсом, да к тому же на фоне настоящей трагедии.

Веспасия сидела очень прямо, сосредоточившись, кажется, исключительно на собственных раздумьях и словно не замечая изысканной красоты того, что ее окружало, и тихого раскачивания увядающих и желтеющих листьев березы за окном, частично перекрывающих свет.

– Неудачи, разочарования, отвергнутая любовь могут заставить любого человека вести себя совершенно абсурдным образом, моя дорогая. А одиночество, вероятно, – еще более того. Это не помогает снять боль ни в малой степени – даже если вы умеете смеяться, когда вам хочется плакать. Мне временами кажется, что смех – самое лучшее средство спасения для мужчин; но в другие моменты я думаю, что это то, что его унижает, низводит до животного уровня. Звери могут убивать друг друга, они могут бросить на произвол судьбы больного или несчастного, но они никогда не насмешничают. А богохульствовать вообще умеет исключительно человек.

Шарлотта с минуту пребывала в замешательстве. Веспасия увела разговор так далеко, как она совсем не рассчитывала. Возможно, леди Камминг-Гульд придавала этому происшествию более серьезное значение и излишне его драматизировала.

– Сама ссора началась с вопроса о праве осуществления цензуры, – сказала Шарлотта, пытаясь объяснить собственное понимание проблемы. – С этой несчастной монографии Эймоса Линдси, вопрос о которой теперь стал чисто теоретическим, поскольку бедняга в любом случае мертв.

Веспасия встала и подошла к окну.

– Я считала, что вопрос заключается в том, имеют ли право одни люди высмеивать богов, которым поклоняются другие, потому что уверены, что эта вера либо порочна, либо абсурдна. Или вообще иррациональна и неуместна.

– Любой человек имеет право сомневаться, – заявила Шарлотта раздраженно. – Человек просто должен сомневаться, иначе никакого прогресса, никакого развития мысли, никаких реформ вообще не будет. Можно проповедовать самые бессмысленные теории, но если мы не в состоянии их оспорить, бросить им вызов, то как же мы узнаем, добро они несут или зло? Мы ведь не можем проверить ту или иную идею или теорию, если не будем ее обдумывать – и обсуждать?

– Не можем, – ответила Веспасия. – Но есть множество способов это сделать. При этом мы обязаны брать на себя ответственность за то, что разрушаем, равно как и за то, что создаем. А теперь скажи мне, что там Томас говорил насчет того, что Пруденс Хэтч была словно парализована страхом? Неужели она вообразила, что Шоу готов выболтать некую ужасную тайну?

– Именно так Томас и подумал. Но он так и не убедил Шоу сообщить ему какие-то факты, которые могли бы указывать на то, что ему известна какая-то тайна, ради сохранения которой можно убить человека.

Веспасия повернулась лицом к Шарлотте.

– Ты встречалась с этим человеком. Он что, глупый? Дурак?

Шарлотта раздумывала несколько секунд, представляя себе живое лицо Шоу, его быстрый и ясный взгляд, таящуюся в нем мощь и почти переполняющую его жизненную силу.

– Он чрезвычайно умен, – искренне сказала она.

– Не сомневаюсь, – сухо отреагировала Веспасия. – Но это не одно и то же, я не об этом спрашиваю. Многие очень умные люди вообще не обладают никакой мудростью. Ты мне не ответила.

Шарлотта чуть улыбнулась.

– Да, тетя Веспасия, не ответила. И не уверена, что могу ответить. Я просто не знаю.

– Тогда, вероятно, лучше это узнать. – Леди Камминг-Гульд выгнула дугой брови, очень легко и спокойно, но взгляд ее оставался строгим и непоколебимым.

Шарлотта очень неохотно поднялась на ноги. В душе ее бушевал пожар – возбуждение, неуверенность и настоящий страх, который рос с каждой минутой. Она уже не могла теперь укрываться за играми в невинность, как нередко делала это в прошлом, когда вмешивалась в дела Питта. Не могла она также пользоваться другими масками и личинами, как часто делала раньше, притворяясь какой-нибудь не слишком умной провинциальной простушкой, и втираться в доверие к подозреваемым, а потом наблюдать и делать выводы. Шоу отлично знал, кто она такая, и понимал истинную суть ее заинтересованности в этом деле. Пытаться обвести его вокруг пальца, обмануть было бы дурацким шагом, унижающим их обоих.

Придется действовать – если действовать вообще – совершенно открыто, откровенно объясняя причины, толкающие ее на это, задавать вопросы без надежды как-то их закамуфлировать и не имея возможности отступить. И как ей теперь следует себя вести, чтобы это не выглядело сованием носа в чужие дела, наглым и чудовищно бездушным?

У Шарлотты уже вертелись на кончике языка слова отказа, ей ужасно хотелось высказать все, что накипело в душе; но тут она заметила, как хрупкие плечи Веспасии напряглись и выпрямились, как у генерала, отдающего приказ о начале сражения, а глаза стали строгими, как у воспитательницы, наводящей порядок в детском садике. О непослушании и речи не могло идти. Веспасия уже поняла все ее возможные аргументы и не примет ни один из них.

– Англия ждет, чтобы каждый выполнил свой долг[21], – произнесла Шарлотта с тенью улыбки на губах.

В глазах леди Камминг-Гульд мелькнул веселый огонек.

– Вот именно, – согласно покивала она головой. – Можете взять мой экипаж.

– Спасибо, тетя Веспасия.

В меблированные комнаты, где нашел временное пристанище доктор Шоу, Шарлотта приехала как раз тогда, когда их хозяйка накрывала на стол к ланчу. Это было крайне неудачное совпадение в смысле правил вежливости, но зато весьма полезное с практической точки зрения. Это было, вероятно, единственное время, когда она могла застать доктора там, и не в тот момент, когда он заново набивал свой саквояж медицинскими причиндалами, дабы отправиться к очередному больному, или был занят, разбирая свои записи и отвечая на письма.

Шоу был явно удивлен, увидев Шарлотту, когда хозяйка ввела ее в комнату, но его лицо выражало скорее удовольствие, нежели раздражение.

– Миссис Питт! Как отрадно вас видеть! – Он встал, отложил в сторону салфетку, обошел стол и приветствовал ее, взяв за руку и сжав ее ладонь в теплом и крепком рукопожатии.

– Я прошу прощенья, что явилась в столь неурочное время. – Шарлотта уже была сконфужена, а ведь еще и не приступила к делу. – Пожалуйста, не обращайте на меня внимания, я не хочу портить вам ланч.

Это было глупое и бессмысленное замечание. Она уже это сделала – одним своим вторжением. Что бы она ни сказала, Шоу все равно не позволит ей сидеть и дожидаться в гостиной, пока он ест в столовой, но даже если бы он допустил такое, ему едва ли было бы удобно вкушать ланч при подобных обстоятельствах. Шарлотта почувствовала, что краснеет, поняв, что начала очень неуклюже. И как ей теперь задавать ему все те личные, даже интимные вопросы, которые она хотела задать? И что бы она ни выяснила, что бы ни узнала, даже если бы определила наконец, дурак он или нет – пользуясь терминологией тетушки Веспасии, – сама она, несомненно, выглядела сейчас полной дурой.