Венецианец Марко Поло

На площади Риальто толпились купцы и путешественники со всех концов земного шара — из Леванта и Греции, из Испании и Франции, из холодных северных стран — Германии и Англии. Все толковали тут только о купле и продаже. Казалось, Венеция живет только куплей и продажей и только для купли и продажи — в такой атмосфере и рос мальчик Марко. Стать богатым купцом — об этом мечтал каждый венецианец; мечтал и Марко, что настанет день, когда он, подобно своему отцу и дяде, которых он еще не видал, отправится в неведомые страны Востока и достигнет ослепительного богатства, выстроит себе на каком-нибудь канале Венеции чудесный дворец и, кто знает, даже будет избран дожем! В середине XIII столетия — в те дни процветания и блеска — венецианцу все казалось возможным.

Шумные улицы, где кипит торговля, всегда притягивают к себе малышей — нигде не найти лучшего места для игр, нигде так не напроказишь. Тем более привлекали детей улицы и каналы Венеции — всемирного перекрестка, где Восток встречался с Западом, где разнаряженные в византийские шелка и атлас люди задевали плечом грубую одежду и меха приезжих северян, где от зари до зари толпились выходцы со всех уголков Средиземноморья. Узенькие венецианские улицы и площади кишели народом с самого утра, когда колокол марангона призывал ремесленников на работу, и до тех пор, пока, через три часа после захода солнца, звон риальтины не возвещал тушение огней. Венеция являлась важнейшим мировым торговым центром, в ней было полно всякого рода чужестранцев, мошенников и авантюристов.

Правила поведения и морали в Венеции были далеки от строгости, и вечно торчавшие на улицах мальчишки нередко привыкали ко многому такому, что отнюдь не соответствовало их возрасту. Легкие нравы венецианок были известны по всей Италии. Хроники и стихи тех времен, говоря о дочерях Венеции, напоминают собой едкие строки Марциала, Ювенала и Петрония. Венецианки не были в безопасности, находясь среди бела дня на улице или даже в церкви Один дошедший до нас документ на латинском языке рассказывает, как Совет сорока[35] судил жителя квартала Сант-Эустачо Занино Гриони и приговорил ею к тюремному заключению на три месяца за то, что он на площади Сан-Витале напал на Морету, дочь Марко Поло, и оскорбил ее. В декрете Большого совета[36], изданном в марте 1315 года, говорится, что «multa inhonesta et turpis committuntur in ecclesia et porticu et platea Santi Marci»[37], а немного времени спустя из собора святого Марка был изгнан патриций Марко Гримиани: он пытался изнасиловать молодую девушку в самом атриуме собора. Интересно отметить, что, когда его приговорили по суду к штрафу в триста лир, треть штрафа шла в пользу девушки. В архивах этой эпохи есть множество записей о том, как судили и приговаривали к наказанию представителей самых знатных родов за похищение и изнасилование женщин, за двоеженство и прочие, еще худшие дела — и все это творилось, по-видимому, без всякого зазрения совести и совершенно открыто.

В те времена, когда сквернословие и богохульство было распространеннейшим явлением (удивительно, как мною ругательств остались неизменными в течение многих столетий!), венецианцы столь славились своим сквернословием, что на них даже жаловался Петрарка, а в городских архивах хранятся официальные предписания, направленные против ругани и богохульства. В одном из таких предписаний, составленном на вульгарной латыни, свойственной тогдашней юриспруденции, оказано, что любой человек, мужчина или женщина, оскорбивший другого, назвав его «vermum canem»[38], должен наказываться штрафом в двадцать сольдо. Азартные игры получили такое распространение, что приходилось постоянно принимать законы по надзору за ними. Пришлось ввести и закон, запрещающий азартные игры в портике собора святого Марка, а также на дворе Дворца дожей или внутри его. Профессиональных игроков пороли и клеймили железом.

В Венеции XIII века едва ли можно было рассчитывать на опрятность и простоту в образе жизни, на честность или неподкупность в политике, на добродетельно-чистые и строгие правила поведения. Город беспрестанно кипел и метался в погоне за наживой и удовольствиями, в лихорадке страстей и пороков Сюда съезжались люди любой национальности, любого характера. Венеция стояла на одной из главных дорог в Святую Землю. На каналах, улицах и базарных площадях города разгуливали паломники, мужчины и женщины любого возраста и положения, авантюристы и воры, честные люди и проповедники, проститутки, шпионы и купцы. Бедняки ютились кто где мог, богачи поселялись в гостиницах и тавернах Немецкий епископ из Пассау, Фольгер фон Элленбрехтс-кирхен, оставил нам живое описание венецианских гостиниц того времени — путешественники могли от души восхищаться прекрасным мрамором, но там не было ни печей, ни канализации, никаких санитарных удобств вообще. Епископ пишет, что постели, точнее тюфяки, были ужасны, а мебель вся расшатана и поломана. Но, добавляет епископ, хозяева венецианских гостиниц «придерживались восхитительного обычая — украшали спальни цветами».

Уже давно венецианцы, возмутившись тем, как в гостиницах постояльцам открыто предлагают женщин, приняли против этого соответствующие законы, но законы эти оказались тщетны. В 1226 году сами отцы города (так и слышишь их благочестивые воздыхания) признали, что «le meretrici fossero omnino necessarie in terra ista»[39]. Продажным женщинам было лишь запрещено жить в частных домах, они должны были селиться в специальном квартале. Согласно тому же предписанию, эти женщины имели право бродить среди толпы на Риальто, околачиваться около таверн, но «как только раздавался первый звук вечернего звона в соборе святого Марка», им нужно было удаляться в свой квартал в Кастеллетто. Кое-кого из этих прекрасных дам мы знаем по имени: Мария Гречанка, Лена из Флоренции, Изабелла из Франции и так далее — подобные имена свидетельствуют, что товар с иностранными этикетками всегда и всюду ценился гораздо выше отечественного.

Законы, ограничивающие местожительство проституток, оказались неэффективными, проститутки и селились и занимались своим ремеслом во многих других частях города. Оригинальный рисунок, изображающий, как скромно одетые проститутки всячески соблазняют одного очень робкого молодого человека, сохранился в знаменитой рукописи «Первой декады Ливия»; двух проституток написал Карпаччо: они пышно, по всем требованиям моды, разнаряжены и украшены драгоценностями, вокруг них комнатные собачки и птицы; картина эта, называемая «Due Соrtigiane» («Две куртизанки»), хранится в Венеции, в галерее музея Коррер[40].

Венецианские нравы были грубы, но они становились еще грубее от присутствия неистово пылких, жадных на удовольствия чужестранцев, заполнявших город. В этой пестрой толпе было перемешано все: любовь шла рука об руку с низменной похотью, религиозный фанатизм с безбожием, немыслимая скаредность с милосердием, добродетель с преступлением, отвага с трусостью, лицемерие со святостью, самая черная подлость с ангельской непорочностью. Натуры утонченные, характеры с едва уловимыми оттенками и переходами были неведомы Венеции, где во времена Марко Поло умирал старый мир и в мучительных родовых муках появлялся новый.

Преступления были обычным делом повсюду, для борьбы с ними издавалось все больше и больше законов. Эти многочисленные законы бросают яркий свет на образ жизни и характер венецианцев. Преступления против собственности наказывались гораздо суровее, чем преступления против личности. Из всех преступлений самым ужасным считалось воровство. За кражу имущества стоимостью в двадцать сольдо человека подвергали порке и клеймению железом. За повторную кражу ему вырывали глаза. Если украденное оценивалось свыше двадцати сольдо, преступника вешали. Если пойманный с поличным вор защищался с оружием в руках или кого-нибудь ранил, ему вырывали глаза и отрубали правую руку. Убийц обезглавливали, вешали между колонн на Пьяцетте или жгли на костре; отравителям, если жертва оставалась в живых, отрубали одну, а иногда и обе руки или выжигали глаза раскаленным добела металлом. Особо опасных преступников перед казнью обнажали до пояса и на длинной лодке возили по Большому каналу от собора святого Марка до Санта-Кроче, все время терзая докрасна накаленными щипцами. У Санта-Кроче преступника, отрубив ему правую руку, привязывали к хвосту лошади и волочили по улице. Дотащив до Пьяцетты, к колоннам, его обезглавливали, четвертовали и выставляли напоказ публике.

Людей, совершивших преступления меньшие, особенно же духовных лиц, сажали в деревянные клетки, подвешенные к вершине кампанилы святого Марка, и оставляли на осмеяние толпы, давая им лишь хлеб да воду. Сидели в таких клетках больше года. За преступления совсем незначительные виновнику вешали на шею доску, на которой были перечислены его проступки.

Запруженные толпами шумные улицы, разнузданность нравов, жестокость и бесчеловечность, грязь и разврат, странным образом уживающиеся рядом с красотой и великолепием, — вот силы, в горниле которых выплавлялся характер и ум мальчика Марко в те долгие годы, когда его отец, мессер Никколо, и дядя, мессер Маффео, находились то в Константинополе, то в Бухаре, ехали по пустыням и степям Центральной Азии и жили при великом хане Хубилае в его столице Ханбалыке, за много тысяч миль от Венеции.

Но не все было черно и безобразно в Венеции XIII века. Как и ныне, венецианцы были тогда, по-видимому, очень жизнерадостными и веселыми, пристрастными к удовольствиям людьми. Год у них был размечен множеством радостных, красочных дней святых. В те дни все от мала до велика выходили в своих лучших камзолах и панталонах, в шелках, мехах и золоте, чтобы поесть, попить, потанцевать и повеселиться. Люди отрешались от скучных повседневных забот и, под ярко-синим небом, у сверкающей на солнце воды, наслаждались жизнью. Эти старинные празднества частью характерны для быта Венеции до сих пор, но многое вместе с падением республики ушло в прошлое.

Из праздников Марко и его сверстники больше всего любили «Ла Сенса» — великий день Вознесения господня, город тогда сверкал всеми цветами радуги, и все, кто только мог, выходили посмотреть ежегодное обручение Венеции с морем. Это был самый важный, самый торжественный, самый красочный праздник из всех праздников в году Происхождение этого праздника восходит к 1000 году, когда дож Пьетро Орсеоло II завоевал Далмацию. После триумфального возвращения Орсеоло из похода было решено, что каждый год в день Вознесения — день отплытия Орсеоло в Далмацию — дож, духовенство и народ должны принимать участие в благословении Адриатики.

Первоначально церемония была проста. Духовенство в праздничных ризах садилось на задрапированную малиновой тканью барку, везя с собой для обряда очищения воду, соль и оливковую ветвь. На пути к Лидо к барке духовенства присоединялась парадная барка дожа. Затем, плывя к Лидо, участники процессии пели литании и псалом «Exaudi nos Domme»[41]. Епископ возносил торжественную молитву богу, прося об умиротворении сердец и забвении грехов. Свою молитву он заключал следующими словами, произносимыми по-латыни: «Мы просим тебя, боже, даровать нам это море, просим ниспослать всем, кто плавает по нему, мир и спокойствие». Благословив воду и пропев седьмой стих пятьдесят первого псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист», — прелат обрызгивал дожа и его свиту освященной водой, остаток которой выплескивал в море. После этого в церкви Сан-Ник-коло служили торжественную мессу и дож возвращался домой.

С течением времени праздник приобрел гораздо более пышный и торжественный характер, он был ознаменован новой церемонией — sposalizio, или обручением. По случаю своего вшита в Венецию папа Александр III в 1177 году преподнес дожу Циани перстень, сказав при этом: «Прими его как залог владычества над морем, которое ты и твои наследники получают навечно». С тех пор «Ла Сенса» стал наиболее торжественным из всех венецианских праздников.

Дож со свитой выходил в самом пышном, торжественном одеянии и садился на свою барку; гребли на барке юноши из знатных семей. Барка дожа, за которой следовали тысячи лодок и гондол, направлялась к Лидо. Там ее встречал епископ Кастелло, преподносивший дожу очищенные каштаны, красное вино и букет роз в серебряной вазе. Епископ, после обычной молитвы, благословлял уже приготовленный золотой перстень. Дож, поднявшись со своего места, бросал перстень в Адриатику, произнося торжественную фразу: «Desponsamus te, mare, in signum veri perpetuique dominii Serenissimae Republicae Venetae» [«Мы обручаемся с тобой, о море, в знак истинного и вечного владычества светлейшей республики Венеции»]. Служили мессу, после мессы дож устраивал большой прием и давал торжественный обед. На площади святого Марка возникала оживленная ярмарка, вырастали балаганы — пиры и веселье, купля и продажа, обжорство и выпивки беспрепятственно длились восемь дней. Праздник стал большой ежегодной венецианской ярмаркой, где можно было что угодно и продать и купить. На ярмарку стекался народ из всех соседних городов и селений: во всей Европе нельзя было найти другого такого места, где скоплялось столько товаров из стран Востока и Запада. Чтобы привлечь в город побольше публики, всем, кто в эти праздничные дни посещал церковь, выдавались индульгенции.

Ярче всего запечатлелось в сознании юного Поло торжество по поводу вступления Лоренцо Тьеполо в должность дожа в 1268 году. Празднество это своими глазами видел Мартино да Канале, в «Венецианской хронике» он оставил нам его описание. Вполне возможно, что будущий создатель прославленной книги о путешествиях стоял средь толпы рядом с крупнейшим из средневековых хронистов Венеции и обменивался с ним своими замечаниями.

Начиная свой рассказ об этом торжественном дне, Канале пишет, что дож прежде всего пригласил к себе и обнял всех, с кем он раньше не ладил, и они стали его друзьями. Затем наступил черед и торжественным церемониям, первая из которых имела место на воде.

Капитан галерного флота мессер Пьеро Микеле парадным строем провел свои корабли под окнами дворца дожа, пропев хвалу монсиньору дожу в таких словах: «Христос завоёвывает, Христос царствует, Христос правит; благодарение нашему синьору Лоренцо Тьеполо, благодарение богу, тебе, о прославленный дож Венеции, Далмации и Кроации… спасение, честь, жизнь и победа, и помоги тебе святой Марк!»

Матросы все до одного тоже возглашали хвалу дожу, и галеры проплыли по каналам города.

Потом подошли суда с жителями близлежащих островов; особенно выделялись люди из Мурано — на их барках были живые петухи, на мачтах развевались огромные флаги.

Наконец открылось торжественное шествие ремесленников — они шли мимо дожа и догарессы по цехам, парами, все разнаряженные, каждый цех был одет по-особому. В голове каждого цеха шагали мастера-старшины. Первыми шли увенчанные цветами кузнецы, они несли знамена, трубы и иные музыкальные инструменты. Приблизившись к дворцу, приветствовали дожа, желая ему долгой жизни, победы и удачи. За кузнецами двигались меховщики, разодетые в горностаевые и другие дорогие меха; шли они тоже попарно и тоже возглашали приветствия. Потом, с песнями и музыкой, появились прядильщики и десять капитанов парусных судов — их белая одежда была украшена багряными звездами, впереди их шли музыканты. С трубами, серебряными чашами, с кувшинами вина, с венками из листьев оливы на головах и с ветвями оливы в руках выступала многочисленная процессия ткачей: тут были мастера-хлопчатобумажники, мастера по шерстяным тканям, мастера-одеяльщики. На них были белые плащи, расшитые цветами лилии, на голове венки из позолоченного бисера. Перед ткачами шли музыканты и знаменосцы, а также маленькие девочки и мальчики: дети шагали парами и пели. Повсюду раздавались возгласы: «Viva il nostro signore Lorenzo Tiepolo, nostro doge».[42]

Теперь я расскажу вам о мастерах-златоткачах; знайте, что они были одеты в пышные златотканные одежды, а их ученики частью были тоже в златотканном платье, частью — в пурпурном и тафтяном, а на голове у них были венки из жемчуга с золотыми обручами.

Процессии, казалось, не будет конца. За цехом ткачей шли цехи сапожников, торговцев шелком и бархатом, торговцев продовольствием и сыром, все в пурпурном и лиловом платье; торговцы птицей и рыбой — их одежда была оторочена мехом; за ними, в венках из жемчуга — старшины менял, и тут же ехали два всадника, одетых, как странствующие рыцари, а с ними четыре женщины в диковинных платьях — две шли пешком, две восседали на лошадях. За менялами появились цирюльники, за цирюльниками стеклодувы. Одежда на стеклодувах была алая, отделанная мехом, на голове — венки из жемчуга с золотым обручем, в руках фляги, бокалы и иные их чудесные произведения. Впереди стеклодувов шли музыканты. Стеклодувов сменили мастера по гребням и фонарям, последние несли фонари, в которых сидело множество всякого рода птиц. «Чтобы доставить удовольствие монсиньору дожу, они открыли фонари, и все птицы вылетели и разлетелись туда и сюда, куда какая птица хотела». Затем подошли пышно одетые золотых дел мастера «в венках и ожерельях из золота, серебра, жемчуга, самоцветов, сапфиров, изумрудов, алмазов, топазов, гиацинтов, аметистов, рубинов, яшмы и карбункулов великой цены».

Так процессия шла мимо дожа и догарессы с музыкой и кликами в честь новоизбранного главы Венеции. «Я вынужден умолчать об остальных ремесленниках, — заканчивает свой рассказ Канале. — Знайте, что монсиньор дож был введен в свою должность… в понедельник, и до воскресенья венецианцы были только тем и заняты, что ходили поглядеть на своего Синьора и Госпожу тем порядком, какой я описывал».

Нет сомнения, что впоследствии, лежа под звездами где-нибудь в пустынях Средней Азии, у мерцающего костра, в обществе одетых в вонючие овчины монголов, вслушиваясь в их бесконечные рассказы о набегах, о любви, внимая жалобным звукам татарских дудок, Марко Поло нередко вспоминал это пышное празднество венецианцев.

Марко и его друзья могли усвоить на улицах Венеции немало и других уроков. Свадьба в Венеции обычно справлялась по обрядам католической церкви, но женщины, стремясь уклониться от выплаты поборов, частенько обходились без благословения церкви, а иногда до брака даже и не встречались со своими будущими мужьями. Такие браки можно было объявить недействительными, и, пользуясь этим, многие мужчины заводили себе по нескольку жен. Нередко это влекло за собой судебные процессы; о таких судебных процессах до нас дошло множество записей, сделанных на диковинной мешанине местного диалекта и дурной латыни. Выдержки из двух судебных записей стоит здесь привести. Хотя эти записи относятся к 1443 году, они показывают, насколько свободны были венецианские нравы в XIII веке.

Некий Пьетро из Тренто, торговец метлами, проходя однажды вечером по приходу святых Гервасия и Протасия, остановился напротив дома Катаруццы, вдовы Джованни Банко. Увидев в окне хозяйку, он обратился к ней:

— Мадонна, подыщи мне красивую девушку.

— Ах ты образина бесстыжая, ах ты пьянчужка! Что я тебе — сводня? — завизжала вдова.

— Неужто я сказал, что ты сводня? Я ведь тебя прошу подыскать мне девушку в жены.

— Ну, разве что так, — отвечает Катаруцца, перебирая в уме всех знакомых ей девушек. — Господи, да я найду тебе девушку, право слово, найду. Приходи ко мне завтра.

На следующий день Пьетро явился. Его уже ждали красивая девушка по имени Мария и доминиканец Моксе. Последний спросил Пьетро и Марию, желают ли они соединиться «как повелевает бог и святая церковь». Те отвечали утвердительно, взяли друг друга за руку, «fecero colassion de brigade e poi consumaverunt matrimonium»[43] — и дело было кончено!

В другом заплесневелом, ветхом томе рассказывается о Беатриче Франчиджене. Возвращаясь домой из Тревизо, она остановилась в доме своей родственницы Занины, где случайно находился некий Фалькон, которого Беатриче давно знала. Взаимопонимание между Беатриче и Фальконом было достигнуто весьма быстро, и Занина простодушно рассказывала на допросе:

Когда они стояли и разговаривали, Фалькон сказал Беатриче так:

— Беатриче, можешь ты оказать мне великую честь? Ты знаешь, что я хочу предложить тебе свою руку, не собираешься ли ты отдать свою руку другому?

А она ответила:

— Я думала, ты все шутишь.

Фалькон и говорит ей:

— Что я обещал, то и обещаю.

И оба вошли в дом названного свидетеля и говорили там так:

— Беатриче, ты знаешь, что ты моя жена.

Она отвечает:

— Видит бог, это так.

А он тронул руку Беатриче и сказал:

— Я беру в жены тебя и только тебя.

Она отвечает:

— Я тоже беру в мужья тебя и только тебя.

Брак обходился дешево, добрые граждане Венеции относились к нему легко и так же легко шли на разрыв. По-видимому, они отнюдь не руководствовались европейскими канонами рыцарства и возвышенной любви. В своем отношении к женщине они скорее следовали древней азиатской традиции, на жен они смотрели прежде всего как на воспитательниц детей и на хозяек. В интереснейшем документе, написанном в ту пору, когда Марко Поло был уже стариком, фра Паолино дает своим землякам-венецианцам совет, как надо выбирать жену: она должна быть не моложе восемнадцати лет, а муж не моложе двадцати одного. «Нельзя допускать, чтобы муж действовал по совету своей жены, жена не обладает здравым суждением, ибо у нее телосложение не здравое и не сильное, а хилое и слабое, а ведь ум по природе соответствует телосложению». Кроме того, женщин-рабынь, не связанных какими-либо моральными соображениями, в те времена было так много, а их сожительство с хозяевами было столь открытым, что свободным женщинам, если они хотели удержать или вернуть привязанность мужей, самим приходилось опускаться до уровня невольниц. Хроники той эпохи полны зловещих рассказов о том, как из мести закалывали и отравляли своих домашних: это вызывалось интригами жен, рабов, сожительниц, любовников. Умопомешательство вследствие отравления было столь обычным, что получило специальное название — «эрберия». Обо всем этом во времена Марко Поло шли оживленные толки на улицах.

Резвясь и забавляясь повсюду, мальчишки вряд ли могли избежать знакомства с похоронами — этот обряд в Венеции во многом напоминал похоронные обряды Египта и древнего Востока. Покойника клали на полу, посыпанном пеплом. Звонил, созывая на похороны, колокол, а на улице, у входа в дом, священники пели Miserere и псалмы. Муж или жена умершего должны были на людях выражать свое горе самым энергичным образом: кататься по земле, вопить, безжалостно рвать на голове волосы, беспрестанно выть и стонать — все это в точности по обычаям Востока.

Когда завернутого в полотно или циновку покойника друзья поднимали, собираясь вынести, то, как бы желая помешать этому, муж или старший из присутствующих, преграждая путь, бросался ничком на порог, и его нужно было оттаскивать с дороги. Пока покойника несли в приходскую церковь, его родные и друзья голосили и выли не смолкая. То же самое было во время отпевания. Бессмысленный вой не утихал и у самой могилы. Этот варварский обычай держался веками. Тщетно боролась с ним церковь, искоренили его наконец, лишь пустив в ход угрозу отлучения. Бедняки нередко выставляли своих умерших родственников на несколько дней на улице, с тем чтобы растрогать сердца проходящих и получить милостыню.

Лучшие свои часы мальчики проводили на набережных, поблизости от воды. Ведь дома у них в большинстве были темные, окон в них мало, да и окна узкие, с железными решетками. Если дом стоял на каком-нибудь маленьком канале, свет в него почти не проникал, внутри было холодно, мрачно, сыро. Едва ли у кого-нибудь имелись сточные трубы, вся надежда была на прилив и отлив. Правда, существовали камины, а кое-где и печи, но вся мебель, вся утварь была груба, неуклюжа, слишком мало чувствовалось уюта, и мальчики каждое утро с радостью удирали на улицу, на теплое солнышко.

Утренний туалет не требовал много времени. Как почти все жители Европы в те времена, венецианцы, и мужчины и женщины, спали голыми. Мылись немногие, скорее в виде исключения, а когда приходилось мыться, то мужчины и женщины мылись вместе, скребя и натирая друг друга без всякого чувства стеснения, свойственного нашим дням. Нижнее белье носили редко, а если и носили, то никогда его не меняли. Белье считалось такой роскошью, что некая вдова София Банбариго оставила по завещанью «одну из своих новых рубашек донне Рени и одну донне Донаде». В другом источнике рассказывается, что, условливаясь со служанкой о жалованье, хозяева обещали ей «одну рубашку на год». О чистоплотности венецианцы заботились мало, внешний вид был для них гораздо важнее. Подобно всем жителям Европы, жители Венеции — мужчины и женщины — ходили в дорогих шелках, в мехах, щеголяли драгоценностями, но не мылись, а нижняя одежда у них была или чудовищно грязна, или ее не было вовсе.

Итак, подстриженные под скобку мальчики, одев короткие туники и кожаные башмаки, а то и деревянные сандалии, съедали свой завтрак, состоящий из овощей, фруктов, рыбы, а иногда и мяса — мясо было остро сдобрено пряностями, особенно в летнюю пору, когда пища быстро портилась, — и удалялись прочь из дома.

Мостовых на улицах Венеции не было, а грязи сколько угодно. Женщины, чтобы не пачкать в грязи своих юбок, ходили на высоких деревянных сандалиях или в деревянных башмаках. Подошвы у таких башмаков зачастую были высотой более трех футов — ходить в них было все равно, что на ходулях, и упавшей при ходьбе женщине — в особенности беременной — грозила серьезнейшая опасность. Впоследствии власти заявили, что из-за таких несчастных случаев женщины рожают недоношенных детей или уродов, и запретили им ходить в столь высоких башмаках. Для поддержания чистоты на улицах никаких мер не принималось, мусор и отбросы хозяйки выкидывали прямо за дверь. Отбросы подбирали лишь свиньи из монастыря святого Антония Падуанского, которые свободно бродили по всему городу.

Направляясь к набережным, Марко Поло и его приятели частенько останавливались посмотреть, как трудятся у своих печей стеклодувы. Они диву давались, глядя, как ловко мастер погружает трубку в горшок со сверкающей жидкостью, как он раскачивает и вертит в воздухе эту трубку со светящимся раскаленным пузырем на конце и, словно волшебник, придает пузырю любую форму, какую захочет. Ребята следили, как под проворными руками мастеров пузырь или комок стекла меняет свои очертания, как, добавляя из печи стекла еще и еще и орудуя стальными ножницами и щипцами, мастера создают сосуды всех мыслимых фасонов и цветов. Всю эту работу выполняли члены корпорации или цеха стеклодувов, ревниво оберегавшего секреты своего производства. Слонялись мальчики и перед открытыми мастерскими ткачей, выделывавших шелковое, златотканное и серебротканное полотно, алое камчатное полотно, останавливались перед мастерами по вышивке, которой Венеция славилась на всю Европу. И золотых дел мастера, и кожевники, и ювелиры — все они трудились на открытом воздухе, и зачарованными глазами мальчуганы разглядывали орнаменты, кольца, цепи, филигрань, столовое серебро и эмали: эти изделия находили себе сбыт во всех концах Европы. Дети любили также посмотреть, как льют бронзу и другие сплавы и металлы, как изготовляют оружие, латы и кольчуги — их покупали отправляющиеся на Восток паломники, авантюристы и воины, постоянно наводнявшие город. Лучшие образцы работы венецианских мастеров приберегались для праздничных ярмарок, где за них платили дороже и где они олицетворяли собой перед всем светом и величие Царицы Адриатики и ее первенство как в торговле и богатстве, так и в ремеслах — восточных и европейских.

После многих остановок и поворотов, миновав мосты и пройдя по узеньким дорожкам, мальчики оказывались наконец у Арсенала — он был расположен в восточной части города. Арсенал быстро становился величайшим промышленным предприятием всего Западного мира. Хотя средоточием могущества и богатства Венеции были Риальто, площадь святого Марка и Дворец дожа, реальной основой ее величия являлся Арсенал. Он был раскинут на двух островах, с одним-единственным выходом в лагуну; во времена детства Марко Поло вокруг Арсенала возводились массивные стены.

В Арсенале изготовляли любую часть корабля, строили и военные и торговые суда, делали якоря, клепку, снасти, парусину, отливали пушки. Работа шла под строгим контролем властей. Мастеров здесь подбирали тщательнейшим образом, и им надлежало пройти определенную военную выучку. Из арсенальских мастеров вербовали полицию и пожарных, им же предоставляли и честь нести вновь избранного дожа вокруг площади святого Марка, а также стоять в качестве стражей у Дворца дожа во время заседаний Большого совета. Самому искусному мастеру давали титул «Верховного Адмирала», он являлся начальником всех, кто работал в Арсенале. У него было немало привилегий, он носил особую пышную одежду, а позднее ему было предоставлено право исполнять обязанность кормчего на барке дожа в те торжественные дни, когда новый дож вступал в свою должность.

Лесные склады были завалены всякого рода лесом — пихта для мачт, перекрытий и обшивки, лиственница для бимсов, ореховое дерево для рулей, вяз для кабестанов — вся эта древесина привозилась из лесов, росших на материке поблизости. Дуб, идущий на кили, ребра и палубу, привозили из Истрии и Романьи: после обработки его погружали на десять лет в воду, с тем чтобы придать ему твердость и устойчивость от температурных колебаний. Работа в канатных и иных мастерских, в кузницах, в литейных шла беспрерывно, на глазах возникал и оснащался корабль за кораблем — для жадных на развлечения детей это был истинный рай. Но сюда тянуло людей и постарше. Здесь побывал поэт Данте — Арсенал произвел на него столь глубокое впечатление, что он описал его в «Божественной комедии», сравнив озеро кипящей смолы, уготованное мздоимцам, с кипящей смолой, виденной им в Арсенале.

И как в венецианском арсенале Кипит зимой тягучая смола, Чтоб мазать струги, те, что обветшали, И все справляют зимние дела: Тот ладит весла, этот забивает Щель в кузове, которая текла; Кто чинит нос, а кто корму клепает; Кто трудится, чтоб сделать новый струг; Кто снасти вьет, кто паруса платает, — Так силой не огня, но божьих рук, Кипела подо мной смола густая, На скосы налипавшая вокруг[44].

Мы гордимся огромными массами наших товаров и изделий, а на сборочные цехи наших крупнейших заводов мы смотрим как на чудо современной техники. А ведь применяемые на этих заводах методы были известны и венецианским arsenalotti. Перо Тафур, посетивший Венецию в 1436 году, пишет, с какой быстротой оснащались там галеры, когда корпус был уже готов:

Как только минуешь ворота, перед тобой широкая улица с морем посередине[45], с одной ее стороны открытые окна мастерских Арсенала, и такие же окна — с другой. И на буксире за лодкой выплывает галера, а из окон на нее подают — из одного снасти, из другого продовольствие, из третьего оружие, из четвертого баллисты и мортиры; и так до конца с обеих сторон подают все, что только требуется. А когда галера доплывает до конца улицы, то на ней уже оказываются все, какие надо, люди вместе с веслами, и она полностью оснащена. Таким образом там с трех до девяти часов проходит десять полностью вооруженных галер. У меня нет слов описать все, что я там видел, не рассказать мне всего ни о способах, каким строятся галеры, ни об искусстве мастеровых; я думаю, что чудеснее этого нельзя ничего найти во всем мире.

Надо сказать, что венецианцы действительно умели строить корабли с феноменальной быстротой. В 1570 году, во время войны с турками, сто галер было построено и оснащено в течение ста дней. Нам известно, что французский король Генрих III, приехав летом 1574 года в Венецию, осматривал Арсенал. Ему показали галеру, у которой были установлены только киль да ребра. Затем король сел за двухчасовую торжественную трапезу. За эти два часа галера была полностью достроена, оснащена, вооружена и, в присутствии короля, спущена на воду.

От Арсенала юный Марко нередко направлял свои стопы к набережным и пристани, где кипела жизнь и бился пульс Венеции — крупнейшего торгового центра средневековья.

На пристанях высились груды венецианских товаров, заготовленных на вывоз, — соль, стекло, соленая рыба, изделия из дерева, сварочное железо. Тут же лежали и товары, привезенные из других итальянских городов, из Германии,. Венгрии, Далмации, даже из Франции, Испании и далекой Англии, — товары эти надо было переправить на Восток. Огромные галеры — и длинные и круглые — стояли у причала, с них сгружали товары, только что привезенные с Востока: аккуратно сложенные штабеля красноватого сандалового дерева с острова Тимор — от этого дерева шел сильный запах; тюки шелка и хлопчатых тканей всяческих сортов и всевозможной расцветки — эти тюки привезли из Дамаска, Багдада и Александрии. Рядом громоздились мешки со смолами и лекарствами — гуммиарабик, корица, кассия, ревень, мирра. Около всех этих товаров хлопотали корабельные писаря и кладовщики: они проверяли, взвешивали, измеряли, сравнивали, спорили, в то время как купцы, стоявшие тут же, во все глаза следили за разгрузкой более ценной клади — самоцветов, жемчуга, коралла, золотых и серебряных слитков и монет. Неподалеку в беспорядке валялись кули и связки благоухающей гвоздики, мускатного ореха, бамбуковых трубок с камфорой, перца, имбиря, слоновой кости и красного камедного дерева. У причала лежали мраморные колонны и архитравы, цоколи и плиты — их похитили где-нибудь на побережье Сирии, Греции, Египта, в разрушенных храмах, и привезли сюда, чтобы украсить собор святого Марка и другие церкви, возводившиеся повсюду, или пустить на строительство дворца какого-нибудь знатного венецианца или разбогатевшего купца.

Как удобно было сидеть мальчикам на этих камнях и наблюдать за всем, что происходило вокруг; несколько лет спустя вот так же сидел на грубо оббитом камне у старого Баптистерия юный Данте, следя, как под чудодейственной рукой строителя вырастает Дуомо, кафедральный собор его любимой Флоренции. Хотя в 1321 году, незадолго до своей кончины, Данте и побывал в Венеции, он едва ли встречался с Марко Поло. Одному из этих никогда не видавших друг друга людей судьбой было предназначено поведать миру бессмертную повесть о путешествии к Золотому Востоку и назад в Европу — самом удивительном путешествии из всех путешествий, какие только предпринимались на земле и на море, — второй заслужил вечную славу своим рассказом о величайшем Путешествии в царство духа.

Перед глазами была калейдоскопическая картина. Все время возникали новые сцены, доносились новые звуки. Длинной чередой шли женщины, изредка среди них встречались и мужчины; у всех у них был странный вид, диковинная одежда, они мрачно и злобно посматривали вокруг. Это рабы, только что привезенные под стражей с Леванта, их родина была далеко-далеко, впереди их ждал невольничий рынок. Тут же без всякого дела бродили матросы — среди них слышался разговор на самых разных языках, они толкались, хохотали, шутили, не упуская случая взглянуть на каждое смазливое женское личико или изящную фигуру — сколько долгих недель на море они были лишены этой возможности!

В толпе нередко шныряли евреи, приплывавшие на лодках со Спиналунги — острова, расположенного за каналом напротив Пьяцетты. Венецианские евреи исподволь начинали играть в левантийской торговле весьма важную роль, и хотя христиане заставляли их жить отдельно, польза, которую они приносили республике в морских предприятиях, была очевидна, и их отнюдь не преследовали. В глазах мальчиков, буквально впитывавших все впечатления, евреи мало чем выделялись из пестрой толпы, толкающейся на набережных с утра до вечера, а иногда и до глубокой ночи.

Венецианские суда плавали по всем морям и рекам Европы. Флаг льва святого Марка был известен в любом порту, достойном этого названия. Договоры и соглашения обязывали Венецию поддерживать дружеские отношения как с мусульманами, так и с христианами. Венеция вела дела с египетским султаном и татарским ханом, с братскими городами Италии и императором Германии.

Юный Марко любил, несомненно, наблюдать, как входили и уходили из гавани галеры — одни под парусами, другие на веслах; гребцами были и невольники и свободные люди. Корабли подплывали, становились на якорь, подходили к причалам; мальчика восхищало их разнообразие. Тут были маленькие суденышки, ведшие торговлю в пределах устья, суда побольше — они поднимались и вверх по рекам, — огромные галеры для плавания в открытом море, длинные могучие военные корабли с castelli (башнями) на палубе, под охраной пращников и лучников, с катапультами и баллистами, с запасом каменных ядер, с impavesata — кожаными щитами, ограждающими борт от греческого огня, с мощным клювом на носу — таранить противника. Вдоль набережных и каналов двигались сторожевые суда, команда их была одета в панцыри — эти суда выслеживали контрабандистов. Наряду с большими кораблями тут и там, огибая острова и выходя за пределы лагуны, быстро скользили плоскодонные, послушные рулю рыбачьи суда — под лучами яркого солнца их красные и оранжевые паруса словно пылали, отбрасывая на воду странные тени, похожие на тени летящих птиц. Иногда они возвращались, доверху нагруженные сардинами и другой рыбой, уступая дорогу судам, везущим на рынок виноград, тыквы, фиги, гранаты. Мальчики знали очертанья каждою паруса, каждого корабля в лагуне, они без колебания могли сказать, с какого острова прибыло то или другое судно.

А чего только не услышишь от моряков, когда они садятся за обед или бездельничают в свободные часы! Внимая им, Марко был на седьмом небе. Рассказам не было конца: тут и битвы, и пиратские нападения, контрабандисты и кораблекрушения, таинственные злоключения и любовные истории в дальних странах. Марко, с его быстрым и молодым умом, жадно впитывал множество самых разнообразных сведений и знаний — старинные морские предания, словечки и выражения из незнакомых, диковинных языков, кой-какие правила кораблевождения; не раз приходилось ему слышать и о том, где достают разные товары и где их можно продать наивыгоднейшим образом. Пожалуй, он и не мечтал, что настанет время, когда он, венецианский мальчик, который теперь, обхватив руками колени и широко раскрыв глаза, сидит перед простыми мореходами и с волнением слушает их рассказы, проберется в неведомые земли на много тысяч миль дальше, чем любой из его собеседников, а повесть о том, что он увидит, далеко превзойдет все, что только довелось до тех пор слышать миру. И, конечно, ему и не грезилось, что эта его повесть, переведенная на все языки, будет завораживать и изумлять и детей и взрослых даже спустя шесть долгих столетий после того, как он найдет себе успокоение в родной ему венецианской земле.

Такова была Венеция, где в 1254 году родился Марко Поло, таковы там были мужчины и женщины, таковы улицы и дома, дворцы и храмы, таковы обычаи и нравы — все это вместе взятое формировало податливый юный ум Марко как раз в ту пору, когда он рос и мужал.

И когда мессер Никколо Поло со своим братом мессером Маффео после долгих странствий в далеких-далеких странах высадился в Венеции, он встретился наконец «с сыном пятнадцати лет по имени Марко» и увидел, что мальчик и добр и пригож.

Глава вторая

Путешествие

Приезд Никколо и Маффео в Венецию явился поворотным пунктом во всей жизни Марко. Он с жадностью слушал рассказы отца и дяди о загадочных странах, в которых те побывали, о многих народах, среди которых они жили, об их внешнем виде и одежде, их нравах и обычаях — чем они похожи и чем не похожи на венецианские. Мальчик был боек, сообразителен и ненасытно любознателен. А отцу доставляло большое удовольствие отвечать на его бесконечные вопросы, и в конце концов Марко стало казаться, что он сам побывал в азиатских странах и сам повидал тамошние народы. Он даже начал усваивать кое-какие слова и выражения на татарском, тюркском и иных диковинных языках — на них отец с дядей часто объяснялись, да и свою венецианскую речь они нередко уснащали чужими словечками. Марко заучил, какие товары покупают и продают различные племена, какие у них в ходу деньги, где какой народ встречается вдоль великих караванных путей, что где едят и пьют, какие обряды совершают с новорожденными, как женятся, как хоронят, во что верят и чему поклоняются. Бессознательно он накапливал практические познания, которые в будущем сослужили ему бесценную службу.

Никколо и его брат не легко мирились со сравнительно однообразным существованием в Венеции. Пятнадцатилетние странствования по дальним странам среди неведомых народов сделали их непоседливыми, и прикованность к одному месту, длительный покой действовали им на нервы. Кроме того, они знали, что им все равно предстоит дорога, что их возвращение на Восток зависит лишь от выборов нового папы, которые все откладывались и откладывались.

Никколо ввел в дом новую жену, и Марко впервые изведал, что такое родители и семья, где он является чем-то большим, нежели двоюродный брат или племянник.

По мере того как проходил месяц за месяцем, мессер Никколо и мессер Маффео становились все нетерпеливей. Минуло два долгих года, а кандидатур на трон святого Петра все еще не наметили, и было неясно, когда это произойдет. Братья Поло решили больше не ждать, они опасались, что великий хан уже обеспокоен их отсутствием и будет думать, что они не захотели к нему вернуться. Если они промедлят слишком долго, они упустят величайшую возможность в своей жизни! Судьба настойчиво звала их, и они повиновались ее зову.

В один прекрасный день Никколо кликнул Марко и сказал ему, что они с братом решили взять его с собой. В глазах отца Марко был уже мужчиной. В 1271 году каждый семнадцатилетний венецианец был вполне взрослым человеком и должен был занять свое место 6 жизни. Вряд ли стоило оставлять Марко в Венеции, чтобы он поступил здесь в подмастерья или стал канцеляристом в каком-нибудь банкирском доме, когда в далеком Китае его ожидало богатство. Мальчик едва верил своим ушам. Он, Марко Поло, отправляется в путешествие! Нет, не в какую-то обыкновенную поездку к Далматинскому побережью, в Александрию или Константинополь, в Сирию или на Черное море. Уже и этого было бы более чем достаточно, чтобы ему завидовал любой подросток или юноша в Венеции. А ведь он уезжал на другой край света, будет жить в городах, о которых он столько в последнее время мечтал и которых европейцы почти не видали. Он объедет всю землю и там, на другом ее краю, увидит берега безграничного океана. Он отправится в страны золота и шелка, слоновой кости, пряностей и драгоценных каменьев. Он будет жить в столице великого хана — личного друга его отца и дяди.

Марко был одним из счастливейших людей на свете или, быть может, одним из самых несчастных: счастливейшим потому, что судьба даровала ему осуществление заветных его желаний — путешествовать, стать богатым и знатным; несчастным потому, что все это пришло к нему смолоду. Вечер его жизни, вместо того чтобы уподобиться пышному закату, наступающему после сверкающего дня, оказался тусклым и угрюмым и застал Марко вдалеке от тех стран, где он провел свои юные годы, где вкусил счастье, познал самозабвенную радость, почет и, быть может, любовь. Судьба распорядилась так, что люди не поверили его чудесным позднейшим рассказам, что его сограждане насмехались над ним и сделали его притчей во языцех, а книга Марко, рожденная в горниле приключений лучших его лет, была воспринята как фантастический вымысел, как занимательная повесть для чтения у камина в холодные ночи — вроде сказаний о короле Артуре, Юоне Бордоском, Тристане и Изольде. Но все это было еще впереди, а теперь юный Марко наслаждался жизнью и ликовал при мысли о том, что он отправляется в путешествие, увидит новые места, столкнется с приключениями.

Сноба братья Поло собирались в путь на восходящее солнце и снова жена Никколо оставалась без мужа беременной. Опять братья обошли с визитом своих друзей и — на этот раз вместе с Марко — погрузили багаж в гондолы. Они попрощались с семьями и поплыли по гулким каналам, пересекая тени, отбрасываемые высокими дворцами и палатами, минуя рынки и лавки, скрываясь на минуту под арками мостов.

Наконец показалась и хорошо знакомая пристань. Вот Пьяцца и Пьяцетта, вот друзья Марко — каменщики, терпеливо выстилающие мостовую. Сияют на солнце огромные бронзовые кони, со своего высокого пьедестала смотрит на Марко и улыбается святой Феодор. Казалось, что в тот солнечный летний день 1271 года в Венеции улыбалось и пело буквально все — и нагретый горячими лучами мрамор, и синее небо, и вспыхивающая искрами вода. Пело и сердце Марко, когда он подъезжал к кораблю, поднимался на палубу, оглядывал с нее Венецию, а потом устремлял свой взгляд на юг, в сторону Лидо, к открытому морю, где его ждал новый мир, о котором через много долгих лет ему предстояло поведать своим соотечественникам и всем на свете.

Никогда Венеция не была так прекрасна, богата и могущественна, как в тот день, когда нетерпеливый, объятый юношеским восторгом Марко покидал ее. Да Канале, описавший торжества по поводу избрания дожа Лоренцо Тьеполо, на первых страницах своей хроники говорит о Венеции следующее:

Венеция, ныне самый прекрасный и приятнейший город во всем мире, полна прелести и всяких чудесных вещей. Товары текут через этот благородный город, как вода через фонтаны. Стоит Венеция на море, и соленая вода окружает ее и течет внутри ее во всех местах, кроме домов и улиц, и когда жители города отправляются куда-нибудь, они могут возвращаться или по воде, или по улице. Со всех краев стекаются сюда товары и купцы, купцы покупают любые товары, какие хотят, и приказывают увезти их в свои страны. В городе великое изобилие пищи, хлеба и вина, кур и водоплавающей птицы, свежего и соленого мяса, крупной морской и речной рыбы; сюда приходят. Купцы из разных стран, которые продают и покупают. Вы можете встретить в этом прекрасном городе людей с достойными манерами пожилых, среднего возраста и молодых, которых нельзя не ценить за их благородный характер, а также купцов, которые и продают и покупают, и менял, и горожан любого ремесла, и всякого рода моряков, и суда для перевозки грузов в любой порт, и галеры для истребления неприятеля. Кроме того, в этом прекрасном городе есть множество красивых дам, девиц и молодых девушек, наряжаются они весьма богато.

По мере того как корабль медленно двигался от причала к Сан-Джорджо и Лидо, на Славянской набережной, близ Дворца дожей, юноша мог видеть знакомое ему высокое здание. При перепланировке этого места здание давно снесли; в те времена оно было известно под названием Палаццо делле дуэ Торри — по его двум высоким башням. Дворец этот был очень приметен, он изображен на цветной миниатюре в «Книге Марко Поло» — рукописи начала XV века, ныне хранящейся в библиотеке Бодлейн в Оксфорде. Миниатюра изображает отъезд трех Поло из Венеции.

В Палаццо делле дуэ Торри в 1362 году, примерно сорок лет спустя после смерти Марко Поло, проживал поэт Петрарка. Здесь он писал письма одному своему другу, секретарю римского папы. В этих письмах Петрарка рассказал, что он наблюдал на оживленных венецианских набережных; та же самая картина, надо полагать, была и в те годы, когда Поло отплывали из Венеции.

Вот от берега Италии двинулись бесчисленные корабли… един повернул нос на восток, другой на запад; везут они наше вино, чтобы оно пенилось в бокалах британцев, наши фрукты для услаждения скифов и — что еще невероятнее — древесину из наших лесов на эгейские и ахейские острова; идут суда в Сирию, Армению, к арабам и персам, увозя масло, полотно и шафран и доставляя нам оттуда разные товары... Неподалеку от мраморной набережной, служащей пристанью обширному дворцу, который этот свободолюбивый город предоставил мне под жилье, всю зиму покойно стоят на якорях несколько кораблей — их мачта вздымаются выше двух башен, украшающих мой дворец. Из двух кораблей более крупный в эту минуту… отчаливает от набережной, уходя в плавание. Если бы ты видел его, ты сказал бы, что это не корабль, а гора, плывущая по воде, хотя из-за тяжести гигантских крыльев большая часть его и скрывается под волнами.

Когда юноша покинул наконец палубу, чтобы заняться своим багажом и расположиться для долгого плавания, очертания собора, дворца и башен быстро исчезали за горизонтом, в бледном золотисто-желтоватом свете сумерек уже растаяла и стройная кампанила святого Марка.

Несмотря на то, что Средиземное море пересекали бесчисленные суда с того времени, как на его берегах поселился человек, люди все же боялись этого моря и его бурь. Люди испытывали страх не только перед реальными опасностями, но и перед таинственными морскими чудовищами.

Об опасностях плавания по Средиземному морю рассказал в своем «Описании Святой Земли», составленном около 1350 года, немецкий священник Людольф фон Зухем.

Я не раз бывал на море в бурю, и это невозможно описать. Истинная правда, что нет камня или песчинки на дне морском, которые не сдвинулись бы с места, если их только можно сдвинуть, когда море так свирепствует и бушует, особенно между островов, где узко и где во время бури великое множество камней швыряет от одного берега к другому.

Рассказав о необыкновенных ветрах, о мелях и скалах, Людольф описывает морскую свинью,

которой следует чрезвычайно опасаться малым судам, ибо эта самая рыба никогда не нападает или редко нападает на большие корабли, разве только из-за крайнего голода. Если моряки дадут ей хлеба, она довольна и уходит, если же она уходить не хочет, то ее можно устрашить и отогнать видом рассерженного и ужасного человеческого лица... Однако человек должен быть чрезвычайно осторожен, когда он смотрит на рыбу, не бояться ее, а глядеть на нее со смелым и устрашающим выражением, так как, если рыба увидит, что человек ее боится, она не уйдет, а будет кусать и терзать корабль изо всех сил.

Другая рыба, которой страшились люди, называлась мелар — она водилась у берегов Берберии. Людольфу рассказывали, что эта рыба прокусила однажды корабль, полагая, что он годится в пищу.

И тотчас же матросы, служившие на корабле, спустились в трюм, желая выяснить, где именно поврежден корабль. Они увидели, что корабль продырявлен рыбьим зубом толщиной в брус и в три локтя длиной... Когда я стал дивиться длине и толщине подобной рыбины, те же матросы сказали мне, чтобы я не дивился, так как в море есть рыба длиной в милю.

Людольф наблюдал, как испускают фонтаны киты, размышлял о летучих рыбах, удивляясь тому, как далеко они способны лететь.

Я настойчиво расспрашивал знающих моряков, откуда появляется эта рыба, и они мне отвечали, что в Англии и Ирландии на морском берегу растет удивительно красивое дерево с плодами, похожими на яблоки. В этих яблоках выводятся черви, и когда яблоки созревают и падают, они трескаются, и из них вылетают черви с крыльями, как у пчел. Те черви, которые прежде всего прикоснутся к земле, живут в воздухе излетают вместе со всеми небесными птицами, черви же, которые прикоснутся к воде, в воде и живут и плавают подобно рыбе, но иногда все же стремятся в другую стихию и упражняются в полете.

Людольф был не лишен осторожности, ибо он добавил к этому: «Растут ли они таким образом на деревьях, я не знаю, ибо ничего другого я не слышал, но их едят, как рыбу, и путешествующие по морю люди видят, как они летают». «Знающие моряки», несомненно, вдоволь потешались над простодушным и доверчивым пилигримом из далекой Германии.

Такие рассказы говорят нам, что в те времена люди все еще боялись моря. Немало подобных, а может быть, и более невероятных рассказов слыхал, надо думать, и Марко; он слышал их от своих приятелей на венецианских набережных и даже на самом корабле по пути в Сирию. Как, должно быть, кутал он голову в одеяло в те ночи, когда поднимался ветер, завывала буря, сверкали молнии и огромное море кидало и било суденышко, словно стараясь раздавить его, а откуда-то из глубины протягивали свои хищные когтистые лапы всевозможные чудовища: в яростном гневе на то, что добыча вырывается и ускользает от них, они где-то вверху, среди снастей, зловеще ревели и стонали.

Но вот долгое плавание кончилось. Перед глазами встали берега Сирии, и через несколько часов Никколо, Марко и Маффео прибыли в великий город Акру.

Тот же самый Людольф дает нам возможность представить, что увидели в Акре венецианские путешественники в 1271 году, хотя сам он попал в Акру уже после того, как город захватили и разгромили мусульмане.

Славный город Акра стоит, как я уже сказал, на берегу моря, построен он из квадратных тесаных камней… с высокими и чрезвычайно прочными башнями... Башни стоят и по бокам всех ворот города.

«Знатными стенами» обнесен был и весь город.

Улицы внутри города были удивительно чисты, все дома одинаковой высоты и выстроены из одного и того же тесаного камня, чудесно украшены стеклянными окнами и картинами... Улицы города были затенены шелковыми тканями или другими красивыми навесами, чтобы защититься от солнечных лучей.

Здесь бывали разные короли, принцы и знатные лица из королевства крестоносцев, они

ходили по улицам с царской пышностью, с золотыми коронами на голове, каждый словно король, со своими рыцарями, свитой, наемниками и слугами; одежда и боевые кони у них украшены золотом и серебром, каждый старался перещеголять другого в красоте и выдумке, и наряжались все с величайшим старанием.

Немецкий пилигрим подробно описывает замки, дворцы и жилища тамплиеров и других рыцарских орденов. Рассказывая об Акре, Людольф, к счастью для нас, говорит и о подворье купцов-иностранцев.

Живут в Акре также и купцы, богатейшие в мире, они съехались сюда со всех стран, тут есть пизанцы, генуэзцы и ломбардцы... Живут здесь чрезвычайно богатые купцы и из других стран, они привозят сюда товары со всего света, от восхода солнца до заката, и все, что только можно найти в мире чудесного или необыкновенного, привозят сюда, так как здесь живет знать и принцы.

Обосновавшись в венецианском подворье, Поло тотчас же разыскали своего друга Теобальдо из Пьяченцы и стали советоваться с ним насчет дальнейших своих дел. Они хотели исполнить наказ Хубилая как можно полнее и не возвращаться к нему с пустыми руками. Посему они попросили у Теобальдо разрешения доехать до Иерусалима и добыть священного масла от лампады над гробом Христа. Теобальдо согласился, и, сев на корабль, Поло отправились на юг, в Яффу, а отсюда совершили сухопутный переход в тринадцать лиг к Святому городу.

Иерусалим и прилегающие к нему места были магнитом для всего средневекового мира. Город Давида, священный для трех религий, веками являлся объектом раздоров и паломничества. За него постоянно воевали между собой крестоносцы и мусульмане, и несчастные местные жители наслаждались миром очень редко. К Иерусалиму устремлялись бесчисленные паломники со всей Европы, и немало этих набожных средневековых путешественников оставило нам замечательные рассказы о «достопримечательностях» святого города. Всякое предание, всякую услышанную легенду они принимали в своей наивности с безграничным доверием. В Иерусалиме всегда было что показать, чтобы убедить паломника в абсолютной истинности почти каждого стиха из Ветхого и Нового заветов, хотя большинство богомольцев интересовались прежде всего историей жизни Христа и страстями господними.

В этом городе казалось, что со дня сотворения мира на земле ничего не исчезло, ничего не уничтожено. Всюду можно было посмотреть на вещественные подтверждения любой фразы библии или евангелия, город кишел проводниками, которые нарасхват тащили паломников с места на место.