Столь холодная записка меня отнюдь не успокоила, а, напротив, показалась плохим предзнаменованием… Не дождался меня, не проявил нетерпения… Я так разволновалась, что просто не могу передать вам. Неужели он заметил, как мы уходили, и последовал за нами? Но если он так и сделал, то мне не на что более надеяться. Мерзавка Берсей волновалась не меньше моего; она расспросила всех домашних, и ей ответили, что господин де… пришел через три минуты после нашего ухода. Он казался очень взволнованным и, не найдя нас на месте, тотчас же удалился, а потом через полчаса зашел еще раз и написал эту записку. Чрезвычайно встревоженная, я послала за каретой… Но, сударь, вы только представьте себе, до какого бесстыдства докатилась эта порочная и недостойная Берсей!
— Мадемуазель, — сказала она, видя, что я собираюсь уходить, — еще раз напоминаю вам, молчите о том, что здесь произошло. Но если вы случайно рассоритесь с господином де…, то послушайтесь меня и воспользуйтесь свободой, дабы составить себе состояние: это гораздо лучше, чем иметь любовника.
Я знаю, что вы порядочная девушка, но вы молоды, и вам, разумеется, мало тех денег, кои вам дают. Вы же так красивы, что я вполне могу помочь вам заработать столько, сколько пожелаете… Ну же, ну, вы тут не единственная, я знаю множество девиц, которые поначалу обирали знатных и богатых любовников, а затем выходили замуж за графов и маркизов, как со временем сможете сделать и вы. Немало таких, как вы, уже прошли через мои руки сами или по наущению своих горничных. У меня много знакомых мужчин, охочих до таких куколок, как вы; одного вы сегодня уже видели: они обращаются с девочками, как с розами, вдыхают аромат, но не срывают цветок. Прощайте, красавица моя. Не будем дуться друг на друга, вы же понимаете, что я еще вам пригожусь.
Глазами, полными ужаса, взглянула я на это нечестивое создание и, оставив предложение Берсей без ответа, быстро вышла. Как обычно, я зашла к тетке за Жюли, и мы вернулись домой.
Я ничего не могла ни сообщить, ни написать господину де…, так как мы, встречаясь трижды в неделю, не имели обыкновения писать друг другу, и, следовательно, приходилось ждать следующего свидания… Что скажет он мне… что я ему отвечу? Скрыв приключение свое, не подвергаю ли я себя большей опасности, нежели рассказав ему все, ибо если все раскрыто, то не осмотрительнее ли самой признаться ему во всем?.. Эти тревожные мысли не давали мне покоя. В конце концов я решила последовать совету коварной Берсей и никому ничего не рассказывать, ведь мне казалось, что эта женщина более меня была заинтересована в сохранении тайны… О праведное Небо, как я ошибалась! Напрасны были мои тревоги, ибо мне более не суждено было видеть любовника своего, и гроза, разразившаяся над моей головой, уже бушевала со всех сторон!
На следующий день после случившегося старший брат спросил меня, почему я позволяю себе столь часто выходить одной и отсутствовать столь долго.
— Я провожу вечера у тетки, — отвечала я ему.
— Неправда, Эмилия, вот уже месяц, как вы там не были.
— Успокойтесь, дорогой брат мой, — ответила я, дрожа от страха, — я все вам расскажу. Одна из хороших моих подруг, а именно госпожа де Сен-Клер, трижды в неделю приглашает меня в свою ложу во Французской Комедии. Я не сказала об этом дома единственно из опасения вызвать неодобрение отца, но тетка моя прекрасно обо всем осведомлена.
— Нет ничего плохого в том, что вы ходите в театр, — говорил мне брат. — Но вы могли бы известить об этом меня, я бы сопровождал вас, и поведение ваше не вызвало бы нареканий… Ходить же только с женщиной, которая вам даже не родня и почти так же молода, как и вы…
— Успокойся же, друг мой, — раздался голос второго брата, вошедшего во время нашей беседы, — у мадемуазель есть свои развлечения, не стоит омрачать их… Она подыскивает себе мужа, и, разумеется, при таком поведении претенденты повалят толпами…
И оба презрительно повернулись ко мне спиной. Сей разговор напугал меня, хотя казалось, что старший брат действительно поверил в историю с театром. Поразмыслив, я решила, что сумела его обмануть и он на этом остановится. Впрочем, даже если братья и были обо мне худшего мнения, лишь бы они не вынудили меня сидеть дома взаперти, ибо самой страшной карой стала бы для меня невозможность пойти на ближайшее свидание. Мне было необходимо поговорить со своим любовником, и ничто на свете не могло запугать меня.
Отец мой по-прежнему обожал меня, не подозревая ни об одном из моих заблуждений, и ни в чем не стеснял. О, как тяжко обманывать столь любящих и щедрых родителей! Сколько угрызений совести порождают подобные обманы, и сколько шипов произрастает из удовольствий, купленных на деньги, полученные за лицемерие! Так пусть печальный пример охватившей меня безудержной страсти убережет от повторения подобных ошибок тех, кто окажется в моем положении! И пусть муки мои, коими расплачиваюсь я за преступные свои утехи, остановят их хотя бы на самом краю бездны, если плачевная моя история станет когда-нибудь достоянием гласности!
И вот наступил роковой день. Мы с Жюли, как обычно, ушли из дому; я оставила горничную у тетки и в собственном экипаже быстро добралась до дома Берсей. Взбегаю на крыльцо… тишина и мрак, царящие в доме, чрезвычайно встревожили меня… Дверь отворилась, однако я не увидела ни одного знакомого лица. Какая-то старуха, которую я прежде никогда не замечала и которую, к несчастью своему, отныне мне предстояло видеть слишком часто, приказала мне оставаться в прихожей, куда я вошла, ибо господин де… (и она назвала возлюбленного моего по имени) сейчас придет сюда за мной. Жуткий холод охватил все мои члены, и, не в силах произнести ни слова, я упала в кресло. Едва я села, как передо мной словно из-под земли выросли оба моих брата с пистолетами в руках.
— Несчастная, — воскликнул старший, — вот, значит, как ты обманываешь нас! Теперь же не пытайся сопротивляться, а если закричишь, ты погибла. Следуй за нами, час расплаты близок, больше ты не сможешь предавать ни семью, кою ты обесчестила, ни любовника, коему ты отдалась.
При этих словах сознание покинуло меня, и пришла я в себя лишь в карете, мчавшейся со страшной скоростью. Я сидела между братьями и старухой, что впустила меня в дом; ноги и руки мои были стянуты носовыми платками. Слезы, сдерживаемые до той поры из-за переполнявшего меня горя, теперь хлынули в изобилии, и целый час я пребывала в состоянии, которое, сколь бы я ни была виновна, могло бы смягчить кого угодно, но только не двух моих палачей, в чьих руках я находилась. По дороге они не разговаривали со мной, я также молчала и предавалась своему горю. Наконец утром следующего дня, а именно в одиннадцать часов, мы прибыли в замок, расположенный в лесной чаще между Куси и Нуайоном, принадлежащий моему старшему брату.
Карета въехала в ворота, мне было приказано не двигаться, пока не распрягут лошадей и не удалят слуг; лишь после этого старший брат подошел ко мне.
— Следуйте за мной, — сказал он сурово, развязав меня… Трепеща, я подчинилась…
Боже, каков же был мой ужас, когда я увидела страшную обитель, должную стать моим жилищем! Это была низкая, сумрачная и сырая комната, запиравшаяся на тяжелый засов; свет проникал туда сквозь маленькое окошко, выходящее на широкий ров, наполненный водой.
— Вот ваше жилище, мадемуазель, — сказали мне братья. — Девица, опозорившая свою семью, не достойна большего… Ваша пища будет соответствовать вашему содержанию, и вот что вам будут приносить, — продолжил он, указывая на кусок черствого хлеба, какие обычно кидают скоту. — Мы решили, что вы не выйдете отсюда, но вместе с тем совершенно не собираемся держать вас тут вечно, а поэтому эти женщины, прислуживающие в замке, — и они указали мне на вчерашнюю старуху и еще на одну, не менее неприятную особу, — будут пускать вам кровь из обеих рук столько раз в неделю, сколько раз вы ходили к сводне Берсей на свидания с господином де… Надеемся, что подобное обхождение постепенно сведет вас в могилу, мы же успокоимся только тогда, когда семья избавится от такого чудовища, как вы.
С этими словами они приказали мегерам схватить меня и тут же, в их присутствии… простите, сударь, но все происходило именно так… жестокосердные братья приказали пустить мне кровь одновременно из обеих рук. Они остановили сие злодейское лечение, лишь убедившись, что я потеряла сознание… Придя в себя, я увидела, как они бурно радуются собственному бессердечию. Вдобавок они пожелали нанести мне все удары единовременно, наверное, чтобы удвоить удовольствие от вида мучений моих, и, пролив кровь мою, продолжили терзать мое сердце. Для этого старший брат вытащил из кармана письмо.
— Читайте, мадемуазель, — сказал он, протягивая его мне, — читайте и запомните, кому вы обязаны всеми вашими несчастьями…
Дрожащими руками я распечатала конверт, и глаза мои тут же узнали знакомый до боли почерк. О, Великий Боже… это писал он, мой любовник, он предал меня. Вот что содержалось в сем роковом письме, слова его кровавыми буквами навеки запечатлелись в моем сердце:
Едва лишь прочла я безжалостные эти строки, как тут же пала ниц в жесточайшем припадке…
— Нет, — повторяла я, вырывая волосы, — нет, жестокий, ты никогда не любил меня! Пусть даже пламень чувств твоих уже угас, но как мог ты обвинить меня в подобном преступлении, даже не выслушав меня… зная, что я боготворю тебя… Коварный, как ты мог собственноручно отдать меня палачам, чтобы они ежедневно по капле умаляли жизнь мою… Теперь я умру, не оправдавшись перед тобой… умру, презираемая предметом обожания своего…
Ах, никогда, никогда я по воле своей не оскорбляла чувств его, и вся вина моя состоит лишь в излишней доверчивости, жертвой коей я стала! Нет, я не выдержу презрения его! И, бросившись в слезах к ногам братьев, я умоляла их прекратить мучения и выслушать меня или же дать мне умереть быстрой смертью.
Они согласились выслушать меня, и я рассказала им свою историю. Но, страстно желая меня погубить, братья мне не поверили и стали обращаться со мной еще хуже: осыпав меня оскорблениями, они приказали моим мучительницам под угрозой смерти в точности исполнять их указания и ушли, выразив свою надежду, что расстаются со мной навсегда.
Как только они ушли, обе охранницы, оставив мне хлеб и воду, заперли меня; теперь я могла предаваться отчаянию в одиночестве, отчего чувствовала себя менее несчастной. Первым порывом моим было стремление сорвать повязки на руках и умереть от потери крови. Но ужасная мысль — навсегда остаться опозоренной в глазах возлюбленного своего — преследовала меня столь яростно, что я не смогла решиться на подобный поступок. А когда я успокоилась, ко мне вернулась надежда… надежда, это утешительное чувство, являющееся нам среди невзгод, божественный дар природы, дабы уравновесить горести наши или смягчить их… «Нет, — сказала я себе, — я не умру, не повидавшись с ним, и желание это станет единственной целью моей, лишь к ней стану я стремиться. А если возлюбленный мой останется неумолим и не станет слушать оправданий моих, то у меня еще будет время умереть, но тогда я встречу смерть без сожалений, ибо без любви его жизнь не имеет для меня смысла».
Приняв такое решение, я не пренебрегала ничем, что могло бы помочь мне вырваться из этого ненавистного обиталища. Вот уже четыре дня я утешалась этой мыслью, когда появились обе мои тюремщицы. Они пополнили мои скудные запасы, а затем принудили потерять те немногие силы, кои я старательно восстанавливала с помощью убогого питания; пустив мне кровь из обеих рук, они оставили меня недвижно лежащей на кровати. На восьмой день они снова появились, и я на коленях просила их пощадить меня, так что они пустили мне кровь всего лишь из одной руки.
В течение двух месяцев мне каждые четыре дня пускали кровь то из одной, то из другой руки. Жизнь еще теплилась во мне, но исключительно благодаря юному возрасту и страстному желанию убежать отсюда. Для поддержания сил я съедала весь хлеб и всемерно старалась ускорить свой побег. К началу третьего месяца я почувствовала себя счастливой, ибо мне удалось проделать в стене дыру, достаточную, чтобы пролезть через нее в соседнюю комнату, как оказалось, никогда не запиравшуюся. Через нее я убежала из замка.
Кое-как добралась я до дороги, ведущей в Париж, но тут силы покинули меня, и я упала без чувств в том самом месте, где вы, сударь, нашли меня и великодушно оказали мне помощь. Искренняя признательность моя вам поистине безмерна, и я с радостью отплачу вам свой долг благодарности, как только буду в состоянии это сделать. Пока же молю вас не лишать меня попечения вашего и сообщить о случившемся моему отцу, коего, несомненно, ввели в заблуждение на сей счет, ибо никогда он не был столь жестокосерден, чтобы осудить меня, не дав мне возможности оправдаться. Я сумею убедить его, что вина моя не столь уж велика и причиною ее стала лишь моя слабость, расскажу ему о вашей бесценной помощи, сударь, ведь вы не только вернули к жизни несчастное создание, кое будет благодарить вас вечно, но можете вернуть честь семье, несправедливо обиженной.
— Мадемуазель, — ответил граф де Люксей, внимательнейшим образом выслушав рассказ Эмилии, — внимая вашему рассказу, невозможно не проникнуться к вам живейшим участием. Без сомнения, вы вовсе не так виновны, как это хотят представить, однако поведение ваше было весьма неосмотрительным, за что вы, несомненно, заслуживаете порицания.
— О, сударь!
— Теперь выслушайте меня, мадемуазель, внимательно выслушайте мнение светского человека, живейшим образом желающего вам помочь. Поведение любовника вашего отвратительно: он несправедливо, даже жестоко обошелся с вами, не удосужившись самому выяснить все обстоятельства дела или хотя бы поговорить с вами. Разумеется, случается, что мы решаем расстаться с нашими возлюбленными, но в этом случае следует самому предупреждать любовницу об этом, и уж тем более недозволительно обесчестить ее, выдавать секреты ее семье и тем, кто из чувства мести готов ее погубить… Так что я порицаю поведение того, кто все еще дорог вам… Но поведение братьев ваших еще более недостойно и отвратительно во всех отношениях.
Ошибки, подобные вашей, не влекут за собой столь сурового наказания, узилище еще никогда не приводило к исправлению нравов. В случае с вами можно было отнестись к вам с презрением, но не проливать крови, не похищать вашу свободу. Бесчеловечные эти наказания более позорят тех, кто их применяет, нежели тех, кого им подвергают; палачи вызывают лишь ненависть и ничего не исправляют. Сколь бы ни была дорога добродетель сестры, жизнь ее должна оцениваться значительно выше, ибо честь можно вернуть, но пролитую кровь — никогда.
Поведение братьев ваших столь ужасно, что, если бы о нем стало известно правительству, они были бы наказаны по заслугам. Но ступив на сей путь, мы бы последовали примеру ваших преследователей и к тому же разгласили бы то, о чем следует молчать, поэтому мы не станем так поступать. Желая непременно оказать вам услугу, мадемуазель, я буду действовать по-иному, но только при следующих условиях: первое — вы мне напишете адреса вашего отца, вашей тетки, сводницы Берсей и того дома, куда она вас отводила; второе — вы назовете полное имя интересующего вас лица. Это условие является основным, и не скрою от вас, что вряд ли смогу быть вам полезен, если вы решите скрыть от меня имя любовника вашего.
Смутившись, Эмилия приступила к выполнению первого условия и вскоре вручила графу адреса.
— Теперь, сударь, вы требуете, — краснея, произнесла она, — назвать имя моего соблазнителя.
— Именно, мадемуазель, иначе я ничего не смогу предпринять.
— Хорошо, сударь… Это маркиз де Люксей…
— Маркиз де Люксей, — воскликнул граф, не сумев скрыть удивления, услышав имя собственного сына. — И он оказался способным на такой поступок? Он исправит свою ошибку, мадемуазель… — завершил граф, беря себя в руки, — исправит, вы будете отмщены… даю вам слово. А засим прощайте.
Необычайное волнение, охватившее графа де Люксея после последнего признания Эмилии, поразило несчастную девицу, она испугалась, что совершила нескромность; однако последние слова графа убедили ее в добром его к ней отношении. Не зная, кто оказал ей помощь и где она теперь находилась, Эмилия не могла связать события воедино, а посему решила терпеливо ждать результатов действий своего благодетеля. Заботы же, коими ее постоянно окружали до полного ее выздоровления, в конце концов совершенно успокоили ее, и она поверила, что в доме этом все будет сделано к ее благу.
Приободрившись духом, она ждала. И вот на четвертый день после ее разговора с графом последний вошел к ней в комнату, ведя за руку маркиза де Люксей.
— Мадемуазель, — обратился к ней граф, — я привел к вам виновника несчастий ваших и одновременно того, кто искупит их, на коленях умоляя вас не отказать ему в руке вашей.
При этих словах маркиз бросился к ногам обожаемой возлюбленной своей. Но потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии, теряя сознание, она без сил опустилась на руки женщины, прислуживавшей ей. Однако заботами окруживших ее людей она быстро пришла в себя и обнаружила, что находится в объятиях возлюбленного своего.
— Жестокосердный, — говорила она ему, проливая потоки слез, — сколько горя причинили вы той, кого любили! Как могли вы заподозрить ее в подобных гнусностях? Любящая вас Эмилия могла стать жертвой чужого коварства или собственной слабости, но она никогда не была неверной.
— О, обожаемая моя возлюбленная, — воскликнул маркиз, — прости мне жуткую мою ревность, безосновательно разбуженную вследствие печальных совпадений! Теперь же мы оба уверены друг в друге.
— Вам следовало больше уважать меня, Люксей, тогда бы вы ни за что не усомнились во мне; надо было меньше слушаться голоса отчаяния своего, а больше тех чувств, кои, льщу себя надеждой, мне удалось вам внушить. Пусть же пример мой станет уроком всем женщинам, которые из-за страстной любви… нередко слишком быстро уступают желаниям возлюбленных своих, отчего теряют уважение их… О Люксей, если бы я не столь быстро уступила вам, вы бы больше уважали меня! Вы наказали меня за слабость, и согласие мое, должное, казалось бы, укрепить вашу любовь, напротив, заставило вас подозревать меня в неверности.
— Вы оба должны забыть об этом, — прервал ее граф. — Люксей, ваше поведение заслуживает порицания, но я читаю в вашем сердце готовность сейчас же его исправить, а посему не стану вас наказывать. Как говорили в старину трубадуры: «Когда любишь, то, что бы ты ни прослышал, ни увидел порочащего твою милую… не должно верить ни ушам своим, ни глазам, но слушать только сердцем»[1]. Мадемуазель, я с нетерпением ожидаю вашего выздоровления, — продолжил граф, обращаясь к Эмилии, — ибо хотел бы доставить вас к родителю не раньше, чем вы сочетаетесь браком с моим сыном. Смею надеяться, что он не откажется породниться со мной, дабы искупить несчастья ваши. Если же отец воспротивится, то я предоставляю свой дом в ваше распоряжение, мадемуазель. Ваша свадьба будет отпразднована здесь, и до последнего дня я стану видеть и почитать в вас свою любимую невестку, невзирая на то, будет ли брак одобрен вашим семейством или нет.
Люксей бросился на шею отцу, мадемуазель де Турвиль залилась слезами, сжимая руки своего благодетеля… Оставим же их на время, ибо продолжительное излияние чувств могло бы отсрочить столь страстно желаемое выздоровление.
Наконец, когда через две недели после своего возвращения в Париж, мадемуазель де Турвиль была в состоянии встать, сесть в карету, граф попросил ее облачиться в белое платье, ибо душа ее была невинна, и потому оно лишь увеличивало очарование сей девицы, а некоторая бледность и томность делали ее еще более привлекательной. Граф, она и маркиз де Люксей отправились к президенту де Турвилю. Президента никто ни о чем не предупредил, и удивление его при виде дочери было крайне велико. Он как раз был вместе со своими сыновьями, пришедшими в ярость при сем неожиданном появлении. Им было известно, что сестра их бежала, но они, как видим, быстро и полностью утешились.
— Сударь, — произнес граф, подводя Эмилию к отцу, — вот невинная дочь ваша, жаждущая припасть к родительским стопам… Умоляю, пощадите ее, сударь; я бы не стал просить вас об этом, если бы не был уверен, что она этого заслуживает. Лучшим доказательством моего глубочайшего уважения к ней является просьба моя отдать ее руку сыну моему. Наши семьи, сударь, словно созданы для того, чтобы породниться, а если и есть некоторое неравенство в состоянии с моей стороны, я готов продать все, что потребуется, дабы дать сыну достойное состояние, кое он смог бы предложить дочери вашей. Решайте, сударь, и позвольте мне остаться до получения вашего ответа.
Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, в глубине души был сама доброта и именно по причине мягкости характера вот уже более двадцати лет не отправлял своей должности, повторяю, старый президент, орошая слезами грудь дорогого дитяти, ответил графу, что неимоверно счастлив подобным выбором и единственное, что может смущать его, так это то, что его дорогая Эмилия не заслужила сего. Маркиз де Люксей также опустился на колени перед президентом, заклиная того простить его заблуждения и позволить исправить их. Все простили друг друга, и все успокоились; только братья нашей прелестной героини отказались разделить всеобщую радость и оттолкнули сестру, когда та подошла обнять их. Граф, возмущенный таковым поведением, попытался задержать одного из братьев, первым покидавшего апартаменты.
— Оставьте их, сударь, оставьте, — задержал его господин де Турвиль, — они гнусно обманули меня. Если бы дорогая дочь моя была столь преступна, как они мне рассказали, разве согласились бы вы дать ее в жены сыну вашему? Они хотели смутить счастье дней моих, лишив меня Эмилии… оставьте их…
И братья вышли, кипя от гнева. Тогда граф поведал господину де Турвилю о тех ужасных мучениях, коим его сыновья подвергли сестру в наказание за заблуждения ее. Президент, видя, сколь незначителен был проступок и сколь суровое последовало за него наказание, рассудил более никогда не видеться со своими сыновьями. Граф успокоил его, обещав изгнать воспоминания о сем происшествии.
Через неделю состоялась свадьба; братья не пожелали на ней присутствовать, но без них обошлись, а если и вспомнили, то лишь с презрением. Господин де Турвиль удовольствовался тем, что приказал им молчать о случившемся, пригрозив в случае неподчинения запереть в замке их самих. Они молчали при посторонних, но между собой продолжали похваляться своим бесчестным поведением и осуждать снисходительность отца. Те же, кто проведал о злосчастном сем приключении, трепетали от ужасных его подробностей.
О праведное Небо, так вот что втихомолку способны сделать те, кто возомнил себя вправе карать за проступки ближних своих! У нас имеются все основания утверждать, что подобные гнусности обычно совершают те ярые, но недалекие помощники слепой Фемиды, которые, будучи вскормленными суровыми принципами слепого следования уставам, с самого детства глухи к воплям несчастных и с самых юных лет без отвращения пятнают себя кровью, негодуют на всех и способны на все. Эти люди воображают, что единственным способом скрыть свои гнусные деяния, свое вероломное поведение является публичная демонстрация своей непреклонности, которая внешне уподобляет их орлам, но сердце их остается сердцем алчущего тигра. Запятнанные преступлениями, они могут запугать только дураков, умный же человек начинает ненавидеть сии неправедные принципы и кровавые законы и презирать тех, кто исповедует их.