Введение в когитологию: учебное пособие

– интрамысль (объективированная ретромысль; поверхностная формально-классификационная и реликтно-семантическая организация языка плюс глубинная логико-семантическая и логико-понятийная организация);

– языкосознание (потенциальная интегратема, формирующаяся на стыке ЯЗЫКА как интрамысли и КОНЦЕПТУАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ как начальной стадии речевого мышления);

– речемысль (актуальная интегратема, формирующаяся при взаимодействии языкосознания и коммуникативных признаков; это продукт, который создается в ходе деятельности координативного сознания из языка /= языкосознания/ как материала, а также из социально и коммуникативно регламентируемой мысли);

– экстрамысль (актуальная мысль, подлежащая оречевлению, но, как правило, оречевляемая лишь частично).

Инструментальную, посредническую функцию выполняет не язык, а координативное сознание, которое соотносит язык и концептуальное сознание, переводит их в статус речи и мысли и, таким образом, в целом осуществляет интегративные процессы.

Лингвистический анализ предполагает свой метаязык, или исследовательский инструментарий. Представим себе типичную ситуацию, когда какое-то явление естественного языка рассматривается сквозь призму инструментальной сетки, выстроенной исследователем определенным образом, например, в виде какой-то модели языка, ср.:

При таком подходе мы часто наблюдаем подмену языкового объекта, подлежащего анализу, самой инструментальной моделью, поскольку языковой объект подгоняется под инструмент анализа в результате процедуры уподобления (А = А). Уравнивание инструмента анализа и языкового объекта осуществляется легко и незаметно, потому что метод анализа «сконструирован» также из естественного языка. Трудно не угодить в порочный круг, когда язык анализируется с помощью языка. Непосредственным объектом псевдолингвистического анализа становится сам инструмент.

При логически усовершенствованной модели анализа естественный язык используется в качестве материала, на котором апробируется соответствующая рассудочная, рациональная модель языка. Цель такого анализа – установление соответствия между моделью и языковым объектом. Это анализ научных рациональных понятий о языке, но не анализ природы языкового объекта.

Например, исходя из парадигмы понимания языка как структуры, мы начинаем моделировать структуру на языковом материале. Поиск системности в языке породил представления о «системных языковых отношениях». К таковым были причислены парадигматические отношения – синонимические, антонимические. По сути дела это отношения, выражаемые с помощью языка, что не дает нам полного права объявлять их природными, сущностными отношениями самого языка. Объектом анализа становится интеллектуальное, рассудочное понятие, которое навязывается языку.

Интеллектуальный анализ выдается за лингвистический анализ. Причем такое заблуждение почти не осознается. Концептуальный конструкт становится ориентиром анализа языкового объекта. Здесь можно вспомнить факты из истории лингвистики, связанные с поиском в рамках сравнительно-исторического языкознания (компаративистики) так называемого праязыжа, который на самом деле является интеллектуальным мифом. Ср. Бодуэн де Куртенэ: «Археологический характер языкознания отразился в стремлениях даже серьезных ученых к реконструкции или воссозданию разных «праязыков», «первообразных языков», в особенности же индоевропейского праязыка» [7, 98]. «Воссоздаваемый язык» А. Шлейхера Б. де Куртенэ называет «сказкой» [там же]. Рационально-концептуальные сказки смещают акценты анализа с языкового объекта на наши представления о них. На таком пути познания природа мира заменяется мирознанием.

Как было уже сказано выше, структурный метод подменил объект анализа. Структуралисты стали исследовать не язык и даже не структуру языка, а начали искать аналог структуры в языке, той самой структуры, которая была изначально заложена в методе анализа в виде ментального продукта или умозрительной модели.

Критикуя сравнительно-историческое языкознание за то, что оно исследовало не природу языка, а природу исторических и доисторических общественных контактов народов, структуралисты сами угодили под огонь критики именно из-за той же самой методологической ошибки – из-за подмены языкового объекта объектом неязыковым, инструментальным.

Они определили язык как частный случай семиотической системы. В поисках строгой научной теории языка Л. Ельмслев отбросил всю «внеязыковую реальность» и превратил язык в формальную систему функций. Для него главным руководством к анализу является лозунг – «теория определяет свой объект и воздействует на него» [19, 141]. Время показало, что его теория языка оказалась несостоятельной, так как она была настолько оторвана даже от научных представлений о языковом объекте, что о ее применении к языку не могло быть и речи. Даже сам автор этой теории не смог применить ее на практике.

Как всякое научное описание, лингвистическое исследование опирается на процедуры анализа и синтеза. Однако в лингвистике превалирует анализ. При этом лингвистический анализ исходит из синтеза как результата предварительного познания или гипотезы. Иными словами, анализ проводится по готовой схеме, т. е. по заранее дедуктивно выведенной модели исследуемого языкового явления. Сама процедура анализа состоит в следующем:

(1) Выдвигается гипотеза, что объект обладает определенным набором качеств и свойств.

(2) Создается модель, или упорядоченная структура этих свойств или качеств; иногда просто задается классификационный принцип.

(3) Далее данная модель «накладывается» на исследуемый языковой объект; проводится «собственно анализ», в ходе которого для каждого структурного компонента модели и межкомпонентного отношения устанавливается соответствие в материале естественного языка.

Доказательность превращается в поиск соответствующих примеров, которые подтверждают данный факт. Иногда на этом лингвистический анализ заканчивается. Другой раз на основании такого анализа делаются выводы, суть которых заключается в подтверждении выдвинутой гипотезы.

В лучшем случае лингвист выходит на следующие этапы анализа:

(4) «Синтезируя» результаты анализа, т. е. сведя их к первоначальной дедуктивной модели, лингвист начинает делать выводы о том, что подтвердилось (было найдено как соответствие) в языковом объекте, и что не подтвердилось (не было найдено или было обнаружено в несколько модифицированном варианте). В последнем случае мы имеем дело с несовершенством модели или операционной единицы, которая оказалась недостаточной, ущербной для того чтобы охватить все наблюдаемые свойства языкового объекта.

Наконец, в наилучшем случае лингвист (часто с большой неохотой) переходит к следующему этапу исследования, а именно:

(5) К этапу корректировки и пересмотра дедуктивной модели, уточнения операционной единицы.

В худшем случае этого не происходит и лингвист констатирует, что языковой объект не имеет каких-то свойств, заданных в модели. Спрашивается, почему языковой объект должен был их иметь?

В наихудшем случае языковому объекту, о чем уже говорилось выше, насильственно приписывается свойство, запрограммированное в метаязыке анализа. К сожалению, такие приписки встречаются сплошь и рядом.

1.3. Об анализируемых единицах языка и речи

Современная лингвистика должна решить вопрос о единицах языка, на которые нацелен анализ. Традиционно основной, центральной единицей языка объявляется слово. Однако различение слова как единицы языка и единицы речи часто лишь декларируется. Об этом свидетельствуют такие упрощенные толкования соотношения языка и речи как «Речь – это язык в действии». Понимание речи как языка в динамике по сути дела снимает данную дихотомию и языкослово уравнивается с речесловом (А = А), с чем никак нельзя согласиться. Речь лишается креативности и превращается в поле, где актуализируется значение языковой единицы, т. е. то «семантическое содержание», которое изначально имеется в данной единице. Образно говоря, зерно отождествляется с выросшим из него растением.

На самом деле соотношение слова в языке и слова в речи должно рассматриваться в перспективе процедуры присвоения, ср. А = А + b, где b – дополнительный речеконтекстуальный, ситуативно обусловленный, коммуникативный смысл, наслаивающийся на слово и регламентирующий его значение. Это не что иное, как реализация принципа комплементивности. Для большей наглядности продемонстрируем данную процедуру следующим образом:

A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,

где A ⊃ a, b – единица языковой системы, или единица языка (А), включающая в свое значение набор потенциальных признаков (a, b);

A ⊃ a, c/… – единица языка, реализованная в речи, или единица речи (А), с актуализированным набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен потенциально содержащемуся в единице признаку (а), т. е. повторяет его; другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам потенциального значения данной единицы (a, b), т. е. не согласуются с ними;

+d – комплементивный признак, семантизирующий слово дополнительно со стороны контекста.

Данные рассуждения доказывают, что переход языковой единицы в речевую сопровождается не только и не столько повторением «старых», сколько наращиванием «новых» семантических признаков. Например: ДОМ – «жилое здание», ср.: (1) Дом, в котором мы живем, построен в 1985 году. (2) На шум сбежался весь дом. (3) Встречаемся в доме творчества. В первом предложении у слова дом действительно актуализировано в первую очередь значение «жилое здание», но одновременно и дополнительное значение – «дом как объект строительства в перспективе прошедшего времени». Во втором предложении речь идет вовсе не о доме, а о его «жителях». В третьем предложении мы имеем дело не с жилым домом, а с «учреждением».

Небезынтересно заметить, что мы рассуждали, основываясь на определенном методологическом постулате. Из чего мы исходили? Мы «молча» исходили из положения о том, что у слова имеется одно главное, или собственное, значение на уровне языка, а в речи мы имеем дело с различными преобразованиями этого слова. В истории лингвистики известны попытки найти в слове «основное, начальное», «общее, инвариантное» значение. Попытки не увенчались успехом. В итоге лингвисты подошли к факту множества словесных значений почти с социальными мерками и определениями – у слова есть главное значение, которое фиксируется в словарной статье в первой позиции; далее идут второстепенные значения, а на задворках словарной статьи приводятся почти «деклассированные», так называемые «переносные значения», которые плохо вписываются в дружную семью значений слова, потому что не обнаруживают прямого родства со своими старшими братьями. И на этом фоне уже совершенно стыдливо смотрятся терминологические противопоставления «собственные значения» – «несобственные значения» слова. Оставим пока открытой затронутую проблему, заметив только, что целесообразнее было бы рассматривать так называемые второстепенные и переносные (= метафорические) значения слова как порождение речи, а так называемое главное, самое распространенное значение слова как явление языка, так как оно действительно ассоциируется в нашем языковом сознании в первую очередь и без опоры на явный контекст.

Как бы то ни было, в отличие от буквенного символа в математике и логике, слово естественного языка не пустое, оно не нуждается в том, чтобы ему задавали значение. И хотя лингвисты еще не определились, какое именно, но некое значение уже закреплено за словом (за его акустемной оболочкой). Это результат объективации мыслительных понятий в ретроспективном плане, ср.:

Языкослово = F (a, b, c),

где F – форма слова;

(a, b, c) – набор семантических признаков, конституирующих его номинативное содержание, или признаков, взаимообъединяющихся в его семантическую структуру.

Присвоение слову дополнительных признаков осуществляется не на уровне языка, потому что языкослово не может рассматриваться в качестве переменной. Здесь оно чаще предстает как константа, потенция. Присвоение слову коммуникативных признаков (+d) осуществляется на уровне речи с учетом его системных возможностей. Однако речеслово не только дополняется каким-то коммуникативным смыслом. Оно сужает свое семантическое содержание. У речеслова редуцируется, нейтрализуется ряд потенциальных признаков. Благодаря контексту на передний план выдвигаются отдельные признаки, получившие приоритет в процессе вхождения слова в семантическую макроструктуру словосочетания и/или предложения-высказывания, ср.:

Речеслово = F (a, -b, -c) + d,

где a – приоритетный семантический признак;

-b, -c – редуцированные семантические признаки;

d – приписываемый частный коммуникативный смысл.

Если слово на уровне речи можно сравнить с какой-то частью мелодии, то на уровне языка слово сопоставимо со звуковой какофонией (звуки оркестра перед началом концерта). Это «сумбурное» многозвучие создают многочисленные ассоциативные связи слова с другими словами из различных парадигматических рядов. Слово в системе языка не является частью речи. Оно лишь часть вокабуляра, т. е. часть того общежития, в котором у каждого слова есть свое определенное место. Лингвисты пытаются выявить системную организацию слов. Понятие «часть речи» применимо по сути лишь к оречевленным словам, а не к словам в системе языка.

В связи с проблемой единиц языка часто возникает вопрос, правомерно ли считать отдельное слово языковой единицей и не является ли оно продуктом аналитического научного мышления. Почему мы, выражаясь словами С. Эмпирика, результат от взаимодействия двух или нескольких единиц приписываем одной единице? Речь идет не о суммарном значении комплексной языковой единицы, например, значении словосочетания, предложения. Речь идет о том, что все семантические заслуги от сочетания двух или нескольких слов мы автоматически приписываем обычно базовому, «начальствующему» слову. Почему это базовое слово мы считаем ведущим? В конце концов, оно всего лишь определяемое слово. Только что проведенный анализ примеров подсказывает нам, что отдельное слово и словосочетание могут обозначать одно и то же, лишь с различной степенью выраженности тех или иных свойств и качеств обозначаемого предмета. Возникает вопрос, не является ли слово семантическим конденсатом словосочетания. Да это так и есть, в противном случае отдельное слово не предвосхищало бы появление в линейном ряду своих будущих речевых спутников, ср. Собака лает, где семантический признак «собака» присутствует дважды – в субъектном существительном и в глаголе, поэтому оба слова, взятые в отдельности, «указывают» друг на друга. Это явление называют в лингвистике «семантической конгруентностью», или «семантической валентностью».

По-видимому, решение проблемы, связанной с основным или второстепенным статусом единиц языка, зависит также от наших взглядов на частеречную разнознаковость языка. Говорить о языковом знаке вообще неправомерно. Различные части речи, выделяемые по латино-греческому грамматическому эталону, имеют различную функциональную нагрузку. Ее внимательный анализ может подвести нас к выводу, что в принципе мы имеем дело в основном с двумя языковыми знаками – именами существительными (ср. предметное имя) и глаголами (ср. «глаголить» = говорить). Все остальные части речи являются или их аналогами и заместителями (ср. местоимение – вместо имени), или их определителями (ср. прилагательное – то, что прилагается к существительному; наречие – «наглаголие», т. е. то, что добавляется к глаголу). Они не имеют семиотической самодостаточности и представляют собой знаки второго плана, а именно знаки знаков.

Появление на языковом поверхностном уровне таких «частей речи» как прилагательное и наречие – это, с одной стороны, дань традиции, с другой, – результат процессов исторически обусловленного семантического расщепления соответственно существительных и глаголов. Это формантизация субстантивных и вербиальных семантических признаков вследствие их рекуррентного акцентирования в речи. Смыслонесущие части словосочетания постепенно оформляются как самостоятельные слова. Попросту говоря, они меняют свою категориальную принадлежность, т. е. конверсируются, например, прилагательные субстантивируются (переходят в существительные), ср. ученый человек – ученыш; приемная начальника – приемная.

Иногда компоненты с опустошенным семантическим содержанием переходят в ассоциативный фон, определяемые слова как бы впитывают в себя семантические признаки определяющих слов, создавая ситуацию семантического излишества. Вследствие этого определяющие слова становятся тавтологичными и элиминируются, ср. носильщик багажа – носильщик; белый снег – снег.

Слова менее тавтологичные в семантическом плане продолжают появляться в виде прилагаемых определений базовых имен, ср. железнодорожный носильщик; знаменитый ученый; пушистый снег.

Стоящие особняком временные наречия типа вчера, сегодня, завтра целесообразно рассматривать как результат усечения событийных конструкций, типа произойти, случиться + вчера/сегодня/завтра. Не зря данные наречия не согласуются с глаголами-предикатами и раскалывают пропозициональную структуру предложения, ср.: Он приехал вчера = 1) он приехал, 2) это произошло вчера.

Решение знаковой проблемы, как показали предварительные рассуждения, не должно сводиться к бесплодной дискуссии, что считать основным языковым знаком – слово, словосочетание или предложение.

В связи с проблемой знаковости языковых единиц целесообразно было бы обратить внимание на проблему креативности языковых и в большей степени речевых знаков. Креативность вербальных знаков напрямую связана с понятием значения в лингвистике. Не вдаваясь в историю вопроса и приняв за исходную точку несколько модифицированное мнение Ю.Д. Апресяна, что значение слова есть прообраз «наивного понятия» [3], можно выдвинуть следующее предположение:

– Всеми отмечаемая и признаваемая неопределенность и расплывчатость языкового значения как наивного понятия, привязанного к языковой форме и обеспечивающего понимание в акте коммуникации, создает условия для формирования креативности слова как языкового знака. Неопределенность языкового значения делает слово открытым для семантических преобразований в условиях речевого контекста. Словесное значение и его контенсиональное наполнение не препятствуют процессам доструктурирования, переструктурирования, семантического опустошения и дополнительной контенсионализации (наполнения компонентов новым содержанием) в процессе перехода языкослова в речеслово. Именно за счет открытости семантического потенциала языкослова речеслово приобретает творческую насыщенность и принимает участие в формировании новой самодостаточной речемыслительной единицы, которую мы назвали когитемой.

1.4. О лингвистической терминологии и перспективах ее переосмысления и уточнения

Приверженность к единой традиционной терминологии часто становится причиной того, что новые идеи не могут пробиться на свет. Новые идеи наталкиваются на старые, общепринятые терминологические препоны, как правило, стереотипно мотивированные первоначальным понятием. Никому не приходит в голову, к примеру, назвать близнецов одним и тем же именем только на основании их внешнего сходства. К сожалению, похожесть проблем часто невольно подводится под терминологическое единство, особенно в «гуманитарных науках».

Все основополагающие термины, используемые в языкознании, такие как: «язык», «речь», «слово», «знак», «значение» и др., семантизированы до необъятности, а подводимые под них понятия унифицированы до неопределенности. Как всегда у каждой проблемы есть две крайности. Представление концепции в терминах собственного авторского метаязыка требует больших усилий по установлению связей с традицией и может вызвать непонимание и даже недовольство. Обобществление концепции с помощью традиционной терминологии приводит к ее нормированному пониманию, однако разрушает эту концепцию или оставляет ее незамеченной.

Лингвист вынужден наводить мосты между своим настоящим и чужим прошлым. И здесь его поджидает другая проблема, которая сформулирована как «истолкование прошлого с точки зрения настоящего» [11, 78]. Взгляд на прошлое через когнитивные очки настоящего – это слабость и одновременно сила любой интерпретации. Слабость заключается в неадекватном прочтении. Сила – в эвристическом толковании.

Традиционная классическая терминология ориентирует лингвистический анализ в большей мере на изучение формальной стороны языка, ср. «фонема», «словообразовательные и грамматические морфемы», «форма слова», «грамматическая форма», «словоформа». Когда формальный синтаксис получил семантическую окраску, появились двойные термины, ср. «семантический синтаксис», «синтаксическая семантика», «семантико-прагматический анализ». Это был первый шаг переосмысления имеющихся терминов и приспособление их к новым исследовательским задачам. Далее наступило время, когда в терминообразовании, как в зеркале, наметились проблемы вторжения в пределы лингвистики других наук, ср. «социолингвистика», «прагмалингвистика», «лингвистическая прагматика», «коммуникативная лингвистика». В наши задачи не входит анализ терминов на предмет их использования, пересечения и неадекватности. Здесь мы хотим лишь заметить, что любая наука, любое научное направление должны располагать собственным арсеналом средств анализа и своим метаязыком. Свой огород прилично обрабатывать своими инструментами, а не инструментами, вначале позаимствованными у соседа-дачника, а позднее присвоенными навсегда. В ситуации с окололингвистическими направлениями исследований дело обстоит так, что они интенсивно эксплуатируют методы анализа и метаязык лингвистики, что приводит к неоднозначности терминологии и непониманию.

В настоящем учебном пособии мы часто используем не общепринятые термины типа «языкосознание» и «речемышление». Более сложным представляется понятие, которое вкладывается в последний термин, ср. «речевое мышление» [22] и речемысль. Речемысль толкуется нами не совсем традиционно. Мышление проявляется в речи. Речь выступает выразителем мышления. Нет мышления без речи. Нет неосмысленной речи. То, что делает речь речью, это – коммуникативно и ситуативно обусловленная мысль. Выражаясь иначе, единство и интеграция речи и мысли – это и есть речемысль. Оречевленная мысль всегда динамична, в отличие от сознания, которое по своей природе статично. Однако мысль «живет» не только в речи, но и в языке. Она в нем зафиксирована исторически, она застыла в языке. Правильнее было бы противопоставить языкомысль (точнее, языкосознание) речемысли.

Языкомысль, или языкосознание, – план объективации. Речемысль – план репрезентации. Термины не позволяют, однако, понять то, что речемысль включает в себя часть языкосознания. Для того чтобы понять это, целесообразно определить более «мелкие», составные единицы данных понятий, а именно, слово в языке (языкослово) и слово в речи (речеслово). Данные непривычные термины нивелируют в определенной степени полисемию термина «слово». На традиционном структурном языке можно было бы сказать, что слово в системе языка – это не то же самое, что слово на уровне речи. Языкослово – это пока всего лишь объяснительный термин, показывающий связь с одним из компонентов дихотомии «язык и речь», ставшей традиционной. В когитологическом плане было бы более весомым понятие «словомысль» или «словосознание». Это не просто мысль, отложившаяся в слове. Это, с одной стороны, слово и объективированная мысль одновременно. Словомысль, с другой стороны, это – речеслово, которому соответствует репрезентируемая речемысль. Здесь также желательно оторваться от стереотипного понимания. Речемысль – это не мысль, заключенная в слове, актуализованном в речи, и даже не мысль, выраженная с помощью речевого слова. Это выражаемое речевое слово и мысль одновременно. Лингвистическое ухо трудно воспринимает то, что в речи выражается и слово и мысль в их единстве.

Аналитический подход разделил слово и мысль до такой степени, что стереотипный способ виденья данной проблемы навязчиво указывает нам, что у слова есть строгая служебная функция – называть и обозначать. Как же можно «выражать слово»?! Чтобы сгладить этот «антагонизм», уточним сказанное: слово в речи синтезировано с мыслью, но не настолько, чтобы утратить свою самостоятельность; оно совыражается; вернее выступает в роли совыразителя собственной семантики. Особенно явно данная способность слова проявляется в художественной и поэтической речи, где автор или поэт стараются избежать шаблонов, где речемысль не воспроизводится, а производится. По-настоящему мыслит тот, кто порождает собственную речемысль. Имитирует мышление тот, кто повторяет чужие мысли. Мысль креативна.

В традиционно понимаемой речи много повторяемых, воспроизводимых, уже объективированных конструкций. Но в ней проявляется и репрезентативный аспект, требующий от автора хотя бы минимум творчества и находки, провоцирующий говорящего на какой-то речемыслительный, когитивный поступок, например, на самовыражение. В этой связи следовало бы говорить о многоликости речемысли – в речевом произведении реализуется как ее объективированный потенциал, так и ее репрезентируемая возможность, коммуникативно обусловленная, социально регламентируемая и субъектно ориентированная (интеракционная).

Надо сказать, что субъект изучался в лингвистике, главным образом, как объект. Говорящий и мыслящий субъект и слушающий мыслящий субъект в лингвистической методологии чаще всего лишь декларировались. Только теория речевых актов вновь напомнила нам о том, что у каждого высказывания есть свой автор и свой адресат. Говорение интенционально, оно всегда связано с вольным или невольным самовыражением субъекта речи и ориентировано на собеседника, на слушающего субъекта.

Интерсубъектный характер речи вносит определенные регулятивные действия в построение высказывания. «Высказывание» есть «продукт взаимодействия говорящих» [11, 76]. Лингвистические аспекты исследований не мыслимы без когитологии. Последняя, как наука о речемышлении, должна носить, таким образом, гуманистический характер, т. е. ориентироваться на мыслеговорящих людей.

Когитология просто обязана вновь объяснять такие «ветхие» проблемы, как: язык и сознание, речь и мышление, сознание и мышление, значение и понятие, понятие и смысл. Исследованию должны подвергаться язык как когитивный материал; речь как когитивный продукт; сознание как знак объективированной, «вещаемой» действительности; мышление как знак субъективируемой реальности; смысл как то, что выражается вместе с мыслью.

Говорить о синтезе речи и мысли мы можем только в случае наличия прочных и разнообразных связей языка и действительности, семантики и концептуального тезауруса носителя языка. К сожалению, приходится констатировать, что мы не можем правильно, однозначно пользоваться языком, потому что не владеем языком в достаточной степени. В нашем координативном (вербально-концептуальном) сознании отсутствуют необходимые семиотические отношения. Наша речь построена на приблизительности и неточности. Связь значения и понятия субъективируется говорящим, разрушается норма, что ведет к непониманию, недопониманию, перепониманию и к бесконечности интерпретаций.

Системный подход к исследованию любого явления предполагает описание его как объекта, структурированного определенным образом и вступающего в отношения с другими объектами. Иначе говоря, исследуемый объект, рассматриваемый как целостный, с одной стороны, расчленяется на более мелкие структурные компоненты и, с другой стороны, рассматриваемый как часть более крупного целого, характеризуется в перспективе своих внешних отношений, типологизируемых в ходе анализа.

Исследование в направлении от целого к части характеризуется как анализ, а от части к целому – как синтез. При этом специалисты по общей теории систем предостерегают от опасности «механистического мировоззрения», в соответствии с которым целое определяется как сумма его частей. Они справедливо считают, что целое больше суммы его частей, поскольку включает в себя не только части, но и их отношения [ср. 43, 87].

Если рассматривать концептуальное сознание (КС) как объект исследования, то, согласно системному подходу, в нем следует выделить его составные части. Таковыми будут понятия. Межпонятийные отношения структурируют концептуальное сознание. Все это в целом дает возможность анализировать его как систему. Статичность концептуальной системы определяется относительно исчисляемым постоянным набором понятий и неизменностью, константностью взаимосвязей, корреляций. При «возмущении» концептуальной системы извне, т. е. при взаимодействии ее с другими, внешними системами, она начинает функционировать, или переходит из состояния статичности в динамическое состояние.

Концептуальные понятия отражают предметный мир и межпредметные отношения. Отношения предметов социально регламентированы. Это касается не только включения их в систему социальных ценностей, что, в первую очередь, проявляется на эмпирической поверхности. Это затрагивает и выделение в них имманентных признаков и закрепление за ними внешних отношений, благодаря которым они актуализируют какие-то свои отдельные или совокупные признаки и проявляют свои свойства.

Социальная регламентация связана в большей степени с содержательной стороной предмета, с селекцией его признаков и свойств. Однако в конечном счете она подчинена исторически сложившейся концептуальной картине мира. Иначе говоря, социальная регламентация предметов и межпредметных отношений укладывается в структуру и комплекс системы понятий, присущих человеческому мышлению вообще – инвариантному человеческому мышлению. Оно характеризуется тем, что предметы и их отношения познаются через призму мыслительных категорий и межкатегориальных отношений – субстанциального, пространственного, временного, качественного и количественного порядка.

Аналогичным образом языковое сознание (ЯС), рассматриваемое как система, оперирует набором языковых единиц, представленных в идеальном состоянии как совокупность акустемных и семантических признаков. Взаимосвязь языковых единиц, данная в потенции, также статична и при всей своей вариабельности обозрима. Она регламентирована языковым опытом и национальными особенностями носителей языка.

Язык фиксирует имеющиеся социально регламентированные отношения предметов и сам со своей стороны участвует в регламентации, которую нельзя назвать в полной мере ни концептуальной, ни социальной, поскольку в языке проявляются собственные системные свойства. Языковая система не повторяет однозначно ни действительность, ни концептуальное сознание, а каталогизирует и представляет их во многом по-своему, своеобразно.

Когда КС и ЯС вступают во взаимодействие друг с другом и образуют динамическое единство, удобнее говорить в этом случае о смене их статуса, а именно: КС перерастает в концептуальное мышление (КМ); ЯС предстает как языковое мышление (ЯМ); а их взаимодействие можно определить как речевое мышление (РМ). Языковое мышление является частью речевого мышления. Динамика присуща, прежде всего, разным системам, взаимодействующим друг с другом. Внутри одной и той же системы реляцию ее частей правильнее было бы называть отношением, соотношением, взаимосвязанностью, взаимоположением (рис. 3).

Рис. 3

Здесь ЯС – языковое сознание;

ЯС (1) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона языкового сознания;

ЯС (2–5 – 4) – зона, которая охватывается, обслуживается языковым сознанием; это процессы языковой категоризации, или оязыковления – наименования, грамматикализации, синтактизации;

ЯМ – языковое мышление как часть речевого мышления, представленная единицами языкового сознания;

ЯМ (2) – зона языкового мышления;

КС – концептуальное сознание;

КС (3) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона концептуального сознания;

КС (4–5—2) – зона распространения концептуального сознания; это процессы осознания использующихся языковых средств (ЯМ2), а также осознания способов их использования; это осознание характера взаимодействия ЯМ и КМ; в широком смысле – это процессы концептуализации, или понятийного уподобления языковой системы;

КМ – концептуальное мышление;

КМ (4) – зона концептуального мышления;

РМ – речевое мышление (результат взаимодействия языкового и концептуального мышления; актуализированные в линейных отношениях единицы сознания).

Речевое мышление – это экстериоризация (вынаруживание) мысли в речевой форме. Если говорить о соотношении мысли и речи именно в плане экстериоризации, то здесь возможны лишь три варианта допущений.

1. Мысль перерастает во внутреннюю, фрагментарную речь и далее при необходимости оформляется в виде внешней, графической или звуковой речи:

где Мысль и Речь порождаются последовательно, поочередно.

2. Мысль и речь формируются синхронно, одновременно, параллельно: