«Теория заговора». Историко-философский очерк

В реальности же оказывалось, что «пристальное внимание» имело под собой не слишком фундаментальное основание. Его теоретическая часть базировалась на нескольких второстепенных газетных публикациях классиков марксизма, в которых содержались негативные высказывания в адрес масонства. В практической плоскости борьба с масонством оборачивается межфракционными интригами внутри Первого Интернационала. Наряду с анархистами, сторонниками Бакунина, Прудона, бланкистами, масоны участвуют во множестве тактических союзов, которые служили причиной постоянных конфликтов внутри Интернационала. Становится понятным, что спорадическая, обусловленная частными обстоятельствами, критика вряд ли может рассматриваться как признак принципиального, стратегического противостояния между марксизмом и масонством.

Во-вторых, попытки использовать сложившиеся конспирологические понятия и схемы наталкиваются на неизбежные обвинения в возрождении «черносотенных взглядов», «крайне реакционных буржуазных концепций», с которыми традиционно отождествлялась «теория заговора». Действительно, принадлежность классических творцов «теории заговора» к крайне правому политическому флангу практически невозможно опровергнуть. Большая проблема возникает из-за особенностей трактовки марксизма в контексте конспирологии. Нередко следствием подобного анализа становится отождествление марксизма с собственно объектом «теории заговора». «В 1850 году тёмная сила основала в Европе международный союз рабочих, получивший название Интернационала. Главным учредителем этого орудия иудаизма явился еврей-масон Карл Маркс, основатель марксизма и современного социализма»{690}, — утверждает один из известных русских дореволюционных конспирологов. Ещё более резкие отзывы характерны для послереволюционных русских конспирологов, оказавшихся в эмиграции, концептуальные выкладки которых подкреплялись их личным опытом. «После раскола Интернационала в 1873 году, когда он разделился на “социал-коллективистов” и “социал-анархистов”, руководимых Марксом и Бакуниным, оба эти сообщества, подобно первому Интернационалу, от которого они ведут своё происхождение и свой дух, получали (и продолжают получать) внушения от масонских лож. Тайные общества управляли анархистским движением, как и всеми прочими отраслями коллективизма»{691}. Невозможно представить, чтобы данные тезисы в каком-либо виде могли быть воспроизведены в официальной советской печати. В этой ситуации отечественные авторы «теории заговора» с неизбежностью должны были смягчать формулировки, находить опосредованные формы для легитимизации конспирологического знания.

Средством подобной легетимизации служили несколько приёмов, выработанных советскими конспирологами. Активно практиковался метод синтеза конспирологического исследования с художественным произведением. Это давало возможность достижения нескольких целей, в некоторой степени снимающих указанные выше трудности адаптации «теории заговора» к установкам советской идеологии. Так, специфика художественного текста позволяла не указывать источники конспирологической информации, цитировать те работы, авторы которых находились в «чёрном списке» советской цензуры. Особо скандальные пассажи можно было озвучить посредством прямой речи отрицательных персонажей, что отчасти снимало с автора долю ответственности за возможную крамолу.

В первую очередь следует назвать вышедший в 1977 г. роман-хронику Е. Иванова «Негромкий выстрел». Как можно заметить, его автор претендует на документально-объективный характер изложения. Сюжетная канва произведения строится на непосредственно предшествующих началу Первой мировой войны событиях. Подробно описываются сложные политические интриги, большинство действующих лиц романа являются реальными историческими личностями, что также усиливает правдоподобие повествования.

Масонство в романе получает двойственную трактовку. С одной стороны, оно является орудием международной борьбы. Так, Вильгельм II пытается использовать влияние масонства на политические процессы в странах, являющихся потенциальными соперниками Германии. «Я полагаю, — властно обратился Вильгельм к своему брату, — что ты должен направить деятельность своих масонов таким образом, дабы они принесли пользу германской идее, подрывая изнутри славянские и галльские государства. Прежде всего Россию!»{692} Продолжением этой линии является сюжетная ветвь о «шпионской» деятельности масонства в России, которое оказывается тесно связанным с германской и австро-венгерской разведкой. Именно предательством масонов автор объясняет как разоблачение полковника Редля — одного из самых ценных агентов русской разведки, так и ряд неудач русской армии в войне. В романе большое место занимает описание масонских атрибутов и символики, что отражает, безусловно, высокий интерес к подобной стороне деятельности «тайных обществ». Таинственность ритуалов «вольных каменщиков» вполне сочетается с их подрывной сутью и ещё раз убеждает читателя, уже на образном уровне, что масонство следует понимать и воспринимать как абсолютно негативную силу.

С другой стороны, нам предлагается версия о политическом заговоре в самом масонском ордене, направленном на свержение династии Романовых. Данный аспект романа практически полностью совпадает с конспирологическими моделями как дореволюционных, так и, особенно, эмигрантских авторов. Даётся информация об организации масонством Французской революции, уже в XX столетии «вольные каменщики» объявляются причастными к свержению монархии в Португалии, младотурецкой революции. Масонство трактуется как интернациональное объединение, ставящее своей целью уничтожение национальных государств. «Мы должны соединить усилия независимо от партий, к которым принадлежим, независимо от государств, в которых держим наше имущество и на языках, которых мы говорим. В полной тайне и вооружась именем бога, не жалея средств и сил, мы должны свергать монархии»{693}, — наставляет в романе своих братьев известный масон Кедрин.

Стремясь в какой-то степени отразить и идеологические установки, иначе читательские симпатии окажутся на стороне «прогнившего самодержавия» — жертвы масонского вероломства, Е. Иванов с большой диалектической изобретательностью пытается противопоставить масонов большевикам. Прежде всего заявляется о патологическом страхе масонов перед PC ДПР. Оценка Кедриным ситуации после революции 1905 г. описывается следующим образом: «Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и боялся, поскольку они, по его мнению, были главной причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по тюрьмам или мёрзли по сибирским ссылкам»{694}.

Проникает «теория заговора» и в художественные тексты, имеющие отдалённое отношение к конспирологической проблематике. Мы имеем в виду такое непростое явление, как «советская фантастика». Израильский литературовед М. Каганская предлагает под «конспирологическим углом» рассмотреть эволюцию советской фантастической прозы. Для начала она разделяет её на два потока: книги братьев Стругацких и «ефремовская школа» в фантастике. Первым присуще обращение к морально-этической стороне: «Идейный комплекс Стругацких можно условно назвать “комплексом 56-го года” с его неизжитым шоком тоталитаризма (не только советского), подчёркнутым пиететом к “непреходящим ценностям” нравственности и культуры, постоянным болезненным ощущениям угрозы, нависшей в XX веке и над культурой, и над самим существованием человека»{695}. В творчестве И. А. Ефремова автор усматривает иное «болезненное ощущение угрозы». Каганская считает, что увлечённость Ефремова антропологией и историософией привела его к дуальному восприятию мира: добро ассоциируется у него с греко-индийской ойкуменой, а зло — с ближневосточными и дальневосточными регионами. Из этого следуют антихристианские и антииудейские тенденции в его книгах, «типологически совпадающие с протонацистской теософской гностикой»{696}.

Уже после смерти Ефремова в 1972 году возникает «ефремовская школа» в советской фантастике, которая, по мнению Каганской, делала всё, чтобы нивелировать свою «советскость». Помимо оккультизма и «протонацистской теософской гностики», представители этой школы активно использовали конспирологические мотивы. В качестве образца предлагается проанализировать повесть В. Назарова «Синайское яблоко». В далёком будущем на планету Свилу прибывает Инспектор Службы Безопасности 8-го Галактического района И. Шанин. Цель его путешествия — попытка разобраться с социально-политической ситуацией, сложившейся на планете, где уже сто пятьдесят лет находится у власти диктатор Оксиген Аш, носящий громкий титул «Великого Кормчего». Население Свилы живёт в атмосфере неослабевающего «культа личности» Аша. Ему принадлежат все решения, даже касающиеся таких мелочей, как время включения ночных фонарей. Тоталитарная власть постепенно расшатывается, в обществе возникает брожение, которое грозит обернуться революцией и гражданской войной. Шанин должен пресечь кровавый вариант развития событий. Но неожиданно перед ним открывается истина — беспощадный диктатор Оксиген Аш вовсе не стоит у руля общества. Весь пышный тоталитарный антураж призван скрыть подлинных правителей Свилы — Орден проницательных, которые намеренно всячески раздувают культ «Великого Кормчего», незримо направляя все его действия. У членов «тайного общества» есть свой опознавательный знак: «три треугольника, сложенные вместе» — осторожная аллюзия на Звезду Давида. В этом отношении «жестокий диктатор» Оксиген Аш вместе со всем населением планеты является жертвой народа отнюдь не фантастического происхождения. Можно согласиться со словами Каганской по поводу конспирологического подтекста повести Назарова: «Печальная судьба человечества, неосторожно вкусившего от ядовитых иудейских плодов просвещения — вот “метафизический” смысл и мораль повести Вяч. Назарова»{697}.

Ещё более экзотический образец фантастической «теории заговора» обнаруживается в романе В. Щербакова «Чаша бурь». Роман начинается с переписки Владимира Санина — главного героя, археолога, с таинственной Ириной. В ходе общения загадочная незнакомка плавно подводит героя к пониманию того, что среда обитания разума не ограничивается нашей планетой. Представители высокоразвитой космической цивилизации несколько раз пытались установить связь с землянами. Но все экспедиции или бесследно пропадали, или гибли в результате неустановленных причин. Одна из таких катастроф осталась в истории как феномен Тунгусского метеорита. Естественно, взорвавшимся космическим телом был звездолёт инопланетян. Необходимо выявить причины столь фатального невезения.

И главный герой приступает к исследованиям, уводящим его далеко от классической археологии. Подлинное «понимание истории» доказывает истинность преданий об Атлантиде, которая стала жертвой геокосмической катастрофы. Высокоразвитые жители затопленного материка сумели эвакуироваться на другие планеты. И уже с других краёв Вселенной продолжали наблюдать за своей покинутой родиной. Но космические эмигранты были вовсе не единым «цивилизационным потоком». Часть, освоившая планету Этрурия, всячески стремилась помочь своим земным собратьям. Атланты — представители другой ветви древней цивилизации, выполняли иную программу.

Постепенно перед Саниным раскрывается картина глобального космического противостояния, земная история оказывается инспирированной зловредными атлантами. Они постоянно пытаются перемешать народы, лишая их исторической памяти — ключа, открывающего дверь в прошлое. Герой постигает, например, тот факт, что этруски, внесшие столь многое в развитие римской цивилизации, есть предки славян, русских. Доказательством тому становится лингвистический анализ самого названия народа. Именно этруски закладывают социокультурный фундамент, послуживший основой могущества Римской империи: горное дело, театр, якорь, музыкальные инструменты и многое другое. Но Римская империя, пронизанная агентурой атлантов, изменяет своим учителям, превратившись в орудие их неуёмной экспансии, пойдя путём порабощения и уничтожения народов, которые сохранили древние знания.

Безусловно, перед нами адаптированные к советским реалиям варианты «теории заговора». Но здесь возникает вопрос: насколько их конспирологическая составляющая была адекватно воспринята тогдашними читателями? Во-первых, укажем на самоочевидный момент. Сам жанр фантастики предполагает создание художественного пространства, нарушающего физические, временные, социальные основы нашего бытия. В свою очередь, «теория заговора» стремится, напротив, к максимально точному отображению реальности, которая «фантастически» искажена агентами заговора. Во-вторых, необходимо учитывать идеологический фактор. Даже являясь сторонниками «теории заговора», конспирологи от фантастики не могли полномасштабно представить читателю картину подразумеваемого заговора, его участников. Не случайным представляется использование аллегорий, символов, полунамёков. Так, говоря о ещё одном представителе «ефремовской школы», Н. Митрохин акцентирует внимание на экзотерическом характере его «фантастических произведений»: «С. Семанов в своём дневнике подробно пишет об антисемитских мотивах в деятельности Ю. Медведева — и о том, что члены “русской партии” хорошо понимали “культурные коды”, использовавшиеся в его произведениях»{698}. Иными словами, советская «фантастическая конспирология» — культурный продукт «для своих», тех, кто в состоянии интерпретировать указанные «коды». В этом отношении можно говорить о явно герметическом характере творений «ефремовцев». «Посвященными» выступают как адепты, так и те, кто дешифрует себя, свою этническую принадлежность в образах отрицательных персонажей. Возвращаясь к анализу М. Каганской повести Назарова «Синайское яблоко», мы находим в нём указание на филологический маркер, по которому «вычисляется» реальная этническая принадлежность «Ордена проницательных». Критик приводит ряд особенностей речи «проницательных»: «“Дорогой Окси! Ты имеешь крепкий лоб, а мы имеем выгоду с тобой дружить” (записка “проницательных” диктатору); “Береги нервы… Я имею желание согласиться на твоё предложение” (разговор членов Ордена с агентом Земли); “Лирочка! Вставай, детка, мы стали с тобой за счастливых людей, — мы имеем дорогих гостей!”»{699}. Подобные «языковые неправильности», по мнению Каганской, указывают на местечковый вариант русского языка «южнорусской литературной школы». Ярким её представителем являлся И. Бабель, конструировавший похожие речевые обороты, например, в «Одесских рассказах». Не отвергая истинности приведённых филологических рассуждений, укажем на то, что конспирологический подтекст произведений «ефремовской школы» заведомо нивелирован указанными условностями и ограничениями. Итогом этого становится факт условной положительной/отрицательной конспирологической реакции или представителей «русской партии», или читателей И. Бабеля. Для широких кругов советских читателей всё это остаётся за пределами внимания. Читательское восприятие текстов «ефремовцев» целиком укладывается в рамки фантастики, где есть место таким понятиям, как «увлекательность», «сюжетный динамизм», «необычность места действия», но явно не находится места для «теории заговора».

Второй способ адаптации «теории заговора» к условиям советской идеологии заключался в использовании в качестве источника конспирологической информации научно-публицистических, биографических исследований и работ, не имеющих внешнего, непосредственного выхода к указанной проблематике. В этом ключе активно осваивался жанр популярных биографий, особенно востребованных в позднесоветский период. Например, в серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей») издательства «Молодая гвардия» в 70-80-е годы прошлого века выходит ряд книг, отражающих данную тенденцию. Одна из них принадлежит В. А. Пигалеву и представляет собой жизнеописание В. И. Баженова — русского архитектора, одного из основоположников отечественного классицизма. Герой исследования — создатель дворцово-паркового ансамбля Царицыно, «дома Пашкова», Михайловского замка, не имеет прямой связи с конспирологической тематикой. В его биографии имеется лишь один эпизод, позволяющий автору обратиться к конспирологическому сюжету. Участвуя в деятельности кружка Н. И. Новикова, Баженов использует своё положение придворного архитектора для налаживания контактов между московскими масонами и наследником престола. Этот факт послужил причиной недовольства со стороны Екатерины II, подозревавшей наличие политического заговора. Увольнение с государственной службы не имело каких-либо серьёзных последствий, а после скорого восшествия на престол Павла Баженов получает должность вице-президента Академии художеств.

В интерпретации автора биографии данный эпизод становится определяющим для судьбы Баженова. Пигалев подробно анализирует технологию вовлечения архитектора в масонскую ложу. Особо подчёркивается в этом процессе роль Новикова, наивно полагавшего, что масонство является лишь благородным филантропическим учением, не имеющим какой-либо политической подоплёки. Доверчивый Новиков на нескольких страницах книги, в агитационной беседе с Баженовым, всячески превозносит достоинства «вольных каменщиков». «Они никого не преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества одно семейство братьев, кои были бы связаны узами любви и свободного труда»{700}. Но, произнеся вступительные клятвы, Баженов оказывается связан с масонской ложей отнюдь не «узами любви».

Автор рисует весьма впечатляющую картину проникновения масонства в жизнь России. Формально независимыми российскими масонами в реальности управляли иностранные координаторы. «Эти люди контролировали деятельность многих российских лож, назначали и смещали их руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от русских масонов о различных сторонах жизни общества, в том числе о настроениях и перемещениях в российском царском дворе, в случае необходимости снабжали русских масонов деньгами, чем ещё больше привязывали к своему ордену»{701}. Таким образом, «ревнители просвещения» оказываются «тайным обществом», преследующим конкретные политические цели. В этом контексте и следует рассматривать предполагаемые контакты Баженова с наследником. Целью их выступает вовлечение будущего императора в масонскую деятельность, что неизбежно привело бы к скорому подчинению российского государства далеко идущим планам «вольных каменщиков».

Из всего сказанного следует однозначный авторский вывод: «Баженов, сам того не подозревая, оказался участником тайного антиекатерининского международного заговора»{702}. Логично, что последовавшие репрессии в отношении масонства вызывают у автора полное одобрение. Объективно гонения на Новикова и участников его кружка представляются вполне обоснованной реакцией государства на подрывную деятельность масонских лож. В контексте подобного подхода не находится места привычным идеологическим схемам. Классовые баталии отступают на второй план, заслоняемые конспирологической борьбой.

Близким по конспирологическому духу к биографии Баженова является жизнеописание Г. Р. Державина, созданное известным критиком О. Н. Михайловым. Описывая ту же эпоху, что и Пигалев, автор демонстрирует такое же негативное отношение к масонству, обосновывая его мнением русского поэта. Защищая принцип природного неравенства людей как антитезу уравнительной идеологии масонства, автор не без пафоса заявляет: «Люди созданы во всем не равно. Один удачлив, ему всю-то жизнь хабарит, другой — невезуха. <…> И кто осмелится судить, как надобно выравнить сию несправедливость? Или кликнуть нового Пугачева?»{703} Как мы видим, проводится весьма явная и смелая параллель между масонством екатерининской эпохи и грядущими событиями XX столетия. Репрессии Екатерины в отношении кружка Новикова автору представляются оправданными, учитывая политическую активность масонов и возможность очередного дворцового переворота, на которые было так щедро XVIII столетие русской истории: «Через архитектора Баженова делались попытки вовлечь в орден великого князя Павла Петровича»{704}.

Несмотря на то что в рамках обозначенных жанров (исторический роман, биографическое повествование) удавалось воспроизвести некоторые конспирологические построения, эффект воздействия был локальным. Причиной тому объективные особенности жанра. Хотя биографическое повествование и позволяет контекстуальный выход за рамки жизнеописания, как это произошло с Баженовым, авторское изложение не может произвольно расширяться. Естественной границей любой биографии становится смерть героя. Поэтому конспирологическая составляющая биографии русского архитектора неизбежно должна была прерваться в августе 1799 года. Тем самым прерывается важная линия, связанная со сложными отношениями императора Павла с масонами, с обстоятельствами его членства в Мальтийском ордене.

Без сомнения, все перечисленные примеры только паллиативы: присутствие «теории заговора» в тексте в виде недомолвок, «языка для своих», постоянное цитатное марксистское сопровождение — всё это снижало степень воздействия на сознание читателя. Сами конспирологические авторы, осознавая сложившееся положение, в конечном счёте приходили к неизбежному выводу: «В СССР отсутствуют фильмы и спектакли об опасности масонства, а редкие книги, просачивающиеся сквозь почти просионистски настроенную цензуру, хотя бы отдалённо вскрывающие правду об евреях — быстро скупаются и уничтожаются теми же евреями»{705}. Подобная атмосфера неизбежно приводила к курьёзным случаям, например, когда автор предлагает в качестве образца «классического масона» адвоката Терразини из популярного в советское время полуразвлекательного итальянского телесериала «Спрут». Иванов обращает внимание на особенно зловещий вид «тотального врага мира»: «Все движения, выражения лица, глаз, жесты, фразы, действия — всё служило одной цели»{706}. Этот пример достаточно красноречиво показывает состояние отечественной конспирологии тех лет — отсутствие адекватной среды и свободного распространения информации способствовало рождению таких казусов. Ситуация кардинальным образом меняется в эпоху перестройки и в последующие после распада СССР годы.

ГЛАВА 10.

«Теория заговора» и современное российское социокультурное пространство

Конспирологические настроения российского общества усиливаются с начала 90-х годов прошлого века. Этому можно дать несколько объяснений, как политического, так и социокультурного плана. С одной стороны, внезапный — для большей части общества -распад СССР вполне соответствовал рамочным определениям «теории заговора». Последующие социальные, исторические, политические процессы: резкое падение уровня жизни, вытеснение России с международной политической арены — являлись дополнительными стимулами для роста конспирологических настроений. Неослабевающее, даже усиливающееся ощущение целенаправленной деятельности, направленной на «окончательную» деконструкцию российского социума, заставляет даже самые умеренные социально-политические слои нашего общества обращаться к конспирологическим инструментариям и схемам. С другой стороны, господствовавшее до недавнего времени марксистское учение перестало соответствовать идеологическим запросам общества. Формационный подход к социально-исторической процессуальности явно не «вписывался» в изменившуюся реальность и не мог, с учётом возросшего количества исторической информации, дать цельную, непротиворечивую картину исторического прошлого.

Образовавшийся идеологический «вакуум», несмотря на все усилия, так и не удалось полноценно компенсировать. Поиски устойчивых национальных идеологем, приемлемых для большинства («формулирование национальной идеи» и т. д.), не дали ощутимого результата. В этих условиях «теория заговора» не могла не получить устойчивую базу для своего существования и развития. Бытование «теории заговора» в постсоветском социокультурном пространстве не ограничилось лишь политической сферой, но сопровождается, как мы увидим, формированием мощного социокультурного пласта, напрямую связанного с конспирологическим дискурсом.

В первую очередь нам следует выделить случаи концептуального осмысления некоторых важных идеологических элементов советской действительности, получивших новое конспирологическое осмысление уже в настоящий период. Как мы уже заметили в начале нашей работы, в настоящее время активизируется стремление к переосмыслению истоков и причин драматических событий конца тридцатых годов прошлого века. Масштабные репрессии, многочисленные политические судебные процессы в отношении высшего партийного и военного руководства СССР, ставшие в период демократизации наиболее ярким доказательством «преступности сталинского режима», сегодня рассматриваются уже с несколько иных позиций. Постепенно восприятие участников указанных процессов смещается, представления о «невинных жертвах сталинских репрессий» подвергаются объективистскому анализу. Наибольший интерес для нас представляет эволюция взглядов на репрессии в отношении высшего командного состава Красной Армии. Это объясняется доминированием обвинений ряда известных советских генералов и маршалов не просто в идейных заблуждениях, связях с внутрипартийной оппозицией, но именно в участии в военном заговоре.

Здесь можно выделить два наиболее авторитетных подхода. Представители первого категорически отвергают фактические и идеологические моменты инкриминируемых подсудимым действий. Указывается на очевидно абсурдные, логически несостоятельные пункты обвинений, применение к подсудимым внесудебных мер воздействия. «Террор привел к дезорганизации партийной системы управления страной. НКВД господствовал над партийно-государственной структурой. Из арестованных партийных и военных деятелей выбивались показания, которые можно было огласить на новом процессе», — пишет современный российский исследователь{707}. В то же время объектом исследования становится реконструкция объективной многофакторной картины весьма непростого состояния страны, свободной от любых идеологических рамок.

В ходе анализа выявляются предпосылки и последствия как экономико-социальных изменений, происходивших в СССР, так и противостояния между определёнными политическими группировками внутри советского руководства и армии, сложное взаимодействие которых во многом и объясняет размах и направленность репрессий. К примеру, получившая широкое распространение кампания по борьбе с «вредителями» находит своё объяснение в ряде моментов. К ним относятся и чрезмерные темпы индустриализации, гонка за показателями, когда страдает в первую очередь качество изготовляемой продукции. Не следует забывать и о последствиях коллективизации, когда городское население стремительно пополняется непрофессиональной рабочей силой, в основном направляемой в промышленную сферу. Это приводит к быстрому износу или порче оборудования, росту числа производственных аварий и т. д. Видный советский дипломат А. Бармин приводит пример, когда производство шарикоподшипников в масштабах всей страны оказалось под угрозой из-за несоблюдения технологии: пыль от цементных полов в цехах стала причиной порчи дорогих станков. «Кругом шла героическая борьба за качество продукции. Большая часть продукции шла в брак как не отвечающая стандартам. На заводе непрерывно проводились расследования, искали саботажников»{708}. Таким образом, помимо «злой воли» партийного руководства в развязывании кампании по борьбе с вредительством, налицо и объективные её причины.

Касаясь непосредственно проблемы «военного заговора», исследователи особо подчёркивают неоднородность военной элиты Красной Армии, разнонаправленность её интересов в преддверии неизбежной войны. Радикальное развитие технической составляющей будущего конфликта требовало как модернизации армии, так и новых представителей высшего командного состава, свободных от стереотипов, выработанных в ходе гражданской войны. Освобождение от таких стереотипов не могло не сопровождаться ещё большим размежеванием внутри военной элиты. Поэтому, хотя и в достаточно осторожных формулировках, но всё же признаётся наличие той или иной формы военного заговора, сложившегося к середине 30-х годов. «Возникновение “генеральских группировок”, в которых неофициально, скрыто от политического и военного руководства СССР обсуждались проекты нового этапа модернизации оборонной системы, обуславливая его настоятельной необходимостью смены высшего военного руководства и фактического включения “генералов” в высшее властное звено, вполне, особенно в ментально-политическом контексте тех лет, можно квалифицировать как “военный заговор”»{709}. Таким образом, происходит реабилитация самой идеи «заговора», с последующим снятием негативной коннотации. Это приводит к возникновению второго подхода к обозначенной теме. Его представители, следуя в основном логике обвинительных заключений 30-х годов, в то же время используют материалы, приведённые исследователями первого направления. Участие того или иного лица в заговоре подкрепляется, как правило, не только аргументацией, следующей из современного прочтения проблемы (введение ранее неизвестных архивных данных, использование иностранных источников), но и актуализацией, своего рода «реанимацией» материалов самих политических процессов, которые тем самым признаются достоверными. Так, предваряя публикацию протоколов допросов комдива Д. А. Шмидта, авторы работы «Двойной заговор. Тайны сталинских репрессий» отмечают следующее: «Перед вами — подлинные протоколы из реального следственного дела одного из фигурантов “заговора военных”. Так это выглядело на самом деле — это бесконечные допросы, очные ставки, постоянно меняющиеся доказательства… При этом говорить о “недозволенных” методах особо не приходится — поскольку нет доказательств того, что в это время они в органах применялись»{710}. И уже в качестве окончательного вердикта в отношении всего «процесса военных» говорится: «У нас нет никаких причин сомневаться в материалах следствия — по крайней мере в основных материалах»{711}. Сторонники этого подхода используют факт массовых репрессий, которые затрагивали людей, явно непричастных к «военному заговору», в качестве дополнительного аргумента в пользу существования разветвлённого заговора: «Противники Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел, старались выиграть время, затормозить следствие, увести из-под удара своих и подставить “чужих”, создать путём чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого страха и паники в стране, чтобы их влиятельные сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться для военного переворота»{712}. Если учесть, что в качестве обоснования наличия заговора используются положения, выдвинутые первой группой исследователей, то позиция «чистых» конспирологов приобретает черты научности и объективности в глазах читателей.

Возникает вопрос: насколько «теория заговора» в современном российском социокультурном пространстве соотносима с теми или иными формами псевдонаучных концепций, направлений и т. д. Обратимся к такому варианту современной конспирологии, как «новая хронология», получившая в последнее десятилетие широкую известность в российском обществе. О весомой роли «новой хронологии» свидетельствуют следующие слова С. О. Шмидта: «Таким образом, “феномен Фоменко” в плане развития общественного сознания можно признать фактурой (т. е. своеобразием техники выражения) отечественного менталитета. Причём, именно постсоветского периода и показательной для определённой социокультурной среды»{713}. Среди своих предшественников сторонники данного направления называют множество имён, как практически неизвестных широкому кругу читателей, так и достаточно весомых. Это и иезуитский археолог XVIII в. Гардуин, и немецкий филолог начала прошлого века Балдауф, и английский историк Джонсон. Безусловным украшением, придающим блеск респектабельности всему генеалогическому древу «новой хронологии», следует всё же считать И. Ньютона{714}. Но генетически «новая хронология» восходит к работам видного народовольца Н. А. Морозова, просидевшего в одиночной камере Петербургской крепости и Шлиссельбурге 25 лет. За время заключения Морозовым создаётся концепция, пересматривающая основные события древней и средневековой истории и заметно сжимающая все хронологические рамки.

Суть концепции состояла в том, что история древности и средневековья была создана, «сфальсифицирована» в XII-XIV веках. В реальности же на каждую эпоху «доисторической культуры» Морозовым отводится примерно по веку. Поэтому I век н. э. есть в действительности «каменный век», II н. э. — «бронзовый век», III век — «железный», являющийся одновременно началом латино-эллино-сирийско-египетской империи.

Опубликованные после выхода из заключения работы «Откровения в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914) не стали сенсацией, вызвав лишь умеренно оживлённую дискуссию среди профессиональных астрономов и математиков. Столь же малозаметным событием, но уже в первое десятилетие советской власти, явился выход многотомной работы «Христос» (тт. I-VII, 1924—1932 гг.). Сама личность Морозова, легендарного народовольца, в известной мере объясняла и извиняла в глазах современников определённую эпатажность его концепции. С одной стороны, признавалось значение борьбы с традиционной историографией. Психологически теория Морозова была «созвучна» умонастроениям новой эпохи, когда вся предшествующая история трактовалась как «прелюдия», этап протоистории, не имеющий высокой ценности. С другой стороны, явный экстремизм морозовского подхода объясняли теми же двадцатью пятью годами одиночного заключения, что служило ещё одним свидетельством кровавости самодержавного режима.

«Второе рождение» «новой хронологии» происходит на рубеже 70-80-х гг. прошлого века. Тогда группа авторитетных математиков во главе с А. Т. Фоменко и М. М. Постниковым, опираясь на метод статистического анализа, попыталась реанимировать концепцию Морозова, существенно раздвинув её границы, проведя ревизию истории человечества уже с III тыс. до н. э. Помимо собственно математических методов, исследователи активно использовали данные философии, филологии, геологии, археологии, архитектуры, эпиграфики, нумизматики, палеографии. Авторам удалось опубликовать ряд статей, в которых они формулировали свою теорию{715}. Главными доказательствами верности «новой хронологии» выступают следующие положения. Основа метода — это данные астрономии, служащие для объективной датировки того или иного исторического события. Объективная астрономическая историческая идентификация состоит в том, что из того или иного древнего текста извлекаются упоминания о затмениях Луны и Солнца. Затем «на основе астрономических таблиц чисто механически выписываются даты всех затмений с этими характеристиками», что позволяет выделить «астрономический субстрат проблемы и препятствует прикрытию авторитетом астрономии шатких построений историков»{716}.

Для нас интересно, как в то время объясняли причины столь существенного хронологического сдвига сами творцы теории. Насколько в «новой хронологии» присутствовали, пусть и в имманентном виде, конспирологические подтексты? Авторы «новой хронологии» определяют причины хронологического казуса объективными факторами. Прежде всего, указывается на источниковедческий фактор. Подавляющее большинство исторических сведений о древних эпохах дошло до нас в передаче или, по крайней мере, в интерпретации средневековых хронистов, бывших монахами. Это в свою очередь приводит к ряду следствий. Монашество средневековой Европы отличалось тотальной безграмотностью, незнанием классической латыни, игнорировались или «перетолковывались» сочинения атеистически настроенных авторов. По мнению основателей «новой хронологии», античная история оказалась недоступной адекватному пониманию, что, к сожалению, стало традицией и для нашего времени. Из сказанного становится ясно, что «новая хронология» в те годы представляла собой не конспирологический дискурс, а один из вариантов лженауки, со всеми сопутствующими признаками. Это в первую очередь касается стремления опровергнуть устоявшиеся «догмы», пренебрежение к тем фактам, которые противоречат, «не стыкуются» с авторской моделью и т. д.

Советская официальная историческая наука, кроме упрёков собственно научного плана, инкриминировала сторонникам «новой хронологии» отсутствие классового подхода в понимании истории: «М. М. Постников, рассуждая об исключительности античного общества, абсолютно игнорирует его экономику, социальные отношения, классовую борьбу, без чего невозможно понимание процессов, проходивших в недрах этого общества. Он, видимо, незнаком с работами советских историков, много сделавших для исследования рабовладельческих отношений в античном мире, археологов, открытия которых способствуют пониманию производственных отношений того времени»{717}.

Третье и последнее на сегодняшний момент возрождение «новой хронологии» происходит уже в реалиях современной России. Книги Фоменко и его последователей издаются крупными для наших дней тиражами, общая библиография содержит несколько десятков названий. Из явления околонаучного андеграунда «новая хронология» переходит в разряд феноменов уже массового сознания. Почитателями и пропагандистами её стали такие несхожие личности, как Г. Каспаров и А. Бушков, публично выступающие в защиту «подлинной истории». Но самая интересная трансформация связана с действительно «новым» объяснением причин хронологического смещения.

Обратимся к явно конспирологической интерпретации отечественной истории с позиций «новой хронологии». Её основные события, даты, представители становятся объектами грандиозного заговора. Первым смелым шагом становится отрицание периода татаро-монгольского ига. Авторы заявляют, что «Орда была не иностранным образованием, захватившим Русь извне, а просто восточно-русским регулярным войском, входившим неотъемлемой составной частью в древнерусское государство»{718}. Столицей Орды объявляется кубанская станица Ханская, Батый оборачивается Батькой, что естественно упраздняет Куликовскую битву и т. д. Заложив краеугольный камень своей концепции, авторы уже тотально пересматривают, деконструируют традиционную, «романовскую», как они её называют, версию истории России. Согласно их версии, романовская династия осознанно фальсифицирует исторические данные, уничтожая, переписывая или подделывая документы: «Придя к власти, Романовы постарались максимально “заштукатурить” древнюю русскую историю. Поэтому историки эпохи Романовых (имея на то явные или неявные указания) старались “глубоко не копать” — это было опасно»{719}. Все древнерусские летописи, начиная с «Повести временных лет», являясь, как мы уже отметили, продуктом фальсификации, создавая заведомо ложный исторический образ, преследуют единственную цель — доказать легитимность притязаний романовской династии на престол. Подлинная же история есть борьба, гражданская война между Московским царством и Ордой, в которую входила южная Русь и средняя Волга. Ордынская династия, представленная князьями Черкесскими, в жестокой братоубийственной войне, включающей в себя восстание Разина, терпит поражение, обрекая себя тем самым на историческое небытие.

Уже на данном этапе можно сделать вывод, что «новая хронология» из лженауки превращается в научно закамуфлированный идеологический продукт. Совершенно нетрудно заметить, что все частные открытия «новой хронологии» (трансформация Батыя в Батьку и пр.), «исправления» генеалогий княжеских и царских династий базируются на идеологическом посыле евразийства. Напомним, что рождение евразийства является интеллектуальной реакцией на революционные и послереволюционные катаклизмы в российском обществе. Представители данного течения, осознавая полную бесперспективность белого движения, попытались найти объективные причины победы большевизма, которые бы давали возможность сохранения, а самое главное — развития исторической России.

Как известно, евразийцы в своём поиске приходят к бинарной схеме «Россия — Европа», противопоставляя эти два мира. Так, Н. Трубецкой, используя понятийный аппарат Данилевского, декларирует неизбежность противостояния романо-германскому (европейскому) миру в достаточно воинственном духе: «Европеизация является безусловным злом для всякого неромано-германского народа. <…> С этим злом можно, а следовательно, нужно бороться всеми силами»{720}. Тот факт, что евразийцы активно используют положения тех или иных естественных наук для обоснования своей концепции, отнюдь не делает их выкладки научными, ибо в них господствует прежде всего идеологическая установка, под которую авторы «подбирают» те или иные эмпирические данные. Здесь необходимо заметить, что и «новая хронология» всячески подчёркивает научность своих построений, оперируя научной терминологией, различного рода схемами, диаграммами, обильно оснащая свои тексты справками, ссылками и т. д.

Необходимо и правомочно также обоснование параллели между социокультурными и политическими реалиями эпохи рождения евразийства и временем ренессанса «теории заговора» в России. И двадцатые, и девяностые годы XX столетия объединяет кризис идеологии, последствия которого традиционно тяжело переживаются российским обществом. Но если кризис двадцатых годов был в какой-то степени, пусть и не полностью, преодолен, то современная тревожная ситуация не только далека от разрешения, но и проявляет тенденцию к дальнейшему усугублению. Поэтому трансформация «новой хронологии» в одну из разновидностей «теории заговора» представляется закономерной и неизбежной.

В ответ на критические отзывы в адрес «новой хронологии» со стороны академических кругов — выходит сборник статей с говорящим названием «Заговор против русской истории (факты, загадки, версии)», авторы которого открыто декларируют следующие положения: «Мы не претендуем на то, чтобы наши заметки расценивались как научный труд. Поэтому вы не обнаружите здесь строгих научных формулировок, ссылок на конкретные страницы цитируемых книг и так далее. Наша цель скромнее: рассказать читателям о том, как, когда и кем мог быть организован заговор против русской истории. Заговор, ставивший своей целью принизить великое прошлое нашего Отечества, извратить роль наших предков в мировой истории»{721}. Концептуальное ядро сборника практически полностью отражает тезис Носовского и Фоменко о фальсифицировании отечественной истории династией Романовых. Действительно, не утруждая себя обращением к научным источникам, авторы на основе «новой хронологии» создают один из вариантов «теории заговора». Если у Фоменко и Носовского Романовы лишь используют хронологические смещения для утверждения своего господства в России, то авторы книги делают упор на изначально конспирологическом характере самой династии российских царей. Объяснение этому находится в нерусском происхождении рода Романовых, основатель которого Андрей Иванович Кобыла являлся выходцем из Пруссии. Из данного посыла следует неизбежный вывод: «Не случайно поэтому, что волею судьбы оказавшись сначала около, а затем и на российском троне, первые Романовы стали активными проводниками пронемецкой, прозападной политики»{722}.

Размах фальсификаций в русской истории можно оценить лишь по одному из многих приведённых примеров. Авторы обращают внимание на реконструкцию Успенского и Архангельского соборов во времена правления Алексея Михайловича, в ходе которой оказались утраченными фрески, выполненные Дионисием в 1513-1515 гг. Причиной сего выступает содержание фресок, о котором мы узнаём из частично сохранившихся росписей Благовещенского собора. На этих фрагментах присутствует изображение родословного древа Христа, включающего: Дмитрия Донского, Василия Дмитриевича, Ивана Ш, Василия III, Платона, Плутарха, Аристотеля, Вергилия, Зенона, Фукидида.

Интересным примером конспирологической трактовки «новой хронологии» служит работа И. В. Давиденко «Ложные маяки истории», в которой предлагается глобальный пересмотр уже мировой истории. Ревизия истории проводится с позиции анализа эволюции технических средств, которая является полноценным зримым и объективным источником знаний о прошлом, в отличие от традиционных письменных источников. «Бумага оказывается ненадёжным носителем исторической информации. А на какой бумаге, какого времени изготовления написано было “Слово о полку Игореве”? Эти бумаги уж явно хранились не в шкатулке из нержавеющей стали»{723}. Среди многочисленных доводов в пользу «новой хронологии» особо выделяется тезис о невозможности использования железа и других металлов на ранних стадиях развития человечества. «Железным инструментам не более 600 лет. Для их изготовления необходимо полосовое железо, которое кузнец или слесарь-инструментальщик нагревает в горне, куёт, обрубает, пробивает, насекает, склёпывает, затачивает, если нужно — закаливает»{724}. Подобные, со вкусом перечисленные операции немыслимы вне рамок высокоразвитой цивилизации, обладающей комплексными практическими и теоретическими знаниями. Таким образом, «век железа» смещается к эпохе средневековья, когда и был изобретён полноценный горн, автоматически корректируя мировую хронологическую шкалу.

Проблема возникает при обращении к данным археологии, демонстрирующим несколько иные результаты. Чем можно объяснить наличие большого числа металлических орудий, найденных на обширной территории учёными разными эпох и народов? Автор отказывается признавать это результатом добровольного заблуждения, ссылаясь на самоочевидность и доступность его построений широкому кругу как профессионалов, так и просто образованных людей. История теперь рассматривается как процесс перманентной целенаправленной фальсификации. С подобных позиций исторические события приобретают особое «конспирологическое» измерение. Так, египетская экспедиция Наполеона 1798-1799 годов имела под собой иную, отличную от общеизвестной, подоплёку. «Пятнадцать месяцев для энергичного генерала в Египте — срок немалый, территория под контролем французов не так уж велика, развлечений особых нет. Тем более что 175 учёных для чего-то прикомандированы к экспедиции. Не для забавы привезены десятки ящиков самых современных инструментов»{725}. И так, с помощью 175 учёных, возникла гробница Тутанхамона, наполненная артефактами, не имеющими никакого отношения к древнеегипетской цивилизации.

Как известно, при Российской Академии Наук работает комиссия по борьбе с лженаукой, инициирование создания подобной структуры не в последнюю очередь объясняется широкой популярностью работ Фоменко, Носовского и их сторонников. Но в силу обрисованных нами причин социального, политического, культурного порядка — «новая хронология» перерастает узкие рамки лженауки, становясь частью общественного сознания, в борьбе с которым комиссия, даже созданная РАН, вряд ли добьется эффективных результатов.

Наряду с «новой хронологией», в последнее время получают распространение концепции «праславянской цивилизации», удлиняющие историю славянского этноса на несколько тысячелетий. Славяне (русы) объявляются самым древним народом Земли. Как и пропагандисты «новой хронологии», сторонники «праславянской цивилизации» в своих построениях опираются на систему рациональных доводов. Например, Г. С. Гриневич в работе «Праславянская письменность: результаты дешифровки» подтверждает тезис о древности славянского этноса ссылкой на данные лингвистического анализа.

Результатом анализа становится утверждение, что праславянский язык является первым письменным языком человечества. Его следы отыскиваются в самых известных древних письменных источниках: от Фестского диска, критских текстов до этрусских, протоиндийских памятников. Профессиональные историки, критикуя подобные открытия, указывают на ненаучный характер построений, их заданность, приводящую к подтасовкам и передёргиваниям. «Придумывание “праславянских” переводов требует коверкания смысла, и в результате вместо ясно читаемых на этрусском зеркале имён изображённых на нём мифологических персонажей Атланта и Мелеагра возникает надуманная абракадабра: “Теперь, надежда вчерашняя. Давит воздухом всё немилосерднее. Аура приносит себя в жертву”»{726}.

Действительно, если рассматривать методику исследования фактических данных, то невозможно не заметить, что исходным пунктом рассуждений становится формулирование некоторого установочного положения, не подкрепляемого эмпирическими данными, резко контрастирующего с точкой зрения официальной науки. Но в дальнейшем цепь рассуждений приобретает логически безупречный вид, внешне соответствуя всем канонам научных текстов. Продемонстрируем это на примере работы А. А. Абрашкина «Предки русских в древнем мире», логическая структура которой отражает особенности подобного рода сочинений.

Автор, в частности, пытается выявить генезис такого известного мифологического персонажа, как Баба-яга. Согласно взгляду А. А. Абрашкина, научный анализ должен строиться на «выделении схожих черт в образах богинь и доказательстве этимологической близости их имён»{727}. Слово «яга» объявляется соотносимым с понятиями «шума», «гама», метко подмечается, что звукоподражание «га» ассоциируется с гусиным криком, смехом «ха-ха-ха» мы поминаем Великую Богиню Бабу-ягу. Наконец, призывное междометие «гей», безусловно, приводит нас к имени древнегреческой богини Геи. Уже из последнего следует тот факт, что весь пантеон древнегреческих богов обязан своим существованием ариям, родиной которых объявляется Русская равнина, являющаяся в V-VI тыс. до н. э. очагом возникновения трипольской археологической культуры. Подобные заявления сопровождаются сведениями и ссылками, истинность которых не вызывает ни малейшего сомнения: «Вавилон — город на Евфрате, был столицей Древнего и Нового Вавилонского царств»{728} и т. д.

На первый взгляд, концептуальное ядро «теории» «праславянской цивилизации» является паранаучным и напрямую не соотносится с «теорией заговора». Но отсутствие конспирологического аспекта в содержании теории компенсируется конспирологической формой бытования самой теории «праславянской цивилизации». Ярким подтверждением тому служит развернувшаяся дискуссия вокруг «Велесовой книги», которая была объявлена уникальным памятником истории русичей одними и фальшивкой другими. Конспирологический характер носит уже само обнаружение её в 20-е гг. XX века. Эмигрантский историк-любитель Ю. П. Миролюбов, живший в Бельгии, знакомится с Ф. А. Изенбеком, бывшим полковником Белой армии. В студии Изенбека, занимавшегося художественным творчеством, Миролюбову демонстрируют доски, покрытые загадочными письменами. По словам полковника, доски попали ему в руки во время гражданской войны в России, были случайно найдены в разорённом дворянском имении князей Задонских в Великом Бурлуке Харьковской губернии. Более пятнадцати лет уходит у Миролюбова на переписывание и дешифровку текста, так как Изенбек запретил выносить доски за пределы студии. После смерти Изенбека в 1941 г. следы таинственных дощечек теряются. Публикуются фрагменты «Велесовой книги» только в 1957 г. в выходящем в Сан-Франциско ротапринтном журнале «Жар-птица». Полностью текст издаётся уже после смерти Миролюбова, другим непрофессиональным историком С. Лесным (Парамоновым) в 1966 г. Таким образом, по-своему справедливы слова А. И. Асова, ведущего российского велесоведа: «История спасения “Книги Белеса” необычна, и многое в ней приходится объяснять редким и счастливым стечением обстоятельств»{729}.

Современный исследователь И. Н. Данилевский выдвигает весьма остроумную версию происхождения истории открытия «Велесовой книги». Он обращает внимание на схожий сюжет в повести Д. Лондона «Сердца трёх», когда главным героям старый индеец передаёт «клубок бечёвок, завязанных в узлы», оказавшийся узелковым письмом древних майя. Указывая на очевидные совпадения, Данилевский делает вывод: «Судя по всему, это не случайно. Ю. П. Миролюбов просто хорошо знал творчество Джека Лондона. И когда фантазия ему отказала, использовал готовые образы»{730}. Предположение Данилевского, при всей его оригинальности, не представляется нам абсолютно верным. Указанный эпизод из повести Д. Лондона является типическим для приключенческой литературы. Сошлемся хотя бы на романы Р. Хаггарда, Л. Буссенара, Л. Жаколио. Кроме того, предложенное объяснение предполагает наличие некоторого элемента литературной игры, свойственной ушедшей эпохе Серебряного века и наступающему веку постмодернизма. Но, как нам известно, Миролюбов, несмотря на то, что был непрофессиональным историком, крайне серьёзно относился к своим разысканиям. Показательно, что интерес к русской праистории у Миролюбова был обусловлен его поэтическими опытами. По просьбе брата Николая, погибшего в годы гражданской войны, Миролюбов собирал материалы для исторической поэмы «Песнь о Святославе Хоробре, князе Киевском», которая представляла собой поэтическую метафору с достаточно прозрачными иносказательными образами. Поэтому если он и сознательно совершает подлог, создав «Велесову книгу», то опирается на иной образец, а не на тривиальные ходы развлекательной литературы.

На наш взгляд, более адекватным вариантом идентификации истории происхождения «Велесовой книги» служит конспирологическая модель, наиболее ярко проявившаяся на отечественной социокультурной почве. Мы имеем в виду, прежде всего, историю появления одного из знаковых текстов «теории заговора» — «Протоколов сионских мудрецов». Следует заметить, что существует несколько основных версий происхождения «Протоколов», изложенных, с теми или иными отклонениями, как отечественными, так и зарубежными конспирологическими авторами. Следует подчеркнуть, что в нашем анализе мы обращаемся не к научным источникам, посвященным возникновению «Протоколов сионских мудрецов», а именно к представлениям об этом в отечественной конспирологической мысли.

Итак, в первую очередь нас интересует история знакомства широкой публики с текстами «Протоколов». Согласно большинству версий, «Протоколы», получившие известность после публикации их С. Нилусом в приложении к своей работе «Великое в малом» в 1905 г., имели хождение и до этого момента в рукописных и гектографических вариантах. «Первый публикатор Сионских протоколов- Ф. П. Степанов в 1895-1897 годах не сделал никакого предисловия к изданию и только спустя 30 лет оставил письменное свидетельство, что получил их от чернского уездного предводителя дворянства А. Н. Сухотина. Последний же взял их у одной знакомой дамы (фамилию он не назвал), проживавшей в Париже, которая в свою очередь нашла их у своего приятеля, кажется, из евреев, тайно перевела и привезла в Россию»{731}. Уже здесь явственна параллель: оба источника до своего официального обнародования были знакомы узкому кругу избранных[34], что придаёт работам некоторую таинственность и указывает на необычные источники их возникновения.

Если говорить о текстологической проблеме, обратим внимание на наличие такого момента, как описание репродукции текста. Как говорилось выше, Миролюбов особо подчёркивал тот факт, что «Велесова книга» копировалась им в течение пятнадцати лет. В истории появления «Протоколов» присутствует аналогичная деталь. «В Югославии, в Бана-Лука, знакомая графа И. С. Ланского Маньковская сообщила ему, что её кузина Лотина рассказывала ей в Футоге (Югославия), <…> что в 1896-м (или 1897-м) она видела в имении Алексея Николаевича Сухотина “Медведки” Тульской губ., как сестра Сухотина, Варвара Николаевна, в беседке в саду переписывала рукопись Сионских протоколов, написанную зелёными чернилами»{732}.

В дальнейшем следы рукописи теряются на долгое время, и всплывает она уже в советское время в связи с бернским процессом середины 30-х годов. В 1933 году еврейская община Берна подаёт в суд на швейцарских распространителей «Протоколов», обвиняя их в торговле «непристойной литературой». Целью иска было не просто доказательство «непристойности» текста, но и куда более масштабная задача — признание «Протоколов» фальшивыми, продуктом «царской охранки». В качестве организатора «написания» исходного текста был назван П. И. Рачковский — руководитель заграничной агентуры Департамента полиции. Эксперты со стороны истцов сделали запрос в Ленинскую публичную библиотеку, откуда пришло подтверждение о наличии в отделе редких изданий рукописи под названием «Древние и современные протоколы собрания сионских мудрецов». Подтверждением тому служили пересланные пять фотокопий титульного листа рукописи и первых страниц. Через Австрийскую национальную библиотеку с аналогичной просьбой — предоставить фотокопию рукописи — обратился Ионак фон Фрейенвальд — эксперт стороны ответчиков. «В письме от 16 марта 1937 года Библиотека им. Ленина сообщила национальной библиотеке, что названное издание в её фондах отсутствует и в связи с этим никакая иная информация по этому вопросу не может быть представлена»{733}. Эта деталь дала возможность впоследствии адвокату ответчиков Руфу поставить под сомнение подлинность предоставленных стороной обвинения документов.

Таким образом, мы можем зафиксировать ещё одну параллель в бытовании двух текстов. Как в случае с «Велесовой книгой», так и при обращении к «Протоколам сионских мудрецов» — утраченными оказываются источники текста. Так, от «Велесовой книги» сохранился лишь «фотостат» одной из дощечек, присланный С. Лесным в 1960 г. в Советский славянский комитет АН СССР. Исследование «фотостата» оказалось затруднено тем, что сфотографирована была не сама дощечка, а её рисунок. Таким образом, учёные столкнулись с отсутствием даже аутентичной копии материала. В отношении «Протоколов» наблюдается схожая ситуация. Недоступным оказывается первое гектографическое издание, анализ которого, безусловно, прояснил бы происхождение самой рукописи. Причём в обоих случаях находятся объяснения, вполне укладывающиеся в конспирологическую схему. «Версию Степанова, в частности, подтверждает существование гектографированного издания 1895 года, хранившегося ещё в начале 30-х годов в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. В 60-х годах при проверке фондов библиотеки этого экземпляра не оказалось, он таинственно исчез»{734}. Закономерным представляется, что факт отсутствия первоначального варианта текста для конспирологического сознания служит доказательством его истинности. Даже исследователи, критически настроенные по отношению к «теории заговора», вынуждены признать объективную корреляцию между историей текста и его конспирологической интерпретацией. М. Хагермейстер в следующих словах подводит итог всем попыткам отыскать первоначальный вариант «Протоколов», а следовательно, и определить их автора: «Мы можем быть уверены лишь в том, что это издание существовало, по крайней мере, до процесса в Берне, и что оно не является мистификацией. Но главный вопрос — кем, когда и с какой целью был создан этот текст — остаётся открытым»{735}.

Наконец, важны полемические приёмы сторонников подлинности документов. Даже самые неблагоприятные, но научно обоснованные мнения экспертов по поводу подлинности «Велесовой книги» или «Протоколов», с их точки зрения, свидетельствуют о противоположном, становясь положительными доказательствами. Так, после получения материалов С. Лесного была проведена тщательная палеографическая экспертиза. Мнение одного из авторитетнейших специалистов в данной области — Л. П. Жуковской было однозначным: «Велесова книга» является не древнейшим письменным памятником, но фальсификацией, хотя и интересно выполненной{736}. В частности, отмечалось, что начертание письменных знаков отдалённо напоминает систему письма деванагари, используемую в санскритских текстах. Но, несмотря на эту оговорку, вывод о фальсификации, опиравшийся на языковедческий анализ, показавший, что в тексте сочетались славянские языки различных эпох, был удручающе однозначен.

Сторонники «праславянской цивилизации» уже в наши дни трактуют указанные отдельные положения работы Жуковской как доказательства подлинности древнего памятника, делая акцент на невозможности в условиях коммунистической цензуры существования внеидеологической гуманитарной науки. «Но даже и в этих обстоятельствах Л. П. Жуковская дала понять тем, кто разбирается в вопросе, что на самом-то деле она определила подлинность дощечки и даже привела строгое палеографическое доказательство этому»{737}. Таким образом, рациональные доводы оппонентов не игнорируются, но переосмысливаются в рациональном же ключе.

Схожая ситуация наблюдается и в ходе полемики по поводу подлинности «Протоколов». Следует оговориться, что либерально настроенная часть российского общества отрицала подлинность «Протоколов» с самого момента их публикации. Но отрицание это носило в основном эмоциональный характер, не подкреплённый объективным научным анализом. Ситуация коренным образом изменилась в 20-е годы XX века, когда с эмигрантской волной текст «Протоколов» попадает на Запад. Именно в те годы возникает критическая версия рождения «Протоколов», дошедшая с небольшими изменениями до наших дней. Она основывается на сопоставлении текстов «Протоколов» с «Диалогом в аду между Монтескье и Макиавелли», принадлежащим перу М. Жоли. М. Жоли — второстепенный политический деятель и литератор республиканского толка во Франции 60-70-х годов, издаёт «Диалог» в 1864 г. в Бельгии. Текст «Диалога» представляет собой образец незамысловатой сатиры на «деспотический режим» Наполеона III. На основе выявленной текстологической и семантической близости двух текстов делается вывод о вторичности «Протоколов». Вот как об этом говорит известный западный исследователь Н. Кон: «Более 160 отрывков в «Протоколах» — две пятые всего текста — откровенно взяты из книги Жоли; в девяти главах заимствования достигают более половины текста, в некоторых до трёх четвертей, а в одной (протокол VII) — почти целиком весь текст»{738}.

Как это ни парадоксально, сторонники подлинности «Протоколов» не отрицают того, что между двумя указанными текстами существует прямая связь, но трактуют это с несколько иных позиций. Для них семантическая близость текстов указывает лишь на общий источник их происхождения: «Обвинение в плагиате подрывало доверие к этому серьёзному документу и давало основания относиться к нему как к чему-то не заслуживающему внимания. А о том, что “Диалог” был таким же продуктом иудейско-талмудической мысли, как и Сионские протоколы, еврейские вожди, конечно, молчали»{739}. Итак, на основании проведённого анализа мы можем зафиксировать следующие результаты. «Теория заговора» и современные российские паранаучные проекты имеют не просто случайным образом данные структурные и содержательные параллели, но представляют собой явления, относящиеся к единому концептуальному ядру. Содержательная же широта его выражения свидетельствует об актуальности и востребованности «теории заговора» — не только применительно к социально-политическим процессам, но и к иным сферам жизни общества. Адаптация «теорией заговора» тех или иных концептуальных построений изначально неконспирологического характера свидетельствует о том, что в современных условиях именно придание конспирологического статуса обеспечивает социальную востребованность, интерес со стороны широкой аудитории.

Эмпирическим подтверждением тому служит востребованность паранаучных проектов в конспирологии и с содержательных позиций. Отдельные положения паранаучных концепций становятся органическими частями конспирологических работ. Обозначенный процесс берёт своё начало ещё в советскую эпоху. Так, обратимся к уже упомянутой выше работе В. Н. Емельянова «Десионизация». Конструируя свой вариант отечественной истории, центральным положением которого является отрицание христианства, трактуемого как орудие «сионизма», автор обращается к «Велесовой книге». Именно «Велесова книга» становится одним из первых объектов посягательства со стороны «иудейского безродного христианства». «Нестор, вдохновляемый иудейской безродностью христианства, взял на себя “во славу Христову” миссию генерального цензора всего, что до него было создано. Вся предшествующая проклятому 988 году история Руси была пересмотрена с классовых позиций иудейских хозяев»{740}.

Результатом анализа современной конспирологической парадигмы в России являются следующие моменты. Как уже говорилось выше, этноцентрическая модель «теории заговора» вытесняется на периферию конспирологического дискурса. Ярким примером тому служит эволюция взглядов А. Г. Дугина — представителя оккультной версии конспирологии[35]. Объявляя себя учеником и продолжателем Р. Генона, Дугин на первом этапе своего развития придерживался этноцентрической версии «теории заговора», в центре которой находился оккультно толкуемый «еврейский вопрос». Так, в упомянутой работе «Конспирология (наука о заговорах, тайных обществах и оккультной войне)» утверждалось следующее: «Генон указывал на наличие значительного числа иудеев среди активистов наиболее страшных и разрушительных тенденций в современной цивилизации. А также среди “агентов влияния” контр-инициации»{741}. К подобным деятелям контринициации относятся достаточно разноплановые личности. Это и представители мистико-оккультных кругов: С. Л. Мазере, М. Теон, А. Алфасса. Кроме того, приводится ряд имён, известных более широкому кругу читателей: 3. Фрейд, А. Эйнштейн, А. Бергсон. Таким образом, несмотря на солидный мистико-оккультный антураж, мы имели дело с традиционной версией этноцентрической «теории заговора», генетически восходящей к конспирологической парадигме XIX столетия. Социальные процессы детерминируются, по мнению Дугина, расовым фактором, который легко «вычислить» научными способами: «Наука, изучающая группы крови и их особенности (серология), на базе статистического анализа пришла к выводу о некоторой связи группы крови с расовой спецификацией народов. В зависимости от народов, наций и континентов сильно варьируется процентное соотношение 4-х групп населения»{742}. Наличие I и II группы крови свидетельствует о нордическом происхождении субъекта, который подаётся как «арийский тип»: «Высокий рост, белые кудри, белый цвет кожи, высокий лоб, сильный подбородок, узкий продолговатый череп (долихокефалия), высокая переносица и прямой тонкий нос, уголки глаз на одном уровне, ровные невыдающиеся скулы, длинные ноги, широкие плечи, прямая осанка»{743}. Длинноногим кудрявым выходцам с северного континента Арктогеи противостоят носители третьей группы крови: коротконогие, круглоголовые, с выступающими надбровными дугами, чёрными курчавыми волосами и длинными руками. Нетрудно заметить, что автор воспроизводит типичный расовый антисемитский стереотип, замаскировав его указанием на Гондвану — доисторический суперконтинент, объединяющий сегодняшние Африку, Южную Америку, Австралию, Индию и Аравию. Будучи антитезой Арктогеи, жители которой постигли кристальную ясность «космоса-природы-языка-мысли» (понятие А. Дугина), Гондвана взрастила людей-животных -«бессловесных и безмозглых». Им даётся не менее пышная характеристика: «хаос-смешение-инстинкт-эмоция-произвол». Увы, сохранить чистоту арктической расы не удаётся. В дело вступают климатические и геологические факторы. Две антагонистические расы с неизбежностью сближаются. В мире воцаряется гондваническое смешение, начинается знакомая нам история человечества, в которой тем не менее продолжается незримая борьба этих двух начал. Со временем конфликт переходит в конспирологическую плоскость как «великая борьба континентов». Здесь можно вспомнить упоминавшийся сюжет о двух тайных орденах: «Квинты» и «Кварты», изобретённых Грассе д'Орсе. Если опустить запутанную и противоречивую историю их взаимоотношений и борьбы, то можно сказать, что «Кварта» — орден Солнца — и «Квинта» — орден Луны, — явно соотносятся с нордическим и гондванистическим началами.

Затем, проделав определённую эволюцию, точнее сказать, совершив очередной мировоззренческий скачок, исследователь приходит к иной, более усложнённой конспирологическои схеме, добавив в неё «евразийский элемент», но сохранив при этом расовый аспект. В. Шнирельман отмечает сохранение расового дискурса в новом «евразийском измерении» Дугина: «Если раньше, вслед за Виртом и другими расистами, Дугин доказывал вред расового смешения, то сегодня, рисуя русских продуктом смешения “белой и жёлтой рас”, он уверяет, что это усиливает великороссов, вооружая их “имперской, евразийской психологией”»{744}. Говоря о плодотворности подобного смешения, Дугин сохраняет расовый подход в качестве постоянной константы своих противоречивых взглядов. Согласно его новому подходу, «теорию заговора» следует применять не в рамках дихотомии «еврейский этнос — нееврейский (русский) этнос». Отныне «тайная война» ведётся внутри самого еврейского этноса. Дугин отказывается от понимания данного этноса как единого социокультурного и религиозного объединения (организации, партии, ордена, лобби и т. д.), что соответствует, как было показано выше, классической конспирологической парадигме. Нам предлагается новый — персоналистический подход к данной проблеме. Выделяются два вектора развития еврейского этноса: хасидско-традиционалистическии и противостоящий ему западно-буржуазный. Что же составляет сущность их различия? Для первого характерны следующие психологические черты и их исторические следствия: «Мистицизм, религиозный фанатизм, крайний идеализм, жертвенность, глубокое презрение к материальной стороне жизни, к стяжательству и рационализму. Но кроме ортодоксально религиозной среды, тот же самый психологический тип давал, секуляризируясь, пламенных революционеров, марксистов, коммунистов, народников»{745}.

Вслед за Я. Бромбергом, известным эмигрантским автором евразийского толка, Дугин говорит о еврейском восточничестве и еврейском западничестве. Для первого характерным оказалось желание «слиться» с «большим» (русским) народом в едином мессианском порыве. Этим самым и объясняется непропорциональное участие евреев в революционном движении. Уже здесь можно заметить «переворачивание» традиционной конспирологической схемы. Гетероэтническая активность отныне трактуется не как знак заговорщицкой деятельности, направленной на онтологический «подрыв» «большого» народа со стороны малого этноса. Напротив, участие малого народа в русских революционных партиях понимается как следствие социокультурного притяжения малого этноса к большому русскому социокультурному пространству. Еврейское же западничество имеет иные политические, религиозно-культурные источники: от маймонидского рационалистического талмудизма до просвещенческого гуманизма. Отношения между двумя течениями были и остаются неизбежно враждебными, что определяет общий вывод Дугина: «Еврейство, представляя собой этнорелигиозное единство (что, впрочем, под вопросом), все же является сущностно разделенным на два лагеря, на два “ордена “, на две “общины “, на два типа, которые в определенных критических ситуациях демонстрируют не только различие, но и фундаментальную враждебность»{746}.

Итак, ядром заговора является отныне не межэтническое противостояние, но конфликт внутри самого этноса, являющегося в классической натуралистической конспирологической интерпретации субъектом собственно заговора. Примеры подобного противостояния следующие. Это некоторые из высказываний К. Маркса, в частности, приведённые в его статье «К еврейскому вопросу», из которых, по мысли автора, следует, что основатель научного коммунизма являлся представителем хасидско-традиционалистического направления, которому свойственны эсхатологические настроения. Антикапитализм и антибуржуазная интенция учения Маркса теперь объясняются не с классовых, как это было раньше, позиций, но как следствие определённой религиозно-культурной интерпретации. Заметим, что подобный подход трудно назвать новаторским или оригинальным. Практически об этом же писал почти сто лет тому назад С. Н. Булгаков в хрестоматийной работе «Карл Маркс как религиозный тип». Хасиды волюнтаристски сближаются с православием, сферой синтеза объявляется уже названный выше эсхатологизм, свойственный и течению внутри иудаизма, и православию. Следующим шагом становится анализ революции 1917 года в России. Если классическая расовая конспирологическая схема делала упор на «переизбыток» евреев в структурах советской власти как на весомое доказательство «еврейского заговора», то Дугин, признавая участие большого количества евреев в новой постреволюционной социальной реальности, интерпретирует этот факт несколько иначе. Согласно его посылу, этническое маркирование не должно восприниматься в качестве единственно верного подхода. Как уже отмечалось выше, синтез еврейского и русского начал приводит к окончательному размежеванию: западническое еврейство связывает свою судьбу с европейской социокультурной моделью, восточно-хасидское — с будущностью евразийского пространства. Но преодолеть изначальный расовый исток своих теоретических построений «новый евразиец» не в состоянии, несмотря на публичный отказ от расового детерминизма. Достаточно отчётливо этот феномен фиксирует российский исследователь: «“Иудейский фактор” продолжает тревожить его воображение, и, забыв о разделении евреев на два оппозиционных лагеря, он отождествляет лидера атлантистов, США, с древним Израилем, а американское общество с еврейским, и евреи снова целиком оказываются антиподом Евразии. Иными словами, Дугин находится в плену того “архетипа”, который сам же когда-то и создал»{747}.

Среди множества современных российских конспирологических концепций наиболее социально ориентированной является схема, предложенная Д. Е. Галковским. Достаточно известный философ -автор культового «Бесконечного тупика», он в последние годы уделяет пристальное внимание «теории заговора». В его газетно-журнальных и сетевых публикациях, можно сказать, на глазах читателей, рождается достаточно сложная, разветвлённая конспирологическая вселенная. Исходным посылом выступает тезис о России как криптоколонии Англии. В отличие от классических колоний империалистического «образца», криптоколония имеет принципиально иной характер. Во-первых, население криптоколонии не подозревает о своем колониальном статусе, считая свое государство независимым и свободным. Данное обстоятельство служит мощным препятствием для антиколониального освобождения или хотя бы осознания положения вещей. Во-вторых, управление криптоколонией осуществляется не прямым административным путём, но посредством лабораторно созданной «туземной элиты». Даже элита обладает лишь относительным пониманием природы своего происхождения и предназначения. Поэтому нередкими являются ситуации выхода элиты криптоколонии из-под контроля, включая даже прямой конфликт с метрополией. Следовательно, с некоторой периодичностью жизненной необходимостью становится «перепрограммирование» и «перезагрузка» колониальной элиты. Этими процессами и объясняются ключевые события российской истории последних столетий.

Обратимся к частным моментам «теории заговора» Галковского, иллюстрирующим его основной тезис — криптоколониальность российского общества. Одним из таковых является анализ старообрядчества. Исследователь особо подчёркивает социально-политический аспект раскольничества: «С точки зрения раскольников, русский царь — это антихрист, а русские, исповедующие официальное православие, — зловредные еретики. Еретики номер один, гораздо опаснее, чем католики, протестанты или даже мусульмане. То есть старообрядчество — это антирусская космополитическая секта»{748}. Обращается внимание на неожиданный успех старообрядцев в финансовых и промышленных сферах, несмотря на косность мышления и фискальные ограничения со стороны государства. Причина тому, согласно авторской концепции, не в бережливости, трудолюбии или особой корпоративной организованности старообрядческих предпринимателей, а в факторах внешнего свойства, непосредственно указывающих на роль Англии. Важная роль отводится коммерческому агенту в России фирмы «Ди Джерси и К» Людвигу Кнопу. В 40-х годах XIX века он фактически создаёт «старообрядческое экономическое чудо»: «Открыл кредитную линию малограмотным сектантам, укомплектовал их мануфактуры самым современным оборудованием, предоставил в распоряжение английских техников и управленцев»{749}. Естественно, что это делалось не из-за особой приязни к религиозным диссидентам или из тонких коммерческих расчётов. Целей было несколько. С одной стороны, присутствовало стремление подорвать основы зарождающейся независимой российской промышленности. Так, в 1845 году закрылась крупная «Нарвская мануфактурная компания», основанная отечественным капиталом. В целом эта часть операции была успешной: Англия получила гарантированное превосходство в финансовой и технологической областях, контролируя, посредством старообрядцев, темпы развития российской промышленности. Куда более крупной задачей было создание «пятой колонны» внутри российского общества. В отличие от «оперетточного», «таинственного» масонства, выполнявшего функцию отвлечения, «обыденные» старообрядцы обладали реальными денежными и организационными ресурсами.

В этом контексте переосмыслению подвергается роль такой известной личности в истории России, как С. Морозов. «Причуды» российского миллионера получают логическое объяснение, если исходить из предположения о его подчинённости «английскому центру». Отсюда и культурные начинания, финансируемые Морозовым: строительство МХАТа и активное участие в жизни театра: «Станиславского и Чехова перекашивало от рекомендаций Морозова, предлагавшего ставить “Дачников” Горького, пьесы Скитальца, Леонида Андреева и тому подобную “ревмакулатуру”. Было ли это личной инициативой Морозова или выполнение чьего-то поручения? Наверное, ближе к истине второе»{750}. Таким образом, Британская империя внимательно следила не только за финансово-промышленной стороной развития своего конкурента, но создавала соответствующую культурную среду, разлагающую противника изнутри. Тотальность контроля, система многоступенчатых «подстраховок» и предопределили в конечном счете печальную судьбу не только Морозова, но и всей Российской империи. Последовавшая февральская революция свидетельствует о плодотворности практики использования старообрядцев, продемонстрировавших управляемость и «завязанность» на интересах Англии: «Старообрядец Гучков был военным министром и главой кадровой чистки русской армии. Старообрядец Авксентьев был министром внутренних дел. Да и сам февральский переворот во многом был успешным из-за отказа казаков-старообрядцев разгонять демонстрации. Связь с казаками поддерживалась через большевика Бонч-Бруевича»{751}.

Не менее показательна концепция Галковского, касающаяся интерпретации в «теории заговора» роли евреев. По мнению автора, бессмысленно говорить о каком-либо даже потенциальном еврейском заговоре, если учитывать конкретное соотношение возможностей еврейского этноса и тех социальных систем, на которые он, якобы, покушался. Соотношение это не в пользу «сионских мудрецов». «Голая» этничность всегда проигрывает сложным социальным системам (государствам, империям), так как лишена вариативности, «запаса прочности» при решении долговременных, стратегических задач. Реальность же состоит в том, что еврейский этнос нужно понимать не как субъект «теории заговора», но в качестве его объекта. Примеры конспирологического использования евреев весьма многочисленны и не ограничены действиями лишь английской империи. Так, в России была проведена операция по «созданию хазар»: «В XIX веке аппарат Российской империи решил в утилитарных целях (“разделяй и властвуй”) выделить в быстро консолидирующемся еврействе группу крымских евреев-караимов. Тут же инициативные ренегаты из числа польско-литовских евреев записались в выдуманное сословие и стали писать фантастические документы о будто бы трёхтысячелетней истории мирового караимства»{752}. Возникновение концепции «мирового еврейского заговора» совпадает по времени с ожесточённой борьбой европейских государств за мировую гегемонию. В ходе этой борьбы конспирологические схемы, акцентирующие внимание на «еврейском заговоре», служили средством маскировки. Возникает поразительный эффект: сама конспирология конспирологична по своему происхождению.

Галковский обращает внимание на фигуры конспирологов, разрабатывавших еврейский вектор «теории заговора»: «Кто же такой Дуглас Рид? Кадровый сотрудник Интеллидженс Сервис, мастер чёрного пиара, ведущий сотрудник лондонской “Таймс”. Специализировался на антинацистской пропаганде. После Второй мировой войны по приказу начальства сделал оборот на 180 градусов и занялся разоблачением “мирового жидомасонского заговора”. В полном соответствии с приёмами геббельсовской пропаганды»{753}. Противодействие английским планам оказывали США, что можно увидеть по американской борьбе с «антисемитизмом», то есть пропагандистской формой «еврейской теории заговора». Возвращаясь к российским реалиям, Галковский говорит о намеренном внедрении в русское сознание именно биологической версии конспирологии. Началом послужила деятельность С. Нилуса, «разоблачившего» заговор «сионских мудрецов». Характерно, отмечает автор, что сам Нилус благополучно продолжал жить в России и после октября 1917 года, избежав вроде бы неотвратимой мести со стороны победившего еврейства, когда были приняты жесткие законы, преследующие антисемитизм. Подобная лояльность не может объясняться иначе, чем защитой подлинных инспираторов октябрьского переворота. И Рид, и Нилус выполняли задание одной и той же структуры, работая на обеспечение информационной безопасности Англии: «Сказками о мировом цыганском заговоре отвлекали внимание от реального сверхгосударства, контролирующего четверть мирового шара и одну треть мировых финансовых ресурсов»{754}.

Но «операция прикрытия», несмотря на всю изощрённость «английских мудрецов», не смогла в полной мере выполнить все поставленные задачи, и вот почему. Во-первых, качественные изменения происходят в информационном пространстве. При стремительном увеличении объёма самой информации — возникают её альтернативные каналы передачи. В этой ситуации практически невозможно контролировать поток информации, создавать «правильные» образы действительности. То, что осуществлялось по технологиям XIX-XX столетий, бессмысленно копировать в XXI веке. Во-вторых, сама Англия испытала и испытывает мощное давление со стороны своей бывшей колонии — США. Используя «родительский опыт» в информационной войне, американцы сумели добиться разрушения колониальной системы — одного из столпов могущества Британской империи. Сделано это было во многом благодаря мощной информационной атаке, создавшей негативные образы «империализма» и «колониальной эксплуатации». В-третьих, создание государства Израиль наглядно продемонстрировало относительность тезиса о «еврейском мировом заговоре». Само существование еврейского государства невозможно без американского протектората, прагматическая природа которого не исключает и закрытие «израильского проекта». В этом отношении судьба ближневосточного образования схожа с судьбой его африканского аналога, Родезии, прекратившей своё существование по причинам скорее внешним, чем внутренним: «Не нужно обладать особыми познаниями в политологии, чтобы понять, что история независимого Израиля может прерваться так же быстро и так же трагично, как история парадоксального расистского антиколониального государства на юге Африки»{755}. Израиль как этническое государство обладает «ахиллесовой пятой» всех этнических общностей — нацеленностью на решение тактических задач при отсутствии стратегического видения проблем. К этому добавляется высокая вероятность стать объектом международной политики со стороны высокоорганизованных обществ, для которых этнические общности служат материалом в опосредованной борьбе с иными социальными гегемонами. Итак, перед нами конспирологическая модель, наглядно демонстрирующая переход от натуралистической «теории заговора» к социально ориентированной. Если в случае Дугина наблюдается эволюционный процесс, осложнённый натуралистическим источником его развития, то во втором случае мы становимся свидетелями осознанного отказа от биологических вариантов «теории заговора», которые сами приобретают черты конспирологии.

В целом, мы можем несколько упрощённо определить основные черты современной российской «теории заговора» в её прикладном аспекте. Политический правящий класс нашего общества использует «теорию заговора» в качестве замены концепции «классовой борьбы», которая ушла вместе с Советским Союзом. Оставаясь серьёзной геополитической силой, Россия испытывает дефицит идеологических образов и символов, определяющих её внешнюю и внутреннюю политику. Восполнить этот провал и призвана «теория заговора», логика и содержание которой парадоксально соединились с ушедшими идеологемами. На Западе достаточно хорошо представляют степень влияния «конспирологического сознания» на российскую элиту. Несколько иронично об этом говорится в публикации «Вашингтон Пост», анализирующей конспирологические фобии российской власти: «У Кремля повсюду шпионы, однако им почему-то не удаётся выяснить, в чём на самом деле состоит заговор против России. Поэтому российские чиновники пребывают в тихой панике, расстроенные тем, что их “перехитрили” американцы… Русские просто не могут допустить, что их правительство с точки зрения внешней политики намного умнее нашего. Мы не блефуем: у нас нет тайного замысла. Нашим государственным аппаратом действительно управляют дети инспектора Клузо… Наше правительство вообще не думает, но, к счастью, русские думают в настолько феноменальной параноидальной манере, что перехитрили самих себя и думают теперь, что мы о чём-то думаем»{756}.

За этой иронией скрывается серьёзнейшая проблема и российской элиты, и конспирологического сообщества. В изменившейся политической ситуации — пусть это будет даже формальный переход к демократии — «теория заговора» должна выполнять важнейшие социально-политические задачи. К ним относится, прежде всего, возможность актуализации «образа врага», что явно необходимо в рамках достижения конкретных тактических целей, как внешних, так и внутренних. Власть, действующая самостоятельно, лишена известной свободы в конструировании подобных схем и наполнении их конкретным материалом. Чем шире конспирологическое «экспертное» сообщество будет представлено в социокультурном пространстве (медийном, информационном, «аналитическом»), тем больше шансов на реализацию поставленных целей и задач. Даже определённые «экстравагантность» и «экстремизм» отдельных вариантов «теории заговора» будут в итоге «работать» на положительный результат. К сожалению, в России в настоящее время для этого нет должных кадровых ресурсов и должных теоретических наработок.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В завершение нашего исследования хотелось бы сделать ряд предварительных выводов, касающихся как предмета представленной работы, так и вопросов более широкого спектра. На сегодняшний момент наблюдается ситуация явного дефицита теоретико-методологического комплекса идей, исследовательских направлений, то есть онтологической составляющей всякого научного знания. Причинами тому выступают не только социально-политические изменения в российском обществе, отказ от понимания марксизма как абсолютного критерия истины. В этих условиях востребованными могут стать и становятся теории и методологии, которые стремятся к преодолению междисциплинарной изолированности, построению или восстановлению метатеоретического мировоззрения. Под метатеоретическим мировоззрением мы понимаем систему идей, которая способна была бы соединить уровни теоретические и практические. Нужно помнить, что привлекательность марксизма объясняется не только его социально-политическим содержанием. Известное разочарование в марксизме как в социальном проекте, наступившее у многих западных интеллектуалов в 60-е годы прошлого века, не сопровождалось отказом от марксистской методологии.

Для наступавшей эпохи постмодернизма идея многофакторности реальности, отрицание возможности познания социальной процессуальности выступает доминантой. «Именно субъект-объектная корреляция заставляет новые поколения историков заново всматриваться в прошлое и по-новому переписывать историю в соответствии со своим индивидуальным её видением. В рамках постмодернизма субъективизм исторического знания субъективизируется. Неизбежный субъективизм превращается в волюнтаризм, отказ от аргументации при эвристическом выборе идей и методик»{757}. Следует отметить, что корпус современных гуманитарных концепций всё-таки не смог прижиться на отечественной почве как раз в силу его установочной дискретности. Приведём весьма характерное суждение М. Л. Гаспарова, которого трудно упрекнуть в научном обскурантизме: «Французских структуралистов я просто не мог читать, настолько переусложнёнными казались мне их абстракции и настолько непрактичными — приёмы разбора»{758}. Российская гуманитарная мысль, как мы говорили выше, отказавшаяся от тотального доминирования концепции исторического материализма, а точнее — от его содержательной составляющей, так и не сумела к настоящему времени выработать иных концепций. Марксистская методология, что ясно стало уже в середине прошлого века, оказалась непригодной для решения целого класса задач. Но адекватной альтернативы на сегодняшний день социально-гуманитарная наука так и не сумела найти.

Не претендуя на роль создателя «третьего пути», всё же заметим, что представленная работа, помимо своей содержательной составляющей, в определённой мере служит попыткой нахождения тех методологических принципов, которые могут быть использованы в социальном гуманитарном познании. Конкретность изучения конспирологической проблематики, нацеленность на анализ конкретных, то есть историчных форм социального сознания не замыкает исследователя в чисто эмпирическом кругу познания, но позволяет нам подойти к решению широкого комплекса вопросов.

«Теория заговора» обладает не спорадической хаотической природой, она обладает внутренней закономерностью и логикой. Являясь продуктом интеллектуального построения, она поддаётся рациональному истолкованию, в то же время не утрачивая связи с социальной действительностью. Уже отмечалось, что исследователи или, вернее сказать, критики теории заговора упрекают конспирологов и конспирологию в популизме и даже экстремизме: «Как правило, чем больше теорий заговора существует в обществе, тем меньше в нём остаётся здоровой политики. Будучи одновременно и причиной и следствием политического экстремизма, конспирацизм ослабляет позиции умеренных и усиливает экстремизм»{759}. При более пристальном взгляде «экстремизм» оборачивается возвращением смысла и содержания как истории вообще, так и конкретным политическим событиям и процессам. Известная «тупиковость» современной политической системы выражается в выключении субъекта из сферы политики, номинализации личностной активности и возможности влияния на принятие решений. Эта проблема частично признаётся некоторыми критическими исследователями «теории заговора»: «Эти дикие утверждения пользуются широкой популярностью. Так, население, особенно в промышленно развитых странах с высоким уровнем образования, весьма обеспокоено потенциальной перспективой утраты своего влияния на управление и личной индивидуальности»{760}. И поэтому «теория заговора» уже есть не виртуальный «маленький загончик» для социопатов, экстравагантных фриков от культуры и политики, но реальность современного социального сознания.

Размывание социальной иерархии в западном обществе, исторического и культурного канона требует своей компенсации. В этом контексте «теория заговора» есть возвращение истории через негативацию самой истории. Из области бессодержательных, стерильных знаков (демократия-диктатура, свобода-тоталитаризм и т. п.) история перемещается в сферу бытия. «Экстремизм» «теории заговора» следует толковать как ощущение разрыва между знанием об истинном содержании истории и тем, что понимается как его фальсификация. Нам предлагается, по сути, новый проект социальной эпистемологии и социальной аксиологии, в котором в известной мере совпадают способ познания и цель познания. Опять-таки в либеральной публицистике мы находим весьма примечательное рассуждение. Известный киновед Ю. Гладильщиков в статье «Масонский Голливуд» размышляет по поводу популярности «теории заговора» в современном западном кинематографе. Указывается на популярные, уже разобранные нами объяснительные схемы (склонность к коллективной истерии, падение доверия к традиционным социальным институтам). Но в итоге автор приходит к необходимости онтологического толкования конспирологии: «Если тебя дурачат, если ты пешка в разменной игре (пусть просто пешка!), значит, ты кому-то нужен, а жизнь имеет смысл и вовсе не является серой и ординарной. Раз меня дурят, значит, всё-таки уважают»{761}. Пешка требует ясных правил и расчерченного игрового пространства, что и означает историю. Внешне хаотические, беспорядочные движения оборачиваются скрытым смыслом, пусть ужасающим, приводящим к гибели «пешки», но смыслом. Мы можем говорить о «тоске по сложности» как реакции современного сознания на тотальное обессмысливание нашей жизни. Внешний избыток информации оборачивается крайней скудностью её содержания. Крупный авторитет в области рекламных технологий — Д. Траут отмечает важную особенность современной жизни, ставшую залогом успеха не только рекламных кампаний: «Адольф Гитлер практиковал позиционирование. Практикует его и корпорация Procter&Gamble, равно как и все популярные политики»{762}. Объектом для позиционирования может стать практический любое социально-политическое явление: люди, партии, целые социальные институты. В условиях информационной избыточности единственным эффективным, по мнению автора, средством воздействия на сознание выступает намеренное упрощение содержательной стороны: «В нашем сверхкоммуникативном обществе наилучшим способом донесения желаемой информации до получателей являются сверхпростые сообщения… Отбросить все неясности, упростить, а потом, если вы хотите, чтобы впечатление надолго осталось в памяти потребителей, ещё раз упростить»{763}. Итогом «ещё одного упрощения» выступает фактическое обессмысливание информации, сведение её к броскому слогану, за которым скрывается пустота.

Отметим в этой связи ещё один парадокс «теории заговора», ставший видимым в наше время. Информационный взрыв в современном обществе не привёл к аннигиляции конспирологического сознания. Свободный доступ практически ко всем источникам знаний и информации не привел к архаизации конспирологии. Наоборот, убеждённость в наличии тех или иных форм заговора лишь укрепляется. Коммуникативная активность приводит к тому, что субъект не в силах избежать виртуальных форм контакта, получения информации, и рано или поздно приходит к выводу о централизованном и/или контролируемом характере функционирования всемирной сети. Нарастающая социальная отчуждённость, когда выход в сеть зачастую становится единственным вариантом контакта с «внешним миром», заставляет задуматься о природе этих контактов. Анонимность, первоначально воспринимавшаяся как знак «свободы без берегов», постепенно приводит к чувству исчезновения онтологической состоятельности. Современный человек всё более осознаёт опасность растворения в виртуальной пустоте, маскируемой формальной открытостью и разнообразием. Естественно, что подобное насилие над сознанием вызывает ответную реакцию со стороны самого сознания. «Теория заговора» в этом отношении восстанавливает «естественную сложность» мира, восполняет смысловой провал современной эпохи.

Конечно, «теорию заговора» можно упрекнуть в архаизме, вспомнив историю её развития. Но возникает вопрос: что может быть альтернативой? П. Найт, рассуждая о современной картине мира, приходит к следующему заключению: «Со времён символического водораздела, которым стало убийство Кеннеди, риторика заговора выражает мир, в котором понятия независимого действия, автономной телесной идентичности и прямолинейной причинности уже не убедительны, но который ещё не договорился о постгуманистической альтернативе или не предложил её»{764}. Говоря о постгуманистической альтернативе, автор, будучи человеком левых политических убеждений, констатирует кризис современного марксизма, который на протяжении прошлого века являлся альтернативой доминировавшей тогда социально-политической модели устройства общества. Символично, что марксизм и «теория заговора», при всём их различии, есть продукты одной социокультурной эпохи — века Просвещения. Но в отличие от первой концепции, взлёт и падение которой случились в прошедшем веке, «теория заговора» демонстрирует завидные жизнестойкость и приспособляемость, не изменяющие, впрочем, её сущности.

Поэтому, не претендуя на лавры пророка, предположим, что степень воздействия конспирологии на общественное сознание в обозримом будущем с неизбежностью возрастёт. Рано или поздно в той или иной форме данное воздействие найдёт своё выражение и в социальной практике.

Следующий вопрос, требующий концептуального осмысления, связан с бытием «теории заговора» в отечественном социокультурном пространстве, степенью близости и различия русской конспирологии и её западной исходной модели. Одним из ключевых моментов здесь становится определение времени возникновения «теории заговора» в России. Выяснилось, что концепции западных исследователей «теории заговора», привязывающие её к определенной социально-политической среде, не всегда срабатывают при обращении к практике. Тезис о неизбежной сопряжённости развития «теории заговора» с «деспотическими» или тоталитарными режимами опровергается приведёнными нами примерами. Напомним о таком ярком свидетельстве, как негативно-индифферентная реакция Николая I на попытку А. Б. Голицына и М. Л. Магницкого сделать конспирологию фактором внешней и внутренней политики, предпринятую в весьма выгодной для этого ситуации. Положение не меняется и в дальнейшем, вплоть до крушения Российской империи. Русская монархия и высший слой чиновников, как мы показали, игнорируют «теорию заговора», видя в ней в лучшем случае безобидную эксцентрику, некоторый вариант политического прожектёрства. В широких же общественных слоях отношение к конспирологии определялось эмоциями и политической пристрастностью. Не случайно политические клише: «ретрограды», «мракобесы», на которые так чутко реагировала «передовая часть общества», стали, по существу, приговором для русской конспирологии. Ещё раз отметим важный момент — русские конспирологи не являлись охранителями, сервильность была чужда им. Лишь события 1917 года и последующих лет «реабилитировали» «теорию заговора», подтвердив в глазах общества эмпирическую правоту её положений. Но парадокс заключался в том, что подъём конспирологии по объективным причинам был возможен только за пределами России, в которой «теория заговора» лишилась даже того скромного места, которое было отведено ей до революции.

Сегодняшний несомненный подъём конспирологии в России имеет свои объективные причины — как внешнего, так и внутреннего свойства. Российское общество, несомненно, «вестернизировалось», восприняв и адаптировав западную социокультурную матрицу. Одним из сегментов этой матрицы и является «теория заговора» — изобретение западного мира, имеющее, как мы показали, сложную и нелинейную историю развития. Зададимся вопросом: возможна ли борьба с «теорией заговора»? Ответ будет очевиден: то, что переросло собственно концептуальные, субъективные рамки и стало имманентным содержанием общественного сознания, нельзя вычеркнуть волевым усилием. Напротив, зачастую «теория заговора» демонстрирует присущее ей активное начало, непосредственно влияющее на масштабные социально-политические процессы. Применительно к российской практике это ярко прослеживается в феномене так называемых «оранжевых революций». Именно они стали идеальной матрицей для создания развёрнутой конспирологической модели. События в нескольких странах, преимущественно на постсоветском пространстве, приведшие к смене правящих режимов, в результате подобной интерпретации перерастают присущие им в целом локальные рамки. С помощью рассмотренных нами выше приёмов конспирологического конструирования действительности смена политических режимов в весьма несхожих странах приобрела внутреннюю связность и логику — при наличии посыла о заговоре против политического режима в России: «Югославия, Грузия, Абхазия, Украина… Тенденция, однако. Очевидно, что аналогичная попытка будет в Белоруссии — в 2006-м, когда на третий срок пойдёт Лукашенко. А в 2008-м (если не раньше) наступит и очередь России — о чём уже проговорилась в пылу своей предвыборной борьбы Юлия Тимошенко, пообещав устроить такое же и у нас»{765}. Произошедшие «оранжевые революции» трактуются как «обкатка» технологий и приёмов, главным объектом которых выступает суверенный политический статус России. Примечательно, что «раскручивание» темы опасности «оранжевой революции» — во всех её вариантах: от «олигархического реванша» до «происков Запада», — было осуществлено именно усилиями интеллектуалов, независимо от их партийной ориентации. Суммарный эффект их деятельности, судя по реакции властной вертикали, оказался весьма существенным. В первую очередь это отразилось на самом «экспертном сообществе», которое получило ряд очевидных бонусов (организационных, медийных, финансовых).

Заметим, что приведённый пример ещё раз подтверждает правильность выдвинутой нами концепции об интеллектуально-волюнтаристской природе «теории заговора». Обращаясь к западному социокультурному опыту, мы можем проследить это на примере самого известного на сегодняшний момент «тайного общества». Речь идёт о таком серьёзном конспирологическом бренде, как «Аль-Каида». Отечественный политический журналист М. Зыгарь, анализируя истоки современного политического и религиозного терроризма, обозначает сущность «Аль-Каиды» именно как раскрученный конспирологический бренд. Наделённая средствами массовой информации зловещей силой, грозная организация получает своё название от арабского словосочетания, которое переводится как «база данных» и в реальности обозначало досье, составленное ЦРУ на участников войны в Афганистане, арабов-добровольцев, воевавших против советских войск. Лишённая любого реального наполнения, «Аль-Каида» становится «классическим» брендом, занявшим прочное место в сознании современного обывателя. Свою статью Зыгарь заканчивает ироничным, но вполне объективным выводом: «“Аль-Каида” избавляет власти от необходимости объяснять происходящее гражданам, а гражданам позволяет почувствовать себя комфортнее в сегодняшнем быстро взрывающемся мире. Автомобили — это “Мерседес” и “Тойота”, одежда — это Карден и Гуччи, гамбургеры — это “Макдональдс”, а теракты — это “Аль-Каида”. Все ясно»{766}.

Подобное «брендирование» оказалось весьма действенным при подготовке общественного мнения перед вторжением сил НАТО под предводительством США в Афганистан. Увязав напрямую террористическую атаку 11 сентября 2001 года с полумифической «Аль-Каидой», руководство США получило карт-бланш в борьбе с «мировым злом». Заметим в этой связи, что негативное восприятие аналогичной военной кампании в Ираке можно объяснить отсутствием должного конспирологического обоснования. Для мирового общественного мнения С. Хусейн был «всего лишь» классическим восточным тираном, что не соответствовало потенциальным конспирологическим ожиданиям. Без сомнения, грамотное использование «теории заговора» в политической практике является мощным и эффективным орудием современной политики и, соответственно, всё чаще используется политическими деятелями, представляющими различные идеологические программы и движения.

Достаточно свежим и ярким примером тому служит «Движение чаепития», возникшее в США во время последнего экономического кризиса. В начале 2009 года президентом Америки официально становится Б. Обама. В числе мер по стабилизации экономической ситуации он предложил оказать финансовую помощь задолжникам по ипотечным кредитам в размере 75 миллиардов долларов, кардинально пересмотреть программу медицинского страхования. Эти инициативы вызвали бурную реакцию среди крайне правых республиканцев. Они усмотрели в действиях Обамы признаки вмешательства в частную жизнь, подрывающего благосостояние «белого среднего американца», посягательство на либертарианские принципы американского общества. Протест, первоначально озвученный консервативными американскими политиками и журналистами, быстро перерос локальные рамки. «Движение чаепития», самим своим названием отсылающее к знаменитому «Бостонскому чаепитию» — «спусковому крючку» американской войны за независимость, приобрело большое влияние среди тех самых «белых средних американцев», на которых «покушался» Обама. По всей стране возникли неформальные объединения граждан, число которых достигло двух тысяч. Несколько известных политиков, в том числе Р. Перри, бывший кандидат от правых республиканцев на президентских выборах, поддержали движение.

Но постепенно экономические претензии к политике действующего президента сменились конспирологическими обвинениями. Появился популярный тезис о «социалистическом заговоре Обамы», в котором президенту отводилось далеко не первое место. Указывалось, что Обама даже формально не мог участвовать в выборах президента, так как родился в Кении, а не на Гавайских островах, что давало ему автоматическое американское гражданство и право избираться на пост президента. Обнародование копии свидетельства о рождении не повлияло на чаелюбивых сторонников «теории заговора». «Джером Кореи, автор многочисленных теорий заговора о Демократической партии, почти сразу заявил, что свидетельство является подделкой, сильно исправленной в программе редактирования фотографий»{767}. Из «неоспоримого факта» фальшивого свидетельства о рождении рождается закономерный вопрос: кто и с какой целью «поднимал» Обаму к вершинам политического Олимпа? Ответы даются самые различные: от упомянутого «социалистического заговора» до масонских корней президента. Симптоматично, что показывая, пусть даже на отдельном примере «Движения чаепития», высокую степень влияния «теории заговора» на современное западное общество, И. Яблоков тем не менее делает неожиданный вывод о «маргинальном» положении конспирологии в странах «свободного мира»: «Однако общепринятое отношение к теориям заговора как к низкопробному и опасному элементу политической риторики не позволило политическим элитам, находившимся в оппозиции к политике Обамы, широко его использовать, хотя это отчасти и лишало представителей Республиканской партии электоральной поддержки»{768}. Политически «правильное» утверждение вступает в противоречие с самой природой «теории заговора». Как мы уже неоднократно отмечали — не политики формируют «теорию заговора», но именно «теория заговора» способна сконструировать тот тип политического лидера, группы или партии, который соответствует основным посылам конспирологии. Будучи элементом социального сознания, а не «опасным и низкопробным» вариантом политической риторики, «теория заговора» автономно ищет объекты для своего применения.

Поэтому нельзя говорить о «злой воле», провоцирующей конспирологические настроения, которые имеют вполне объективное социокультурное основание. Другое дело, что есть исторически сложившаяся социокультурная группа, профессионально культивирующая (анти)конспирологические настроения в обществе. Интеллектуалы, выступающие как ретрансляторы «теории заговора», тем самым пытаются восполнить некоторое социальное поражение, история которого восходит ещё к XVIII столетию. Оперируя различными вариантами «теории заговора», по очереди представляя их широкой публике, они смогли тем самым презентовать себя в качестве той единственной силы, которая в состоянии «разоблачить злокозненность» конспирологического сознания. И не важно, на чьей стороне «играют» интеллектуалы — развенчателей, как это происходит сегодня по преимуществу, или адептов «теории заговора». Связь с конспирологическим сознанием от этого не становится менее прочной. М. Фуко, к работам которого мы часто обращались, пытался наметить новую основу бытия интеллектуалов, заменяющую традиционную модель «властителя дум»: «На мой взгляд, интеллектуал не может ставить свой дискурс выше других. Он скорее пытается предоставить место дискурсу других. Это вовсе не значит, что ему следует замолчать, тогда бы мы скатились в мазохизм… Его роль заключается в том, чтобы раскрывать возможности дискурса, смешать и переплести с другими дискурсами свой собственный в качестве их опоры»{769}. Продолжая свою мысль, французский философ предлагает отказаться от «пророческой функции», сосредоточившись на познании дня сегодняшнего. Проблема заключается лишь в том, что дискурс и есть порождение сознания интеллектуала. «Смешение» дискурса не означает его растворения, более того, это неизбежно приведёт к усложнению, с последующей неизбежной иерархизацией, и роль толкователя с предопределённостью бумеранга возвратится к интеллектуалу. Впрочем, в пространстве «теории заговора», как мы показали выше, интеллектуалы вполне успешно справляются и с дискурсивным смешением.

Нельзя и несколько прямолинейно и наивно этизировать конспирологию, обвиняя её в неполиткорректности, реакционности и прочих больших и малых грехах. Но самое главное, конспирологию нельзя игнорировать научному сообществу, если мы претендуем на исследование реальных социальных процессов, а не волюнтаристски сконструированных понятий и схем. Исследование «теории заговора» необходимо продолжать в нескольких направлениях. С позиций культурологических представляется плодотворной разработка такой темы, как влияние конспирологии на художественное кино. Перспективность подобной работы обусловлена богатейшим эмпирическим материалом, накопленным самым массовым видом искусства. Не менее значительным источником для изучения выступает всемирная паутина, в бескрайних пространствах которой «теория заговора» занимает мощный, постоянно увеличивающийся сегмент.

Но всё это актуально в рамках перспективы. В самом же конце работы остаётся выразить надежду на то, что прочитавшие её обратят исследовательское внимание на проблему «теории заговора», в актуальности которой уж точно не приходится сомневаться. Предлагаемая работа не является «окончательным решением» проблемы «теории заговора». Напротив, автору видны её определенные недостатки и недочёты, её естественная неполнота, что тем не менее может послужить стимулом для следующего витка исследования. Мир конспирологии этого заслуживает.

***