Луис Мариано, или Глоток свободы

— От всего.

— Это ты-то?! Не верю.

— И все же это правда…

— Ты имеешь в виду работу?

— И работу. И жизнь. И все вообще.

— Почему ты мне это говоришь?

— А почему бы и не сказать?!

Он снова повернулся ко мне спиной.

— О, Симон! Не смей нас огорчать! Ты не имеешь права говорить так. Ведь ты же главный герой в нашей семье, не забывай!

— Вот именно… И этот герой устал.

Я совсем растерялась. Впервые я видела своего брата в таком унынии.

Если уж Симон опустил руки, то куда мы все катимся?

И в этот самый миг (назову его чудом и добавлю, что оно меня даже не удивило, а только вызвало желание расцеловать святого покровителя братьев и сестер, который вот уж скоро тридцать пять лет как опекает нас и сегодня тоже не сплоховал, воистину святой!) у Симона зазвонил мобильник.

Это была Лола: она все же решилась ехать с нами и спрашивала, может ли он подхватить ее на вокзале Шатору.

Настроение тут же резко поднялось. Он сунул мобильник в карман и стрельнул у меня сигаретку. Вернулась Карина и, отдраивая себе руки салфеткой до самых локтей, напомнила Симону точное количество жертв рака легких… Он отмахнулся от нее небрежно, как от мухи, и она удалилась, многозначительно покашливая.

Значит, Лола решила ехать! Лола будет с нами! Лола нас не бросила, и это главное, а все остальное в этом мире может катиться ко всем чертям.

Симон нацепил солнечные очки.

Он улыбался.

Ну если Лола будет в наших рядах!..

Между ней и Симоном существует особая связь. Во-первых, они почти погодки: родились с интервалом в восемнадцать месяцев, и у них действительно было общее детство.

«400 ударов»[23] — это фильм их отрочества. Лола обладала бурным воображением, Симон был послушен (уже тогда!); они сбежали из дома, заблудились, подрались, замучили друг друга, потом помирились. Мама рассказывает, что Лола не давала брату ни минуты покоя, постоянно изводила всякими вопросами, врывалась к нему в комнату, выхватывала книгу из рук или раскидывала его Playmobil. Моя сестра не любит, когда ей напоминают о ее нападках на брата (ей кажется, что таким образом ее ставят в один ряд с Кариной!), и нашей маме приходится на ходу менять тактику, добавляя, что Лола зато всегда была энергичной, готовой приглашать в дом всех окрестных мальчиков и придумывать массу интересных игр. Что она всегда верховодила в компании, выдавала тысячу новых идей в минуту и опекала своего старшего братца как заботливая наседка. Что она готовила ему всякие вкусности с шоколадом Benco и прибегала за ним, чтобы оторвать от Lego, когда начинался мультик с Гольдораком или Альбатором[24].

Лола и Симон еще застали Золотую эпоху. Так называемую эпоху Виллье. Когда мы все жили в этом деревенском захолустье и наши родители были счастливы вместе. В те времена мир для Лолы и Симона начинался с крыльца дома и заканчивался на околице.

Вместе они удирали от разъяренных быков, которые на самом деле были мирными коровами и не думали на них нападать, и вместе наведывались в дома с привидениями, которые там жили взаправду.

Они чуть не свели с ума мамашу Маржеваль, звоня в ее дверь и удирая; они ломали капканы, писали в рукомойники монашек, находили у школьного учителя порножурналы, крали петарды, устраивали грандиозные фейерверки, а однажды выудили из речки котят, которых какой-то мерзавец бросил в воду живьем, завязав в целлофановый пакет.

Бац! Семь котят разом. Наш Старик — вот кто был доволен больше всех!

А что было в тот день, когда один из этапов «Тур де Франс» проходил через нашу деревню!.. Они набрали в булочной полсотни багетов и торговали сэндвичами до потери сознания. А на вырученные деньги накупили себе кучу всяких гаджетов и головоломок, шестьдесят «Малабаров», скакалку для меня, маленькую трубу для Венсана (он уже тогда запал на музыку!) и последний выпуск комиксов Yoko Tsuno.

Да, на их долю выпало совсем другое детство… Они умели обращаться с веслами, знали вкус крыжовника и пробовали курить «волчий табак». Но больше всего их потрясло событие, которое они запечатлели в укромном месте, на стене за дверью чулана:

«Сиводни 8 ар… апреля мы видили абата вшортах».

А потом они так же, вдвоем, пережили развод родителей. Мы с Венсаном были еще совсем малявки и поняли, что дело плохо, только в день переезда. Зато наши старшие могли сполна насладиться происходящим. Они вставали ночью и, сидя рядышком наверху лестницы, слушали, как родители скандалят внизу. Однажды вечером Старик опрокинул огромный кухонный шкаф, а мама села в машину и уехала.

Десятью ступенями выше сидели наши старшие, сунув в рот большой палец.

Глупо, конечно, рассказывать такие подробности — их духовная связь объясняется чем-то гораздо большим, чем эти печальные моменты. Но все же…

А вот у нас с Венсаном жизнь складывалась совсем иначе. Мы были «мелкотой». На смену велику пришел телик… Мы были неспособны заклеить велосипедную камеру, зато прекрасно умели чинить скейтборды и обводить вокруг пальца контролеров, пробираясь в кино через запасной выход.

А потом Лолу отправили в пансион, и в доме не осталось никого, кто мог подсказывать нам всякие сумасшедшие выходки и гоняться за нами по саду.

Мы писали друг дружке раз в неделю. Она была моей любимой старшей сестричкой. Я считала ее своим идеалом, посылала ей свои рисунки и посвящала стихи. Приезжая домой на выходные, она спрашивала меня, хорошо ли Венсан вел себя в ее отсутствие. «Конечно нет, — отвечала я, — конечно нет!» И подробно докладывала обо всех гадостях, которые он подстроил мне за прошедшую неделю. Она тут же, к великой моей радости, тащила его в ванную, чтобы выпороть.

И чем громче вопил мой братец, тем больше я ликовала.

А потом в один прекрасный день мне вздумалось порадовать себя дополнительно, увидев воочию, как он страдает. О ужас! — я это увидела. Лола лупила хлыстом по пуфику, а Венсан скулил в такт, читая при этом свежий номер комиксов «Буль и Билл». Меня постигло жуткое разочарование. В тот день Лола была низвергнута со своего пьедестала.

Что в конечном счете обернулось к лучшему. Теперь мы с ней стояли вровень.

Ну а сегодня Лола моя лучшая подруга. Как в истории с Монтенем и Ла Боэси, ну вы помните… Потому что она — это она, а я — это я. Просто невероятно, что эта молодая тридцатидвухлетняя женщина приходится мне старшей сестрой. В общем, нам повезло в том смысле, что не пришлось друг друга искать.

Ее душе любезны «Опыты» с их высокими постулатами, согласно коим «негоже людям противиться установленному порядку вещей, в ином же случае они достойны кары», а философствовать означает учиться смерти. А мне ближе «Рассуждение о добровольном рабстве»[25] с его описанием жестоких притеснений народа и обличением тиранов, которые считаются великими лишь потому, что народ поставлен на колени. Ей любезна истина, мне ближе судебные решения. Но обе мы ощущаем себя половинками единого целого и знаем, что одна без другой не многого стоит.

А ведь мы с ней такие разные… Она боится собственной тени — я на свою плюхаюсь не глядя. Она переписывает от руки сонеты — я скачиваю на свой комп свежие хиты. Она обожает живопись — я предпочитаю фотографию. Она никогда не рассказывает, что у нее на сердце, — я выкладываю все что думаю. Она не выносит конфликтов — я стремлюсь прояснить ситуацию сразу и до конца. Ей нравится быть слегка под хмельком — я предпочитаю напиваться в дым. Она не любит тусовки — я не люблю сидеть дома. Она не умеет развлекаться допоздна — я не способна ложиться спать вовремя. Она терпеть не может играть — я терпеть не могу проигрывать. Она готова помогать всем и каждому — я добра лишь до известных пределов. Она никогда не выходит из себя — я взрываюсь по любому поводу.

Она утверждает, что мир принадлежит тем, кто рано встает, — я умоляю ее говорить потише и дать мне выспаться. Она романтик — я прагматик. Она вышла замуж — я до сих пор порхаю по жизни беззаботной стрекозой. Она не способна спать с мужчиной без любви — я не могу спать с мужчиной без презерватива. Она… Она нуждается во мне, а я — я нуждаюсь в ней.

Она никогда не судит меня. Принимает такой, какая я есть. С моим серым лицом и мрачными мыслями. Или с моим румянцем и розовыми надеждами. Лола знает, как безумно иногда хочется — ну просто вынь да положь! — купить плащ с капюшоном или туфли на шпильках. Ей понятно удовольствие взять и на раз спустить все, что лежит на кредитной карточке, а потом клясть себя на чем свет стоит, оставшись без гроша. Лола меня балует. Когда я захожу в примерочную, она придерживает занавеску и всегда говорит: ой, какая ты красивая… нет-нет, и вовсе оно тебя не толстит! При каждой нашей встрече она спрашивает, в кого я влюблена, и слегка морщится, когда я начинаю рассказывать о своих любовниках.

Если мы долго не виделись, она ведет меня в большой ресторан, к «Бофенже» или к «Бальзару», чтобы полюбоваться на «красавчиков». При этом я разглядываю «красавчиков» за соседними столиками, а она — официантов. Ее буквально зачаровывают эти верзилы в приталенных жилетах. Она пристально следит за ними, придумывает им биографии в духе Соте[26] и подробно разбирает их изысканные манеры. Самое смешное, что рано или поздно настает момент, когда кто-то из них, окончив работу, уходит домой. И тут даже слепому видно, что он не имеет ничего общего с романтическим образом из сценария Лолы. Длинный белый фартук сменяют джинсы или, хуже того, спортивные штаны, а коллегам он бросает бесцеремонно:

— Бывай, Бернар!

— Бывай, Мими. До завтра, что ль?

— Размечтался, придурок! Не моя смена!

Лола опускает глаза и нервно комкает салфетку. Прощайте, телята, коровы и свиньи, Поль, Франсуа и все другие…[27]

Потом мы на какое-то время потеряли друг дружку из виду. Ее пансион, ее учеба, список ее свадебных подарков, отпуска, проведенные в доме у свекров, званые ужины…

Родственная привязанность осталась, а вот непринужденность куда-то исчезла. Лола перешла в другой лагерь. Вернее, в другую команду. Нет, она не стала играть против нас — она просто вступила в лигу, которая была нам неинтересна. Что-то вроде дурацкого крикета с кучей невозможных правил, где нужно бегать за какой-то штуковиной, которую ты никогда не видишь и которая вдобавок больно бьет тебя по ногам… За кожаной штуковиной с пробковой сердцевиной (не обижайся, Лоло! Этой метафорой все сказано, но я не нарочно, так уж получилось!).

А мы, «малышня», пока что еще пребывали на ранней стадии развития. Вот зеленая лужайка — ур-р-а-а-а, вперед! Прыжки и гримасы. Вот мальчики постарше в белых рубашках поло — хуг, хуг, смерть бледнолицым! И пинки в задницу. В общем, картина ясна… Мы еще не созрели для чинных прогулок вокруг фонтана Нептуна в Версале…

Так оно все и шло. Мы перебрасывались короткими «приветами» на расстоянии. Она избрала меня крестной своего первого ребенка, я избрала ее поверенной своего первого любовного фиаско (и сколько же слез я пролила, стоя у купели!), но в промежутках между всеми этими знаковыми событиями ничего важного не случалось. Дни рождения, семейные обеды, парочка сигарет, выкуренных тайком, чтоб не увидел дражайший муж (объелся груш), обмен понимающими взглядами или ее щека, приникшая к моему плечу, когда мы вместе рассматривали старые фотографии… Такова была жизнь… По крайней мере ее жизнь.

Что ж, уважаю.

А потом она к нам вернулась. С опаленной душой, с безумными глазами поджигательницы, принесшей назад одолженный коробок спичек. С твердым намерением развестись, что для всех явилось полнейшей неожиданностью. Нужно признать, она долго скрывала свою игру, эта упрямица. Все вокруг считали ее счастливой. Мне кажется, ею даже восхищались: надо же, так быстро и так просто устроить свою жизнь! «Молодчина Лола!» — признавали мы, без горечи и без зависти. Она по-прежнему предлагала лучшие игры в охотников за сокровищами!

А потом вдруг — бац! — изменения в программе!

Она ворвалась ко мне не позвонив, что было ей совершенно несвойственно, в тот поздний час, когда люди принимают ванну и слушают вечерние новости. Она плакала и просила прощения. Ведь она искренне верила, что ее окружение — единственное оправдание ее жизни на этой земле, а остальное, все остальное — то, что зрело у нее в голове, всякие затаенные мысли и мелкие душевные горести, — не имеет большого значения. Главное — быть веселой и нести свой крест, скрывая усталость. А когда это становится не под силу, можно спасаться уединением, рисованием, прогулками, наконец, — все более и более долгими, — или радоваться колясочке с младенцем, детским книжкам, домашнему хозяйству — вот уж где совсем уютно.

Да, очень даже уютно… Просто сверхуютно, как у рыженькой курочки в сказке Папаши Бобра[28]:

Курочка-рыжуха — добрая хозяйка: Ни пылинки в доме, все кастрюли в ряд. На столе цветочки в розовом горшочке, Занавески белые на окне висят. Заглянуть к ней в гости всякий будет рад…

Только вот какое дело: курочке-рыжухе капут — Лола свернула ей шею.

Как и все остальные, я просто обомлела от изумления. Потеряла дар речи. Она ведь никогда не жаловалась, никогда не делилась своими переживаниями и совсем недавно родила второго мальчугана, хорошенького, как ангел. Она была любима. У нее было все для счастья — так, кажется, принято выражаться. Принято у дураков.

Как следует реагировать, когда вам объявляют, что ваша солнечная система дала сбой? Что полагается говорить в таких случаях? Ведь это она, черт подери, она всегда была нашим предводителем. И мы ей доверяли. Во всяком случае, я ей доверяла. Мы с ней долго сидели на полу и хлестали мою водку. Она плакала и твердила, что ничего не понимает, не знает, как ей быть, потом замолкала и снова начинала плакать. Что бы она ни решила, она так и так будет несчастна. Уйдет от мужа или останется, все равно жить уже не стоит.

Спасибо «Зубровке», мне удалось немножко привести ее в чувство. Эй, очнись, не ты первая, не ты последняя, ну подумаешь, какое несчастье. Когда свод правил игры распухает до размеров телефонного справочника, и ты бегаешь по кругу на этом дурацком поле одна, и никто, особенно он, не способен тебе посочувствовать, то, конечно, через какое-то время… гм… хочется слинять.

Но она меня не слышала.

— А ради малышей ты… ты не могла бы чуточку потерпеть? — робко прошептала я наконец, протягивая ей вторую пачку бумажных платков. Мой вопрос поразил Лолу в самое сердце, у нее даже слезы высохли. Значит, я так ничего и не поняла? Да ведь именно ради них она и готова резать по живому! Чтобы избавить их от душевных страданий. Чтобы они никогда не слышали, как их родители воюют друг с другом и плачут среди ночи. Потому что дети не должны расти в доме, где люди не любят друг друга, разве не ясно?!

Да. Не должны. Находиться — может быть, но не расти.

Продолжение этой истории было еще мрачнее. Адвокаты, слезы, шантаж, бессонные ночи, усталость, отказы, комплекс вины, горе одного против горя другого, ненависть, взаимные обвинения, суд, борьба семейных кланов, апелляция, удушливая атмосфера и попытки пробить лбом стену. А среди всего этого два маленьких мальчика с небесно-голубыми глазами, перед которыми она героически пыталась изображать рыжего клоуна, развлекая их перед сном историями о принцах-недоумках и принцессах-дурочках. Все это уже вчерашний день, но угли от того пожара тлеют и доселе. Лоле не много надо, чтоб боль, порождение боли причиненной, вновь затопила ее, и я знаю, как невыносимо тяжело бывает ей иногда по утрам. Однажды она призналась мне, что раньше, когда дети уезжали к отцу, она долго стояла одна в прихожей и глядела на себя рыдающую в зеркало.

Чтобы выплакать тоску.

Вот по этой-то причине она и не хотела ехать на сегодняшнюю свадьбу.

Из-за встречи с родней. Со всеми этими дядюшками, дряхлыми тетушками и троюродными кузенами. Со всеми этими людьми, которым не довелось разводиться. Которые смирились с судьбой. Которые повели себя иначе. Которые будут смотреть на нее со скрытым сочувствием или скрытым осуждением. Ну и все прочее, что бывает на свадьбах. Девственно-белый наряд, кантаты Баха, заученные наизусть клятвы в верности до гроба, благостные наставления кюре, руки жениха и невесты, сомкнутые на ноже для совместного разрезания свадебного торта, и «Прекрасный голубой Дунай», когда ноги уже гудят от усталости. Но главное — дети. Чужие дети.

Которые весь день будут носиться взапуски по лужайке, в перемазанных праздничных костюмчиках, раскрасневшись от допитого тайком вина из чужих бокалов и жалобно умоляя не отправлять их засветло в постель.

Дети служат оправданием семейных сборищ и утешают нас в этой тяжкой повинности.

На них всегда приятнее всего смотреть. Они первыми выбегают на танцплощадку, они единственные, кто осмеливается заявить, что свадебный торт — гадость. Они влюбляются по уши впервые в жизни и засыпают в изнеможении прямо на коленях у матерей. Пьер должен был выступать дружкой жениха; он заранее удостоверился, что его кибер-меч красиво смотрится под широким сборчатым поясом, и уже прикидывал, не утаить ли ему несколько монет от церковного сбора. Но Лола перепутала даты, назначенные судьей: оказалось, что именно этот уик-энд дети должны провести с отцом. И значит, прощай, корзиночка для сбора денег, прощай, рисовая баталия на паперти! Ей советовали позвонить Тьерри, чтобы обменяться уик-эндами. Она даже не ответила.

И все же она едет с нами! А еще нас ждет Венсан! Мы сядем вчетвером за отдельный столик где-нибудь подальше и, распивая вино, украденное с «большого» стола под тентом, будем сплетничать по поводу шляпы тетушки Соланж, бедер невесты и нелепых повадок жениха — нашего кузена Юбера в высоченном, взятом напрокат цилиндре, прочно сидящем на его оттопыренных ушах. (Его мать даже слышать не хотела о косметической операции: это, мол, Господне творение, и исправлять его негоже!) (Как вам это нравится — ну просто античная героиня!)

Итак, наш клан воссоединялся. Жизнь вчетвером снова вступала в свои права.

Трубите, звонкие рога! Кукуйте, вещие кукушки! Это мы, гасконские гвардейцы, карбонские гвардейцы, кастель-еще-какие-то гвардейцы, едем на свадьбу![29]

#

— Ты зачем сюда свернул?

— Нужно заехать за Лолой, — ответил Симон.

Его дражайшая половина аж поперхнулась:

— Это еще куда?

— На вокзал Шатору.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет. Она там будет через сорок минут.

— А почему ты мне раньше не сказал?

— Забыл. Она только что звонила.

— Когда это «только что»?