Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну что же, — отозвалась Катерина, обметая валенки, — встану да пойду.
— Ну, лезь на печку да засни поскорее, — сказала бабушка, слезая с печи. — На печке сон сладкий, крепкий, так сразу и обоймет!..
— Ладно. А ты куда, бабушка?
— А я на кровать пойду. Мне уж на печи-то жарко стало.
Катерина залезла на печку — в уютную, пахнущую сушеным льном теплоту, легла, да как легла, так больше и не шевельнулась. Даже косу не успела подобрать, и она, будто тяжелый шелк, свесилась с печки.
«Лишь бы голову до подушки! — усмехнулась бабушка. — Эх, молодость!»
И пошла на кровать — досыпать ночь.
Голос матери откуда-то из далекого далека доносился до Катерины. А кругом шумела и светилась густая листва веселого леса, под ногами пестро цвела нарядная трава иван-да-марья, и солнце горячими лучами обливало голову и плечи…
«Катерина! Катерина!..»
«Я здесь, мама! — отвечала Катерина. — Иду, иду!..»
И голос ее долго и протяжно, как пастуший рожок, звенел но лесу, и птицы повторяли ее слова в какой-то далекой странной песне.
— Катерина, вставай! Да что ж это, в самом деле! Словно убитая, не добудишься никак!
Голос матери прозвучал совсем близко над ухом, и Катерина открыла глаза. Зеленые листья, ещё лепечущие и сверкающие, проплыли перед ее зрачками и растаяли. В избе горела электрическая лампочка. Лучи от нее, будто золотистая паутина, тянулись во все стороны от стены до стены…
— Без четверти четыре, — сказала мать. — Вставай живей! Пробегают до полночи, а потом добудиться нельзя!
— Без четверти четыре! — Катерина живо соскочила с постели ли. Ой, мама! Ну что ж ты так поздно разбудила!
— Да я будить-то тебя, наверно, с трех часов начала! И каждое утро все так! Хоть бы ты один раз с вечера спать легла!
— Вот ты, мама, какая! А легла бы я вчера с вечера, так и доклада не слыхала бы. Ведь интересно же про новостройки!
— А! Как будто сама про эти новостройки не читаешь в газетах каждый день!
— Ну мама, ну вот ведь ты какая! В газетах-то пишут коротко, а тут Сережка Рублев так все рассказал — будто сама там побывала. Какие котлованы роют — глазом не окинешь! А машины эти! Какие же могучие машины! Ну ты, мама, представь: этот шагающий экскаватор своим черпаком сразу целый вагон земли выхватывает! А кран у него какой — одна стрела шестьдесят пять метров! До звезд достает!..
— А откуда же Сережка-то взялся? Разве он дома?
— Он не дома. Он только пришел из МТС нам доклад сделать. Партийная организация прислала. Ну вот уж он про эти машины расписал!.. И откуда знает?
— Ну, а почему ж не знать? Механик ведь. Должен знать.
Мать, зевая, присела к столу — печку растапливать рано.
— Так что же, — продолжала она, глядя, как торопливо одевается Катерина, как поспешно плещет себе в лицо холодной водой, — доклад-то — неужели до двух часов был?
— Ну, не до двух… После поплясали немножко… Потом по улице побегали. Потом немножко сторожиху Наталью попугали…
Катерина тихонько засмеялась в полотенце, искоса глядя на мать.
— Ну и дурачье! — покачала головой мать. — Это как же вы?
— Да так, мама, мы немножко! Мы только столб мужиком нарядили, и всё. А уж Дроздиха всполошилась!.. Только ты, мама, никому не говори, ладно? Не скажешь? А то ведь… нехорошо. Мы-то думали так просто пошутить, а она и давай кричать! Дед Антон узнает или тетка Прасковья — все-таки неловко…
— Ага! Натворили, дурачье, а теперь — в кусты? Небось, вы с Анкой Волнухиной постарались больше всех! Вот ведь вырастут, а ума не вынесут!..
Катерина слушала молча, застегивая ватник. Но вдруг, взглянув на часы, широко раскрыла свои большие глаза с мокрыми от воды ресницами:
— Ой, времени-то… Уж теперь стоят, ждут! Бегу! Ложись, мама, поспи еще часик! — И, накинув платок, побежала на скотный двор.
На улице еще стояла тьма. Яркие морозные звезды еще зажглись в небе, роняя маленькие искорки на жесткий, скрипучий снег, на сугробы, на белые ветлы, застывшие у дороги. По слабый свет уже мерещился на востоке, и на земле стояла затаенная торжественная тишина, которая наступает перед рождением утра. Катерина знала этот странный и таинственным час, она чувствовала его. Ночь уже прошла, а утро еще не наступило, и природа, затаив дыхание, ждет первого луча зари словно чуда, которое должно свершиться. И Катерине каждый раз казалось, что она, выходя из дому в этот час, когда земля еще не проснулась, подглядывает то, что обычно не видит человек, — независимое и величавое течение жизни вселенной…
Но и звезды, и сияние снегов, и таинственная жизнь вселенной — все осталось за воротами, лишь только Катерина вошла в коровник.
— Опять раньше всех! Чудно! — сказал сторож, усатый дядя Кузьма. — Не спится тебе, что ли?
— Ничего не поделаешь, дядя Кузьма, — ответила Катерина: — у меня так коровы приучены — чтобы час в час, минута в минуту!
Она сняла стеганку, приготовила бидон, сполоснула подойник.
— Уж ты придумаешь! — усмехнулся дядя Кузьма, по привычке расправляя свои пышные гвардейские усы. — А коровам не все равно? Полчаса раньше, полчаса позже…
— Вот так сказал! — засмеялась Катерина. — Да ты подойди-ка к ним, посмотри! А ну поди, поди!
Она взяла дядю Кузьму за рукав и потащила к стойлам. Дядя Кузьма попробовал сопротивляться, но только проворчал: «Вот здоровенная девка!», и последовал за ней.
Коровы во дворе еще лежали и чуть-чуть пошевеливали ушами, не поворачивая головы. Стояли только семь — Катеринины… Все семь, услышав голос своей доярки, обернулись к ней. Крайняя корова, рыжая с белой головой, тихонько замычала. Катерина достала из кармана корочку и дала ей.
— Ну что, видал? — сказала Катерина, оглядываясь с гордостью на дядю Кузьму. — Как солдаты в строю!
— Да, — усмехнулся дядя Кузьма, — ловка девка! Ишь ты, воспитала как! Чудно! Ишь ты, что придумала!
— А это не я придумала, дядя Кузьма, — возразила Катерина, — это я чужой опыт переняла. В Костроме, в Караваевском совхозе, такой порядок давно заведен! А там хозяйство образцовое… Если корову в одно время доить, так она к этому времени и молоко готовит.
— Ишь ты! Переняла, значит… — сказал дядя Кузьма, снимая свой белый фартук. — То-то я гляжу — у тебя вроде все не так, как у других. Так-то получше выходит!
Катерина, улыбнувшись, пожала плечами. И, усевшись доить, ответила:
— Мало ли что получше, да ведь зато и потруднее и забот побольше…
В коровник вошла молодая доярка Тоня Кукушкина и, прислушиваясь к разговору, задержалась на пороге. Узкие черные глаза ее настороженно засветились: «Ну-ка, ну-ка, послушаем, что еще скажет. Как еще выхвалится?..»
Но Катерина уже начала дойку.
— Ну, делай, делай свое дело, — сказал дядя Кузьма, — мешать не буду. Уже и утро подступает… Вон и еще одна молодка пришла… И Степан уж сено привез… А вот и бригадир наш идет. Доброго здоровья, Прасковья Филипповна! Люди на работу встают, а я, как ночной филин, спать пойду. Чудно!.. А вот и еще молодка. Веселого веселья, Аграфена Иванна!..
— «Веселого веселья»! — фыркнула Тоня. — Масляное масло! А что, масло бывает не масляное?
— Масло не масляное не бывает, — возразил дядя Кузьма, — а вот невеселое веселье бывает. Ну, да молода еще…
И пошел было из коровника, но доярка Аграфена, любившая позубоскалить, остановила его:
— А вот ты-то, дядя Кузьма, оказывается, стар становишься!
Дядя Кузьма приосанился, расправил усы:
— Как, то-есть?
— Да как же: нынче ночью у телятника какой-то неизвестный человек объявился, а тебя и след простыл! Дроздиху-то чуть не до смерти напугал!..
— Какой человек? Еще что сболтнешь! Чудно! Да кабы кто чужой, я бы сейчас задержал!
— Задержал бы! Небось, испугался, под ясли залез!
Дядя Кузьма в недоумении глядел то на Аграфену, то на Прасковью Филипповну. Аграфена от души рассмеялась, и круглые свежие щеки ее сразу заполыхали румянцем. Подошли и другие доярки и подхватили Аграфенин смех — все уже знали, как ночью девушки напугали сторожиху Наталью Дроздову.
— Стареешь, стареешь, дядя Кузьма!
— А ну вас! — отмахнулся дядя Кузьма. — Вам бы только зубы продавать! Пришли, натрещали чего-то. Чудно, право! Пойду-ка лучше спать, это дело вернее будет!
И, надвинув шапку, пошел из коровника.
Прежде чем сесть доить, Катерина несколько раз погладила рыжую корову по спине:
— Стой смирно, Красотка, стой, матушка!
И Красотка, которая нервно похлестывала себя хвостом, присмирела.
— Вот так. Вот умница! И кто это сказал, что коровы глупые? И кто это только выдумал?!
Катерина, пока доила Красотку, все время потихоньку разговаривала с ней — Красотка это любила.
У второй коровы, у белой Сметанки, была своя прихоть: ей нравилось во время дойки что-нибудь жевать. Катерина принесла ей клок сена для забавы и положила в кормушку.
Третья, маленькая бурая Малинка, отдавала молоко без капризов. И седая Нежка тоже. Но важная черно-пестрая Краля всегда требовала, чтобы ей почесали за рогами. Бывало, что Катерина спешила и отмахивалась: «Да ну тебя! Почешешь, а потом опять руки мыть! После почешу».
Тогда Краля фыркала, сопела и поджимала молоко.
И Катерина уж не стала перечить: ну, раз любит, чтобы почесали — надо почесать.
Сегодня было, как всегда. Едва Катерина с подойникам зашла в стойло, Краля подставила ей свою лобастую голову широкими красивыми рогами.
Тоня Кукушкина, проходя мимо стойла с полным ведром, покосилась на Катерину узкими черными глазами и неодобрительно покачала головой.
— Уж и разбаловала же ты своих коров, как погляжу! — скачала она. — Ну куда это годится? Крикнула бы на нее хорошенько, да и все!
— Пожалуй, крикни, — весело возразила Катерина, — или идешь от нее с пустой доенкой!
— И не надо баловать!
— И что ж и не побаловать? — улыбнулась Катерина. — И она тоже живое существо. Разве ей ласка не нужна? Тоже нужна.
Тоня пожала плечами:
— Вот еще! Выдумала! Это, наверно, там у вас, на Выселках такая мода — скотину баловством портить!
Прасковья Филипповна, бригадир молочной секции, проходя мимо, осматривая, все ли благополучно в ее хозяйстве.
— А мода, между прочим, неплохая, — обронила она. — Скотину лаской не испортишь.
— Ну да, конечно! — запальчиво возразила Тоня. — Целоваться теперь с ними!..
Ей никто не ответил. В секции наступила тишина, лишь тонкий звон молока о стенки подойников слышался в стойлах.
«Ну, вот и все, — с облегчением подумала Катерина. — Вот и про неизвестного человека забыли…»
Время шло, и дела шли своим чередом. Доярки одна за другой подходили сливать молоко.
— А кто же это в самом деле Наталью-то напугал? — вдруг спросила Прасковья Филипповна. — Узнали или нет?
У Катерины замедлилась дойка, будто руки у нее слегка онемели. В голосе Прасковьи Филипповны слышался холодок, тот самый недобрый, сдержанный холодок, который предвещал большие неприятности.
— Да разве их узнаешь? — возразила Аграфена. — Прибежали да убежали. Да еще, небось, и со смеху потом помирали — вот, дескать, интересную штуку выдумали!
— Ведь в молодости-то все интересно, — тихо добавила пожилая доярка Таисья Гурьянова, — лишь бы что почуднее выкинуть! А мы-то сами бывало…
— Мы — другое дело, — возразила Прасковья Филипповна: — тогда жизнь другая была. Что мы видели? С зари до зари работали, не разгибая спины. А выпадет свободная минута — ну куда? Клубы, что ли, у нас были? Или кино? Или нам лекции читали? Вот и думали тогда, что бы почуднее выкинуть. А уж теперешним-то девушкам так себя вести!.. Жалко вот, что не узнала Наталья, кто там был, — я бы в правление жалобу подала…
У Катерины округлились глаза. Закусив нижнюю губу, она продолжала доить. Вон как дело-то оборачивается! Эх, сколько еще дури иногда появляется в голове! И чего это им с Анкой вздумалось Дроздиху пугать?
Не поднимая ресниц на Прасковью Филипповну, она подошла слить молоко. Подошла и Тоня Кукушкина. И вдруг узкие черные глаза ее блеснули — она тут же заметила красноречивое смущение на простодушном лице Катерины.
— А не спросить ли бы вам насчет ночных-то приключений у Дозоровой? — негромко сказала она Прасковье Филипповне, когда Катерина отошла.
Прасковья Филипповна с укоризной посмотрела на Тоню.
— И все-то ты ищешь, чем бы Катерину зацепить! — сказала она. — Почему?
Тоня повела плечом:
— И не думаю даже! Сами же спрашивали!.. — и отошла, подняв подбородок.
Прасковья Филипповна чуть-чуть омрачилась. Сдвинув светлые брови, она издали глядела на Катерину.
«Неужели она?.. Все равно. Хоть бы и она. Наказывать — так наказывать! Что это за распущенность такая!»
Поделиться книгой: