Помоги проекту - поделись книгой:
Рано утром я выехал (отпустив своих ординарцев и сказав им, что остаюсь в Карачае) и, преодолев огромные трудности, по тропе ночью пришел к Кочкарову в Верхнетебердинский аул. В Тебердинское ущелье начали стекаться многие офицеры, главным образом из добровольцев. Из Кисловодска пришел небольшой отряд офицеров под командой полковника князя Гагарина.[57] Прибывшее офицерство было несорганизовано, взоры всех были обращены на Клухорский (Тебердинский) перевал для перехода в Грузию.
Перевал в это время был завален снегом, и несчастные попадали в ловушку, так как этим пользовался разбойничий элемент Карачая. Многие были ограблены или погибли от рук разбойников. Сохранились главным образом казаки, имевшие знакомых среди карачаевцев и знавшие местность.
В средних числах марта 1920 года в ауле стали ожидать большевиков, находившихся тогда в Преображенском монастыре. Офицеры начали разбегаться в лес и горы, где и погибали, так как грабители были настороже, а ответственности за то, что убил белогвардейского офицера, конечно, никакой не было. Решил и я переехать в самый отдаленный в горных трущобах аул Даутский, к родным Кочкарова.
День моего выезда из Большого Тебердинского аула совпал с прибытием туда «дорогих товарищей». Не доезжая половину пути до Сентинского (Преображенского) монастыря, нам надо было свернуть вправо, переправившись через реку Теберда. На переезде поехали с моей двуколкой Кочкаров и мой казак Василек.[58] Я с женой,[59] не доезжая полторы версты до переезда, переправились верхом вброд через Теберду и, отъехав с версту от реки, остановились на кургане возле леса поджидать своих. Вдруг вижу: по дороге, по левому берегу реки, мчится группа всадников и три тачанки. Нетрудно было догадаться, что это «товарищи», так как навстречу им из Тебердинского аула выезжали на тачанках учитель Халилов, старшина Бельсеров и другие, а кроме того, из местных жителей никто так быстро не ездил по горным дорогам (большевики, боясь каждого куста, проскакивали угцелье наметом). Но где же мои попутчики с вещами? Ищу, взяв бинокль, и наконец обнаруживаю их в лесной балке, скачущих от реки в лес, а двуколку, самостоятельно, без казака двигающуюся по течению реки к нашему берегу. Подъезжают и мои попутчики. Оказывается, у переезда они почти столкнулись с красными, подумали, что красные их заметили, бросили двуколку и скрылись в лесу. Жеребец, запряженный в двуколку, переправился по реке за ними самостоятельно.
Нам предстоял очень трудный двухдневный переход по крутым и скалистым горным тропам, занесенным снегом, а от реки Теберда начинался крутой подъем (надо было переходить на вьюки). Решили заночевать. Кочкаров с приехавшим своим другом с темнотой отправились в аул в 10 верстах от нас узнать новости.
Возвратившись ночью, Кочкаров рассказал нам, что «товарищи» в ауле ведут себя хорошо (действительно, эта партия под командой бывшего офицера Смирнова, расстрелянного потом большевиками за укрывательство офицеров и сочувствие контрреволюции, вела себя отлично) и этим подкупили некоторых офицеров, которые сдались. Многим Смирнов выдал пропуска, и они ушли к станице Баталпашинской. Большое число сдавшихся офицеров после были расстреляны в Баталпашинской, а между ними и генерал Абашкин — кубанец, атаман Баталпашинского отдела.[60]
С рассветом мы двинулись в путь и, преодолев трудности, не поддающиеся описанию, на второй день к вечеру были у места назначения. Аул Даутский — медвежий угол, оторванный от мира. Приняли нас новые покровители хорошо. Мне с женой отвели комнату, и мы зажили. Сами рубили дрова, готовили пищу, стирали. По вечерам собирал горцев (я назвал себя «Измаил Заурбеков»), и ко мне все относились как к мусульманину, но знали, что я генерал. Устраивал для молодежи всевозможные игры, меня с женой они полюбили. Часто горцы заходили ко мне выпить чая и покурить.
Сведения о том, что происходило вне Даута, доходили до нас редко, преувеличенные и в затейливых красках. Но о сдаче нашей армии на побережье и об эвакуации в Крым я узнал. Жизнь потекла у нас по мирному образцу, но оторванность, неизвестность и безнадежность терзали сердце, а в скором времени к душевным переживаниям добавились и физические лишения.
По доходившим слухам большевики в Баталпашинской узнали, что я скрываюсь в Карачае, следили за мной, но вначале не тревожили, а потом поручили некоторым карачаевцам, предавшимся красным, изловить меня. С этого времени начинаются наши скитания по кошам, лесам и пещерам — сколько обид и лишений пережито нами!
Мы мечемся от подножья, из сараев, до горных пещер на громадных каменистых высотах, в которых я и жена проводили недели, получая пищу по ночам. Наконец, я не выдерживаю этой травли, и мы тайком переселяемся вновь в Верхнетебердинский аул.
Поведение большевиков на Кубани до восстания
15 марта 1920 года вся Кубанская область была уже в руках большевиков. Накануне ставка из Новороссийска перебралась в Крым. Администрация на Кубани сменилась, и в станицах атаманы были заменены председателями ревкомов. Большевики не мешали населению в выборе предревкомов и обращались с жителями поначалу хорошо: никаких убийств, грабежей, реквизиций и даже оскорблений не было со стороны победителей, за все казакам щедро платили деньги.
В своих воззваниях большевики говорили, чтобы казаки бросали фронт и расходились по станицам; что они не варвары, которые были в 1918-м, а завоевывают Кубань для того, чтобы «освободить ее от ига добровольцев, чтобы дать мир, покой и свободу местному населению».
Не трогали вначале и офицеров, оставшихся в станицах. Отошедшая от Черноморского побережья (после эвакуации добровольцев и сдачи Кубанской армии) Красная армия разместилась гарнизонами по станицам, а линия горных станиц вдоль Кавказских гор была занята кордонами, так как они знали, что в лесах скрывается много «контрреволюционеров» и «белых бандитов» (так называли они всех своих политических противников).
В апреле 1920 года части красных начали спешно уходить на Польский фронт, а из Центральной России в станицы понаехали коммунисты. Предревкомы начали заменяться по станицам прибывшими коммунистами, а секретарей (станичных писарей), вопреки их желанию, начали перемещать из одной станицы в другую. Новые предревкомы приступили к организации местной милиции, набирая в нее самый низменный элемент (пьяниц, конокрадов, местных коммунистов и всех бездомных босяков), и им удалось создать команды, готовые убивать всякого, даже своих родных, за деньги.
Офицеров, зарегистрировав, отправляли в Центральную Россию или на север, а многих расстреливали при отделах и на попутных станциях. У жителей все взято на учет (хлеб в зерне, кормовое зерно и сено, лошади, рогатый скот, свиньи, овцы, домашняя птица, пчелы и другое), и, определив норму расходов для каждого двора, на расходование остального наложили строжайший запрет. Население, привыкшее без контроля пользоваться собственным, просто взвыло. Некоторые осторожные и не верившие заверениям большевиков с самого начала все попрятали.
В станицах начинает процветать сыск, отбирают строевых лошадей, седла и обмундирование (оружие было сдано уже раньше). В конце апреля было приступлено к насильственным реквизициям хлеба, рогатого скота, и население сразу поняло, в какую тряску оно попало — начинаются проклятия, вздохи, сожаления по утраченной свободе. Милиция беспощадна: грабит, убивает, расстреливает, многих выдают местные бездомные.
В мае население начинает открыто возмущаться, по ночам убивать милиционеров-коммунистов и бежать под покров леса в горы. Станицы, не выполнившие разверсток, хлебных или рогатого скота, подвергались террору. Население, обманутое большевиками, готово восстать.
Подготовка к восстанию, жизнь в горах Карачая
Скрываясь по медвежьим углам Карачая, я зорко следил за поведением населения и большевиков. Еще в ауле Даут карачаевцы мне говорили: «Твоя нюжна разбивать таварищ большевик». Но, попрятав в горные трущобы свой скот, они не чувствовали на себе большевистской руки — большевики очень побаивались проникать в глубь гор.
Перебравшись в Верхнетебердинский аул, куда из станиц часто приезжали жители за лесом, я подробно знал от казаков происходящее в станицах. Побывав несколько раз в монастыре, я через монашек связался с казаками из различных станиц, ближайших к горам, а в глубь Кубанской области посылал письма с казаками, приезжавшими за лесом. Они прятали мои письма в сосновые стволы, просверливая в дереве гнезда буровами, — всех едущих с гор обыскивали.
В Верхнетебердинском ауле я познакомился с полковником Старицким,[61] терским казаком. Он говорил о том, что надо начинать восстание, но сам ничего не предпринимал. Вначале, на его вопрос, что я думаю делать, я говорил, что намерен идти в Грузию, так как казаки еще не доросли для восстания, а он старался убедить меня остаться на Кубани.
Между тем распространялись слухи, что в лесах казаков «видимо-невидимо»: на Белом Ключе — две тысячи, в верховьях реки Кардоник — тысяча, реки Зеленчук — две тысячи, реки Лабы — пять тысяч и т. д. Беря слухам, можно было подумать, что под каждым кустом сидит казак с винтовкой. Этим слухам я не верил, так как знал численность мелких партий казаков, скрывающихся в лесах и время от времени нападающих на проезжавших комиссаров и разъезды красных.
Некоторые партии действительно вели борьбу, а многие просто занимались разбоем, грабя всех, кто попадался им под руку. Но казаки во всех этих (шайках) партиях были отборные в отношении храбрости и боеспособности. Это время на Кубани можно сравнить с «атаманщиной»: начальник одной партии ни в коем случае не хотел подчиняться другому, хотя и старшему, и более способному.
Связавшись письмами со многими станицами и получив ответы, я узнал о положении дел. Из всего было видно, что еще рано, но сами большевики помогли мне, объявив мобилизацию двум годам (призывным): подлежащие мобилизации казаки потекли в лес.
Покинув в конце мая Верхнетебердинский аул, я переселился в женский Преображенский монастырь, где, оставив жену и казака, с Баблой Кочкаровым выехал в район Белого Ключа — станицы Бекешевской. Проездив около девяти дней по лесам, нигде не встретил больших групп казаков, но отсюда связался со станицами Бекешевской, Беломечетской, Баталпашинской и Усть-Джегутинской. Настроение казаков неважное — все угнетены и терроризированы. Мелкие партии казаков, кто этого пожелал, посылаю в верховья реки Кардоник, где уже имелась группа в 40 человек, с которой я связался из монастыря.
Поездка оздоровила меня, ездили открыто, встретились даже с разъездом красных, которые просили наши документы. Мы заявили им, что командированы горской охраной разыскивать пропавший скот и зарегистрировать его для выполнения разверстки (документы, конечно, фальшивые). Поговорили немного и разъехались. Большие солшения у меня закрадываются относительно успешного набора казаков, но решаю бесповоротно начать дело.
Возвратившись в монастырь к 10 июня, с женой готовим воззвание и программы, и с этим еду с Кочкаровым в верховья реки Кардоник (Николинкин лес). Офицеры и казаки встретили меня радушно, мне было очень приятно увидеть некоторых моих бывших соратников, но порядка у них не было, не было даже старшего.
Дня за два до моего приезда сюда же прибыл взвод донцов, бежавших от Балахонова[62] из города Пятигорска (35 человек). Офицеры и казаки жили в разных местах, я их собрал, объявил свое решение продолжать борьбу против большевиков и призвал их в ряды бойцов. Мое предложение принято криками «ура!». Назначив старшего, приказываю ему собрать все группы, находящиеся в районе реки и станицы Кардоникской, а также вызвать желающих из станицы. Рассылаю программы и воззвания.
На другой день выбрано место для бивака, построены шалаши и из станицы подвезено продовольствие. Набралось 98 человек (10 офицеров и 88 казаков), которых объединил в 1-й Хоперский полк. С этого же дня, 14 июня, выставляется наблюдение, в станице Кардоникской устанавливается постоянный пост и высылаются казаки в станицу Красногорскую и аул Хатажукаевский, дабы условиться с некоторыми жителями о предупреждении нас в случае появления противника. Рассылаю по лесам призыв офицерам и казакам вступить в ряды.
Заложив начало здесь, я выехал в монастырь, где у меня должно состояться свидание с влиятельными карачаевцами. В монастырь прибыл полковник Старицкий, предупрежденный мной за несколько дней до этого. Большевики из Баталпашинской подсылают в монастырь своего шпиона, бывшего белого офицера, которого мы открываем и расстреливаем.
В монастырь прибывают еще несколько офицеров-кубанцев, я эту группу (около 15 человек) подбираю и веду к себе на бивак, где остается старшим полковник Старицкий. Отдаю ему приказание, а сам с разъездом в 36 человек снова спускаюсь с гор вниз к станицам.
Во время моего последнего пребывания в монастыре ко мне на бивак прибывают остатки бургустанского терского отряда полковника Лиснюкова, прежде разбитого противником. Сам Лиснюков решил направиться через перевал Клухорский в Грузию, но я его уговариваю остаться у меня. Полковник с казаками остается, а некоторые офицеры под командой полковника Генштаба (фамилию не припомню), как я его ни уговаривал остаться, уходят в Грузию, и я, к сожалению, теряю офицера Генерального штаба.
Выбор начальника штаба затрудняется тем, что нет офицеров, подготовленных для этой службы, и я все пишу и делаю сам. Отряд полковника Лиснюкова получает наименование «Терский отряд» и располагается на бивак.
Спустившись с гор, я проезжаю станицы Кардоникскую и Зеленчукскую (в это время в станице Зеленчукской находился эскадрон 2-го советского конного полка, прибывший из станицы Исправной). Ко мне пристают малочисленные группы казаков. Население не верит глазам, радуется свободному моему движению, а красные, у которых около 150 человек, при моем появлении убегают.
Узнаю, что 2-й конный полк красных (34-й дивизии), находящийся в станице Исправной, на три четверти состоит из казаков — кубанцев и донцов, оставшихся на Черноморском побережье в период сдачи Кубанской армии. Высылаю разъезды из Зеленчукской собрать казаков в верховьях реки Большая Сторожевая. У меня была определеннная цель — проехать верховья реки Кефарь (у станицы Сторожевой) и притоки реки Большой Зеленчук, где, по имеющимся у меня сведениям, находились остатки офицеров 2-й Кубанской дивизии, которой я командовал до ранения.
На рассвете, подходя своим разъездом к станице Сторожевой, я столкнулся с разъездом красных, которые после короткой перестрелки бежали к станице Исправной. В Сторожевой я встретил казаков из упомянутого отряда, с которыми послал приказание о прибытии отряда в станицу.
Отряд прибыл в количестве 150 казаков Лабинского отдела, а старшими начальниками были есаул Поперека[63] и есаул Ковалев.[64] Есаул Ковалев — идеальный боевой офицер, авторитетный у казаков, беззаветно храбрый, нравственный, дисциплинированный. Есаул Поперека очень храбрый казак, но офицерского у него не было ничего: недисциплинированный, непокорный и какой-то «шалый», чтобы подчинить его своей воле, мне пришлось не раз прибегнуть к силе оружия.
Пробыв два дня в Сторожевой, где ко мне присоединилось еще немного казаков, я возвратился назад в Николинкин лес. Конечно, после такой открытой прогулки по станицам местные коммунисты и большевики бежали и в Баталпашинске забили тревогу; но спешно власти, видимо, ничего не могли предпринять против меня, так как воинские части у них были разбросаны по станицам. В это время большевики, кроме милиции, железнодорожной охраны и коммунистических местных команд, имели на Кубани всего 22-ю дивизию в районе Екатеринодара и 34-ю дивизию в Майкопском отделе и в Черноморской губернии (на охрану городов и берега моря).
Чувствуя слабость красных, я все-таки не мог вступать с ними в открытую борьбу, так как сам был слишком слаб, но продолжал формирование своего отряда. Администрация отдела как-то притихла, повела агитацию против меня и допустила оплошность, оповестив в своих газетах, что «банда Фостикова» разбита «верными долгу» бойцами. Население, видевшее меня в станицах, всюду говорило о лжи большевиков.
Организация отряда и первые походы
18 июня, прибыв к себе на бивак, я принимаюсь за организацию частей:
• казаков Баталпашинского отдела свожу в одну часть и называю — 1-й Хоперский полк (135 человек с пятью пулеметами);
• казаков Лабинского отдела — в 1-й Лабинский полк (150 человек с двумя пулеметами);
• формирую отдельный Терский отряд (95 человек) — все эти части конные;
• всех пеших свожу в 6-й Кубанский пластунский батальон (48 человек).
Всего в составе частей набралось 428 человек и до 50 офицеров. Спешно организую тыл в поселке Хасаут-Греческий, где открываю лазарет.
Сформированные мною кадры частей дали первый отряд, который называю «Армия возрождения России» (название очень громкое, но для противника меткое). Конечно, организовываю штаб с отделениями: оперативным, административным и политическим. За неимением офицера Генштаба, беру на должность начальника штаба полковника Туполева, которого раньше не знал как следует, а лишь по словам других. В этом выборе сделал свою первую ошибку, так как в полковнике Туполеве я не нашел помощника — это был писарь и, как потом выяснилось, совершенно безавторитетный человек. Заведующим административно-политическим отделом я наметил полковника Проскурина, отличного офицера и работника.
Командирами полков назначены: 1-го Лабинского — есаул Ковалев, 1-го Хоперского — есаул Ларионов,[65] храбрый, отличный офицер, 6-го батальона — есаул Балуев, достойный командир пехотной части, но очень строгий и резкий. Командиром конной бригады (1-й Лабинский и 1-й Хоперский полки) назначаю полковника Старицкого, он же и мой помощник.
С первых же шагов стало заметно отсутствие кадровых офицеров (на Кубани многие из них были арестованы, а те, кто оставался, скрывались). Вначале у меня было всего четыре кадровых офицера. Но усилием всех нас, чинов кадра, работа все же продвигалась вперед. Высылка разъездов, сторожевое охранение были налажены. По станицам шли приказы, призывы и наши программы борьбы против большевиков. Особенной нужды в политической программе не было (так это мне казалось), так как народ на Кубани жаждал освобождения от коммуны и большевиков. Борьба была провозглашена за изгнание большевиков-коммунистов, за твердую власть на местах, прекращение насилия, грабежей, охрану религии и Учредительное собрание как результат нашей борьбы.
Население к моему начинанию сначала отнеслось недоверчиво — живой силы у меня было слишком мало, особенно в начале восстания, но продовольствие моим сборщикам давали охотно, а зачастую станицы сами высылали необходимое для жизни.
Надо заметить, что горные станицы не испытывали всего гнета большевиков, так как охранялись присутствием небольших групп в лесах. Большевики это учитывали и, чтобы не у. еличивать «лагерь зеленых», относились к населению горной полосы предупредительно: особых реквизиций не производили, а когда объявляли реквизиции рогатого скота, которым население было богато, люди этой полосы были под моей защитой.
Большевики между тем начали засылать своих шпионов в мой район, но они вылавливались и предавались нашему суду. Население не горной полосы Кубани не могло пройти ко мне легко, и прорывались лишь отдельные бойцы. Скажем, в станице Кардоникской жители в массе относилось ко мне отлично, но в боевые части шли немногие, говоря, что, мол, когда начнется борьба, то «мы выйдем к вам». Поэтому мне приходилось готовить население через офицеров — жителей этой или иной станицы. Работа была поручена начальнику гарнизона станицы Кардоникской, войсковому старшине Маслову,[66] и коменданту станицы, хорунжему Нагубному. Действительно, в последующих событиях население станицы меня не обмануло.
В конце июня 1920 года я установил связь с отрядом войскового старшины Князева, действующего в районе станицы Надежной (90 человек), и есаула Лычева[67] у станицы Ахметовской (100 человек). Были посланы мелкие разъезды в горы Майкопского отдела, но они нашли там лишь небольшие группы по 10–15 казаков, которые из районов своих станиц уходить не хотели.
Большевики забили тревогу, их разъезды после коротких перестрелок убегали, распространился слух, что у меня собрано 8–12 тысяч казаков, всюду мои силы преувеличивали и распространяли сказки о моих зеленых казаках. В горы большевики ехать боялись, и горный район (станицы Кардоникская, Зеленчукская, Сторожевая и Преградная) был фактически под моей властью. В станицах были выбраны атаманы и назначены мной коменданты.
Единственным притоном коммунистов был Тебердинский курорт, где они свили себе прочное гнездо под видом курортных лечебных заведений. Для ликвидации Тебердинского гнезда 29 июня мной была выслана сотня 1-го Лабинского полка под командой сотника Бара (не казак, но служил в Астраханских казачьих частях). Сотня в составе 85 человек выступила с приказанием пройти горной тропой к курорту, ночью окружить коммунистические общежития, арестовать всех и, забрав имущество, деньги и продовольствие, возвратиться по реке Теберде до селения Георгиевско-Осетинского, откуда напрямую горной дорогой прибыть на бивак.
Но первый блин вышел комом, главным образом потому, что офицеры после жизни в лесах отдельными группами, видимо, отвыкли выполнять точно приказания, да и я, назначая для исполнения заданий офицера, не знал его хорошо. Было же исполнено следующее: сотник Бар, выведя сотню с бивака по горной тропе, спустился раньше времени в Тебердинское ущелье, а именно у Верхнетебердинского аула, откуда по шоссе дошел до курорта (15 верст), так что некоторые коммунисты, узнав о приближении казаков, бежали. К сотне по дороге пристало много карачаевских «шакалов» — грабителей, и поэтому при захвате общежитий произошел грабеж и убийство ими всех большевиков, деньги были разграблены, были взяты запасы сахара, чая, муки, медикаментов, белья и прочего.
На обратном пути сотник Бар дошел до осетинского селения, где все перепились аракой (водкой собственного изготовления у горцев), и не свернул в горы, а прошел прямо в станицу Кардоникскую, где спьяну и заночевал. На рассвете на станицу было произведено нападение милиции Баталпашинского отдела, сотня была захвачена врасплох, и хотя потом оправилась и прогнала милицию, но морально пострадала и потеряла 15 человек убитыми. Начало плохое, подрывающее наш авторитет и доверие у населения, которое потребовало от меня энергичных и строгих мер.
По прибытии сотни на бивак весь отряд по случаю дождей я перевел в покинутое жителями селение Лысогорка (жители — иногородние, присоединившиеся в 1918 году к большевикам, а при очищении Кубани от красных в 1919-м ушли с ними). В этот же день, 2 июля, ко мне прибыл хорунжий Маслюк[68] и офицер для связи с войсковым старшиной Князевым. Хорунжий Маслюк прибыл с несколькими бойцами из состава передавшихся казаков советского конного полка на нашу сторону (240 человек).
Дело было так. В станице Исправной стоял 2-й советский конный полк отдельной бригады 34-й пехотной дивизии. Состоял он исключительно из казаков, сдавшихся на Черноморском побережье, и управлялся 40–45 коммунистами. Этот полк имел задачу: разведка в горных станицах и лесах и вылавливание зеленых. Казаки полка имели связь с зелеными казаками, одиночным порядком убегали в лес, а уже при мне из сдавшегося разъезда был послан урядник, с целью уговорить полк перейти к нам.
На положении рядовых в полку было и несколько белых офицеров (хорунжий в их числе), которые, узнав, что я уже начал восстание, условились с казаками о сдаче. Ночью, перебив нескольких коммунистов, в том числе политкома, забрали четыре пулемета и присоединились к войсковому старшине Князеву, как находящемуся ближе к ним.
Этой изменой большевикам был нанесен удар, и они начинают усиливать террор в отношении казаков. Зеленых же этот переход подбодрил. Через офицера связи был выслан Князеву приказ о подчинении мне и переименовании отряда во 2-й Лабинский полк, с назначением его командиром полка.
По устройстве на Лысогорке было созвано общее офицерское собрание. На нем я ознакомил всех с моими взглядами на приемы борьбы с большевиками, на вопросы пьянства, грабежа населения, насилия и что успеху в борьбе и агитации среди населения может помочь лишь присутствие в наших частях и у офицеров полного согласия с таковыми взглядами. Было написано постановление, которое подписали все офицеры, а потом и каждый офицер, вновь прибывающий, расписывался на постановлении.
В нем перечислялись преступления, за которые офицер подвергался смертной казни. Преступления эти следующие: побег с позиции, побег из отряда, неподчинение приказам, грабеж, пьянство, насилие и оскорбление религии. Затем на втором собрании я предложил казакам самим выработать для себя меры наказания, ознакомив их с содержанием постановления офицеров.
Мое предложение было встречено криками «ура!», казаки постановили:
• казнь за все перечисленные преступления, кроме пьянства;
• за пьянство — в первый раз 25 плетей, в другой 75 плетей, а в третий — смертная казнь.
Местное население с обоими постановлениями было ознакомлено (нарочно). Приказом же было отдано запрещение выделки араки, прекращения грабежей, насилий и мести, помощи большевикам, какая бы она ни была. Виновные из населения в неисполнении постановлений были наказаны, а несколько расстреляны (позднее). Части переродились и походили на воинские части мирного времени, а местное население пошло мне навстречу, и в станицах, которые занимал впоследствии, прекратилось пьянство, самодельная выделка водки, а грабежи, воровство и насилие совершенно исчезли.
3 июля от разъезда, высланного на Красногорскую, получено донесение, что станица занята пешими и конницей красных (два полка), прибывшими из Баталпашинска, и что передовые части их выдвинулись в направление на Кардоникскую и сбили наш ночной разъезд. К ночи этого же дня разъезд усиливается, и ему дается приказание: в случае движения противника отходить через Кардоникскую по дороге на Лысогорку; закрепляясь на каждом рубеже, заставить противника развернуться и через час прислать донесение на мое имя.
Ночь прошла тревожно, надо было решить — принять бой или нет. Вступив в открытый бой с красными, надо было разбить их во что бы то ни стало, так как это будет первый бой, а победа красных сулила бы мне полный провал начатого святого дела. Решаюсь принять бой и вырабатываю план действий.
На рассвете получаю донесение, что красные перешли в наступление и гонят мою передовую полусотню. Трогаясь в путь по хребту на Кардоникскую, успеваю вовремя. Красные с хребта разделились на две группы: первая небольшая, приблизительно около полутора эскадронов, преследует по хребту несколько казаков, оторвавшихся от полусотни, а вторая большая, около 800 человек, преследуя мою полусотню, заняла станицу. Из станицы бегут в разные стороны казаки, и партия их (от 30 до 40 человек), верхом отстреливаясь, направляется через реку Хасаут к хребту у реки Маруха. Их преследует эскадрон красных, а главная масса бросается за моей полусотней.
Через час после прибытия моих конных частей мокрые от пота прибежали пластуны, с которыми я редкой цепью занимаю позицию у хребта, передав им все четыре пулемета. Конные части выстраиваю развернутым фронтом с резервом в полусотню в изгибе дороги и даю по одному взводу на фланги позиции.
Отступающей полусотне, с присоединившимися к ней казаками станицы, даю приказ упорно задерживать противника и дать нам время организовать оборону пути и хребта вблизи кургана. Через короткое время на кургане появляется большой красный значок и красные, спешенными и конными частями, переходят в наступление на мою позицию. Даю приказ пластунам вести редкий огонь, ибо патронов от 50 до 80 на человека. Противник стремительно идет вперед, пластуны усиливают огонь, но красные, густой цепью заняв хребет, начинают спускаться и подходят к пластунам на 500–700 шагов; начинается усиленная перестрелка на флангах. В моей коннице всего 180 человек.
Думаю: «Если за правое дело я дерусь — то красных разобьем, а нет — умрем все в атаке». Становлюсь перед строем, снимаю папаху, казаки, как один, следуют моему примеру, осеняют себя крестом. Пластуны открывают максимальный огонь, а я во главе конницы с криками «ура!» бросаюсь в атаку. Конные фланги делают так же, пластуны, оставшись позади, бросаются вперед.
Красные обомлели, не ожидая вообще отпора, начинается сплошная рубка противника, он в панике бежит, «товарищи» бросают все, вплоть до верхней одежды. До самой Кардоникской продолжается преследование врага с рубкой, в самой станице оставшиеся казаки, видя бегство красных, открывают стрельбу по бегущим. Противник совершенно теряет голову и в панике бежит на станицу Красногорскую. Преследовать дальше посылаю одну сотню, которая гонит их до самой Красногорской и возвращается. Противник разгромлен, несмотря на его многочисленность, взято 10 пулеметов, 300 винтовок, около 200 лошадей, много патронов. Потери в живой силе: у красных убито свыше ста человек, у меня (Бог помог нам!) всего пять человек ранеными, ни одного убитого.
Казаки в частях и жители ликуют, наш престиж поднимается. Бой закончился к 14 часам, а уже к вечеру слух о нашей победе распространился далеко в глубь Кубани, за 90–100 верст знали (как нам позже говорили) о разгроме красных. Этот бой, кроме морального подъема частей, признания жителей, дал мне новых бойцов-казаков кардоничан, которые, приняв в этом бою активное участие, не могли больше оставаться в станице. С этого дня в станице Кардоникской формируется сотня конницы в 150 шашек и сотня пластунов в 200 человек. Части устали, и я решаюсь в первый раз ночевать в станице.
4 июля ко мне под вечер явился казак Попов из станицы Удобной, прибывший через перевал из Сухума (Грузия), и доложил мне, что в Сухуме имеется представитель Кубанского правительства, находившегося в Крыму, полковник Налетов, который имеет связь с правительством и генералом Врангелем.
Получив такие сведения, я ночью же написал донесение Кубанскому атаману и генералу Врангелю о начале моей работы, о положении на Кубани и просил спешно, насколько возможно, прислать оружие, патроны и медикаменты. Кроме того, командировать ко мне представителей от Кубанского правительства и главнокомандующего, дабы ориентировать меня в обстановке, так как о происходящем в Крыму я ничего официально не знал.
С начала моего ухода в горы (прошло уже почти четыре месяца) я питался лишь слухами и известиями из большевистских газет, доходящих до передовых частей отряда. Донесение это было послано с поручиком Дибижевым (грек, житель аула Хасаут-Греческого).
5 июля части, пополнив свои ряды казаками станицы Кардоникской, перешли на бивак в Лысогорку, куда под вечер прибыл ко мне нарочный из Хасаут-Греческого и привез с собой мою родную сестру Александру Архиповну Орлову, чей муж-офицер был убит большевиками в 1918 году. (Перед моим отъездом из Армавира я перевез свою мать и сестру с шестью детьми в станицу Лабинскую, где их никто не знал, но из Лабинской, по занятии ее большевиками, семье пришлось переехать в Баталпашинск, где осталась жить моя сестра, а мать прибыла в родную станицу Кардоникскую.)
При свидании с сестрой я узнаю следующее: как только большевикам стало известно о моей работе в горах, был произведен обыск у всех моих родственников в Баталпашинской, у сестры нашли мою карточку и ее с детьми и некоторых родственников арестовали. Сестру ко мне прислали (оставив детей под арестом) уговорить меня прекратить восстание, после чего мне предлагалось уехать, куда я хочу, и даже предлагалось перейти на их сторону.
Сестра, зная абсурдность предложения моих врагов, была уверена, что я не пойду на соглашение, но под угрозой принуждена была ехать. Узнав мое твердое решение продолжать борьбу, благословила меня и спешно уехала.
Просьбе остаться у меня уступить не могла, так как ее дети были заложниками, и просила не беспокоиться за нее — она была уверена, что большевики не позволят насилия в отношении к ней. Зная проклятых, я не ожидал ничего хорошего, но помочь ей был не в силах, так как, дав клятву своим подчиненным продолжать борьбу, не мог изменить. Моя совесть, офицерская честь и долг требовали от меня продолжать начатую работу. Сестра уехала — я чувствовал себя ее предателем.
Седые горы Кавказа приютили десятки тысяч честных сынов РОДИНЫ, создавших собою крепкую духом и любовью к Родине «АРМИЮ ВОЗРОЖДЕНИЯ РОССИИ». Цель армии уничтожить коммунизм и водворить на РУСИ строгий народный порядок через УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ.
Народная армия начала свои работы на западном и юго-западном фронтах и в средних губерниях России. Под ее натиском стонет жидовский приспешник коммунистов, он зовет себе на помощь Кубанскую молодежь; приказно мобилизуя ее, он влечет ее на верную гибель.
Дорогие Кубанцы, не давайте своих сынов в красную армию, ибо их там ожидает сырая могила, шлите их иод покровом леса в ряды НАРОДНОЙ АРМИИ. Наш долг, наша святая обязанность поднять могучую руку честного гражданина, пока она не связана цепями коммунистическаго рабства, и освободить Родную КУБАНЬ от жидопскаго ига — коммуны. Мы призываем тех, кому ужасны субботники, кому страшно новое крепостное право — работа на коммунистов, кому страшна голодная смерть.
Все на защиту. Время не ждет. Проклятый коммунист слаб иод ударом НАРОДНОЙ АРМИИ, он чувствует гибель и, огрызываясь в свои предсмертные часы, градом посыпет ужасные беды на вольную голову КУБАНЦА, ДОНЦА и ТЕРЦА. Спешите в родные торы. Все задело. Пора.
Избранный народом. Командующий НАРОДНОЙ АРМИЕЙ, Генерал-Майор [подпись М. Фостикова].
Анапа 1920 г.
Поделиться книгой: