Помоги проекту - поделись книгой:
Аббат лежал с закрытыми глазами, и из его груди с каждый вздохом вырывался хрип. Кровотечение удалось остановить, но в сознание он так и не пришел. Рядом с кроватью сидела Дезире, задыхаясь от слез и держа брата за руку. Ее умственные способности так и не пробудились. И сейчас, уже достигнув почти своего шестидесятилетия, она оставалась большим ребенком, и как ребенок мгновенно переходила от отчаяния к радости. Сейчас она всхлипывала, широко открыв рот, и слезы как весенний дождь непрерывно лились из опухших глаз. Впрочем, она скоро успокоилась и торопливо принялась за уборку комнаты, аккуратно сложив одежду аббата на спинку стула. Потом ухватила таз с теплой водой и принялась губкой протирать лицо больного, забрызганное кровью. Всю свою заботу, которую она отдавала питомцам скотного двора, сейчас она перенесла на брата, которому раньше уделяла слишком мало времени.
Вопреки предсказанию врача, больной пережил ночь и наутро даже почувствовал прилив сил, какой чувствуют все больные чахоткой перед агонией. Дезире напоила его бульоном с ложки, и он устало откинулся на подушки. Перед его глазами проплывали все те же знакомые образы – сад Параду, Альбина. И снова и снова возвращался он к пугающей картине – Альбина бледная и застывшая на ложе из цветов, словно прекрасная шкатулка, заключающая в себе не рожденного ребенка. Те самые цветы, которыми они любовались вдвоем, приносившие столько радости – стали палачами для несчастной брошенной Альбины. Никто не видел, как она в отчаянии срезала все эти левкои и розы, полностью опустошив сад. Как принесла их в свою комнату, усыпав ими пол и кровать. Как плотно закрыла окна и двери и уснула на ложе из цветов, чтобы умереть вместе с ними, задохнувшись в их агонии.
–
Больной вздрогнул и заметался. А в комнату уже входили отец Орельен и Жан со Святыми дарами. Аббата Муре было решено соборовать и причастить.
– Если хочет бог, и я хочу! – Провозгласил кюре, – Не мучит ли тебя совесть? Доверь мне свои сомнения, облегчи свою душу, брат мой.
Он перекрестил воздух сосудом с миром. Но ответа на свои вопросы так и не получил. Тогда он окропил постель святой водой и произнес:
Едва капли холодной воды коснулись аббата, как он задрожал всем телом и в его угасающих глазах отразился ужас.
Муре поднял, дрожащую от слабости руку, покрытую сухой, словно пергаментной кожей. Это был жест защиты, отталкивающий и брата Орельена и Святые дары и самого бога. Его голова перекатывалась по подушке, а губы силились произнести что-то. Брат Орельен наклонился к больному, но вместо слов покаяния услышал лишь тихое «нет, нет, нет».
– Он бредит, – прошептал Жан.
Но умирающий осмысленно смотрел прямо в глаза кюре, все так же защищаясь как от удара слабой желтой рукой. И собрав все силы, громко прошептал:
– Я больше не хочу того, что хочет бог.
Кротчайший сын божий, святой пастырь умирал еретиком.
– Этим святым помазанием…, – начал было читать кюре. Но в ту же секунду аббат забился в жесточайшем припадке удушья.
– Нет, нет, нет…, – почти стонал он с каждым вздохом. – Уйдите, уйдите все…
Отец Орельен подхватил сосуд с миром, который больной едва не скинул на пол, и в растерянности начал отступать к двери.
– Дождемся, пока ему полегчает, – пробормотал он. Кюре не мог признаться, что желал бы оказаться за тридевять земель от этой комнаты. Неистовство умирающего в какой-то момент показалось сильнее его собственной веры.
Аббат снова впал в забытье. Теперь ему казалось, что он идет за гробом Альбины, высоко держа голову, ибо верил в правильность своего выбора. Ни один смертный не может соперничать с богом, и аббат Муре упивался своей нечеловеческой стойкостью перед искушением, упивался сознанием, что победил в себе человека. А потом он читал «
–
Аббат Муре умер в тот час, когда во всех католических храмах вознеслись первые звуки рождественских гимнов. Он умер, так и не приходя в сознание. Отец Орельен совершил обряд соборования над умирающим, хотя так и не дождался от него слов покаяния – потому что святой отец так и не очнулся. И ни один из тех, кто знал его, не догадался, что их пастырь перед смертью отрекся от бога.
– Вот так все и было. – Закончила рассказ Клотильда.
– Грустная история, – печально заметила Нинон.
– И сентиментальная, – добавил Матье. – Кстати, ба, а откуда ты узнала о его смерти?
Клотильда неспешно поднялась с кресла и подошла к бюро. В одном из ящичков лежал белый узкий конверт. Она извлекла из него пожелтевшую газетную вырезку:
– «Приход церкви святого Евтропия извещает о смерти…», – прочитал вслух Матье и рассмеялся. – Здесь ничего не написано об отречении.
Клотильда строго взглянула на внука:
– Не написано. Но мне кажется, что все так и было. Во всяком случае – это было бы справедливо.
– По отношению к Альбине? – Тихо спросила Нинон. И не получив ответа, добавила, – мне очень жаль, что бедный Серж оказался таким несчастным, но исправить ведь уже ничего нельзя? – Она ухватила Клотильду за руку. – Ничего?
Нет, – со вздохом ответила Клотильда, -. Нельзя.
Она аккуратно положила вырезку обратно в конверт, присоединив его к стопке таких же конвертов в бюро – жалким остаткам сгоревшего труда доктора Паскаля.
Антитеррор
Нас собирали каждый день в одной и той же комнатке на пятом этаже Центральной автобусной станции Тель-Авива в половине седьмого утра. Зима в тот год выдалась затяжной. Шел февраль, но каждый день лили дожди, сопровождаемые такими раскатами грома, что сотрясалась земля. Температура днем едва переваливала за десять градусов по Цельсию, а ночью упорно держалась на шести. Собирали, чтобы в крохотном импровизированном зале заседаний рассортировать и направить на охрану входов этого огромного и бестолкового здания. Появлялся начальник охраны, весь обвешанный государственными секретами, и потому постоянно носивший таинственное выражение лица.
– Нас предупредили о возможности совершения теракта на этом объекте, – традиционно и заученно начинал он. Было ли такое предупреждение или не было – значения не имело. Но что еще можно услышать, когда ты работаешь охранником в Израиле в тяжелые времена интифады Аль-Акса?
Мы не были обычными сторожами. Нас называли гражданскими бойцами с террором. У многих было разрешение на ношение оружия. Те, кто такого разрешения не имел, всеми силами старался его заполучить, хотя пользоваться пистолетами запрещалось. Но само осознание того, что ты при оружии, снимало часть напряжения, в котором мы пребывали с утра и до вечера. Поэтому я с удовлетворением поглаживал кожаную одежку древней «Береты», которая досталась мне за копейки, и чувствовал себя защищенным. А все остальное было лишь работой, за которую платили не очень хорошие деньги.
В те дни казалось, что все репатрианты работали только в двух местах – на уборке и в охране. Только не подумайте, что такое разделение совершалось по половому признаку. Отнюдь! На уборке прекрасно работали и мужчины, а женщины часто шли в охрану. Как говорится, каждый выбирал себе дело по душе. Сейчас мне кажется, что в «антитеррор», как мы называли свою работу, шли те, у кого выработалось стойкое равнодушие к смерти, что сродни суицидальным наклонностям. Почему-то большая часть работников были разведены или никогда не состояли в браке. Семьи репатриантов в Израиле лопались как пузыри на воде. И каждый из бывших партнеров начинал строить свою собственную, отдельную жизнь. Я не берусь говорить за всех, но моя личная трагедия выбросила меня на обочину жизни, а может быть, я и сам туда выбросился, как кит на берег. Я снимал малюсенькую комнату в Южном Тель-Авиве, недалеко от этой самой станции. И даже был приписан к бомбоубежищу, располагавшемуся в подземных этажах. Думаю, что воспользоваться им в случае атаки я бы просто не успел. Добираться пришлось бы минут десять. Слишком долго.
Моя квартира находилась в здании бывшей фабрики. Понятия не имею, что там раньше выпускали. Но я имел грубую железную дверь с заклепанным глазком, которая отгораживала меня от грязной лестницы, где постоянно толпились китайцы. Гастарбайтеры заселяли это ветхое трехэтажное строение, словно муравьи. В выходные дни они распахивали двери, создавая видимость нищей китайской улицы, жарили вонючую рыбу и слушали свою музыку, которую включали в одной из квартир для всех. Им было хорошо в окружении родных и близких. А я был один.
Каждое утро я шел на работу, чтобы вернуться домой через десять часов, если повезет. А то и поздней ночью, когда здание станции уже закрывается. Людей не хватало, и мы ухитрялись нарабатывать по триста часов в месяц, увеличивая, таким образом, нищенскую почасовую зарплату. Никто и не догадывался, что такие уважаемые и важные люди в форме не получали даже установленного минимума. Ну и черт с ними! Мне хватало.
Сейчас, когда я вспоминаю все это, мне кажется, что время тогда остановилось или сделало петлю, и на полгода я выпал из жизни, зато и не состарился. Делая механическую работу, я постоянно прокручивал в голове тексты своих будущих рассказов или даже романов, хотя и не знал, будут ли они написаны вообще. Но это занимало. Отвлекало от действительности и даже немного возвышало меня в собственных глазах, потому что я был в одном шаге от окончательного падения, от того, чтобы стать бомжем в случае потери этой работы. Если я даже этого не понимал так ясно, как сейчас – смутное чувство ненадежности моего существования не отпускало ни днем, ни ночью.
– Нас предупредили о возможности совершения теракта на этом объекте, – сказал наш босс. Эта фраза обычно была сигналом к тому, что требуется тишина – летучка началась. Поэтому все умолкли как один: русские репатрианты обоих полов, репатрианты из Эфиопии, единственный немногословный индус и, невесть как, занесенная к нам единственная сабра – светловолосая девочка с экзотическим именем Смадар. Она тонула в огромной безобразной черной куртке с эмблемой хевры на кармане. Точно так же выглядели и все остальные женщины. Под куртками у каждой была надета серая футболка необъятной ширины и длины. Так, наверное, одевают заключенных.
– Будьте бдительны, – бесцветный голос главного охранника шуршал по комнате, плавно огибая углы. – Вы все знаете, что нужно делать при появлении террориста. – Вот ты ответь, – обратился он к одному из «русских». Кажется, того звали Виктор.
Парень бойко вскочил:
– Завести всех гражданских лиц на станцию, плотно закрыть двери, а потом подойти и обнять террориста.
– А для чего такая инструкция?
– Чтобы спасти мирных граждан! – заученно выпалил Виктор.
– А вот и нет, неправильно, – ехидно отозвался главный. – Мы не станем никого запускать внутрь, ведь в толпу могут затесаться и другие террористы. Мы только закроем двери, сообщим по рации всем постам, а потом уже подойдем и обнимем шахида. Для того, чтобы осколки далеко не разлетелись. Всем ясно?
Инструкция была глупой: при появлении шахида в толпе перед дверью никто бы никуда позвонить не успел, взорвались бы все вместе к чертовой матери. Если, конечно, у смертника не было бы других планов, а насколько я знаю, план у них обычно один – убить как можно больше людей. А уж внутри здания или снаружи – какая разница?
После «занятий» нас распределили по многочисленным входам и выходам станции. Мы быстро расхватали металлоискатели и рации и отправились на свои посты. Тахана мерказит, как называется на иврите центральная автобусная станция – строение уникальное. Вы когда-нибудь видели автобусную станцию о семи этажах? Причём два из них находятся под землёй, и автобусы на них не прибывают. Зато, начиная с третьего – везде автобусные остановки. Внутри полно всяких магазинов, киосков, даже своя пекарня есть, где пекут самые вкусные булочки на свете. Работа у входов, куда прибывают автобусы, не сложная. Потому что и люди, и транспорт уже проверены несколько раз. Хотя это не избавляет от риска, но и не сильно напрягает. Пришел автобус, проверили прибывших и – пауза, пока не придет следующий. Можно даже присесть. Благо везде есть служебный стул или скамейка и обязательный стол, на котором проверяют чемоданы.
Вы, наверное, думаете, что это легкая работа. Знаю, так думают все. Но когда перед тобой стоит толпа с чемоданами, и каждого из этой толпы нужно тщательно проверить металлоискателем, запросить документы на ношение оружия, если оно при человеке имеется, – а таких очень много, – когда надо проверить все-все сумки и чемоданы, работа вовсе не кажется легкой. Все привыкли видеть охранников, подрёмывающих на посту возле банков и проверяющих одного человека в час, но Тахана Мерказит совсем не такое место. На пунктах, пропускающих людей из города – это третий и четвертый этажи – творится настоящий ад. Поток входящих не иссякает ни на секунду, и каждый в этом потоке потенциально опасен. Да еще на тебя смотрят две камеры, а за ограждением туда-сюда бродят несколько полицейских. Бывало, что в жару охранникам на этих участках становилось плохо.
Меня сначала усадили в дальнем конце четвертого этажа, где неожиданно открыли настежь обычно плотно закрытую дверь. Это был вход на станцию с глухой улочки, по которой почти никто не ходил. В проём двери было видно, что дождь льёт стеной, и я предположил, что ближайшие шесть часов смогу просто посидеть в одиночестве и отдохнуть ото всех. Но этому не было суждено сбыться. Сначала появился наркоман. Самая пустынная часть здания всегда полна наркоманов всех рас и национальностей. Их, конечно, стараются не впускать, но этот народ обладает дьявольской хитростью, когда дело идет о первой утренней дозе.
Наркоман возник перед моими глазами неожиданно, словно материализовался из воздуха, и заканючил по-русски, но с сильным акцентом:
– Дай шекель. На автобус надо. К маме.
На мой вежливый посыл его «к такой-то маме» он сначала не отреагировал. Но как будто задумался, сморщив лицо. А потом вдруг радостно закивал:
– Да. Кибенимат. Дай шекель.
– Брысь отсюда! – сказал я ему и жестом показал куда. Но он все кружил надо мной, как пчела. Что же, покой в нашем жестоком мире нужно покупать. И я дал ему шекель.
А сам вернулся к своим размышлениям. Бывало, что в такие минуты я почти дословно собирал рассказ, который потом записывал. В тот раз я обдумывал часть романа о роботах, которые верили в бога и, якобы по его указке решили, завоевать землю. Так, – глупость, еще и не до конца сформированная. Ливень не прекращался, и сырость начала проникать под куртку. Какое-то время я мужественно терпел, а потом вскочил со стула, надеясь согреться хотя бы таким коротким движением. Уходить с поста было никак нельзя, я даже не мог хотя бы на пять минут отступить вглубь помещения. Впрочем, там было не теплее. Если летом многочисленные кондиционеры прекрасно справлялись со своими обязанностями, то зимой наступал жуткий холод. Черт его знает, как проектируют такие здания. Наверное, думают, что в Тель-Авиве никакой зимы и быть не может. Конечно, раз температура не уползает в минус, то какая уж тут зима?
Я всегда старался сидеть, привалившись к стене: терпеть не могу ощущать спиной пустоту. Один психолог мне объяснил, что на самом деле – это страх. Оказывается, наши предки никогда не садились спиной к выходу из пещеры, потому что боялись хищников, которые запросто могли подойти и напасть со спины. Но здесь был только дверной проем, а впереди и позади меня – пустота. Спереди улица, сзади длинный пустой коридор. И я услышал шаги за спиной. Где-то далеко шумели приглушенные голоса, и на их фоне шаги за спиной казались зловещими. Я обернулся.
Он был высок и слишком уж аккуратен. Светлые волосы расчесаны на косой пробор и прилизаны волосок к волоску. Рубашка застегнута на последнюю пуговицу у горла и заправлена в брюки со стрелками. В руке он держал несколько тощих брошюрок, и я заметил, что ногти у него наманикюрены. Возможно, что в любой другой стране такой человек показался бы одним из многих, но не в Израиле. Он выглядел чуждым, и мне стало тревожно. Нет, не подумайте, что я почуял в нем террориста. Террористы такими не бывают.
– Здравствуйте! – ласково произнес он. Именно ласково и никак иначе. Его голос обволакивал как пышное и мягкое облако.
– Здравствуйте! – ответил я сквозь зубы. И весь внутренне подобрался, ожидая чего угодно, даже того, что этот человек окажется представителем Кнессета.
То, что он не из Кнессета, я понял с первых же его слов.
– Я хочу побеседовать с вами… – загадочно начал незнакомец, – об истине…
Ну, конечно, это был всего-навсего миссионер какой-то христианской организации. На редкость прилипчивые типы. Я глянул ему в глаза самым зверским своим взглядом, но ему мой взгляд – что слону дробина. Он уже оседлал своего конька, и понеслось.
– Я расскажу вам про адские муки… тра-та-та… Покайтесь пока не поздно … тра-та-та….
Естественно, что я пропускал все эти тексты мимо ушей. Я даже от него демонстративно отвернулся и уставился на мокрый тротуар. Пока… Не знаю, что же произошло на самом деле, но в какой-то момент вдруг все во мне взбунтовалось. С какой стати я должен выслушивать эти оскорбительные намеки?! А то, что они были оскорбительными, поймет каждый, кто хоть раз сталкивался с любыми верующими. Вот я тут стою, мерзну, каждый день рискую жизнью, чтобы такие, как он, могли безопасно ездить по стране. И, тем не менее, я грешник, место которого в аду. А этот хлыщ, живущий на средства миссии, собирается за мой счет сделать себе еще одну зарубку в списке добрых дел, который он должен представить своему богу в момент смерти.
Когда он заявил, что я провожу свои дни в праздности, я озверел окончательно. Дать ему в морду я не мог, потому что сразу же лишился бы работы, да еще этот подонок мог подать в суд. Поэтому я просто заорал что-то нечленораздельное и изо всех сил стукнул кулаком по столу. От толчка на пол слетели его гнусные книжонки, которые он успел красиво разложить для наглядности. И почти в тот же миг раздался ужасающий грохот, и меня ослепила вспышка света. И тут же по рации понеслось «Пигуа, пицуц, пигуа, пицуц!» (теракт, взрыв) на разные голоса. Лишь минутой позже кто-то спокойным голосом объяснил, что это был лишь сильнейший раскат грома. Но этой минуты хватило, чтобы христианский поганец, до смерти напуганный грохотом, исчез в неизвестном направлении. Кажется, он выскочил под дождь. А еще через десять минут пришел мой сменщик, и меня перевели на другой пост. Наше начальство очень любило перемещать охранников по автостанции.
В том, что раскат грома был принят за теракт, не было ничего странного. Шла интифада, гордо именуемая интифадой Аль-Акса. Для тех, кто не знает, что такое Аль-Акса – объясняю: так палестинские арабы называют Иерусалим. Взрывы гремели по всему Израилю каждый день, а Тахана Мерказит была одним из самых уязвимых участков.
Любой громкий звук пугал людей почти до смерти. Однажды мне пришлось наблюдать панику в автобусе, когда у ребенка в руках лопнул воздушный шарик. Автобус мгновенно остановился и из него как горох посыпались люди. А потом, поняв, в чем дело, оставшиеся пассажиры обрушились на мать неловкого дитяти с укорами, да так ее достали, что она покинула автобус, таща за руку своего непутевого малыша, горькими слезами оплакивающего желтый шарик.
Перевели меня на пост номер один. О нем следует рассказать особо. Вообще, дежурство там считается легким, потому что это не вход, и не выход, а спуск со станции, через который выезжают автобусы. Прямо на выезде стоит одинокая фанерная будка с тремя стенами и сидением внутри, напоминающая скамейку под навесом на автобусной остановке, но рассчитанная на одного человека. Охранника не интересуют автобусы, поэтому будка повернута к ним спиной. Зато открывается широкий вид на улицу. Справа – глухая стена станции, слева низенький заборчик, под которым, уровнем ниже находится еще один въезд – в подвалы. Там постоянно дежурят вооруженные до зубов охранники, с автоматами, пистолетами и гораздо большими полномочиями, нежели у нас.
Я не имел бы ничего против поста номер один, если бы не Ави. На каждый этаж приходился один, а то и два инспектора. Это были люди, отслужившие в израильской армии: по сути – военные. Их называли почему-то «мафтехим»: ключи. Возможно, что на самом деле это было совсем другое слово, но я тогда не мог похвастаться хорошим знанием иврита, поэтому мысленно называл их «ключами». Мафтеахом третьего этажа, к которому был приписан пост номер один, был эфиоп Ави. В экстренном случае нужно было обращаться по рации прямо к нему. А уж он, если возникала необходимость, доводил все до сведения высшего начальства. Но, дело в том, что мы с Ави не разговаривали. Мы были врагами. Представляете себе, в стране почти военное положение, а в полугражданском «антитерроре» не разговаривают начальник и подчиненный. Наверное, в Великую Отечественную за такое расстреляли бы обоих. Но мне плевать, я был вольнонаемный.
Эта история началась в одно из первых моих дежурств, еще в августе. Меня, новичка, поставили на один из тяжелых постов – вход третьего этажа. И, как назло, именно в тот день перед входом был назначен сбор школьников. Куда-то там они собирались ехать, ждали автобуса и сходили с ума, как и все дети. Но, доложу я вам, израильские дети – это совсем не те дети, к которым вы, может быть, и привыкли. Это – исчадия ада. Вечно орут дикими голосами, постоянно что-то едят и плюют на любые авторитеты. На мое несчастье, у самого входа, прямо за моей спиной, располагался киоск с чипсами, «бамбой», шоколадками и прочими вредными продуктами, без которых израильский ребенок не может прожить и минуты. Чтобы попасть с киоск, нужно пройти досмотр. То есть я честно должен поводить металлоискателем по спине и ногам каждого, кто хочет войти. Когда партия юных обжор в первый раз устремилась к киоску, я всех их проверил. Проверил и во второй раз, и в третий. Они пожирали все добытое тут же, прямо на моих глазах, и вновь устремлялись к кормушке. В конце концов, мне надоело изображать кипучую бестолковую деятельность и по сто раз ощупывать металлоискателем каждого ребенка, а они начали проходить и просто так, чтобы их лишний раз обыскали. Нравилась им такая забава. Многие уже крутили пальцами у виска и обзывали меня дураком. Да я и сам себя чувствовал полным идиотом, роботом с заложенной программой.
Мне это надоело, и я перестал проверять этих хулиганов, одетых по времени года совсем легко, тем более, что все они были постоянно перед глазами, даже за автобус не заходили. Вот тут и возник Ави. Оказывается, он следил откуда-то за моей работой. Он возник передо мной, гордо подбоченившись и вытянувшись во весь свой незначительный рост, со взглядом, полным укоризны. Я сначала даже не понял, что ему от меня нужно. Но потом он открыл рот и на иврите объяснил мне, что я пропустил террориста на Тахану.
– Какого террориста? – с удивлением спросил я.
Тут он зашел мне за спину и вытянул оттуда пацана, едва достигающего ему до пояса.
– Вот этого.
Уж на что я привык к абсурду, но такое даже бы и в голову не пришло. Именно этот ребенок был мною проверен раз пятьдесят. Но объяснений Ави и слушать не стал, а позвонил куда-то и вызвал одного из хозяев нашего благословенного охранного предприятия, на моё счастье говорящего по-русски. Ави же явно не знал этого языка. Я понял, что эфиоп меня подставляет, и не остался в долгу: объяснил хозяину, в чем дело, а потом добавил, понизив голос и кивнув на Ави:
– И передайте ему, что Ку-Клукс-Клан еще не отменили.
Хозяин вдруг заулыбался как-то особенно светло и радостно и ушел. Если вы думаете, что на этом конфликт был исчерпан, то сильно ошибаетесь.
Вечером я дежурил в другом месте, у входа на четвертый этаж, но не у центрального, а у бокового. Обычно там бывает не очень много народа, но заезжают автобусы, которые проверяются двумя военными. А мое дело простое – пропускать на станцию обычных израильтян, желающих попасть внутрь. Уже стемнело, и автобусов было мало, а людей и того меньше. Поэтому мы просто сидели возле металлического стола и попивали кофе из пластиковых стаканчиков. Пожалуй, эти часы бывали особенно спокойными. Слабый рассеянный свет проникал сквозь стеклянные окна, а одинокий фонарь был повернут в сторону автобусной остановки. Мы сидели почти в полутьме. Было уже почти одиннадцать вечера. И когда вдалеке показалась одинокая пошатывающаяся фигура, один из военных, Рони, мне подмигнул: твоя, мол, работа. На станцию не пропускали пьяных, тем более, вечером. Пьяница мог оказаться бомжем, рвущимся внутрь в поисках ночлега.
Когда фигура приблизилась, мы поняли, что никакой это не бомж, а совершенно пьяный Ави в гражданской одежде и синей бейсболке, напяленной козырьком назад. Обычно говорят, что это только русские все алкоголики, а остальные – непьющие ангелы с крылышками. Но пьяный негр, зрелище не менее отвратительное, хотя для неискушенного российского взора весьма экзотичное. Пьяный Ави был еще более экзотичен, чем можно было бы ожидать. Он доковылял до поста, прислонился к стене, по которой и сполз вниз, словно силы его покинули навеки, и застыл. Мы даже подумали, что он уснул, и решили оттащить его попозже, когда станция закроется на ночь, так как не могли покинуть пост даже для тысячи таких Ави.
Но, неожиданно, эфиоп вдруг заговорил по-русски, плачущим высоким голосом.
– Я, – почти рыдал он, – сам почти русский. Учился в университете Патриса Лумумбы… Учился! Я умный! И я не позволю, чтобы… какой-то… жид… отправлял меня в Ку-Клукс-Клан.
Это было неожиданно. Я весь обратился в слух, не веря собственным ушам. Мало ли что может померещиться на шестнадцатом часу рабочего дня. Но нет, он точно говорил на чисто русском языке. Потому что ни Рони, ни Эйтан не понимали ни слова, хотя тоже напряженно прислушивались. Эйтан вздрогнул при слове «жид» и даже потянулся к автомату, он был убежденным сионистом. А Рони из Уганды, расслышав «Ку-Клукс-Клан», сурово сдвинул брови. Оба поняли, что их как-то оскорбили, но не могли понять, чем именно. Нужно было разрядить обстановку, поэтому я миролюбиво сказал им:
– Он же пьяный… Завтра и не вспомнит.
Точный текст пьяного Ави я предусмотрительно не стал переводить.
Еще в обед я купил для дочери пушистую огромную гориллу с бананом в лапе, прельстившись ее необычным ярко-лиловым цветом. Она так и лежала в пластиковом пакете рядом со мной. Пока Ави продолжал бормотать что-то бессвязное, я незаметно вытащил обезьяну и продемонстрировал ему. Эфиоп взвыл на иврите, призывая окружающих проявить к нему милосердие:
– Смотрите, что он со мной делает!
Но эффект получился обратным. Оба великовозрастных дяди прямо-таки взвизгнули от счастья и принялись выдирать обезьяну друг у друга, уже не слушая воплей эфиопа. В Израиле все любят игрушки, вне зависимости от возраста или половой принадлежности. Вот и теперь Эйтан изображал, как обезьяна идет по столу, и при этом радостно восклицал:
– Эй зе, Тедди!
Почему-то все плюшевые игрушки здесь называют «Тедди», хотя у него в руках был вовсе не медведь, а горилла. Когда мы все досыта наигрались, то оказалось, что Ави исчез. Ушел, даже не попрощавшись. И все, больше мы с ним никогда не разговаривали. Правда, и особой надобности не было, мои дежурства проходили теперь спокойно даже на его территории.
Я знаю, что, прочитав этот кусок, многие «политкорректные» читатели возмутятся. Хорошо рассуждать о политкорректности, мире и дружбе, находясь за тысячи километров от расизма, войны и вражды. Каждый из нас, выходя утром на работу, не знал, вернется ли он домой. Да что мы… Вся страна так жила. Взрослые и дети каждую минуту находились под дулом пистолета, под страхом взрыва очередного смертника, и на этом фоне мелкая внутренняя вражда только раздражала, хотя и прорывалась иногда неприкрытым недовольством. Черные не любили белых, марокканцы – русских, русские – почти всех. Потому что были самой незащищенной частью общества. А из-за постоянного внутреннего напряжения мелкие стычки выливались в конфликты. Друзьями все становились, только слушая по радио сообщение об очередном теракте. Поэтому я не хочу врать. Ведь врут от страха перед чем-то, а я уже давно ничего не боюсь, кроме пауков.
Итак, я отправился на пост номер один, чтобы сменить Хаву. Хава была толстой парси – еврейкой иранского происхождения. Парси легко узнать, они чаще всего такие квадратные, с квадратными же лицами. Не агрессивные, зато очень жадные. Конечно, я не мог бы сказать то же самое о Хаве, мы почти не были знакомы, и денежных отношений между нами не возникало. Она уже поджидала меня, и с места в карьер затребовала мою рацию.
– Сказали, чтобы ты мне отдал свою, а взял эту. Она не работает – батарейки сели. Я сейчас пойду и закажу новые батарейки, кто-нибудь принесет. У меня с утра была другая, но ее забрал Ави полчаса назад, а вот эту принес. Хочешь, сам сейчас свяжись с ним….
Я не хотел. Тогда она клятвенно пообещала сразу же напомнить обо мне начальству и уплыла в дождливую даль. Сначала я ждал, что вот-вот кто-то появится, но никого не было, и я перестал оглядываться и замер, прислонившись головой к фанерной стенке. В будке было холодно, поэтому я застегнул куртку доверху и натянул на уши черную вязаную шапочку с эмблемой, изображающей американский флаг. Погода становилась все поганее, к непрекращающемуся дождю прибавились порывы какого-то особенно холодного ветра. То и дело сверкали молнии и раздавались оглушительные раскаты грома. Сначала ветром снесло заднюю стенку моей жалкой будки, я не услышал грохота падения фанеры, зато оказался на таком сквозняке, что чуть не околел. При этом некоторое время еще и не понимал, откуда так дует, а потом обернулся и увидел, что открыт всем ветрам. Чертыхаясь, я вылез под дождь и сделал все, что мог. Прислонил лист фанеры к будке. По-хорошему его надо было бы прибить гвоздями, но у меня не было гвоздей, была лишь неработающая рация. Понятно, что так и пошло, ветер сдувал фанеру, я вылезал и ставил ее на место. Некоторое время меня это развлекало.
Потом я вдруг заметил, что ветер гонит прямо на меня три разноцветных воздушных шара. Взлететь они не могли, потому что два уже совсем обессилели, и только третий – красный, все рвался в небеса, а уставшие братья тянули его к земле.
– Давай их сюда, – сказал я ветру, и он послушался.
Через мгновение нитка, соединяющая шары, запуталась в низенькой металлической ограде. Я отцепил их и привязал внутри будки к гвоздю. Белый и голубой выглядели уставшими, хотя еще и не совсем сдулись, а продолговатый красный был свеж и бодр, только покачивался на нитке в такт порывам ветра. Его покачивания напоминали движения, увлеченного беседой человека. Конечно, он не мог мне ответить, зато я мог с ним поговорить.
Если бы сейчас подошел кто-то из сабр, то непременно бы спросил, увидев шары: «У тебя День рождения?». Почему-то у них возникали только такие ассоциации. А мне шары напоминали всегда о первомайских праздниках. Глядя на них, я невольно перешел к мыслям о праздниках вообще.
– У меня праздник, – сказал я шару. Он кивнул. Конечно, праздник, льет как из ведра, на улице ни души, только автобусы бесшумно проезжают. Пустой мир – мечта мизантропа.
А потом я начал думать о Новом годе, и мне вспомнилось одно из моих дежурств месяц назад: мне пришлось работать в новогоднюю ночь.
Мы с индусом Абаи сидели на седьмом этаже и ждали последний автобус. От нечего делать он напевал мантры, хотя и считался иудеем, и показывал какие-то сложные фокусы с горящими спичками. До нового года оставалось минут пять, а автобус должен был прибыть ровно в двенадцать. В Израиле Новый год не признают, но из-за большого количества русских репатриантов, для которых этот праздник всегда был священной коровой, придумали ему новое название – Сильвестр, и даже позволили первого числа брать выходной. Поэтому уже второй год праздник отмечали все, а не только русские. Я видел наряженные елки в витринах магазинов на Алленби, а на станции работал целый елочный базар на четвертом этаже.
Поделиться книгой: