Сад Лиоты

И Нора не позволит дочери наделать глупых и нелепых ошибок.

Поднявшись наверх, в свою залитую солнечным светом комнату, Энни села на кровать с пологом из тончайшего, вязанного крючком кружева. Скрестив ноги и прижав к груди розовую атласную подушку, она изо всех сил пыталась унять струившиеся по щекам слезы. Почему мама всегда заставляет ее чувствовать себя виноватой? Не имеет значения, как она старается, не имеет значения, насколько хорошо она все делает, этого всегда недостаточно. Одна малейшая ошибка, одна неверная мысль, не совпадающая с тем, что ее мать считает правильным, и ей в очередной раз будет сказано, какая она неблагодарная, непослушная, упрямая и глупая. Если собственные слова казались матери недостаточно убедительными, она пускала в ход мигрень и этим закрепляла свое превосходство. Возможно, прямо сейчас мать находится внизу, лежит на веранде в шезлонге и успокаивает нервы белым вином, время от времени меняя холодный компресс на лбу.

И это моя вина. — Энни почувствовала свою полную беспомощность. — Всякий раз, когда я пытаюсь перечить, происходит одно и то же. И когда только это закончится?

О, Господи, Ты знаешь, я изо всех сил стараюсь забывать о своих обидах и сосредоточиваться на мыслях о Тебе. Мама знает все мои уязвимые места и как на них воздействовать. Почему она такая? Иисус, Ты знаешь, я старалась понять ее, старалась радовать, но ей всегда было мало. — Что еще хуже, Энни не понимала логики матери. Она жалуется на то, как много денег и времени потратила на дочь, но при этом не позволяет ей найти работу и жить самостоятельно. — Именно она настаивает на том, чтобы я поехала в Уэллсли. Ты знаешь, каких денег это стоит, Господи. Но я не могу поехать туда. Я чувствую, что Ты побуждаешь меня идти другим путем. Мама не желает слышать о занятиях искусством. Господи, раньше она говорила, что любит Сьюзен, но теперь называет ее хиппи и считает недостаточно хорошей для того, чтобы быть моей соседкой по квартире.

Как мать могла говорить, что гордится достижениями Энни в учебе и в ту же самую минуту допускать, что ее дочь глупа и не способна принимать решения, касающиеся собственной жизни?

«Поскольку в последнее время ты так увлечена Библией, почему бы тебе не заглянуть в ту ее часть, где говорится о почитании своих родителей».

Разве почитание означает беспрекословное подчинение? Готовность быстро отступать? Готовность предать самое себя, чтобы не нарушить чьих-то планов? И даже неважно каких?

Энни знала, что если она поедет учиться в Уэллсли, мать не успокоится и продолжит строить планы на будущее. Начнет названивать и выспрашивать, с каким парнем она встречается, достойный, подающий ли надежды он человек. Что, разумеется, означает высокие результаты тестирования, отличные оценки и выбор такого профилирующего предмета, который обеспечит блестящую карьеру и финансовый успех. Юриспруденция. Медицина. Бизнес. Мать всенепременнейше захочет знать всю подноготную молодого человека: откуда он родом и из хорошей ли семьи, является ли он потомком одного из пассажиров «Мейфлауэра»[3], есть ли у его семьи генеалогическое древо, успешны ли его родители и владеют ли огромным и отнюдь не новоприобретенным состоянием, а также высок ли их социальный статус.

Энни укоризненно покачала головой, подумав о том, что ее мать может вполне объективно и широко смотреть на вещи и не будет возражать, если ее дочь начнет встречаться с потомком первых переселенцев, разумеется, только в том случае, если его семья хорошо всем известна, почитаема и весьма уважаема.

Как, к примеру, семейство Кеннеди.

Энни вновь охватило чувство вины и раскаяния. Ее мать не настолько плохая.

Неужели я становлюсь похожей на нее, Господи? Когда я вырвусь на свободу, буду ли я обращаться со своими детьми, как она со мной? Или я потеряю рассудок и однажды поймаю себя на том, что говорю им: «У меня не было абсолютно никакой свободы, поэтому вы можете делать все, что вам заблагорассудится»? О, Отец, прости меня, но я начинаю ненавидеть свою мать!

Энни не хотела держать на нее обиду. Но мать отказывалась слушать. Это очень огорчало Энни и лишало ее уверенности в себе. И со временем ситуация становилась все хуже.

Я думала, что как только вырасту, смогу уехать и жить самостоятельно. Однако создается впечатление, будто она держит меня мертвой хваткой, выпустив свои коготки. Чем отчаяннее я сопротивляюсь, тем глубже они вонзаются в мое тело. Боже, помоги мне… пожалуйста.

Почитание. Какой смысл мать вкладывает в это слово?

Допустим, она поедет в Уэллсли…

Это лишь отстрочит неизбежное. Если поехать, мать не раз напомнит, сколько жертв она принесла во имя этого. А если не поехать, то до конца своих дней придется выслушивать упреки в том, что она неблагодарная дочь и что упустила свой шанс, не воспользовавшись обстоятельствами.

Господи, я в западне. Что мне делать?

Энни чувствовала свою обреченность. Какой путь она ни изберет, все равно будет ощущать себя отбившимся от стада теленком, который убегал лишь для того, чтобы загонщик с легкостью накинул на него веревку. Мать уже развела огонь и держит наготове клеймо, только не имя Божье выжжет она на теле дочери. «Собственность Норы Гейнз» — вот какое тавро она поставит. Но успокоится ли на этом?

Ничто из того, что делала Энни, не выглядело правильным в глазах ее матери, если только не было сделано по ее указу.

«Стань снова в стойло, Энни. Я знаю, для чего ты явилась на свет, и я намерена решительно подгонять тебя».

Но знает ли она куда? Чего на самом деле хочет ее мать?

Я не знаю, что делать, Господи. Я чувствую, как ты указываешь мне собственный путь, а мама тащит меня в другую сторону. Как мне разорвать эти узы, освободиться и поступить по Твоей воле, но при этом не причинить маме боль и страдания? Почему она не может просто меня отпустить?

Энни хотела вести себя так, как подобает любящей дочери, но это становилось все труднее. Она уже не могла находиться в одной комнате с матерью. Если бы сейчас она не поднялась к себе наверх, то выплеснула бы поток гневных слов, о чем потом горько жалела бы. Она всегда опускала глаза, чтобы не выдать своих чувств, и молчала, зная, что когда начнет говорить, ее слова превратятся в огненный поток, а чувства вспыхнут, как сухой ковыль в степи: обронишь одно слово — и забушует пламя. Энни приходилось сжимать кулаки, чтобы не вскинуть руки и не закричать: «Уйди с моей дороги, мама! Тебе невозможно угодить! Меня тошнит от такой жизни. Почему ты не начнешь жить для себя, чтобы дать мне возможность жить по-своему?»

Энни держала в себе гневные слова, чтобы ее отношения с матерью не превратились в черное пепелище. Она знала о матери такое, чего вовсе не хотела знать. Например, Нора Гейнз была очень обидчивой. Она хранила в памяти длинные списки нанесенных ей оскорблений и людей, оскорбивших ее. Она ничего, никого и никогда не забывала и не прощала. Ее прошлое напоминало Энни разложенный по ящикам боезапас. В подходящий момент мать умела достать любой снаряд и в мгновение ока открыть прицельный огонь. Энни знала имя каждого человека, который когда-либо ее обидел, и знала, как именно он это сделал. Нора Гейнз постаралась, чтобы ее прошлое не кануло в Лету.

Иногда обвинения за прежние проступки обрушивались на голову Энни, и тогда мать извлекала из памяти свой список и начинала бесконечное перечисление имен.

«Ты прямо как твой отец. У него тоже никогда не хватало ума, чтобы подумать о своем будущем… Ты прямо как твой отец, все время грезишь наяву. Ты прямо как он…»

Или еще хуже.

«Ты, как твоя бабушка Лиота, думаешь только о себе, и на чувства других людей тебе наплевать… Моя мать была вечно занята и не проводила со мной столько времени, сколько я проводила с тобой. Она никогда не любила меня так, как я люблю тебя… Она ничего мне не дала, и в восемнадцать лет я ушла от нее, чтобы жить самостоятельно… Я хотела, чтобы у тебя были возможности, каких не было у меня. И я добилась этого».

Энни не помнила ни одного случая, чтобы ее мать сказала хоть одно доброе слово о своей собственной матери, Лиоте Рейнхардт. И это наводило Энни на размышления. Виновата ли бабушка Лиота в том, какой стала ее мать, Нора?

У Энни не было возможности разобраться в причинно-следственных связях, выслушивая только одну сторону. С бабушкой Лиотой она виделась редко, хотя та жила поблизости, в Окленде. Бабушка ничего не рассказывала, даже когда внуков привозили к ней в гости: чтобы не беспокоить взрослых, их сразу отсылали играть во двор.

Энни безуспешно пыталась вспомнить хотя бы один случай, когда их с Майклом отправила бы играть во двор бабушка. Приезжая в Окленд, мать всегда начинала жаловаться на сильную головную боль, поэтому они там никогда не задерживались больше часа или двух. По дороге домой обиженная и раздраженная мать принималась перечислять все бабушкины прегрешения.

Однажды, когда родители еще жили в браке, Энни услышала, как отец признался, что любит Лиоту. Он произнес это признание в первый и последний раз. Его слова были восприняты матерью как вызов. После чего началась крупная ссора, продолжительная и громкая, с хлопаньем дверями и битьем посуды. Воспоминания об этой ночи навсегда запечатлелись в памяти Энни. Она не могла забыть, какие отвратительные обвинения выкрикивали ее родители. Спустя полгода они подали на развод. С восьми лет Энни прочно усвоила: нельзя упоминать имя бабушки Лиоты и ни в коем случае не спрашивать о ней.

Энни легла на кровать и стала смотреть на потолок сквозь кружево полога, подаренного ей на четырнадцатилетие. В тот день мать устроила грандиозную вечеринку, на которую пригласила друзей Энни из школы, из балетной студии и секции гимнастики. Гостей было много. И мать очень постаралась, чтобы подарок, который она сделала дочери, они увидели в последнюю очередь и услышали ее подробный рассказ о том, как в журнале, посвященном дизайну интерьера, она прочитала об этой замечательной вещице и позвонила в издательство, чтобы узнать адрес фирмы-производителя. «Эта кружевная роскошь проделала долгий путь из Бельгии». — заключила она, раскрыв большую коробку, и все присутствующие восхищенно ахнули. Одна подружка даже наклонилась к Энни и шепнула ей на ухо: «Как бы я хотела, чтобы и моя мама купила мне такую же прелесть».

Энни вспомнила свое желание швырнуть этот подарок обратно в упаковочную коробку, профессионально украшенную невообразимым количеством шелковых ленточек, и передать той девчонке с наилучшими пожеланиями. Ей хотелось крикнуть: «Я не просила об этом! Она будет использовать свой подарок против меня. В ту самую секунду, когда я посмею с ней не согласиться, она тут же заявит: „Как ты можешь быть такой неблагодарной? Я купила тебе великолепный кружевной полог. Мне пришлось звонить в редакцию журнала, которая находится за тридевять земель, целую вечность торчать у телефона, чтобы узнать, какая фирма производит такие замечательные вещи, а потом отправить письмо в Бельгию. Ты можешь представить, во сколько мне обошлась эта покупка? Я бы многое отдала, чтобы в маленькой тусклой комнатенке, где прошло мое детство, оказалось нечто столь же великолепное. И после всего этого ты не хочешь выполнить мою небольшую просьбу?“»

В душе Энни что-то шевельнулось, затеплилось, будто забрезжил слабый свет. Лишь отблеск света, но он мерцал, как зажженная в темной кладовой спичка. Она вдруг смогла отчетливо увидеть истину, и холодок пробежал по ее телу.

О, Боже… О, Боже. Я лежу здесь, на кровати, точно так же, как внизу, в шезлонге, лежит моя мать. И точно так же, как и она, я раздуваю свои обиды. Я презираю ее за это, но становлюсь похожей на нее.

Энни в тот же миг села, сердце ее учащенно забилось.

Я не могу оставаться здесь. Не могу продолжать все это. В противном случае я приду к такой же всепоглощающей ненависти, с какой она относится к своей матери.

Соскочив с кровати, она ринулась в свою гардеробную. С легкостью отодвинула зеркальную дверцу раздвижного шкафа и стащила с верхней полки свой чемодан. Она стала открывать ящики комода, вынимать только самое необходимое и все наспех упаковывать. Этих вещей хватит на то время, пока она основательно не устроится со Сьюзен. Энни взяла с прикроватной тумбочки свою Библию и положила ее поверх одежды. Опустив крышку чемодана, она заперла его на ключ.

Следует ли поговорить с матерью? Нет, лучше не рисковать. Она отдавала себе отчет, во что могут вылиться препирательства с матерью. Энни села за свой письменный стол, выдвинула боковой ящичек, достала оттуда весьма симпатичный набор письменных принадлежностей и довольно долго просидела в задумчивости. Неважно, что она напишет, все равно ничто не изменит мнение матери. Потерла глаза, потом нос, плотно сжала губы.

Боже… Боже… — Она не знала даже, о чем ей молиться. Не знала, правильно она поступает или ошибается. — Почитание. Что все-таки оно предполагает?

«Мама, — написала она, — я благодарна тебе за все, что ты для меня сделала. — Вновь долго и неподвижно сидела, обдумывая, что же еще написать, чтобы смягчить удар. Ничего не приходило в голову. Ничего ведь и не поможет. Все, что возникло в ее воображении, это неуемная ярость. — Я люблю тебя, — наконец, заключила она и просто подписалась. — Энни».

Она положила записку на кровать, на самую ее середину.

Нора услышала, как скрипнула тихонько лестница, и поняла, что Энни спускается вниз.

Неплохо. У нее было время все хорошенько обдумать.

Нора приняла расслабленную позу на своем ложе, поправила уже ставший теплым компресс и стала ждать, когда с извинениями появится ее дочь.

Входная дверь открылась и захлопнулась.

Удивленная и раздраженная, Нора села.

— Энни?

Разозлившись, она сдернула со лба компресс и вскочила на ноги. Заглянула в гостиную, позвала еще раз. Вероятно, дочь пошла побродить и развеяться. Со своих прогулок Энни возвращалась более сговорчивой. Однако Нора не любила томить себя долгим ожиданием, которое приводило ее в раздраженное состояние духа. Терпение не являлось одним из ее достоинств. Нора предпочитала как можно быстрее улаживать все вопросы, чтобы избавлять себя от лишнего беспокойства и ненужных размышлений. Она никогда не тревожилась о том, что творится в душе у Энни. Главное — всегда знать, где находится и о чем думает ее дочь.

Почему у нее такой трудный характер? Я все делаю так, чтобы ей было лучше!

Войдя в столовую, она увидела Энни сквозь прозрачные шелковые занавески на окнах, выходивших на центральную улицу. Дочь как раз забрасывала свой чемодан в багажник новенького «Сатурна», купленного ей отцом в подарок на окончание школы. Совершенно ошеломленная, Нора стояла в оцепенении, наблюдая, как Энни захлопнула багажник, обогнула машину и, открыв дверцу со стороны водителя, скользнула на сиденье.

Куда это она надумала ехать? Она ни разу не уезжала из дома без разрешения.

Как только машина Энни покатилась по улице, одновременно два чувства пронзили Нору: раскаленная добела ярость и леденящий душу страх. Она побежала к двери, распахнула ее и выскочила из дома.

— Энни!

Нора Гейнз стояла на своей идеально ухоженной, как на картинке, лужайке и смотрела на задние огни машины ее дочери, которые разочек мигнули во время недолгой остановки на углу, а затем машина свернула и исчезла из вида.

2

Лиота Рейнхардт вымыла после сыра и сполоснула холодной водой тарелку из зеленого стекла, предназначенную для сервировки праздничного стола, вилку, ножик и положила все это на пластиковую сушилку, которая стояла рядом с раковиной, на столешнице.

В доме было тихо, как в царстве тишины, все окна закрыты. А ведь когда-то каждый весенний день она распахивала их настежь и наслаждалась пением птиц, дышала свежим, напоенным ароматом цветов воздухом, проникавшим в дом из сада. Но за последние несколько лет сад зарос, а сама она стала узницей в собственном доме из-за мучавшего ее артрита. Лиота выдернула из раковины пробку и, пока теплая мыльная вода быстро втягивалась в отверстие стока, рассматривала свои скрюченные артритом, узловатые пальцы.

Вот так и время, как вода, исчезает стремительно и необратимо.

В свои восемьдесят четыре года она понимала, что ей уже немного осталось. Ее охватило грустное чувство одиночества, из-за которого дни казались бесконечно долгими и ночи нескончаемыми.

Услышав, как хлопнула дверь в соседнем доме, Лиота подняла голову и увидела троих ребятишек, которые появились около старого, выкрашенного в белый цвет забора, отделявшего владения Листы от дома, расположенного с западной стороны ближе всех остальных. Двери этого дома были совсем рядом, и она, пожалуй, могла бы болтать со своими соседями, будь она с ними в приятельских отношениях. Тех соседей, которых она знала, в доме не осталось. Одни из них куда-то переехали, другие давно покинули бренный мир. Теперь в примыкающем с западной стороны доме живет молодая чернокожая женщина с тремя детьми — мальчиком девяти лет и двумя девочками, которым, по всей видимости, около семи и пяти лет от роду. Лиота была последней представительницей тех семейств, что одними из первых купили эти дома и поселились в них еще до начала Второй мировой войны. Родители ее мужа приобрели этот дом совсем новеньким. Она мысленно перенеслась в прошлое, в те беспокойные, трудные времена, когда Бернард ушел на фронт и ей с двумя детьми пришлось переехать к «маме и папе». Джорджу тогда уже исполнилось три годика, а Эйлинора только-только начинала ходить и всюду совать свой любопытный носик.

Хотя родители Бернарда видели, что их сын вернулся с войны надломленным человеком, они настояли, чтобы в доме все было по-прежнему. Лиоте ничего не оставалось, как согласиться с этим решением. Некоторое время они жили вместе и старались быть вежливыми и обходительными, едва ли не счастливыми, а потом папа с Бернардом сделали гаражную пристройку и оборудовали в ней небольшую комнату, где поставили кровать. Из окон этой комнаты был виден сад. О, какими все же горькими были те годы!

Ситуация немного улучшилась, когда мама и папа перебрались из «большого» дома в недавно появившуюся пристройку. Не успели они там поселиться, как через несколько недель папа внезапно умер от инфаркта. И хотя мама Рейнхардт прожила без него тринадцать лет, Лиота могла с уверенностью сказать, что только в последний год ее жизни они с ней, наконец-то, помирились.

— Я недооценивала тебя, — призналась она Лиоте с сильным немецким акцентом, который явственно чувствовался, несмотря на то, что она много лет прожила в Америке и все эти годы настойчиво старалась избавиться от него. Однако с приближением смертного часа акцент лишь усиливался, возможно, потому, что мысленно мама Рейнхардт все время переносилась в свое детство, которое провела в Европе.

Однажды Лиота наклонилась к ней, чтобы подоткнуть лоскутное одеяло, и мама Рейнхардт погладила ее по щеке и со слезами в голосе проговорила:

— Ты была благословением для моей семьи, Лиота.

Первые добрые слова после стольких лет непонимания. Через неделю мама умерла.

Лиоте показалось странным, что она вспомнила эти слова в тот момент, когда наблюдала за тремя соседскими детишками. С торжественной серьезностью спустившись с заднего крыльца своего дома, они через двор чинной процессией двинулись в сад. В руках у мальчика была лопаточка, старшая девочка несла коробку из-под обуви, а младшая заливалась горькими слезами. Никто из детей не проронил ни слова, пока мальчик выкапывал ямку. Он как раз отложил лопаточку в сторону, когда на заднем крыльце появилась их мать. Подошла к ним, что-то проговорила и протянула старшей дочке квадратик миленького цветастого ситчика. Взяв лоскуток ткани, та опустилась на коленки, и ее сестренка что-то достала из коробки. Это был мертвый воробей. Пока младшая девчушка заворачивала крохотное тельце птицы в тряпицу и нежно опускала его в небольшую могилку, мать подняла с земли пустую коробку и отнесла ее в мусорный бак. Потом они все вместе запели гимн, который Лиота раньше слышала на богослужениях.

Но теперь она с трудом узнавала давно знакомую мелодию. Почему они пели протяжно и добавляли лишние ноты? Почему, собственно, не спеть, как надо?

Как только первая горсть земли из маленькой ладошки высыпалась в ямку, младшая из девочек вскочила на ноги, подбежала к матери и прильнула к ее длинной, полосатой, как зебра, юбке. Женщина взяла дочь на руки, прижала к груди и понесла к дому, мальчик в это время закончил похоронную церемонию.

Столько торжественности и столько пролитых по воробышку слез.

О, Господь всемилостивый, позаботится ли обо мне кто-нибудь, когда настанет мой час? Прольет ли кто-нибудь хоть одну слезинку по мою душу? Или же мое бездыханное тело будет лежать здесь, пока зловоние разлагающейся плоти не привлечет внимание какого-нибудь человека? Она так старалась, чтобы все члены ее семьи жили вместе, но все ее попытки оказались напрасными.

Старшая из девочек, просунув руку сквозь Лиотин забор, сорвала несколько нарциссов, которые выросли сами по себе из давным-давно посаженных луковиц. Лиота хотела было открыть окно и крикнуть, чтобы она убрала руки от оставшихся в саду цветков. Но гнев ее угас так же быстро, как вспыхнул. Какое это имеет значение? И разве сможет это дитя снова посадить в землю сорванные цветы? Лиота продолжала наблюдать, как девчушка украшает нарциссами — последняя дань любви погибшей птахе — свежую могилку. Девочка обернулась и заметила, что Лиота смотрит на нее из окна кухни. Вскрикнув от неожиданности, она пробежала через задний двор к дому, перемахнула через несколько ступенек и скрылась, громко хлопнув дверью.

Лиота закрыла глаза, до глубины души задетая увиденным. Выражение личика девочки показалось ей оскорбительным. На нем читалось не чувство вины за кражу нескольких нарциссов, а страх заставивший ее бежать со всех ног.

Неужели я превратилась в страшную ведьму из детской сказки? Разве ужас на лице этой девочки вызвала не мысль, что она видит старую уродливую гарпию, вознамерившуюся доставить ей серьезные неприятности?

Слезы навернулись на глаза Лиоты, взгляд затуманился. Сердце ее было разбито.

Господи, что я такого сделала, что привело меня к такому печальному концу? Я всегда любила детей. Я любила моих детей больше всех остальных. И все еще люблю их.

Эйлинора звонила ей очень редко и навешала всего пару раз в год. Она никогда не оставалась дольше часа и большую часть этого времени сидела, уткнувшись носом в окно и следя за тем, чтобы какой-нибудь хулиган не снял покрышки с ее драгоценного «линкольна». Или то был «лексус»? И Джордж был слишком занят, чтобы позвонить своей матери, ему не хватало времени даже на то, чтобы написать ей.

Повернувшись спиной к раковине, Лиота сделала несколько шагов к столику у окна, из которого был виден задний двор. Для этого ей пришлось собрать в кулак всю свою волю. Вздрагивая от мучительной боли в коленных суставах, она медленно опустилась на стул. Брызги дождевой воды, которые попадали на оконное стекло из засорившегося водосточного желоба, размыли осевшую на нем многолетнюю грязь. Уже лет десять Лиота не забиралась по лестнице на крышу, чтобы почистить желоб, и последний раз мыла окна прошлой весной. После вчерашнего дождя стекла стали мутными.

Сквозь них можно было разглядеть заброшенный сад — место ее уединения и восстановления сил. Теперь она бросила на него беглый взгляд — так больно ей было видеть одичавшие кусты роз. Когда-то она с любовью и старанием подстригала их, а теперь спутанные ветви торчат во все стороны. Повсюду с завидным упорством пробиваются сорняки, и в их беспредельной вольнице гибнут посаженные цветы. Поблекшая трава на газоне кое-где полностью исчезла, а местами буйно разрослась. Вдоль кирпичной стены все еще стоят глиняные цветочные горшки, но ценные растения, которые она покупала на заработанные с таким трудом деньги, безвозвратно погибли то ли от летней засухи, то ли от зимних дождей. Вишни, осыпавшиеся в прошлом году на площадку внутреннего дворика, сгнили, оставив после себя пятна, похожие на капли засохшей крови. Ах, и ее милая бледно-лиловая глициния…

Лиота закрыла глаза и погрузилась в глубокую печаль. Ее любимая глициния совсем одичала, молодые побеги разрослись, свились кольцами и придавили решетку, под их тяжестью она сломалась и провисла, преградив вход в огород, когда-то кормивший всю ее семью и соседей. Теперь там ничего не растет, лишь виднеются цветы горчицы и молочая да еще невысокие абрикосовые деревья, под которыми валяются сгнившие плоды.

Медленно разогнув пальцы, Лиота потянулась за газетой и сняла с нее голубую резинку, которую положила в пустой пластиковый контейнер из-под маргарина. Эти нелепые голубые резинки скапливаются в ее доме изо дня в день, из года в год, с тех пор как она стала выписывать «Окленд трибьюн». Что она собирается делать с ними? Для чего ей нужны дюжины пластиковых контейнеров, сложенные в кладовке? Или формы для выпечки пирога? Или журналы? Хвала Богу, подписка на них закончилась, и журналы больше не доставлялись. Зато теперь из почтового ящика она целыми кипами извлекала рекламные проспекты.

Настроившись прочитать всю газету, Лиота лишь просмотрела ее. Какая польза читать о том, что мир сошел с ума? Ирак с его террористами. Распавшийся Советский Союз с его ядерным запасом и озлобленным населением. Япония и Китай с их вековыми обидами. Что же касается местных новостей, то в Окленде, как ей уже давно известно, уровень преступности и коррупции гораздо выше, чем полагается. Передовицы? Одна и та же чепуха из года в год. Для чего читать все это? В одной из статей, которую она прочитала в последней газете, были полемические заметки о том, надо ли обучать детей из бедных кварталов афроамериканскому сленгу! Почему бы им не заняться изучением нормального английского языка? Она вспомнила, с каким завидным упорством изучала его мама Рейнхардт, несмотря на то, что не собиралась искать работу за порогом своего дома. Папа Рейнхардт в совершенстве владел английским, но работал только перед войной, пока всех американцев не охватили подозрительность и страх.

Нет, чтобы в очередной раз убедиться, что за ее долгую жизнь мир не изменился к лучшему, не стоило читать газет. В любом выпуске телевизионных новостей, которые показывали с четырех пополудни до одиннадцати вечера, она видела примеры человеческого произвола. Одно время она смотрела эти выпуски от начала до конца и удивлялась тому, что теперь для удовлетворения своего любопытства людям не нужно выходить на улицу и глазеть по сторонам. Все, кто желал увидеть такие примеры, могли смотреть многометровые пленки, отснятые из окна полицейской машины. Что же касается войн, то стоит лишь внимательно просмотреть несколько программ на Си-Эн-Эн, и все станет ясно. Не осталось, видимо, ничего слишком отвратительного или извращенного, что не могло бы обсуждаться во время открытых дискуссий на бесчисленных телевизионных ток-шоу.

— Даже не старайтесь ввести меня в заблуждение по поводу всей этой комедии положений, — пробормотала она окружающему ее безмолвию. Общественно приемлемое — так назвали поведение, неважно насколько отклонившееся от нормы. А вся эта шумиха вокруг знаменитостей, большую часть из которых она не знала?..

Господи, почему Ты до сих пор не забираешь меня домой? Я чувствую себя такой уставшей. У меня вся душа изболелась. Мне тошно от всего, что происходит в мире. И чем дальше, тем становится все хуже и хуже. Я сама уже ни на что не гожусь. Я превратилась в старую развалину, которая чуть не до смерти напугала соседских детишек. А у моих любимых детей своя собственная жизнь. Ну чем не подходящий сюжет для мыльной оперы?

Она поклялась себе, что никогда не будет смотреть сериалы. Но, доведенная до отчаяния, она порой включала телевизор лишь с одной целью — услышать человеческий голос.

Задержав внимание на комиксах, она пробежала глазами газетные колонки с советами, абсолютно точно зная, какие из них следует пропустить, а также заметки о самых невообразимых проблемах, большинство из которых, в чем Лиота не сомневалась, были надуманными.

Ничто не ново под Луной.

Иногда она чувствовала себя Томом из фильма «Подглядывающий»[4] или вуайеристом, украдкой наблюдающим за личной жизнью других людей. Ладно, почему бы нет, если собственная жизнь такая скучная? Она усмехнулась, представив, какие вопросы могли бы сорваться с языка того, кто отважился бы заглянуть в ее окно: «Что эта старая развалина делает за столиком в углу? Или перед телевизором, или в ванной комнате? Или в кровати, ворочаясь по ночам без сна, потому что почти весь день проспала в кресле?»

В одном из ток-шоу Лиота услышала, что люди должны тренировать свою память. Поскольку она уже не могла упражнять свое тело, она решила, что будет напрягать свою память, поэтому она увлеклась кроссвордами и изучением немецкого по книге, которую Бернард купил для нее сразу после их свадьбы. Жаль только, что она не занялась штудированием языка раньше. Это помогло бы ей наладить свои отношения с мамой Рейнхардт. Как бы там ни было, она все еще поддерживала свой мозг в рабочем состоянии. В последнюю очередь ей хотелось бы обнаружить, что у нее развивается старческое слабоумие или, чего доброго, болезнь Альцгеймера. И тогда, Господи помилуй, в один прекрасный день она уйдет из дома и начнет бесцельно бродить по улицам Окленда. В конце концов, она потеряется и заснет на чьем-нибудь пороге. Бедной Эйлиноре и Джорджу сообщат по телефону, что их несчастная старая мать ополоумела и заснула на скамейке в парке.

Возможно, это привлечет их внимание.

Одна ее старая подружка, с которой она вместе работала, была вынуждена из-за детей переехать в Чикаго. В одном из писем Китти Лундстром рассказала, что как-то раз она вышла погулять ярким солнечным днем и чуть не умерла от переохлаждения на пороге дома, прежде чем ее нашли дети. Она описала Лиоте свое состояние.

Светило солнце, но потом вдруг поднялся ветер. Разумеется, мне говорили что-то о ветре (ведь Чикаго называют «городом ветров»), но я никак не могла предположить, что бывает такая стужа. Я присела на ступеньку и не смогла встать. От крыльца тянуло таким холодом, будто я опустилась на медную скамью на Южном полюсе. Я подумала, что моя спина превратилась в ледышку. Мои вставные челюсти намертво смерзлись, и я не могла открыть рот, чтобы позвать на помощь. По-моему, все, кто проходил мимо, думали, что милая старушка сидит на пороге и улыбается, не желая расставаться со своими счастливыми воспоминаниями, тогда как губы мои фактически примерзли к деснам!