Помоги проекту - поделись книгой:
Джеймс Фенимор КУПЕР
ТОМ III
Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе
РОМАН
ПРЕДИСЛОВИЕ
Читатель, который раскроет эту книгу в надежде найти в ней вымышленную романтическую картину событий, никогда не имевших места в действительности, по всей вероятности, разочарованно отложит ее в сторону. Сочинение наше представляет собой то, что обещает надпись на его титульном листе, а именно — повесть о 1757 годе. Но поскольку описаны в нем происшествия, о которых, может быть, осведомлены не все и особенно маловероятно, чтобы о них известно было тем наделенным богатым воображением представительницам прекрасного пола, кои, приняв книгу за роман, соизволят прочесть ее, интересы автора побуждают его сделать кое-какие малоизвестные исторические ссылки. Необходимость этого подсказана ему горьким опытом, нередко убеждавшим его, что стоит любому предмету, сколь ни мало он знаком публике, предстать на строгий ее суд, как каждый читатель в отдельности и все они вместе проникаются убеждением,— хотя, должен добавить, непроизвольным,— будто знают об этом предмете больше, нежели человек, знакомящий их с ним; в то же время,— как это ни противоречит изложенному выше бесспорному факту,— автор пошел бы на весьма небезопасный эксперимент, полагаясь на чью-либо фантазию, кроме собственной. Поэтому ни одна подробность, которую можно объяснить, не должна оставаться загадкой. Подобный опыт доставил бы своеобразное удовольствие лишь тем редким читателям, которые находят странное наслаждение в том, чтобы тратить больше времени на домысливание книг, чем денег на их покупку. Дав это предварительное объяснение причин, побудивших автора употребить столь большое число непонятных слов в самом начале повествования, он и приступает к своей задаче. Разумеется, речь здесь не пойдет, да и не может идти о том, что уже известно людям, мало-мальски знакомым с индейскими древностями.
Величайшая трудность, встающая перед каждым, кто занимается историей краснокожих, заключается в вопиющей путанице имен и названий. Однако, если вспомнить, что эту путаницу поочередно и по праву победителей насаждали голландцы, англичане и французы, а туземцы, говорящие не только на родных языках, но и на множестве производных от них диалектов, еще усугубляли ее, подобная трудность становится скорее предметом сожалений, нежели удивления. Нам же остается лишь надеяться, что, встретив на страницах книги какие-либо неясности, читатель оправдает их вышеизложенными причинами.
Когда на огромном пространстве от Пенобскота до Потомака и от Атлантического океана до Миссисипи появились европейцы, они застали эту огромную область во власти народности, происходящей от единого корня. Кое-где границы ее бескрайних владений несколько расширялись за счет соседних племен или, напротив, сужались под их напором, но в общих чертах занимаемая ею территория была именно такова. Родовое имя этой народности было уапаначки, сами же представители ее любили называть себя лениленапе, что означает «люди несмешанной крови». Перечисление даже половины общин и племен, на которые делилась эта народность, непосильная задача для автора. У каждого племени было свое имя, свои вожди, свои охотничьи угодья и — нередко — свой особый диалект. Подобно старинным феодальным княжествам, эти племена воевали между собой и пользовались большинством прочих привилегий суверенного государства. Тем не менее они признавали общность происхождения, языка и тех нравственных устоев, которые с такой удивительной стойкостью поддерживались традицией и обычаем. Одна из ветвей этой многочисленной народности жила на живописных берегах реки под названием Ленапуихиттак, где с общего согласия находился «Длинный дом» или «большой костер совета» всех этих родственных племен.
Областью, которая обнимает сейчас юго-восточную часть Новой Англии, равно как лежащую к востоку от Гудзона территорию штата Нью-Йорк, и землями, простирающимися еще дальше к югу, владело в те времена могучее племя, называвшее себя «махиканни» или — что привычнее нам — «могикане». Это последнее название принято у нас теперь повсюду.
Могикане тоже не представляли собой единого целого. Они оспаривали у своих соседей, владевших «Длинным домом», право считаться самой древней ветвью народности, а уж их притязания на звание «старшего сына» их общего «праотца» никто не ставил под сомнение. Естественно, что именно эта древнейшая часть исконного населения страны первой лишилась своих земель в результате прихода белых. Немногие уцелевшие еще представители ее затерялись среди других племен, не сохранив никаких памятников былого могущества и славы, кроме печальных воспоминаний.
Племя, охранявшее священные угодья, где помещался «дом совета», испокон веков называло себя лестным прозвищем «ленапе», но, когда англичане переименовали реку в «Делавар», этим же словом стали обозначать себя и обитатели ее берегов. Равно пользуясь обоими терминами, они в разговорах между собой очень тонко передавали двумя этими словами различные смысловые оттенки. Последние —весьма характерная особенность языка делаваров, которая вносит задушевность в общение их друг с другом и придает энергический пафос их красноречию.
Вдоль северной границы владений ленапе на много сотен миль протянулись земли другой народности, родственной им по происхождению, языку и внутриплеменной структуре. Соседи называли ее «менгуэ». Эти северные дикари довольно долго были менее могущественны и едины, чем ленапе. Стремясь изменить это невыгодное для них положение, пять наиболее сильных и воинственных племен менгуэ, живших ближе всего к «дому совета» своих соперников, объединились в целях взаимозащиты; в сущности, они основали наиболее древнюю федеральную республику в истории Северной Америки. Этими племенами были могауки, онейда, сенека, кайюга и онон-дага. Позднее в это сообщество была возвращена и признана его полноправным членом со всеми соответствующими политическими привилегиями еще одна оторвавшаяся и «ушедшая ближе к солнцу» ветвь народности менгуэ. Поскольку с включением этого племени (тускарора) число членов федерации возросло, англичане переименовали «Союз пяти племен» в «Союз шести племен». В ходе нашего повествования читатель увидит, что мы иногда употребляем слово «племя» применительно к роду, а иногда — к народности в самом широком смысле. Соседи индейцы часто называли менгуэ макуасами, а порою, презрительно, мингами. Французы окрестили их ирокезами, прозвищем, которое, видимо, представляет собой искаженную форму какого-то французского слова.
Истории доподлинно известно, какими постыдными уловками голландцы, с одной стороны, и менгуэ, с другой, сумели убедить ленапе разоружиться, доверить защиту своих интересов менгуэ и тем самым, по образному выражению туземцев, «превратиться в женщин». Такой шаг голландцев, при всем его кажущемся великодушии, оказался верным политическим ходом. С этого момента началось падение крупнейшего и наиболее цивилизованного из индейских племен, проживавших в нынешних пределах Соединенных Штатов. Обкрадываемые белыми, истребляемые и угнетаемые дикарями, делавары еще какое-то время держались вокруг своего костра совета, но в конце концов распались на отдельные роды и ушли искать прибежища в пустынях Запада. Подобно гаснущей лампе, слава их вспыхнула наиболее ярко в тот момент, когда они уже вымирали.
Об этой любопытной народности и ее позднейшей истории можно было бы рассказать много больше, но мы полагаем, что это не существенно для композиции нашего произведения. С кончиной благочестивого, достойного и многоопытного Хекиуэлдера источник сведений о делаварах иссяк, и эта потеря, как мы опасаемся, никем уже не будет восполнена. Он долго и упорно трудился на благо злополучного племени, стараясь не только очистить его нравы, но, в равной степени, восстановить его доброе имя.
С этим кратким предисловием к предмету изложения автор вверяет свою книгу читателю. Однако, движимый если уж не чувством справедливости, то, во всяком случае, честностью, он рекомендует всем молодым леди, чьи представления обычно ограничены четырьмя стенами комфортабельной гостиной, холостым джентльменам, склонным принимать слухи на веру, а также духовным лицам отказаться от намерения прочесть этот томик, коль скоро последний попадется им под руку. Он дает этот совет подобным молодым леди потому что, прочтя его книгу, они объявят ее неприличной; холостякам— потому, что она может нарушить их сон; почтенному же духовенству — потому, что оно способно найти себе более полезное занятие.
ГЛАВА I
Мой слух открыт, моя душа готова.
Ты сообщишь лишь о земных потерях?
Державу потерял я?
Отличительная особенность колониальных войн в Северной Америке заключалась в том, что, прежде чем сойтись в кровавом бою, обеим сторонам приходилось претерпевать невзгоды и опасности скитаний по дикому краю. Владения враждовавших меж собой Франции и Англии были отделены друг от друга широкой полосой почти непроходимых лесов. Отважный колонист и вымуштрованный европеец, сражавшиеся бок о бок, тратили порой долгие месяцы на борьбу с речными порогами и крутыми горными тропами, лишь после этого обретая возможность проявить свою храбрость в столкновении, более привычном для солдата. Но, соревнуясь в терпении и самоотверженности с туземными воинами, они научились преодолевать любые трудности, и не было, казалось, таких непроглядных чащ, таких укромных уголков леса, куда не вторгались бы люди, готовые положить жизнь, мстя за личные обиды или во имя эгоистической политики далеких европейских монархов.
Быть может, на всем бесконечном пограничном рубеже не было места, которое наглядней свидетельствовало бы о жестоком, варварском и беспощадном характере тогдашних войн, чем область между истоками Гудзона и соседними озерами.
Местность там от природы чрезвычайно удобна для передвижения войск, а это — преимущество, которым не следовало пренебрегать. Озеро Шамплейн, широкой полосой протянувшееся от границ Канады в глубь соседнего штата Нью-Йорк, представляло собой естественный путь сообщения, следуя по которому французы покрывали почти половину расстояния, отделявшего их от неприятеля. У южной оконечности Шамплейна с ним сливается другое озеро, чьи воды столь прозрачны, что миссионеры-иезуиты облюбовали его для символического свершения над туземцами обряда крещения и соответственно нарекли озером Святых даров. Англичане, люди менее набожные, решили, что окажут незамутненным волнам этого озера достаточную честь, присвоив ему имя правившего тогда Великобританией короля, второго из Ганноверского дома. Но и англичане и французы оказались едины в одном: они лишили простодушных владетелей этих лесистых мест права и впредь называть озеро его исконным туземным именем Хорикэн.
Извиваясь между бесчисленными островками, Святое озеро, окаймленное невысокими горами, простирается еще на добрый десяток лье к югу. Там, от плоскогорья, преграждающего водам дальнейший путь, начинался встарь многомильный волок, по которому путешественник выбирался к берегам Гудзона как раз в том месте, где кончаются столь частые в верховьях пороги или перекаты, как их называли тогда жители нашей страны, и река становится судоходной.
Нетрудно догадаться, что, осуществляя свои смелые воинственные замыслы и в своей неустанной предприимчивости добираясь даже до отдаленных и недоступных ущелий Аллеган, французы, наблюдательность которых вошла в поговорку, не могли не заметить естественных преимуществ описанной нами выше местности. Она прежде всего и стала той кровавой ареной, где разыгрались главные сражения за владычество над североамериканскими колониями. В различных пунктах, господствующих над путями сообщения, воздвигались форты, которые переходили из рук в руки, разрушались и вновь отстраивались в зависимости от того, кому улыбалась фортуна. Пока мирные земледельцы уходили подальше от опасных горных проходов и укрывались за надежными стенами старинных поселений, целые армии, порой еще более многочисленные, нежели те силы, которыми располагали правители в метрополиях, находили себе могилу в здешних лесах, откуда возвращалась лишь горстка людей, сломленных тяготами похода или подавленных поражением.
Несмотря на то, что мирные ремесла не прививались в этом зловещем крае, леса его кишели людьми, поляны и лощины то и дело оглашались военной музыкой, а эхо разносило по горам то смех, то боевой клич множества юных храбрецов, стекавшихся сюда, чтобы в расцвете сил погрузиться в бесконечную ночь забвения.
Именно здесь, на этой обагренной кровью земле, в третий год последней войны между Англией и Францией за обладание краем, удержать который, к счастью, не суждено было ни той, ни другой, и произошли события, чей ход мы попытаемся описать.
Бездарность военачальников в заморских владениях и пагубная нерешительность министров в метрополии низвергли престиж Великобритании с тех гордых высот, на которые вознесли его таланты и отвага ее былых полководцев и государственных мужей. Она давно перестала внушать страх врагам, и слуги ее быстро утрачивали спасительное самоуважение, этот залог уверенности в своих силах. Колонисты, не повинные в промахах метрополии и слишком незначительные в ее глазах для того, чтобы помешать ей делать новые ошибки, оказались тем не менее сопричастны ее постыдному унижению. Совсем недавно они стали очевидцами того, как отборная армия, приплывшая из страны, которую они почитали своей матерью и в непобедимость которой свято верили, армия во главе с полководцем, избранным за свои незаурядные военные дарования из множества самых опытных военачальников, была позорно разгромлена горстью французов и индейцев и спасена от полного истребления лишь благодаря хладнокровию и мужеству духа юноши-виргинца, чья стойкость и высокий дух сделали его с тех пор знаменитым в самых отдаленных уголках христианского мира. Это непредвиденное поражение оставило беззащитной значительную часть границы, и бедствия, действительно угрожавшие населению, усугубились множеством мнимых опасностей и страхов. В каждом порыве ветра, доносившемся из бескрайних лесов на Западе, встревоженным колонистам чудился боевой крик дикарей. Жестокость их беспощадных врагов неизмеримо усиливала испуг, вселяемый в мирных людей неизбежными ужасами войны. В их памяти были еще свежи бесчисленные случаи кровопролития во время предыдущих войн, и не было на территории провинции человека, остававшегося безучастным к страшным рассказам о полночных убийствах, где главными действующими лицами выступали туземные обитатели лесов. Когда легковерный и слишком возбужденный путешественник повествовал о рискованных приключениях в лесу, то даже в крупнейших городах, которым не угрожала никакая опасность, у робких людей кровь стыла от ужаса, и матери бросали тревожные взгляды на своих мирно спавших детей. Короче говоря, всеобщая и все нараставшая паника сводила на нет любые доводы разума и превращала тех, кому следовало бы помнить о том, что они мужчины, в рабов самой низменной из человеческих слабостей. Даже в сердца наиболее твердых и стойких закралось сомнение в благополучном исходе войны, и число малодушных, уже предвидевших, что вскоре все английские владения в Америке достанутся французам или будут опустошены их безжалостными союзниками-индейцами, возрастало с каждым часом.
Вот почему, когда весть о том, что Монкальм появился на Шамплейне с войском, «несметным, как листья в лесу», достигла форта, господствовавшего над южным концом волока между Гудзоном и озерами, она была встречена там скорее с робкой покорностью людей, приверженных к мирным занятиям, нежели с мрачной радостью, которая приличествует воинам, узнавшим о близости врага. Известие это, вместе с настоятельной просьбой Манроу, коменданта форта на берегу Святого озера, немедленно прислать ему сильное подкрепление, было доставлено гонцом-индейцем под вечер летнего дня. Мы уже упоминали, что расстояние между двумя этими укреплениями не превышало пяти лье. Лесная тропа, первоначально соединявшая их, была затем расширена, чтобы по ней могли проходить повозки, так что расстояние, которое сын леса прошел бы за два часа, военный отряд с надлежащим обозом мог покрыть между восходом и заходом летнего солнца. Первой из этих лесных твердынь верные слуги британской короны дали имя форта Уильям-Генри, второй — форта Эдуард, назвав каждую в честь одного из принцев царствующего дома. Только что упомянутый ветеран-шотландец Манроу командовал фортом Уильям-Генри, где стоял полк регулярных войск и небольшой отряд колонистов, гарнизон, бесспорно, слишком малочисленный, чтобы противостоять грозной силе, которую Монкальм вел к земляным валам форта. Во втором укреплении, однако, находился командующий королевскими армиями в северных провинциях генерал Вэбб с гарнизоном в пять с лишним тысяч человек. Стянув туда еще несколько частей из тех, что состояли у него под началом, он мог добиться почти двойного превосходства в силах над предприимчивым французом, рискнувшим отдалиться на такое большое расстояние от источника подкреплений с армией, лишь немного превышающей армию противника.
Однако, подавленные неудачами, английские командиры и солдаты предпочитали отсиживаться в укреплениях и дожидаться там грозного врага, вместо того чтобы последовать удачному примеру французов у форта Дюкен и остановить продвижение противника, нанеся ему удар на подходе.
После того как улеглось первое волнение, вызванное страшным известием, по всему английскому лагерю, который протянулся вдоль берега Гудзона в виде цепи отдельных укреплений, прикрытых траншеями и, в свою очередь, прикрывавших самое крепость, разнесся слух, что на рассвете отборный полуторатысячный отряд выступит в форт Уильям-Генри, к северному концу волока. Этот первоначальный слух вскоре подтвердился: из ставки командующего в части, отобранные им для экспедиции, полетели приказы о немедленном выступлении. Все сомнения насчет намерений Вэбба рассеялись, и часа на два-три лагерь, оглашенный топотом бегущих ног, заполонили озабоченные лица. Новобранцы хватались за что попало, суетились и лишь замедляли сборы чрезмерным рвением, скрывавшим некоторую тревогу; опытные ветераны снаряжались в путь с серьезностью, исключавшей какую бы то ни было спешку, хотя их посуровевшие черты и озабоченный взгляд достаточно явственно свидетельствовали, что они не так уж сильно рвутся в еще незнакомые им чащи, где их ждут жестокие схватки. Наконец солнце, озарив лучами дальние холмы на западе, скрылось за ними; ночь окутала пустынную местность своим покровом, и шум сборов постепенно утих; в бревенчатых офицерских хижинах погас последний свет; на горы и журчащий поток легли сгустившиеся тени деревьев, и вскоре в лагере воцарилась та же глубокая тишина, что и в окружавших его бескрайних лесах.
В соответствии с отданным накануне приказом солдаты были вырваны из тяжелого сна грохотом барабанов, раскатистое эхо которых разнеслось в сыром утреннем воздухе по самым отдаленным просекам; занимался день, и косматые контуры высоких сосен все отчетливей вырисовывались на фоне ясного безоблачного неба, уже посветлевшего на востоке. В мгновение ока лагерь ожил: даже самый ленивый солдат вскочил на ноги, чтобы проводить выступающих товарищей и разделить с ними волнение прощальных минут. Уходящий отряд быстро занял несложный походный порядок. Хорошо обученные регулярные части королевских наемников с присущим им высокомерным видом проследовали на правый фланг; на левом же скромно разместились менее требовательные волонтеры-колонисты, приученные долгим опытом держаться в тени. Первыми выступили разведчики; сильный конвой окружил спереди и сзади обоз с амуницией и припасами, и не успели лучи восходящего солнца пронизать утренний сумрак, как отряд вытянулся в колонну и покинул лагерь с тем воинственным видом, который не мог не рассеять тревожные опасения многих новобранцев, еще только ожидавших боевого крещения. Солдаты, строго соблюдая строй, гордо маршировали под восхищенными взглядами товарищей, пока звуки волынок не замерли в отдалении и лес не поглотил наконец эту живую массу, медленно исчезавшую в его лоне.
Колонна удалилась и стала незрима, последний отставший солдат уже скрылся из виду, и порывы ветра не доносили больше даже самых громких всплесков музыки, но в лагере, у самой просторной и удобной из офицерских хижин, перед которой расхаживали часовые, охранявшие особу английского генерала, все еще были заметны признаки сборов в дорогу. Здесь стояло с полдюжины оседланных лошадей, две из которых, по всей видимости, предназначались для высокопоставленных леди, каких не часто встретишь в подобной глуши. Из седельных кобур третьей торчали пистолеты, свидетельствовавшие о том, что на ней должен ехать кто-то из офицеров. Остальные, судя по простоте сбруи и притороченным вьюкам, принадлежали солдатам конвоя, которые явно только ждали минуты, когда господа соблаговолят тронуться в путь. На почтительном расстоянии от этой группы кучками толпились праздные зеваки, привлеченные необычным зрелищем: одни восторгались резвостью и статями породистого офицерского коня; другие с тупым любопытством невежд глазели на приготовления к отъезду.
Среди зрителей присутствовал, однако, человек, резко выделявшийся среди остальных обликом и манерами: он не выглядел ни праздным, ни чрезмерно невежественным. Сложен этот примечательный человек был на редкость нелепо, хотя и не отличался никаким особым уродством. Туловище и конечности у незнакомца были как у остальных людей, только лишены обычных пропорций: стоя, он казался выше соседей; сидя, он как бы сокращался до размеров, присущих простому смертному. То же несоответствие сказывалось и в остальном. Голова у него была слишком велика, плечи чрезмерно узки; длинные руки болтались поразительно низко, но заканчивались маленькими и даже изящными кистями; бедра и голени отличались почти бесплотной худобой, зато колени казались бы чудовищно толстыми, если бы их не затмевали широченные ступни, служившие пьедесталом для этого несуразного создания, которое кощунственно попирало все понятия о соразмерностях человеческого тела. Неумело и безвкусно подобранный наряд делал внешность чудака особенно нелепой: из небесно-голубого камзола с короткими широкими полами и низким воротником, на потеху насмешникам, торчали длинная тонкая шея и еще более длинные худые ноги. Плотно облегающие панталоны из желтой нанки были стянуты у колен большими белыми бантами, изрядно засаленными от долгой носки. Костюм долговязого увальня довершали грязные бумажные чулки и башмаки, к одному из которых была прилажена шпора накладного серебра; словом, ни один изгиб и ни один изъян этой фигуры не маскировались одеждой, а, напротив, подчеркивались ею — то ли по наивности, то ли из тщеславия ее обладателя. Из-под клапана вместительного кармана на заношенном жилете из тисненого шелка, щедро отделанном потускневшим серебряным галуном, высовывался некий инструмент, который среди воинской амуниции легко мог сойти за какое-то неведомое и опасное оружие. Несмотря на скромные свои размеры, инструмент этот неизменно привлекал внимание находившихся в лагере европейцев, хотя кое-кто из колонистов брал его в руки без опаски, как вещь хорошо знакомую. Голову чудака увенчивала высокая треуголка, вроде тех, что лет тридцать назад носили пасторы; она придавала достоинство его добродушному и несколько рассеянному липу — без помощи этого искусственного сооружения оно едва ли могло бы сохранять важность, которая подобает особе, облеченной высоким и чрезвычайным доверием.
В то время как простой люд, проникнутый священным трепетом, держался подальше от штаб-квартиры Вэбба и приготовлявшихся к отъезду путешественников, только что описанный нами человек бесстрашно врезался в самую гущу коноводов, без всякого стеснения высказывая свои замечания о лошадях, хваля одних и браня других.
— Вот эта лошадка не наша, а из-за границы, может быть, даже с того самого островка за синим морем, верно, приятель? — заговорил он, поразив всех мягкостью и благозвучием голоса не меньше, чем необычными пропорциями своей фигуры.— Скажу не хвастаясь: я в таких вещах толк знаю, потому как побывал в обеих гаванях: и в той, что находится в устье Темзы и называется так же, как столица нашей старой Англии; и в той, которую именуют просто Нью-Хейвен — Новая гавань. Я нагляделся там на четвероногих: их грузят на барки и бригантины, словно в ковчег, и отправляют на остров Ямайку для продажи и обмена, но отродясь не видывал коня, так напоминающего слово Писания: «Роет ногою землю и восхищает силою; идет навстречу оружию... При трубном звуке он издает голос: «Гу! Гу!» и издалека чует битву, громкие голоса вождей и крик» [2]. Так и кажется, что перед тобой потомок коня Израилева, верно, приятель?
Не получив ответа на это необычное обращение, хотя оно, по справедливости, заслуживало известного внимания, ибо произнесено было в полную силу звучного голоса, человек, пропевший слова Священного писания, взглянул на молчаливую фигуру своего невольного слушателя, и взор его нашел в незнакомце новый и еще более достойный предмет изумления. Это был стройный, невозмутимый индеец-скороход, принесший накануне в лагерь нерадостное известие. Хотя дикарь стоял неподвижно и с характерным для его расы стоицизмом не обращал, казалось, никакого внимания на суету и шум вокруг, в нем под маской равнодушия чувствовалась такая мрачная свирепость, что он, безусловно, заинтересовал бы куда более искушенного наблюдателя, нежели тот, кто сейчас пристально и с нескрываемым изумлением всматривался в краснокожего. Хотя, по обычаю своего племени, индеец был вооружен томагавком и ножом, внешность не выдавала в нем настоящего воина. Напротив, во всем его облике ощущалась некая небрежность, словно он не успел еще превозмочь недавней огромной усталости. Полосы боевой раскраски на его свирепом лице расплылись, и случайное смещение их делало его смуглые черты еще более страшными и отталкивающими. Природную дикость краснокожего выдавали только глаза, сверкавшие, словно яркие звезды из-за толщи туч. На мгновение скрестив свой пристальный и настороженный взгляд с удивленным взором наблюдателя, он тут же — то ли из хитрости, то ли из высокомерия — отвел его в сторону и уставился куда-то в пространство.
Не беремся судить, какое неожиданное замечание вырвалось бы у долговязого белого человека после такого обмена взглядами с существом, не менее странным, чем он сам, не будь его настойчивое любопытство отвлечено новым поворотом событий. Внезапно слуги засуетились, и негромкий звук нежных голосов возвестил о приближении тех, кого только и ждали, чтобы кавалькада могла тронуться в путь. Простодушный воспеватель офицерского коня тут же отошел к своей низкорослой поджарой кобылке с подвязанным хвостом, которая лениво пощипывала невдалеке жухлую траву, облокотился одной рукой на одеяло, заменявшее ему седло, и принялся наблюдать за приготовлениями к отъезду, не мешая жеребенку, подбежавшему к кобылке с другой стороны, совершать утреннюю трапезу.
Молодой человек в офицерском мундире подвел к лошадям двух леди, которые, судя по их наряду, явно подготовились к утомительному путешествию по лесам. Внезапный порыв утреннего ветерка откинул в сторону зеленую вуаль, ниспадавшую с касторовой шляпы на лицо той из путниц, которая казалась помоложе, хотя обе они были очень юны, и девушка бесхитростно явила взглядам собравшихся ослепительный цвет лица, золотисто-белокурые волосы и голубые глаза. Краски рассвета, все еще разливавшегося над соснами,— и те были менее яркими и нежными, чем румянец на ее щеках; занимающийся день — не столь радостен, как улыбка, которою она наградила молодого человека, когда он помог ей сесть в седло. Вторая девушка — она, видимо, в равной мере была предметом забот молодого офицера — постаралась, напротив, скрыть от взоров солдат свои чары, как это и подобало особе лет на пять старше. Тем не менее нельзя было не заметить, что фигура ее, отличавшаяся, как и у спутницы, изысканностью пропорций и изяществом, которых не могло скрыть даже дорожное платье, выглядела несколько более полной и зрелой.
Как только девушки сели на лошадей, молодой человек вскочил в седло, и все трое поклонились Вэббу,— генерал учтиво ожидал их отъезда, стоя на пороге своей хижины; затем повернув лошадей, они в сопровождении конвоя легкой рысью направились к северным воротам лагеря. Покрывая это небольшое расстояние, путники не обменялись ни словом, и только младшая всадница тихонько вскрикнула, когда индеец-скороход неожиданно проскользнул мимо нее и, обогнув кавалькаду, первым двинулся по военной дороге. Хотя внезапное и пугающее появление индейца не исторгло ни звука из уст ее старшей спутницы, она тоже была настолько удивлена, что выпустила из рук край вуали, чьи разлетевшиеся по ветру складки позволили прочесть сострадание, восхищение и ужас, с которыми ее темные глаза следили за легкой поступью индейца. Волосы у этой леди были блестящие и черные, как вороново крыло. Лицо ее, однако, было отнюдь не смуглым, а, напротив, играло такими красками, что, казалось, прикоснись к нему — и кровь брызнет. В то же время цвет его был лишен какой бы то ни было вульгарности и отличался богатством оттенков, а черты изысканной правильностью, благородством и редкой красотой. Словно извиняясь за свою забывчивость, она улыбнулась и сверкнула зубами, с которыми не могла поспорить белизной даже самая лучшая слоновая кость; потом поправила вуаль, наклонила голову и поехала дальше с видом человека, чьи мысли витают далеко от окружающего.
ГЛАВА II
Ола, ола, о-го-го! Ола, ола!
В то время как одна из прелестных девушек, которых мы представили читателю в такой необычной обстановке, погрузилась в задумчивость, другая быстро оправилась от мимолетного испуга и, рассмеявшись над собственной слабостью, шутливо обратилась к ехавшему рядом с ней молодому офицеру:
— Скажите, Хейуорд, такие привидения часто попадаются в здешних лесах или это просто представление, устроенное в нашу честь? Если это представление, признательность обязывает нас молчать; если же нет, нам с Корой еще до встречи с грозным Монкальмом потребуется все наше фамильное мужество, которым мы так гордимся.
— Этот индеец служит скороходом в нашей армии и по понятиям своего племени может почитаться героем,— ответил молодой офицер.— Он вызвался провести нас к озеру по мало кому известной тропе; поэтому мы доберемся до места быстрее, чем следуя за отрядом, да и дорога будет для нас более приятной.
— Он мне не по душе,— объявила девушка, вздрогнув от страха — искреннего, однако несколько преувеличенного.— Но вы, конечно, хорошо его знаете, Дункан, коль скоро доверились ему?
— Я доверяю ему не меньше, чем вам, Алиса,— выразительно отозвался молодой человек.— Я знаю этого индейца, иначе не положился бы на него, особенно в данном случае. Говорят, он из Канады, однако служит нам вместе с нашими друзьями могауками, которые, как вам известно, являются одним из шести племен, входящих в Союз. Я слышал, что он попал к нам после какого-то странного происшествия, имевшего касательство к вашему отцу; кажется, с индейцем этим обошлись очень сурово... Впрочем, я уже позабыл, что об этом болтают; довольно того, что сейчас он наш друг.
— Он мне еще больше не по душе, раз был врагом моего отца! — воскликнула девушка, теперь уже не на шутку встревоженная.— Пожалуйста, заговорите с ним, майор Хейуорд: я хочу услышать его голос. Как это ни глупо, я всегда сужу о человеке по его голосу, в чем не раз вам и признавалась.
— Заговаривать с ним бесполезно: он, вероятнее всего, ответит односложным восклицанием. Может быть, он понимает наш язык, но, как большинство его соплеменников, притворяется, будто не знает по-английски. А уж сейчас, когда война требует от него свято блюсти достоинство воина, он и подавно не снизойдет до разговора с нами... Однако проводник остановился: наверно, тут начинается наша тропа.
Предположение майора Хейуорда оправдалось. Когда путники достигли места, где стоял индеец, указывая пальцем в чащу леса, окаймлявшего военную дорогу, они увидели еле заметную тропу, настолько узкую, что ехать можно было только гуськом.
— По ней мы и двинемся,— шепнул молодой человек.— Не проявляйте признаков недоверия, иначе навлечете на себя именно ту опасность, которой страшитесь.
— А ты как думаешь, Кора? — нерешительно осведомилась блондинка.— Не безопаснее ли и спокойнее путешествовать вместе с отрядом, как ни утомительно многолюдное общество?
— Вы плохо знакомы с нравом дикарей, Алиса, поэтому не представляете себе, где таится подлинная опасность,— возразил Хейуорд.— Если противник уже вышел к волоку, что, впрочем, совершенно исключено,— его обнаружили бы наши разведчики,— он непременно постарается окружить колонну в надежде добыть побольше скальпов. Маршрут всего отряда ему известен, наш же остается тайной: мы лишь в последнюю минуту решили свернуть на тропу.
— Вправе ли мы не доверять человеку только потому, что у него темная кожа и повадки не схожи с нашими? — холодно вставила Кора.
Колебания Алисы кончились: она вытянула хлыстом своего нэррегенсета, первая раздвинула тонкие ветви кустов и последовала за скороходом по темной извилистой тропе. Молодой человек с нескрываемым восхищением воззрился на Кору и так усердно принялся прокладывать ей дорогу, что даже позволил ее белокурой, хотя отнюдь не более красивой спутнице, одной углубиться в чащу. Конвой, видимо, заранее получивший приказ, не последовал за ними в гущу зарослей, а поскакал вдогонку за колонной. Эта мера, как объяснил Хейуорд, была принята по настоянию их опытного проводника с целью оставить поменьше следов на тот маловероятный случай, если канадские дикари настолько обгонят вражескую армию, что доберутся даже сюда. Некоторое время путники молчали — прихотливость тропы не давала возможности поддерживать разговор; наконец они миновали широкую полосу подлеска и вступили под высокие зеленые своды. Двигаться стало легче, и проводник, заметив, что девушки опять способны управляться с лошадьми, немедленно прибавил шагу, да так, что всадницам пришлось перейти на рысь. Молодой человек обернулся, намереваясь заговорить с черноглазой Корой, как вдруг отдаленный стук копыт по обнаженным древесным корням на тропе заставил его придержать коня; в ту же секунду его спутницы тоже натянули поводья, и кавалькада застыла на месте, чтобы выяснить причину непредвиденной остановки.
Еще через несколько минут они увидели жеребенка, мчавшегося с быстротой молодого оленя между стройными соснами, а вслед за ним появилась нескладная фигура описанного в предыдущей главе незнакомца, который догонял путников со всей быстротой, какую способна была развить его тощая кобылка, не рискуя грохнуться замертво. За короткое время, потребовавшееся путникам, чтобы дойти от ставки Вэбба до коноводов, им не представилась возможность заметить человека, приближавшегося теперь к ним. Даже пеший, он привлекал к себе любопытные взгляды своим ростом, а уж его наездническая грация и подавно заслуживала внимания. Непрестанно пришпоривая одной пяткой свою клячу, он добился этим только того, что задние ноги у нее шли легким галопом, а передние помогали им лишь изредка, разве что в самые критические моменты, в остальное же время двигались каким-то странным аллюром, отдаленно напоминавшим рысь. Эти быстрые переходы от галопа к рыси создавали, вероятно, некую оптическую иллюзию, умножавшую возможности животного, потому что сам Хейуорд,— а глаз у него на лошадей был наметанный,— при всей своей опытности так и не смог решить, шагом или вскачь гонится за ними по пятам их настойчивый преследователь.
Посадка и движения всадника были не менее примечательны, чем побежка его лошади. При каждом ее маневре незнакомец привставал на стременах, чрезмерно выпрямляя ноги, отчего то внезапно вырастал, то опять съеживался, не позволяя составить точное представление о своем истинном росте. А если прибавить, что вследствие однобокого применения шпоры, казалось, что лошадь его бежит одной стороной быстрее, чем другой, да еще подчеркивает мерными взмахами хвоста, какой из боков ее страдает сильнее, изображение клячи и восседавшего на ней наездника будет окончательно завершено.
Недовольная складка, прорезавшая было красивый открытый мужественный лоб Хейуорда при виде незнакомца, постепенно разгладилась, и по губам его скользнула улыбка. Алиса, не удержавшись, расхохоталась, и даже в темных задумчивых глазах Коры засверкала насмешливость, которой скорее по привычке, чем по складу характера девушка обычно не давала воли.
— Ищете кого-нибудь? — осведомился Хейуорд, когда незнакомец подъехал поближе и поневоле сдержал своего скакуна — Надеюсь, вы не привезли дурных вестей?
-— Вот именно,— отозвался новоприбывший, прилежно размахивая касторовой треуголкой, чтобы создать хоть какое-то подобие ветерка в неподвижном лесном воздухе, и предоставляя слушателям решать, на какой из вопросов молодого человека он ответил своим замечанием. Однако, отдышавшись и освежив лицо, он продолжал:
— Я слышал, вы держите путь в форт Уильям-Генри, и, поскольку сам направляюсь туда же, решил, что поездка в приятной компании доставит удовольствие как мне, так и вам.
— Насколько я понимаю, вы несправедливо присвоили себе решающий голос,— заметил Хейуорд.— Нас здесь трое, а вы посоветовались только с самим собой.
— Это не более несправедливо, чем одному взять на себя попечение о двух юных леди,— отпарировал незнакомец тоном, граничившим и с простодушием и с грубым балагурством.— К тому же, если вы настоящий мужчина, а они настоящие женщины, то при любых разногласиях они обязательно поступятся своим мнением и склонятся к вашему; следовательно, вам, как и мне, надлежит советоваться лишь с самим собой.
Блондинка, опустив смеющиеся глаза, уставилась на уздечку своей кобылы, и нежный румянец на ее щеках заметно сгустился; зато яркие краски на лице ее спутницы сменились бледностью, и она медленно двинулась вперед с видом человека, которому наскучил разговор.
— Если вы направляетесь к озеру, то сбились с пути,— высокомерно бросил Хейуорд.— Большая дорога осталась по крайней мере в полумиле позади вас.
— Вот именно! — воскликнул незнакомец, нисколько не обескураженный холодным приемом.— Я прожил в форте Эдуард целую неделю и не разузнать дорогу мог лишь в том случае, если бы лишился языка, а это означало бы конец моему призванию.
Тут он слегка хихикнул, как человек, скромность которого не позволяет ему более откровенно восхититься собственной остротой, решительно, впрочем, не понятой его слушателями, и продолжал с подобающей торжественностью:
— Человеку моей профессии не приличествует быть накоротке с теми, кого он призван наставлять; по этой причине я и не последовал за отрядом; кроме того, я полагаю, что джентльмен вроде вас лучше разбирается в том, что касается способов передвижения. Вот я и решил примкнуть к вам, дабы сделать переезд более приятным и украсить его беседой.
— В высшей степени произвольное, чтобы не сказать необдуманное решение! — вскричал Хейуорд, не зная, то ли дать выход нарастающему раздражению, то ли расхохотаться в лицо чудаку.— Но вы упомянули о своей профессии и обязанности наставлять других; уж не состоите ли вы учителем благородной науки нападения и защиты? А может быть, вы один из тех, кто чертит линии да углы под предлогом занятий математикой?
Незнакомец с нескрываемым изумлением уставился на Хейуорда, а затем, без каких-либо признаков самодовольства, торжественно и скромно ответил:
— Надеюсь, о нападении ни с той, ни с другой стороны нет и речи; о защите я тоже не помышляю, так как по соизволению божию не свершил ни одного тяжкого прегрешения с тех пор, как в последний раз молил господа простить меня. Намека вашего на углы и линии я вовсе не понял; учить же ближних предоставляю тем, кто избран для этого святого дела. Я притязаю на дарование и почитаю себя сведущим лишь в славном искусстве воздавать хвалу и благодарность посредством псалмопения.
— Этот человек, несомненно, питомец Аполлона,— со смехом воскликнула Алиса, оправившись от недолгой растерянности,— и я беру его под свое особое покровительство. Полно, Хейуорд, перестаньте хмуриться и позвольте ему ехать с нами хотя бы из состраданья к моему слуху, жаждущему нежных звуков. Кроме того,— торопливым шепотом прибавила она, бросая беглый взгляд на Кору, которая, опередив их, медленно следовала за молчаливым и по-прежнему угрюмым проводником,— при нужде у нас будет лишний друг.
— Неужто вы думаете, Алиса, что я повез бы тех, кого люблю, по этой незнакомой тропе, если бы предполагал, что такая нужда может возникнуть?
— Да нет же, я вовсе теперь так не думаю. Но этот чудак забавляет меня, и если впрямь «душа его полна музыки», не стоит неучтиво отказывать ему в нашем обществе.
Она повелительно указала хлыстом на дорогу, и глаза их встретились; молодой человек помедлил, чтобы продлить это мгновение, а затем, повинуясь своей нежной повелительнице, пришпорил коня и в несколько скачков нагнал Кору.
— Рада встретить вас, друг мой,— продолжала Алиса, сделав незнакомцу знак поравняться с ней и вновь пуская рысью своего нэррегенсета.— Пристрастные родственники почти убедили меня, что я не лишена известных способностей в пении дуэтом, и мы могли бы скрасить нашу поездку, предаваясь любимому занятию. К тому же мне, несведущей, было бы чрезвычайно полезно услышать мнение искушенного знатока.
— В подобающих случаях псалмопение есть поистине отрада для души и тела,— отозвался незнакомец, без колебаний приняв предложение девушки следовать за нею,— и ничто на свете не успокаивает мятущийся разум надежнее, нежели такой утешительный способ общения с ближними. Однако для полноты гармонии необходимы четыре голоса. У вас, по всем признакам, мягкое и звучное сопрано. Я, при известном усилии, могу брать самые высокие теноровые ноты, но нам недостает контральто и баса. Правда, офицер королевской армии, так долго колебавшийся, прежде чем допустить меня в свое общество, мог бы, судя по его интонациям в обычном разговоре, исполнить басовую партию...
— Не судите слишком поспешно: внешние признаки часто обманчивы,— с улыбкой возразила девушка.— Хотя майор Хейуорд разговаривает подчас на низких нотах, подлинный голос его, поверьте, можно скорее назвать сладким тенором, нежели басом, как вам почудилось.
— Значит, он тоже искушен в искусстве псалмопения? — осведомился ее простодушный спутник.
Алиса чуть не расхохоталась, но подавила приступ веселья и ответила:
— Боюсь, что он предпочитает светские романсы. Тревоги и лишения солдатской жизни мало благоприятствуют серьезным наклонностям.
— Голос, равно как другие таланты, дан человеку, дабы пользоваться им на благо ближним, а не употреблять его во зло,— объявил ее собеседник.— Меня, например, никто не упрекнет в том, что я пренебрег своим дарованием. Хотя юность моя, подобно юности царя Давида, была потеряна для музыки, я ежечасно благодарю господа за то, что ни разу не осквернил свои уста грубым светским стихом.
— Значит, вы ограничиваетесь исключительно духовным пением?
— Вот именно. Как псалмы Давида превосходят любые другие творения, так и мелодии, на которые они были положены богословами и учеными нашей страны, стоят выше суетных светских напевов. К счастью, я с гордостью могу заявить, что пою лишь о помыслах и чаяниях царя израильского, и, хотя новые времена потребовали известных незначительных изменений в переводе псалмов, текст их, которым мы пользуемся в колониях Новой Англии, настолько затмевает все остальные варианты, что по богатству, точности и одухотворенной простоте остается весьма близок к великому созданию боговдохновенного автора. Где бы я ни очутился, сплю я или бодрствую, со мной всегда и всюду экземпляр этой несравненной книги, выпущенной и Бостоне двадцать шестым изданием в тысяча семьсот сорок четвертом году от рождества Христова под заглавием: «Псалмы, гимны и духовные песнопения Ветхого и Нового заветов, достоверно переложенные английскими стихами на пользу, поучение и утешение верующим, особенно верующим Новой Англии, как в частной, так и в общественной жизни».
Произнося этот панегирик великому творению своих единоплеменников, псалмопевец вытащил из кармана книжку, водрузил на нос очки в железной оправе и раскрыл томик с осторожностью и почтением, подобающими столь священному предмету. Затем без дальнейших разговоров и пояснений произнес магическое слово: «Воспоем!» — приложил к губам вышеописанный неизвестный инструмент и извлек из него пронзительный, высокий звук, за которым, октавой ниже, последовала первая нота, взятая голосом самого псалмопевца, голосом звучным, нежным и мелодичным, который не могли испортить ни музыка, ни стихи, ни даже неровные скачки плохо выезженной лошади.
Псалмопевец сопровождал исполнение этих искусных виршей непрерывными взмахами правой руки, отбивавшей такт: она то опускалась, и пальцы на мгновение касались страниц книги, то вновь взлетала вверх таким причудливым жестом, что надеяться воспроизвести его мог только посвященный. Этот аккомпанемент, усовершенствованный им за время его долгой практики, он не прерывал до тех пор, пока достодолжным образом не завершил гимн, выделив важное слово, которое безымянный поэт так удачно поставил в конце последнего стиха.
Подобное нарушение лесной тишины, естественно, не осталось незамеченным остальными путниками, лишь немного отъехавшими вперед. Индеец на ломаном английском языке что-то пробормотал Хейуорду, а тот, в свою очередь, обратился к незнакомцу, прервав его музыкальные упражнения и на время положив им конец:
— Хотя нам сейчас ничто не угрожает, простое благоразумие требует, чтобы мы как можно меньше шумели в лесу. Извините, Алиса, но мне придется временно лишить вас удовольствия и попросить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного случая.
— Вы действительно лишаете меня удовольствия, Дункан,— с лукавой улыбкой ответила девушка.— Я еще никогда не слышала, чтобы столь превосходное исполнение и дикция сочетались с такими скверными стихами, и уже собиралась пуститься в ученый спор о причинах такого несоответствия звуков смыслу, когда ваш ужасный бас прервал мои размышления.
— Не знаю, за что вы именуете мой голос «ужасным басом»,— отпарировал Хейуорд, явно задетый за живое ее замечанием.— Зато я знаю, что безопасность ваша и Коры мне дороже целого оркестра, исполняющего музыку Генделя.
Он умолк, быстро обвел глазами чащу и подозрительно уставился на проводника, который все так же невозмутимо и спокойно шел вперед ровным шагом. Затем молодой человек презрительно усмехнулся над собственными опасениями, решив, что принял какие-то блестящие ягоды за сверкающие зрачки подкрадывающегося дикаря, и двинулся вперед, продолжая разговор, прерванный родившимися у него подозрениями.
Но, увы, майор Хейуорд совершил лишь одну ошибку: он позволил своей благородной юношеской гордости взять верх над осторожностью. Едва кавалькада отъехала чуть подальше, ветви густых кустов бесшумно раздвинулись и из них вдогонку удалявшимся всадникам глянуло такое отталкивающе свирепое лицо, каким только могли сделать его искусная боевая раскраска и печать необузданных страстей. Злобное торжество озарило мрачные черты жителя лесов, когда он проводил взглядом свои будущие жертвы, беззаботно продолжавшие путь. Легкие грациозные фигуры всадниц мелькали между деревьями, то появляясь, то вновь исчезая; рядом с ними на каждом повороте тропы возникала мужественная фигура Хейуорда; позади всех трясся неуклюжий псалмопевец, но наконец и он скрылся за темными рядами бесчисленных деревьев.
ГЛАВА III
А встарь тут не было хлебов —
Стоял привольный лес,
Под музыку речных валов
Вздымаясь до небес,
И мчал поток, и пел ручей,
И ключ звенел в тени ветвей.
Предоставив ничего не подозревающему Хейуорду и его доверчивым спутникам все дальше углубляться в лес, населенный столь вероломными обитателями, мы воспользуемся правом автора и перенесемся на несколько миль к западу от того места, где видели их в последний раз.
В этот же день на берегу небольшой, но быстрой речки, протекавшей на расстоянии часа пути от лагеря Вэбба, расположились два человека, весь вид которых показывал, что они ждут либо кого-то третьего, либо каких-то событий. Необозримый лес подступал к самому берегу потока, и ветви балдахином нависали над водой, затеняя ее темно-синюю зеркальную гладь. Лучи солнца уже стали менее жгучи, неистовый зной дня спадал, и прохладные испарения легкой дымкой повисали в воздухе над обрамленными листвой родниками и ручьями. Безмолвие, отличительная примета американского июльского пейзажа, окутанного сонной духотой, царило в этом укромном уголке, оживляясь лишь негромкими голосами двух помянутых выше людей, резким и ленивым постукиванием встрепенувшегося дятла, пронзительным криком пестрой сойки да шумом отдаленного водопада, глухим гулом отдававшимся в ушах.
Эти редкие слабые звуки были настолько привычны обоим обитателям лесов, что не отвлекали их внимания и не мешали интересному разговору. В одном из собеседников, судя по оружию и красному цвету кожи, нетрудно было угадать туземца; более светлое, хотя и сильно загорелое лицо второго, несмотря на грубый, почти первобытный наряд, выдавало его европейское происхождение. Краснокожий сидел на конце замшелого бревна в позе, позволявшей ему подкреплять свои немногословные доводы в споре скупыми, но выразительными жестами. Его полуобнаженное тело, расписанное черной и белой краской, являло собой грозную эмблему смерти. На гладко выбритой голове его, с оставленной по известному рыцарственному обычаю индейцев прядью волос для скальпирования, красовалось одно-единственное украшение — орлиное перо, свисавшее на левое плечо. За поясом у него торчали томагавк и скальпировальный нож английской работы; на обнаженном мускулистом колене лежало короткое солдатское ружье, какими белые из политических соображений вооружали своих союзников-дикарей. Широкая грудь, мощные члены и серьезное лицо воина свидетельствовали, что жизнь его уже достигла зенита, но еще не начала склоняться к закату.
Белый, судя по не прикрытым одеждой частям его тела, казался человеком, с самой ранней юности познавшим лишения и невзгоды. Сложения он был мускулистого, скорее худощавого, и каждая мышца, каждая жила его доказывали, насколько он крепок и закален непрестанными опасностями и тяжелым трудом. Одежда его состояла из охотничьей рубахи цвета лесной зелени с оторочкой из выцветшей желтой бахромы и летней кожаной шапки. За вампумом, расшитым ракушками поясом, похожим на тот, который дополнял скудный наряд индейца, тоже торчал нож, но томагавка не было. Мокасины его, по обычаю туземцев, были украшены пестрой вышивкой, а штаны из оленьей кожи зашнурованы по бокам и перехвачены выше колен оленьими, жилами. Кожаный подсумок и рог с порохом дополняли его снаряжение; ружье с очень длинным стволом, благодаря которому, как убедила изобретательных белых теория баллистики, оно представляло собой наиболее опасный вид огнестрельного оружия, он прислонил к дереву. Небольшие глаза этого охотника, а может быть, и разведчика, сверкали живостью и проницательностью; за разговором он все время поглядывал по сторонам, то ли высматривая дичь, то ли остерегаясь нежданного нападения из засады. Несмотря на эту привычную настороженность, лицо его казалось не только бесхитростным, но в ту минуту выражало и неколебимую честность.
— Даже ваши предания говорят о том, что я прав. Чингачгук,— произнес он на том наречии, которое было знакомо всем тогдашним туземным обитателям области между Гудзоном и Потомаком и которое мы для удобства читателя будем воспроизводить в вольном переводе, стараясь при этом все-таки сохранить известные особенности языка и слога собеседников.— Твои отцы пришли из страны заходящего солнца, перебрались через Великую реку, сразились с теми, кто жил здесь до них, и захватили их землю. Мои же приплыли со стороны красного утреннего неба по соленому озеру и поступили по примеру твоих предков; пусть же рассудит нас бог, а нам, друзьям, не стоит тратить слова впустую.
Поделиться книгой: