Помоги проекту - поделись книгой:
То не отеческой у патриарха вымысл, но древняго отступника Иулияна* и египтенина Феофила*, патриарха Александрова града, и прочих еретик и убийц, яко християн погубляти. Мне мнится, и дух пытливой таков же Никон имать, яко и Феофил, понеже всех устрашает. Многие ево боятся, а протопоп Аввакум, уповая на бога, ево не боится. Твоя, государева-светова, воля, аще и паки попустишь ему меня озлобить, за помощию божиею готов и дух свой предати. Аще не ныне, умрем же всяко и житию должная послужим;
А душа моя прияти ево новых законов беззаконных не хощет. И во откровении ми от бога бысть се, яко мерзок он пред богом, Никон. Аще и льстит тебе, государю-свету, яко Арий древнему Констянтину*, но погубил твои в Руси все государевы люди душею и телом, и хотящий ево законы новыя прияти на страшнем суде будут слыть никонияня, яко древний арианя. Христа он, Никон, не исповедует, в плоть пришедша; Христа не исповедует ныне царя быти и воскресение ево, яко июдеи, скрывает; он же глаголет неистинна духа святаго, и сложение креста в перстех разрушает, и истинное метание в поклонех отсекает, и многих ересей люди божия и твоя наполнил; инде напечатано: «духу лукавому молимся»*. Ох души моей и горе! Говорить много не смею, тебя бы, света, не опечалить; а время отложить служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные! Воистинно, государь, сблудил во всем, яко Фармос* древней. Потщися, государь, исторгнути злое ево и пагубное учение, дондеже конечная погуба на нас не приидет, и огнь с небесе или мор древний и прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко и тихо все царство твое будет, яко и прежде Никонова патриаршества было; и агарянской меч бог уставит и сподобит нас получити вечная благая.
О патриархе престану, государь, тебе, свету, извещати, но молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, – спаси ево душю, якож ты, государь, веси. А время ему и пострищись, даже впредь не губит, на воеводствах живучи, християнства. Ей, государь, не помнит бога: или поп, наш брат, или инок – всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет. Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити! И паки тебе, государю, припадая, глаголю, слезы от очию моею испущая: не вели ему мстити! Не должни суть чада родителем имения снискати, но собирают родители чадом. Аще и стропотное, но мое он чадо, Афонасей Пашков, и чадо мое и брат мне по благодати: едина купель всех нас породила, едина мати всем нам церковь, един покров – небо, едино светило – солнце. Аще и досаждают, но любовию их нам приимати.
Помилуй, государь, царь православной, не оскорби бедную мою душу: не вели, государь, ему, Афонасью, мстити своим праведным гневом царским, но взыщи ево, яко Христос заблуждшее овча, Адама. Твое бо, света, миловати и спасати всегда, и ныне, и присно, и до кончины.
Свет-государь! Пред человеки не могу тебе ничтож проговорити, но желаю наедине светлоносное лице твое зрети и священнолепных уст твоих глагол некий слышати мне на пользу, как мне жити.
Записка о жестокостях воеводы Пашкова, приложенная к первой челобитной Алексею Михайловичу
В 169* Афонасей Пашков* увез из Даур Никанские земли два иноземца, Данилка да Ваську, а те люди вышли на государево имя в даурской земле в полк к казакам.
Да другие два перевотчика, Ивашко Тимофеев Жючерской да Илюшка Тунгусской, жили у тех же даурских казаков многие лета. И Ивашковым да Илюшкиным толмачеством государю сбирали казаки государские ево казны многие лета.
А после розгрому Богдойскова пришли достальные казаки снизу ко Офонасью Пашкову на Иргень озеро. А те четыре человека: Данилко, да Васька, да Ивашко, да Илюшка, пришли с ними же, казаками, служить великому государю. А воевода Афонасей Пашков у казаков их отнял и взял к себе во двор сильно, и оне и по се время плачючи, живут, мучася у него во дворе, пособить себе не могут. А бьют челом великому государю, чтоб их свободил от порабощения и пожаловал в свой чин государев. Да он же, Афонасей, увез из Острошков от Лариона Толбозина троих аманатов: Гаврилка, Алешку, Андрюшку. Да он же увез 19 человек ясырю у казаков: Бакулайко да две ево дочери, имен их не помню, Марьица, Анютка, две Овдотьицы, четыре Маринки, две Палашки, и третьяя Овдотьица ж, три Анютки ж, Офроська с братом с Ывашком. И те все люди у него.
А та землица без аманатов и досталь запустела, государевым людям быть не у чево, лише государеве казне напрасная проторь. Да он же, Офонасей, государевых служилых двух человек взял во двор к себе сильно: Олешку Брацкова да Юшку Иванова. А те все люди, кроме государя, помощника себе не имеют.
Да он же, Афонасей, живучи в даурской земли, служивых государевых людей не отпущаючи на промысл, чем им, бедным, питатися, переморил больши пяти сот человек голодною смертию. А которые, не претерпев гладу ходили промышлять нужные пищи, и он, Афонасей, их пытал, бил кнутьем, и ребра ломал, и огнем жег. Таковых ради вин Ивашко Сватеныш да Климко Шамандрухин с товарыщи, осмь человек, свою казачью лошедь [съели], [57] и он их, пытав, в тюрьме и уморил. Ияков Красноярской молыл: «Только бы-де воевода по государеву указу ехал прямою дорогою, и мы бы-де нужи такие не терпели». И он, Афонасей, ево, Иякова, за то, бив кнутом, жжег до смерти. И к моему Протопопову зимовью мертваго кинул под окошко, что он, Ияков, на пытке творил Исусову молитву.
Да он же, Афонасей Пашков, двух человек, Галахтиона и Михаила, бил кнутом за то, что один у него попросил есть, а другой молыл: «краше бы сего житья смерть!» И он, бив за то кнутом, послал нагих за реку мухам на снедение и, держав сутки, взял назад. И потом Михайло умер, а Галахтиона Матюшке Заряну велел Пашков в пустой бане прибить палкою. А преж тово ево же, Галахтиона, и Стефана Подхолюгу, и Харпегу, и иных многих бил кнутьем за то, что оне с голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь с снегом хватали и ели от нужи великия.
Березовскаго казака Акишу бил кнутом за то, что он ево, Афонасьевы, три щуки распластал нехорошо, не умеючи. Такова ево милость, Афонасьева, была к государевым служивым людям. Кожи, и ноги, и головы давал есть казакам, а мяса своим дворовым людям. А иных двух человек повесил, ей, безвинно.
Прочих же ево ругательств и муки к государевым служивым людям не достанет ми повествовати лето*. А иные ево, Афонасьевы, ругательства сказать странно и страшно: при смерти их и причащать мне не давал, и пречистыя тайны у меня отнял и держал у себя в коробке. Да приходили в Нерчинской острог из Енисейска служилые люди, пятидесятник Иван Елисеев с товарыщи, с грамотами государевыми, как бог дал государыню царевну и великую княжну Софью Алексеевну*. И он, Афонасей, для вести, чтоб про него на Руси неведомо было, не отпустил их назад и уморил в дощенике двух человек, прикащика самова Ивана да толмача Констянтина.
Третья челобитная
Христолюбивому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодер[жцу], бьет челом богомолец твой, в Даурех мученой прото[поп], Аввакум Петров.
Прогневал, грешной, благоутроби[е] твое от болезни серца неудержанием моим; а иное тебе, свету-государю, и солгали на меня, им же да не вменит господь во грех.
Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне!
С великою нуждею доволокся до Колмогор; а в Пустоозерской острог до Христова Рождества не возможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленех ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи.
Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец! Пожалуй меня, богомольца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быть, или как твоя государева воля, потому что безответен пред царским твоим величеством.
Свет-государь, православной царь! Умилися к странству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слез душу мою исполняет. И в даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь-государь, смилуйся.
Четвертая челобитная
Государь-царь, державный свет! – протопоп Аввакум, не стужаю ти много, но токмо глаголю ти: радоватися и здравствовати о Христе хощу, и благоволит душа моя, да благословит тя господь, и света мою государыню-царицу, и детушек ваших, и всех твоих да благословит их дух и душа моя во веки.
Помню твой приказ с Дементьем: приказывал памятовати о себе, – нет, государь, не забуду. Якож зрит господь, сердце мое не притворяя, говорю: аще получю дерзновение и в будущем веце, и там о тебе хощу припасти ко всех владыце, не токмо зде, в темнице. Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию божиею, что над ним делается. Одново желаю – пред богом стати вам непостыдным. Да и много столько мне, грешному, – забыти ваше благородие! Один ты у нас царь на сем свете. Да и надеюся, яко силен бог спасти нас с вами. Ну, государь, моли ж ся и за мя, грешнаго, и в чем перед тобою погрешил, прости мя; а тебя тако ж да простит господь бог и да помянет любовь твою ко мне, нищему, во царствии своем, егда приидет воздати комуждо по делом его.
Да и заплутаев тех бог простит, кои меня проклинали и стригли:
Прости ж, государе, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя деяния и будущаго судища ужас. Брат наш, синбирской протопоп Никифор, сего суетнаго света отъиде;* посем та же чаша и меня ждет. Ох, увы мне, окаянному, и горе! Како отвещаю бессмертному судии, царю всех и богу! Токмо надеюся на его праведныя щедроти, понеж любящим его вся поспешествуют во благое. Подобает, государь, и всем нам помышляти смерть, ад, небо, и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. Паки тя, государь, благословляю и, опрятне став, поклоняюся тебе, самодержавному, честне.
А корму твоего, государева, дают нам в вес – муки по одному пуду на месец, да и о том слава богу. Хорошо бы, государь, и побольши для нищие братии за ваше спасение.
Изволь, самодержавие, с Москвы отпустить двух сынов моих* к матери их на Мезень, да тут, живучи вместе, за ваше спасение бога молят; и не умори их с голоду, господа ради. А обо мне, якож богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех.
Пятая челобитная
Царь-государь и великий князь Алексей Михайлович! Мнагажды писахом тебе прежде и молихом тя, да примиришися богу и умилишися в разделении твоем от церковного тела. И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, из темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с преже бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители; и с нами, богомольцы своими, во единой святой купели ты освящен еси; единыя же Сионския церкви святых сосец ея нелесным млеком воспитен еси с нами, сиречь единой православной вере и здравым догматом снами от юности научен еси.
Почто по духу братию свою тако оскорблявши? Единаго бо мы себе отца имамы вси, иже есть на небесех, по святому Христову Евангелию. И не покручинься, царю, что тако глаголю ти: ей, истинна так. Господин убо есть над всеми царь, раб же со всеми есть божий. Тогда ж наипаче наречется господин, егда сам себе владеет и безместным страстем не работает, но споборника имея благочестива помысла, непобедимаго самодержца бессловесных страстей, иже всех матеря похоти всеоружием целомудрия низлагает. «Честь царева суд любит»*, по пророку.
Что есть ересь наша или кий раскол внесохом мы во церковь, якож блядословят о нас никонияня, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерском Жезле*, а инде и предотечами антихристовыми? Не постави им, господь, греха сего, не ведят бо беднии, что творят. Ты, самодержче, суд подымеши о сих всех, иже таково им дерзновение подавый на ны. Не вемы в себе ни следу ересей, коих пощади нас сын божий от такова нечестия и впредь, ниж раскольства: бог сведетель и пречистая богородица и вси святии! Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежний цари благочестивии, и святейшия патриархи такови суть. О, небо и земле, слыши глаголы сия потопныя и языки велеречивыя! Воистинну, царь-государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел рещи таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми, государь, с коею правдою хощеши стати на страшном суде Христове пред т[мы] анг[ельскими и пред всеми племены] [58] язык верных и зловерных. Аще во православии нашем, отеческих святых книгах и в догматех их хотя едина ересь и хула на Христа бога и церковь его обрящется, ей, ради мы за них прощаться пред всеми православными, паче же за то, аще мы что от себя внесохом – соблазны или раскол – во церковь. Но несть, несть! Вся церковная права суть разумевающим истинну и здрава обретающим разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира, за ню же мы страждем и умираем и крови своя проливаем.
Испытай, царю християнский, писание и виждь, яко в последняя времена исправления веры и обретения истинны нигде же несть и не будет, но везде писано есть, что в последняя времена отступят веры, а не исправят ю, и исказят писания, и превратят, и внесут ереси погибельныя, и многих прельстят. Сице везде суть в писаниих святых узриши. И не дивися, тако истинна. Христос сам рече: «егда приидет сын человеческий, обрящет ли веру свою на земли?»* На се богословцы глаголют: не обря[ще]т, кроме малых избранных, забегших в горы, а во градех и селех не обрящется ни единаго православна[го] епископа и попа. Тако будет, царю, по словеси Христову. И помяни дни Ноевы: много ли осталось благочестивых пред потопом? Веси, только осмь душ. И в скончании века тако будет: мало Христово стадо, много ж сатанино и антихристово воинство будет. И ты не хвалися. Пал ся еси велико, а не востал искривлением Никона, богоотметника и еретика, а не исправлением, умер еси по души ево учением, а не воскрес. И не прогневися, что богоотметником ево называю. Аще правдою спросиши, и мы скажем ти о том ясно с очей на очи и усты ко устом возвестим ти велегласно; аще ли же ни, то пустим до Христова суда: там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе ни мало. Здесь ты нам праведнаго суда со отступниками не дал, и ты тамо отвещати будеши сам всем нам, а льстящий и ласкающий тебе, им же судом судиша нас, тако ж и сами от Христа и святых его осудятся, и в ню же меру мериша нам, возмерится им от сына божия. Несть бо уже нам к ним ни едино слово. Все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем ти, понеж сам ты пользы ко спасению своему не хощешь.
А о греческих властех и вере их нынешной сам ты посылал прежде испытовати у них догматов Арсения Суханова* и ведаешь, что у них иссяче благочестие по пророчеству святых – царя Констянтина и Силивестра папы, и ангела божия, явльшагося тогда Филофею Цареград[скому] патри[арху] и сказавшу о том же. Ведаешь ли, писано се во Истории о белом клаб[уце*и,] [59] ведая, почто истинну в неправде содержиши? Сего ради открывается гнев божий на вас и бысть многажды ты наказан от бога и все царство твое, да не позналися есте!
А еже нас не велишь, умерших, у церкви погребати, и исповеди и святых тайн лишать в животе сущих еще коих, да Христос нас не лишит благодати своея: той есть присно с нами и будет, надеем бо ся на нь крепко, и никто ж – человек смертной и тленной – отлучити нас от него возможет, с ним бо стражем и умираем. А по смерти нашей грешная телеса наша – добро так, царю, ты придумал со властьми своими, что псом пометати или птицам на растерзание отдати. Вемы бо, да и ты слышишь по вся дни во церкви, яко святым мучеником ни единому честнаго погребения не бысть от убивающих их или в темницах уморяющих, но метаху их в бесчестныя места, и в воду иных, и в ровы, и в кал, овых же и сожигали мощи, да Христос их нигде не забыл. Тако ж и нас негли не забудет надежда наша и купно с первыми соберет кости наша в последний день и оживотворит мертвенная телеса наша духом святым. Несть мы лутши древних мученик и исповедник – добро так нам валятися на земли! Земли же есть и добровольне себе святии отцы погребати себе не повелеша, великаго ради смирения, да большую мзду восприимут от Христа бога. И елико ты нас оскорбляеши больши и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим, царя, больши и бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех кленущих нас: спаси, господи, и обрати ко истинне своей! Аще ж не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно.
Прости, Михайлович-свет, либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворялся говорю: в темнице мне, яко во гробу, сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей, тако.
Некогда мне молящюся о тебе с горькими слезами от вечера и до полунощи и зело стужающу божеству, да же бы тебе исцелитися душею своею и живу быти пред ним; и от труда своего аз, многогрешный, падох на лицы своем, плакахся и рыдая горько, и от туги великия забыхся, лежа на земли, и видех тя пред собою или ангела твоего умиленна стояща, подпершися под лице правою рукою. Аз же возрадовахся, начах тя лобызати и обымати со умиленными глаголы. И увидех на брюхе твоем язву зело велику*, исполнена гноя многа, и убоях, вострепетах душею, положих тя взнак на войлок свой, на нем же молитвы и поклоны творю, и начах язву на брюхе твоем, слезами моими покропляя, руками сводити, и бысть брюхо твое цело и здраво, яко николи же боле. Душа ж моя возрадовалася о господе и о здравии твоем зело.
И паки поворотих тя вверх спиною твоею, видех спину твою сгнившу паче брюха, и язва больши первыя явихся. Мне ж так же плакавшуся, руками сводящу язву твою спинную, и мало-мало посошлася и не вся исцеле.
И очютихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, большо покинуть мне плакать о тебе, вижу, не исцелеть. Ну, прости ж, господа ради, дондеж увидимся с тобою.
Якож присылал ко мне Юрья Лутохина*, и рекл он, Юрье, усты твоими мне на Угреше: «рассудит-де, протопоп, меня с тобою праведный судия Христос». И я на том же положил: буди тако по воли твоей. Коли тебе, государь, тако годе, ино и мне так любо: ты царствуй многа лета, а я мучуся многа лета, и пойдем вместе в домы своя вечныя, еда бог изволит. Ну, государь, да хотя меня и собакам приказал выкинуть, да еще благословляю тя благословением последним, а потом прости, уж тово чаю только.
Царь-государь Алексей Михайлович, любим бо еси мне, исповемся тебе всем сердцем моим и повем ти вся чюдеса господня. Ей, не лгу – буди мне с сею ложью стати на страшнем суде с тобою пред лицем господним. Того ради хощу тебе сказать, яко мнит ми ся, не коснит господь о кончине моей, и помышляет ми ся, будет скоро о[т]ложение телиси моему, яко утомил мя еси зело, еще ж мне и самому о жизни сей нерадящу. Послушай, державне, побеседаю ти, яко лицем к лицу.
Нынешня 177 году, в великий пост на первой неделе* по обычаю моему хлеба не ядох в понедельник, тако ж и во фторник, и в среду не ядох, еще жив четверг не ядше пребых, в пяток же прежде часов* начах келейное правило, псалмы Давыдовы пети, прииде на мя озноба зело люта, и на печи зубы мои розбило с дрожи. Мне же, и лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы, понеж от бога дана Псалтырь и наизусть глаголати мне, – прости, царю, за невежество мое, – от дрожи тоя нападе на мя мыт; и толико изнемог, яко отчаявшу ми ся и жизни сея, уже всех дней не ядшу ми дней с десять и больши. И лежащу ми на одре моем и зазирающу себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли распространился, а потом бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь. Мне же, молитвы беспрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом восставши ми от одра лехко и поклонившуся до земля господеви, и после сего присещения господня начах хлеб ясти во славу богу.
Видишь ли, самодержавие? Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне сын божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь – бог мне дал, якож выше того рекох. Да не первому мне показанно сице; чти, державный, книгу Палею: егда ангел великий Альтез древле восхитил Авраама выспрь*, сиречь на высоту к небу, и показа ему от века сотворенная вся, богу тако извольшу. А и ныне, чаешь, изнемог бог? Несть, несть, той же бог всегда и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь.
Хвалити ми ся не подобает, токмо о немощах моих, да вселится в мя сила Христова – не только то тово божия присещения. Егда мне темныя твоя власти волосы и бороду остригли и, проклявше, за твоим караулом на Угреше в темнице держали, – о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет, – тогда нападе на мя печаль, и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, якож меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня, пущи отца своего Никона надо мною, бедным, сотворили. И о том стужах божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное, чтущу ми наизусть святое Евангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения господня, бысть в дусе весть, и ста близ меня по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся, и приклонялся ко мне, и мил ся мне дея; мне же чтущу святое Евангелие не скоро и ко ангелу радость имущу, а се потом изо облака госпожа богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими и рече ми: «не бойся, аз есмь с тобою». Мне же к тому прочетше к концу святое Евангелие и рекшу: «слава тебе, господи», и, падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отъиде слава господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченна, ея же невозможно исповедати ныне. За любовь тебе господню, Михайлович, сказано сие, понеже хощу умереть. Молю тя именем господним, не поведай врагом моим, никониянам, тайны сея, да не поругают Христа Исуса, сына божия и бога: глупы веть оне, дураки, блюют и на самого бога нечестивыя глаголы; горе им, бедным, будет.
Посем, государь, мир ти и паки благословение, аще снабдиши, о нем же мо[лю твою царскую душу; аще ли же ни, буди во]ля [60] твоя, якож хощеши. Не хотелося боло мне в тебе некрепкодушия тово: веть то всячески всяко будем вместе, не ныне, ино тамо увидимся, бог изволит.
Письмо к царевне Ирине Михайловне Романовой
Cвет-государыня, всегосподованная дево, Ирина Михайловна! Что аз, грубый, хощу пред тобою рещи? Вем, яко мудра еси, дево, сосуд божий, избранный, благослови поговорить! Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом, игумения. Якоже он, надежа наша, иссек римскою властью любоплотный род еврейский*, подобает, государыня, и здесь любоплотным по тому же уставу быть. Не страша же глаголю, но предлагаю законопреступникам сбывшееся издревле во Израили. Егда в законе поблядят, тогда и разорение, егда же обратятся ко господу богу, тогда им милость и ужитие мирно и безмолвно. Но виждь, предобрая, что над собою и греки учинили, ко псу ездя, на Флоренском соборе*, истиннее рещи на сонмище жидовское, руки приписали, Мануилович* с товарищи, что наведе греческой державе? Помнишь ли, свет, реченное или запамятовала? Ну, ино я препомню.
Тому лет с двести семьдесят с лишком, варвар, Бахмет турской*, взял Царьград* и брата Мануиловича Констянтин*. Не коснел Христос, скоро указ учини. Блюдусь и трепещу. Та же собака заглядывает и в нашу бедную Росию. Мнит ми ся по греческому же уставу ступает, малу-помалу на высоту восходит и со дияволом предуспевает. Егда помышляю, ужас меня объемлет; отвсюду ми тесно ныне, душа, плавание, а тогда телесем гробы.
Преудобренная невесто Христова, не лучши ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь в гной спрятать? Пускай Никонов устав мотыльноской до общаго воскресения тут препочиет. А будет так и не учинитца, тако глаголет дух святый, пострадать будем и нам, якоже и греком. А потом варвар попустит и на самую первую блудницу, еже есть костел римской, потом же и последний диявол, глаголю антихрист, потом пророцы Илия и Енох с Богословом, потом изменение твари. Потом
Воистинну, государыня, никониянская вера и устав не по бозе, но по человеку. Умыслил Никон оружием и пищальми и со дрекольми на противныя, не разумех пророка вопиюща: «не на лук бо мой уповаю и оружие мое не спасет мене»*. По тому же рекл прилично апостол Павел: «несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властей и к миродержителем тьмы века сего, к духовом злобе под небесным»*. И еще он же: «сего ради приимете вся оружия божия, да возможете противитися в день лют, и вся содеявше стати»*. Паки он же: «станете убо препоясани чресла ваша истинною и оболкшеся во броня правды и обувше нозе во благовествования миру. Надо всеми же сими восприимше щит веры, в нем же возможете вся стрелы лукаваго разжженныя угасити»*.
Царевна-государыня, Ирина Михайловна! Умоли государя-царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера наша християнская и их никониянская. Иду, раб ваш, братися с турским по [61] святей божий церкви, взявши братию мою страждущих повсюду. Не надобе нам ни пищали, ни сабли, ни ино что от таковых, но токмо облецемся в ризы священныя; попы и дияконы со кресты и с фимияном, а черньцы в черныя ризы и схимы. И всяк возраст мужеска полу и женска [62] плачюще и восклицающе горце: «владыко, не остави нас сиры, но прииди и стани с нами, да воспоем песнь раба божия Моисея: «коня и всадники фараоновы вверже в море, избранныя всадники потопи в Чермном мори»* и прочая. Надеюся на господа, яко Ияков Никейский* прогнав перскаго царя комарами.
А никонияня, патриархи и митрополиты и архиепископы со архимандриты и игумены, пускай против варвара своим сонмом пойдут. Как знают, так и молят по-своему бога. В молитвах их напечатано: «молимся тебе, дух лукавый»*. Пускай оне с лукавым духом, а мы, християне, со Христом Исусом. Нам оне, поганцы, в товарищы не надобны. Мы пойдем на турская полки от десных, в руках победное оружие, крест, держа, а никонияня пускай да идут о левую, с крыжами и с партесным пением*. Оне пускай против воевод идут турскаго, а мы на самого диявола и Салтана-царя. Я хощу о Христе бозе моем, яко Давыд на Голияда*, тако и Салтана-царя патрахилию обязав, в Москву притащу ти и пред царя моего поставлю, яко пса, и благословение царю-государю подам.
Пойду в пустыню, куды очи несут, направляем Христом и пречистою богородицею, а избранное Христово воинство, куды кто хочет, туды и поди, бог благословит. А никонияня назад не возвратятся, тако глаголет дух святый, истреблени будут,
По сих всех прости мя, святая душа, и благослови, елико согреших словом и делом и помышлением и осуждением и всеми моими чювствы. Аминь.
Челобитная царю Федору Алексеевичу
Благаго и преблагаго и всеблагаго бога нашего благодатному устроению, блаженному и треблаженному и всеблаженному государю нашему, свету-свитилу, рускому царю и великому князю Феодору Алексеевичу.
Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди божия расточенныя радуются, яко бог нам дал державу крепкую и незыблему. Отради ми, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконньми моими, ниже в век враждовав, соблюдеши зол моих, зане ты еси царь мой, и аз раб твой; ты
А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал* во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрья Алексеевич Долгорукой!* Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян. Князь Юрья Алексеевич, не согрешим, небось, но и венцы победныя приимем! Помнишь, ты мне жаловал, говорил: «естли-де, что, протопоп Аввакум, – на соборе том говорит, – и я тебе сопротив безответно реку: «государь, видно, так ты». Да инде и слава богу. А после не так у них стало.
Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от спаса; то ему за свою правду*. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина*, потеряв безверием, предали турку*, да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!
Князь Юрья Алексеевич, здрав буди, а благословение мое есть на главе твоей. Помнишь, и дважды благословил тя да и ныне так же. Прости и моли о мне, грешнем, бога, да не разлучит нас во царствии своем в день века. Мои, светы, вы все, князи и боляре, отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму патриарху*, престал бы от римских законов: дурно затеели, право. Простой человек Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те ево надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом*.
Чюдо! Чюдо! Заслепил диявол! Отеческое откиня, им же отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное богоборство возлюбиша, извратишася. Не я своим умыслом, скверной, затеваю, ни, ни, никако же, но время открыет,
Рече господь: «имеяй уши слышати, да слышит!»*
Прости, прости, прости, державне, пад, поклоняюся. Прости, господа ради, в чем согрубил тебе, свету. Благословение тебе от всемогущия десницы и от меня, грешнаго, Аввакума протопопа. Аминь.
Письма к боярыне Ф. П. Морозовой
1
Прежде сих грамоток* за четыре месеца понудил мя дух святый сыну нашему о Христе написати благословение к брачному совокуплению: в нощи сжалися дух мой о нем, и возгореся душа моя, да благословен будет к женитве. И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек сделать, и заклеил своима бедныма рукама то посланейце в бердыш, и дал с себя ему шубу и денег близко полтины, и поклонился ему низко, да отнесет богом храним до рук сына моего, света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний; а посланейце я никому не показал, писал ево и без твоево прошения: у меня он благословен буди богом.
Да пишешь ты ко мне в сих грамотках на Федора, сына моего духовнаго, чтоб мне ему запретити от святых тайн по твоему велению, и ты, бытто патриарх, указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти ко царству небесному. Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Веть ты не ведаешь, что клусишь! Я веть знаю, что меж вами с Феодором сделалось.
Писал тебе преж сего* в грамотке: пора прощатца – петь худо будет, та язва будет на тебе, которую ты Феодору смышляешь. Никак не по человеку стану судить. Хотя мне 1000 литр злата давай, не обольстишь, не блюдись, яко и Епифания Евдоксия*. Дочь ты мне духовная – не уйдешь у меня ни на небо, ни в безну. Тяжело тебе от меня будет. Да уж приходит к тому. Чем боло плакать, что нас не слушала, делала по своему хотению – и привел боло диявол на совершенное падение. Да еще надежа моя, упование мое, пресвятая богородица заступила от диявольскаго осквернения и не дала дияволу осквернить душу мою бедную, но союз той злый расторгла и разлучила вас, окаянных, к богу и человеком поганую вашу любовь разорвала*, да в совершенное осквернение не впадете! Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия*. Оно лутче со единем оком внити в живот, нежели две оце имуще ввержену быти в геену. Да не носи себе треухов тех, сделай шапку, чтоб и рожу ту всю закрыла, а то беда на меня твои треухи те.
Ну, дружец мой, не сердитуй жо! Правду тебе говорю. Кто ково любит, тот о том печется и о нем промышляет пред богом и человеки. А вы мне все больны: и ты и Федор. Не кручинься на Марковну:* она ничево сего не знает; простая баба, право.
2
Свет моя, государыня! Люблю я правило нощное и старое пение. А буде обленишься на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай. Не игрушка душа, что плотским покоем ея подавлять! Да переставай ты и медок попивать. Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас тем лутчи, что боярыня? Да единако нам бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению владычню служат тебе не больши, и мне не меныни. А честь прелетает. Един честен, – тот, кто ночью востает на молитву, да медок перестанет, в квас примешивая, пить.
Еще ли, государыня, браниться?
Мне мнится, обленилася ты на ночную молитву. Того ради тебе так говорю с веселием – Евангелие воспоминаю: «егда поносят вам и изженут вы, возрадуйтеся в той день и взыграйте, се бо мзда ваша многа на небесех»*. Аще и радостию тебе глаголю, не радуйся о глаголех сих. Днис наши не радости, но плача суть. Воспомяни: егда ты родилася, не взыграла, но заплакала, от утробы исшед материи. И всякой младенец тако творит, прознаменуя плачевное сие житие, яко дние плача суть, а не праздника. Якоже мне, грешнику, на земли и праздника несть, развее святым и праведным, кои веселятся законы божиими и заповедьми его соблюдающе. Тако и ты, государыня, плачи суетнаго жития своего и грехов своих, понеже призвал тя бог в домовое строение и рассуждение; но и возвеселися, егда, в нощи востав, совершиши 300 поклонов в седмь сот молитв веселием и радости духовныя. И меня, грешнаго, помяни тут, надежда моя, к богу, и жену мою и дети мои.
Еще же реку ти:
Блюдися ты, государыня, лестьцов – чернцов, и попов, и черниц, еже бы не развратили душю твою, и всех злых человек уклоняйся, а с добрыми беседуй. Не презирай живова мертвеца.
Письмо к боярыне Ф. П. Морозовой, княгине Е. П. Урусовой и М. Г. Даниловой
Книга иноке Феодоре, а по-мирскии бояроне, с сестрами.
«Херувимом подобящеся, отроцы в пещи ликовствоваху, вопиюще: «благословен еси, боже, яко истинною и судом навел еси сый вся грех ради наших, препетый и препрославленный во веки вся»*.
Молитвами святых отец наших, господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Аминь.
Херувимы многоочития, серафими шестокрильнии, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленная единица трисоставнаго божества, раби вернии: Феодора в Евдокее, Евдокея в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдной состав – по образу святыя троицы, яко вселенстии учителие: Василий, и Григорий, Иоанн Златоустый!* Феодора – огненный ум Афанасия Александрскаго*, православия насаждь учения, злославия терние иссекла еси, умножила семя веры одождением духа. Преподобная, по троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, свет трисиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, треблаженная, светло проповеда троицу пресущную и безначальную. Лоза преподобия и стебль [63] страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: «ты еси, Христе, мучеником светлое радование». Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простросте беседу довольную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладезь учения своего о господе, а ужа моя кратка, досягнути немощно, присенно и прикровенно во ином месте течения воды.
Понуждаете мя молитися, чтобы дал бог терпение и любовь и покорение, безлобие и воздержание, безгневие и терпение, и послушание. И я о сем в души своей колеблюся: нет ли в вас между собою ропоту? – боюся и трепещу навета дияволя. Евдокея Прокопьевна! Худо, свет моя, неблагодарение. Мария Герасимовна! Чево у вас не бывало преже сего, ныне ли чести искать или о нужной пищи ропотить? В мимошедшее времена и рабичища слаще тово ели у вас, чем вы ныне питаетеся; а в пустошном сем только ропот и бессоветие.
Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, – в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щененок, Федор дьякон*, сын духовной мне, учал блудить над старыми книгами и о святей троице предкнулся, и о Христове во ад сошествии, и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам* о господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на господа бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад к ним, – никако же, – но ради бесстудства его на бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг божий!
А у вас, светы мои, какое догматство между собою? Женской быт одно говори: «как в старопечатных книгах напечатано, так я держу и верую, с тем и умираю». Да молитву Исусову грызи, да и все тут. А о пищи и питии, и о чести века сего что ропотать? Бросили вы сие, плюньте уже на все! Наудачюведь говорю. Аль то и нет у вас тово, милостию Христа, бога моего, и заступлением пречистыя владычицы нашея, богородицы, помощницы нашея, света?
А ты, друг мой головной, пожалуй, господа ради, на себе притирай. Ты уже мертвец, отреклася всего, а оне еще, горемыки, имут сердца своя к супружеству и ко птенцам. Можно нам знать, яко скорбь их томит. Я и мужик, а всяко живет. У меня в домишку девка – рабичища робенка родила. Иныя говорят: Прокопей, сын мой, привалял, а Прокопей божится и запирается. Ну, что говорить, в летах, недивно и ему привалять! Да сие мне скорбно, яко покаяния не могу получить. В ыную пору совесть рассвирепеет, хощу анафеме предать и молить владыку, да послет беса и умучит его, яко древле в Коринфах соблудившаго с мачехою*. И паки посужю, как бы самому в напасть не впасть; аще только не он, так горе мне будет тогда: мученика казни предам.
Увы, Феодора Прокопьевна, мати моя! Утеснися душа моя отвсюду грех ради моих. Молися, молися, крепко молися господа ради о мне! А я уже и не знаю, как живу в горести ума моего; не помню иное в печалях, как день, как нощь преходят меня. Ох, ох, ох души, отвсюду утеснившеся моей! Евдокея да Марья оханье прислали ко мне, а у меня и своего много! Глядел, глядел в ваше рукописание, огорчилася утроба моя, я ударился о землю: «владыко! Соблюди, – реку, – их во имя твое, и меня, грешнаго, за молитв их спаси! Кому помощи, аще не ты?» А ты говоришь иную суторщину: «взойду ль-де я тебе на ум-от когда? Большо-де ты меня забыл». Я тебя избранил в те поры, – прости бога ради! Вот, реку, она во сне брусит, и слушать нечево! Разве, реку, сама забываешь меня? А что, петь, о Иване том больно сокрушаешься?* «Главы, главы не сохранил!» Полно-су плюскать тово Христа для! Главы не сохранил! Как пороссудить тово дело твое, ино ужас возьмет. Как то, надежа – свет, Христос изволил! То бы по-твоему добро, как бы на лошадях тех без тебя ездить стал, да баб тех воровать? Привели бы оне на вся, ругаяся тебе, – и Христа бы отрекся, как и оне ж! А то дорогое дело – по-новому-су робенка причастили! Великая беда, куды! Он и не знает, ни ведает в печалех в то время, что над ним кудесили, блядины оне дети, и со всем умыслом своим. У спаса-света правда будет на суде. Только бы он ево, надежа-свет, не возлюбил, и он бы ево в такую нужную пору не взял к себе. Я благодарю бога о нем, – причастил я ево, помню, довлеет ему сие во веки веком, не истлела в нем благодать! Я на твое плюсканье не гляжю: тебе бы таки всяк исповедник! Ох, матка божия, не по Федосьину хотению делается! Плачь-ко ты о себе больше, а о нем, слава Христу, и без твоих возгрей! А што? Горе уже от безумия твоего стало мне! Есть о нем плачющих тех. Иной и один воздохнет, ино адом потрясет; хотя бы и впрямь осужден был, ино выпустят. А то за что ево осудить? В муках скончался робя. Григорей о Трояне, о мучители, помолился, ино отдали*. Сказал же ему Христос: «опять-де не моли мне о таковых, не стужай», а однако-таки отдал милостивый бог. А Иван не мучитель был, сам, покойник, мучился и света не видал вся дни живота своего. Да собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: «охти мне, сына опоганили! Во ад угодил!» Не угодил, не суетися! Для тебя так попущено, чтобы ты не вознеслась. Блюдися себевозношения тово, инока-схимница! Дорога ты, что в черницы те попала, грязь худая? А хто ты? Не Феодосья ли девица преподобнамученица?* Еще не дошла до тое версты! Ну, полно браниться. Прости, согрешил. Не кручинься о Иване, так и бранить не стану.
На тебя глядя, и Евдокея кручинится о своих робятах. Да молоть ли правда? Евдокее той, миленькой, тяшко: то-су и есть мужеское и девическое дело, чтобы в грехи не ввалились без приятеля. А батюшко* по-за воронами охоч, знаю я ево, да что же делать? Прокопьевна, миленькая, положим упование на Христа и пречистую богородицу, света. Она детей наших не покинет. Евдокея Прокопьевна! Авось бы ты умерла, ведь бы им жить же без тебя? Ну, да станем Христу докучать: он управит их к себе, создатель наш.
Марья Герасимовна! Не пререкуйте же вы пред старицею тою с Евдокеею тою: она ведь ангельский чин содержит, а вы веть простые бабы, грех вам пред нею пререковать. Да, чаю, то у вас и нет тово о Христе, надеюся на господа, яко даст вам бог терпения и долгодушство, и кротость, и повиновение, и любовь. А что, петь, ты о Акинфее печалуешься? Вели ему пострищися, да и ты постригися, да прямою дорогою ко Христу тому побредите неоглядкою, а затем – как вас Христос наставит. Мир ему и благословение, свету моему Ивановичю, и всем благословение, любящим вас. Евдокея Прокопьевна! Чаю, уже великоньки детушки те у тебя, светы мои! Да что же делать? Не больно кручинься о них: бог о всяком человеке промышляет.
Ну, простите же, светы мои, сердечныя друзья, простите, государыни мои, простите же-су бога для!
Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
Мати честная и преподобная Феодора! Прости мя, грешнаго, елика согреших словом и делом, и помышлением! Прости же, оскорбил тебя, прости, государеня моя! Ну, прости же, старица! Тово для не кручинься о Иване: еще и не так стану бранить, будет не перестанешь сетовать. Чем было тем не велеть сетовать, а она сама кручинится!
А Меланью* ту твою веть я знаю, что она доброй человек, да пускай не розвешивает ушей, стадо то Христово крепко пасет, как побраню. Ведь я не сердит на нея, – чаю, знаешь ты меня. Оне мне и малины прислали, радеют миленькие. А мне, петь-су, своих тех как покинуть! Надобе друг друга журить, как бы лутчи. Я браню ея, а она благословения просит. Видишь ли, совесть та в ней хороша какова? Полно уже мне ея искушать. Попроси у ней мне благословения: прощается-де пред тобою! Да вели ей ко мне отписнуть рукою своею что-нибудь. Ну, прости же и ты меня и молися бога для о мне. Я веть надеюся на молитвы те ваши. Посем мир вам и благословение, и по поклонцу рядом всем. И Устине – старице с побратимом мир и благословение. Терпите, светы мои, о Христе.
<Многогрешный инок Епифаний, милости у Христа бога прося, а ваши святыя молитвы в помощь себе призывая, благословение вам Христово приписал.
Не забывайте нас, светы, новые исповедницы, во святых своих молитвах>. [64]
Письмо к боярыне Ф. П. Морозовой и княгине Е. П. Урусовой
Увы, измолче гортань мой, исчезосте очи мои! Благоволи, господи, избавити мя. Господи, помощи ми потщися!
Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя?
Поделиться книгой: