У входа в метро сидели две торговки. Одна, совсем старушка, продавала зеленый лук, паленые с виду соленые огурцы и молоко в двухлитровых пивных бутылках. Вторая — молодая и упитанная женщина лет тридцати, предлагала уставшим и нахмуренным к концу рабочего дня прохожим игрушки. Вернее, одну — ярко-красную лягушку, умеющую пускать мыльные пузыри. Окунешь лягушку в мыльный раствор, потом достанешь, нажмешь на какую-то кнопочку, и ее тошнит мыльными пузырями во все стороны. При этом лягушка еще и сверкает глазами-лампочками. Вот игрушечная торговка и пускала эти пузыри, но с таким унылым выражением лица, точно она уже утонула, и эти пузыри — прощальные. И вдруг ей понадобилось отойти. Она попросила луково-молочную старушку присматривать за своим товаром и вручила ей генератор мыльных пузырей. И старушка стала нажимать на кнопочку. Пузыри старушки оказались веселыми и разноцветными. Она направляла лягушку на прохожих, на бутылки с молоком, на все, что видело ее око за толстым и мутным стеклом очков и что не доставал давно выпавший зуб. Даже пластмассовая лягушка рас тянула рот до ушей в улыбке, и… тут вернулась игрушечная торговка. Прохожие снова нахмурились, лягушку затошнило, и я вошел в вестибюль метро.
Часа в три или в половине четвертого сидел я за компьютером в своем кабинете и работал в поте лица чай с шоколадными пряниками. Ничто не предвещало. Вдруг чувствую — что-то упало. Легкое. Буквально из меня. Нагибаюсь под стол и точно — маленькая черная пластмассовая деталька у ног лежит. Вот, — думаю, — дожился. Еще и пенсию не выработал, а уже. По частям. Это сегодня она маленькая, черная и пластмассовая — а завтра? Большая, белая и… Страшно подумать. Кинулся я искать — откуда она могла выпасть. Ощупался с ног до головы. Ничего не нашел, кроме щекотки. В монитор себя всего осмотрел. Там все на месте. Даже корзину осмотрел. Восстановил все файлы… ничего. А деталька лежит. Маленькая и пластмассовая. Может она нужная в организме. Понятное дело, это не гайка. Тем более не болт. Ничего на ней не висит и ничего ей не прикручено и, даст бог, ничего не отвалится. Но если механизм более тонкий? Если последствия скажутся не сей минут? Мало ли что… Уж какая там работа, когда пряник в горло не лезет. Два часа искал, а потом оказалось, что это заглушка от ножки стула отвалилась. Конечно, стул — это не конь. Да и я не полководец. А мог бы… Впрочем, сейчас не время полководцев. Приличной шашки или там бурки с папахой днем с огнем не сыщешь. Не говоря о коне. Одни стулья в продаже. Да и от тех части отваливаются.
Рассматривал репродукции разных великих итальянцев, голландцев и думал — совсем у нас утрачено искусство парадных портретов. Взять хотя бы меня — буквально не в чем позировать. Ни шпаги, ни коня. Не говоря об орденах и лентах. Элементарных шпор — и тех нет. Ну, кроме пяточных. Из отложения солей. А если бы и были… Как их привязать к кроссовкам… И потом на коня еще нужно влезть. Но даже если и не на коне — если в кресле? С древними фолиантами, свитками и чертежами. С циркулем каким-нибудь. С глобусом Москвы на письменном столе. Где взять нужное выражение лица… Даже занять на время не у кого. Можно, конечно, и не в кресле. К примеру, на борту собственного судна. Играют волны, ветер свищет, и доктор на заднем плане медсестры такое себе позволяет…
В сувенирном ларьке, в Новых Черемушках, углядел часы электронные. На циферблате — Тайная Вечеря. С подсветкой. Переливается все. И стрелки из Иисуса растут. То на Петра покажут, то на Иоанна, а то на Иуду. До Иуды только минутная достает. Но быстро проходит. И на всем этом ценничек, а нем написано «Религия с часами». Там и еще было разное, религиозное типа. Был «Ангел мини с крест.» и «Ангел мини на обл. с птич.». Голубок, и правда, был. Сидел на невыносимо розовом ангеле. И две матрешки были. У одной на животе был нарисован Храм Христа Спасителя, а у другой собор Василия Блаженного. И обе эти матрешки были не просто так, а шкатулки.
Программа нашего просвещения, затеянная начальниками столичной подземки, приносит порой удивительные плоды. Поднимаюсь я сегодня на эскалаторе, а бодрый женский голос рассказывает о том, как легко и приятно брать кредиты в каком-то банке. Проценты по этим кредитам не просто
Вчера смотрел пасхальную службу. Путин и Медведев стояли рядом, точно голубки. Умильные и просветленные. Почему-то захотелось им сказать: «Молодые — обменяйтесь кольцами».
А еще развеселил журналист, освещавший ход службы. Угораздило его ляпнуть — «коллектив монастыря». Вспомнился мне по этому поводу анекдот о том, что можно вывезти девушку из деревни, но… нельзя вывести советский союз из журналиста.
Сам-то я не видал, но мне товарищ рассказывал, а ему доверять можно — у него дальнозоркость. Ехал он как-то из Санкт-Петербурга в Москву. Вечером они с попутчиками по купе так напились чаю, что проснулся он ночью от страшной жажды. Выглянул в окно — а там какой-то Нижний Волочек или Верхний. Темно — ни зги не видать. Только фонарь всем телом раскачивается под порывами вьюги. Под фонарем палатка или ларек. А на палатке или ларьке написано — «Шауверма». И тут мой товарищ понял — граница! По бордюру или поребрику брела полусонная ворона или галка, держа в клюве то ли кусок батона, то ли булки хлеба. Из темноты справа вдруг показался пограничник — худой, в потертом пальто, очках и с огромным томом Достоевского под мышкой. Кто показался из темноты слева, товарищ заметить не успел, поскольку был разбужен стуком в дверь купе и толстым голосом проводника: — Просыпаемся, просыпаемся! Подъезжаем к Маскве! Ма-сква… Масква… Меняем питерские деньги на московские по курсу три к одному…
Зашел на Северный рынок в рассуждении купить мяса и
— Такие дела… — со свистящим вздохом сказал сухой и сучковатый старик, пожевал тонкими, синеватыми губами и поставил точку, стукнув палкой по утоптанной земле перед скамейкой.
— Да уж, — отвечала ему древняя, морщинистая, похожая на шарпея старуха с трясущейся головою и розовым телефоном на груди. — Можно бы и хуже, но не во что. С другой стороны — доживи мы до его лет — еще неизвестно, как бы сами запели.
Она докурила, покашляла раза два или три колокольным басом, и они со стариком стали точно альпинисты в связке подниматься со скамейки — сначала старуха, а потом, держась за ее руку, старик.
Утром часа два шел снег. Конечно, еще не май месяц, но до него осталось-то всего полторы недели! И это в столице, где хоть как-то присматривают за порядком. Какую-нибудь Вологду и вовсе снегом занесло. Как прикажете такое понимать? А предсказателям этим, в телевизоре, хоть бы хны. Кто-то же должен ответить за такую погоду. Не можете тепло и солнце — компенсируйте чем-нибудь другим. Ну деньгами или продуктами от них не дождешься, конечно. Сейчас раскинут на пальцах
Пришел в магазин за пачкой сливочного масла, а там полки три раза вокруг экватора можно обмотать и еще останется. Стал искать. Справа искал, слева искал… Начал спрашивать. Никто не знает, как пройти к маслу. Ни покупатели, ни продавцы. Понашли!
Уплатив членские взносы в союзе писателей Москвы, я шел по Большой Никитской и набрел на «Литературное кафе». Дай, — думаю, — зайду. Не то чтобы мне захотелось съесть какой-нибудь эскалоп или выпить водки в обществе литераторов, а просто так — пописать. И зашел. У них там две кабинки, разделенные тонкой, почти японской перегородкой. И в тот момент, когда я почти уже, но еще не… за перегородкой раздался мужской голос — хриплый, усталый, даже изнемогающий:
— Не кричи так. Ну я прошу тебя — не кричи. Руки я могу целовать. Хоть три. К вечеру могу. Еще… я не… Хрен…
И тут все потонуло в шуме и грохоте спускаемой воды.
Есть в кафе я так и не стал. Купил себе булку с сосиской в ларьке возле метро «Баррикадная». Там и выбор большой — хочешь, с кетчупом, или горчицей, или майонезом. Сосиски только тонковаты. У продавщицы в ларьке пальцы были толще.
Рядом с ларьком на тротуаре сидел под мелким дождичком человек и просил подаяния. Человек весь был темный, цвета «мокрый асфальт». Выделялась на нем только большая и белая борода. В ушах у нищего были наушники, а в руках он держал плеер и сосредоточенно нажимал и нажимал на нем какую-то кнопку. Христарадничал он на билет. Так было написано на картонке. Мне показалось, что человек поставил эту картонку просто так, чтобы быть как все. Мы все. Только мы суетимся, хотим заработать на этот билет, а он просит. И ни у нас, ни у него этого билета никогда не будет. Да и некуда нам ехать. В коробке перед нищим лежала пара мятых сигарет и крышка от пивной бутылки.
Каждый день, по дороге на работу и с нее, я прохожу под мостом. Это даже не мост, а путепровод, который отличается от моста, как мерин от скакового жеребца. Три каменных опоры, и на них железнодорожная колея, а под ними трамвайная, несколько полос для автомобилей да узенький тротуар. Ты идешь по нему, и на голову сыплется какая-то ржавая труха из конструкций путепровода, а в ушах свербит от пронзительных, по-кошачьи страстных свистков маневровых тепловозов и звонков трамваев, которым перебегают дорогу шоферы в автомобилях. На одной из опор путепровода укреплена поржавевшая памятная доска. Надпись на доске сообщает, что построено это унылое сооружение еще в пятидесятых годах прошлого века по проекту инженера С. И. Браславского, который в тот день пришел поздно, распахнул дверь коммунальной квартиры, швырнул портфель, набитый бумагами, в угол прихожей и закричал с порога:
— Фира! Встречай победителя!
На крик из кухни показалась Фира — так, как показывается крейсер, входя в гавань — сначала выдвинулся нос, потом два палубных орудия, как минимум шестого калибра, потом необъятная корма, украшенная бантиком завязанного кухонного фартука.
— Сема, ты так кричишь, что соседи могут подумать — у нас пожар, чтоб им сгореть.
— Фира, они утвердили мой проект, — лихорадочно зашептал Браславский. — Единогласно! С Евсеевым и Рубинчиком сделалась форменная исте рика — все эти их ажуры и башенки… а мы будем строить просто мост. Понимаешь — мост!
— Мой руки и марш обедать, Македонский. Я уже разогревала борщ столько раз, сколько моя мама, пусть земля ей будет пухом, предупреждала меня не выходить за тебя замуж. Лучше бы ты построил ребенку ботинки, не говоря об отдельной квартире…
И Браславский поплелся мыть руки перед обедом, а я — на работу[1].
Худенькая девчушка, лет пятнадцати-семнадцати, в джинсах, на заду у которых написано
— Дима… Дима! Смотри… смотри, как я его хочу… Он такой… ну такой… — и добавляет умильно, — пиздатенький…
— Они обе такие близняшки — даже пальто у обеих красненькие, с черными пуговичками. И помада одинаковая на вкус, и родинки в таких местах… местах… а как я их нашел-то, эти родинки… Отдельная история… Умрешь со смеху.
— Так ты, Жорик, что… с ними с обеими?… Давно?
— Ну да. Уже полгода. Жалко их разлучать…
Тут подошла маршрутка, и приятели уехали, а я остался доедать мороженое. Не люблю я в транспорте ехать с мороженым. Того и гляди, кого-нибудь испачкаешь.
Франция и Нижний Новгород никак не оставляют попыток сойтись в чистом поле русского языка и его замусорить. Проезжая по Минскому шоссе, видел рекламный щит с надписью «ангар-бутик». Еще немного, и мы увидим «сортир-бутик». Почему бы и нет…
Шёл по переходу между «Добрынинской» и «Серпуховской». Ну не то чтобы шёл, а протискивался, сдавленный со всех сторон, как лосось на нересте. Краем глаза заметил у стены перехода совсем старую старуху в чёрном платке и с тёмным лицом. В руках она держала картонку со словами «Жить тяжыло». Я ей верю. Я понимаю, для того, чтобы иметь возможность подавать всем нищим в московском метро, надо быть депутатом или олигархом, но этой я бы подал, если бы имел возможность хотя бы рукой пошевелить. А сегодня её уже там не было.
Заглянул в магазин, купить килограмм, а то и полтора, какой-нибудь еды. Скучающая
На «Баррикадной» в вагон вошла женщина в чёрном платке и со множеством золотых зубов. Из-под замшевой куртки, аккурат пониже спины, у неё выбивался конец другого платка — красного, с жёлтыми и золотыми цветами. Женщина поздравила всех с праздником (я не расслышал из-за шума поезда, с каким, но полагаю, что со своим, профессиональным) и двинулась вдоль вагона, мощно раздвигая протянутой рукой пассажиров. Тем, кто подал, она желала «всех творческих благ». Подавали, однако, мало и неохотно. А всё потому, что вошла не в тот вагон. Надо было ей пройти по вагону с писателями, артистами или художниками. А мы… Мы просто ехали на работу.
Раньше я думал, что в столице жизнь кипит. Ну, по крайней мере, что-то там булькает, в этом котле со смолой и серой. А иной раз посмотришь… Каждый день, как иду на работу и с неё по шоссе Энтузиастов, аккурат в тот момент, когда прохожу под железнодорожным мостом, построенным по проекту инженера И. Э. (тоже, небось, Энтузиастович по батюшке) Аршавского, по нему маневровый тепловоз толкает цистерну с хлористым кальцием. Она уже и заржавела, эта цистерна, уже и надпись «хлористый кальций» еле видна, а её все толкают и толкают. С другой стороны, если на себя оборотиться… Тоже каждый день по два раза по шоссе, как та цистерна. Ещё, правда, не очень ржавый, но надпись уже не очень. Но с каким постоянством, достойным, может, и не лучшего, но уж точно какого-нибудь более полезного применения…
А вот ещё в метро рядом со мной сел мужчина и раскрыл газету «Известия». А в ней статья с картинкой про отечественный истребитель пятого поколения. Само собой, я сразу же начал тоже её читать. Нет ничего интереснее статей про самолётики, которых интереснее только статьи про кораблики. И только я стал шевелить губами, читая про истребитель, как сосед мой зевнул, закрыл газету, потом встал и начал пробираться к выходу из вагона. А на его место сел другой мужчина, вытащил из портфеля точно такую же газету «Известия» и открыл её на той же странице. Я даже губами не успел перестать шевелить. Что же получается? Живи ещё хоть четверть века… Исхода нет?! А откуда ему взяться, если вы едете по кольцевой? Да и на радиальных исход тоже не валяется. Упрешься лбом в какое-нибудь «Алтуфьево» или «Новогиреево» — и всё. Совсем всё.
А вы говорите — жизнь кипит. Хорошо, если чайник. Или щи в кастрюле. А чтобы жизнь…
Поднимаясь на эскалаторе, стоял позади высохшей, почти прозрачной старушки, у которой вдруг зазвонил телефон. Как старушки ищут телефон? Сначала всплёскивают руками, роняют хозяйственную клетчатую сумку, потом подхватывают её, потом водружают на нос очки, потом их прячут и начинают искать телефон по всем закоулкам своего старомодного ветхого шушуна, потом не находят и принимаются лихорадочно рыться в своей клетчатой хозяйственной сумке. Достают полиэтиленовый пакетик с документами и кладут обратно. Нашаривают, наконец, источник звона, но им оказывается большая связка ключей, потом сами собой вылезают спрятанные очки и не хотят лезть обратно в сумку, потом появляется пузырёк с маленькими красными таблетками, потом… находится телефон, уже охрипший от долгоиграния
В подземном переходе возле станции метро «Шоссе Энтузиастов» есть неприметный киоск. То есть, на первый взгляд, его и нет вовсе. Даже и на второй. Вернее, его не каждый может заметить — только старожилы. Я вот первые полгода и не замечал, а потом вдруг раз — и заметил. Сидит в нём женщина с зелёными глазами и торгует сушками. Только сушками. Простыми, не сдобными, без всякого мака или, там, кунжута. Сушки-то простые, но… непростые. Если идти по шоссе и сосать их, а ещё и не откликаться ни на какое другое имя, кроме как Саша, то будет тебе счастье. И в личной жизни, и вообще. Могут зарплату, к примеру, повысить. Нет, мне не повысили, но я по дороге на работу нашёл пять рублей на тротуаре. Одной бумажкой. Вечером пойду — буду в оба глаза смотреть. Я тут прикинул — если по пять рублей утром и вечером… Это если по пять. А если по… Страшно подумать. Но это если без вычета цены сушек.
Между станциями «Проспект Войны» и «Шоссе Пессимистов»[3] поезд вдруг остановился. Женский голос из репродуктора попросил сохранять спокойствие. Скоро, мол, тронемся. Мы постояли минут пять. Свет в вагоне помигал и погас. За окнами раздалось гулкое уханье, стоны, и по кабелям на стене побежали зелёные огоньки. В репродукторе зашуршало, зашипело и захрипело на два мужских голоса:
— Опять Лазарь балует. Уже и в дневную смену от него житья нет.
— Это какой же Лазарь?
— Послал бог ученичка. Какой Лазарь… Историю конторы учи, двоечник. Один у нас с тобой здесь Лазарь. Каганович. Дух его мается на чёрной ветке…
— На чёрной? А на схеме…
— Дурак ты, Серёга. Нет этой ветки на схеме, нет. Мне ещё дед рассказывал, есть на чёрной ветке такая станция… Слышь, опять стонет. За последний год четыре машиниста умом тронулись от его фокусов. Мне б только до пенсии дотянуть — ни одного дня не останусь…
В темноте вагона тускло голубели светлячки мобильников. Кто-то сказал прокуренным басом: «Мам, я щас уписаюсь». Вдруг зелёные огоньки за окнами пропали, зажёгся свет, в репродукторе щёлкнуло, и женский голос произнёс: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — “Площадь Контр революции”». Поезд тронулся, и мы вместе с ним.
Проходя мимо одного из столичных институтов, видел приклеенное на столбе объявление: «Эксклюзивные решения для ваших задач по физике и математике». Если следовать нынешним российским рекламным штампам, то задачи должны быть из разряда «элитных». От создателей культовых задачников по математике и физике для поступающих в вузы.
Сегодня в метро было так жарко, что у одной девушки стали плавиться веснушки. Сначала она пыталась их слизывать, да разве достанешь языком лоб или ухо. Потом она тёрла лицо бумажными носовыми платками, но только ещё больше размазывала веснушки по щекам. Это и понятно — насухую тут ничего не сделаешь. К счастью, на «Алексеевской» несчастную поджидал молодой человек, который сразу же стал её облизывать.
Проходя мимо хрупкой маленькой торговки постельным бельем на Измайловском рынке, державшей на вытянутых руках простыню в огромных, ядовитых цветах-мутантах, от которых чешется все тело и снятся кошмары, краем уха услышал, как она говорила своей подружке:
— А я, когда била его сковородкой, еще и приговаривала…
На часах уже восемь, а на термометре ещё тридцать. Как хотите, но при коммунистах такого бардака не было. Да только за неделю такой жары в Москве главный предсказатель погоды тогда мигом партбилет на стол положил бы. И это в застойные, вегетарианские времена. О том, что могло быть раньше, просто страшно подумать. А тут делают, что хотят, всё лето, не говоря о прошлой зиме. Ещё бы они знали, чего хотят. Вот вам и хвалёный авторитаризм. Простого дела наладить не могут. А на третий срок собираются, как же. Чёрт с вами — пусть уже будет третий, пусть хоть тридцать третий — только уже выключите подогрев и включите охлаждение. Привезите в Москву каких-нибудь айсбергов
На эскалаторе, на ступеньку выше, ехала семейная пара. Мужчине было нехорошо. Он икнул, обращаясь к жене, судорожно вздохнул и, очертив перед её лицом рукой в воздухе круг, произнёс:
— И вообще… эта, блядь, жара… мутота…
Тут он снова икнул, ещё громче, чем прежде, высунул язык, облизал сливовые губы, такого же цвета нос, правое ухо и, не убирая языка, задышал, точно собака.
— И не вздумай, зараза, здесь пристраиваться, — сказала супруга. — Выйдем на улицу, зайдёшь в кусты и будешь блевать, сколько влезет. Как все нормальные люди!
Выше и ниже на ступеньках молчали в знак согласия нормальные люди.
Подходя к станции метро «Аэропорт»,
Ближе к вечеру началась гроза. Дождь подхлёстывал прохожих так, что они, закусив
Гламур шагает по стране, забираясь в такие дикие, почти таёжные места и углы, что… Вчера на станции «Новогиреево», дальше которой только «Гиреево»,
Вдруг приснился московский градоначальник. Маленький и румяный. Кожа на его лице и лысине была точно поджаристая корочка на курице. Нет, я поужинал. Мэр протягивал мне руку. А я никак не мог снять перчатку, чтобы пожать ему руку. Я весь измучился, стягивая эту чёртову перчатку, а она всё снималась и снималась… После того, как я снял метра три этой перчатки, мне стал сниться город Кишинёв, в котором я никогда не был. Я там был с дипломатической миссией. О цели миссии ничего сказать не могу. Цель не приснилась. В голове засело только наставление Виктора Степановича Черномырдина о том, что переговоры с молдавской стороной необходимо вести до обеда, поскольку после него клонит в сон, и можно в сонном состоянии пойти на неоправданные территориальные уступки. А Кишинёв мне понравился. Красивый город. Там был большой замок, выкрашенный красной краской, с башенками и скворечниками, торчащими из каждого окна. И ещё много разных красивых белых зданий с колоннами и без. Народу, правда, на улицах было очень много. Ну это понятно, думал я во сне. Маленькая страна — не все помещаются в домах. Ещё я там видел строящийся дом правительства. Вернее, домик, вроде дачного. Комнатки на две. Ну это понятно, думал я во сне. Маленькая страна — в правительстве всего три человека. Домик был, честно говоря, кривоват. Окна не закрывались. Ну это понятно, думал я во сне. Строили-то… Нехорошо, конечно, так думать. Но у меня с политкорректностью и наяву бывают проблемы, а уж во сне… Второй день я хожу и думаю — за каким хреном в мой сон припёрся Лужков? Кто позвал старика Батурина?! Я не читаю газет и не смотрю по телевизору последних известий. Я никогда его не встречал. С Черномырдиным встречался, а с Лужковым никогда. Зачем он хотел пожать мою руку? Зачем улыбался мне румяной и поджаристой лысиной? А Кишинёв мне зачем приснился? Вот в детстве мне снился Лондон. Я очень хотел туда попасть. Но в Кишинёв… Все мои знания о Молдавии почерпнуты из этикеток к коньяку «Белый аист». Нет, я не пил его на ночь. Я вообще пил его очень давно, он оказался палёным, и с тех пор мы с ним рассорились. Между прочим, всё, о чем я рассказал, — чистая правда. Ни словечка не приврал. Меня интересует только одно — к кому надо обратиться, чтобы забрали из моих снов Лужкова. Насовсем. А Кишинёв… пусть будет. Куда ж его денешь. Пристроить в другой сон целый город — это такая задача, такая задача…
В Москве уюта нет. То есть он есть, к примеру, в телевизионных заставках между передачами. Когда показывают проспекты, бульвары и московских окон негасимый свет. Там, внутри, и люстра хрустальная в столовой, и вся семья пьёт чай с тортом «сливочное полено», и любовь… Голубой — только огонёк. А снаружи телевизора уюта никакого. Снаружи… как будто пробило двенадцать надо всем этим содомом и геморроем, и все чудесные кареты превратились в тыквы хонд, фордов и мерседесов; все кучеры и форейторы — в мордатых шофёров и охранников, а все прекрасные платья и хрустальные туфельки — в безобразные лохмотья от гуччи и юдашкина. А принцессы… Их почти не увидишь, даже в метро. А ещё лет двадцать назад, не говоря о двадцать пять, на перроне одной станции «Новослободская» можно было насчитать штук десять принцесс. Это крупных. А уж мелких-то, мелких, которых двумя руками можно было трёх обнять и на четвёртую глаз положить… И в каждом обувном магазине имелась пустая полка с хрустальными туфельками. Они были нарасхват, их никогда не было в продаже, и все записывались в очередь или доставали по большому знакомству, потому что по малому можно было достать только шпроты или суповой набор. А теперь хоть туфельки, хоть, не про нас будь сказано, гроб хрустальный, полный шпрот, — всё есть, только купи. Принцесс нет. Сколько принцев так и вышло на пенсию, стало ветеранами труда, а принцессу… А вам всё уют подавай. Да пропади он пропадом, этот уют. Можно подумать, что его только в Москве и нет.
Проезжая по южному Тушино, видел развлекательный центр, который назывался «День сурка». Небогатая, должно быть, там программа. Вообще же удивляет в столице мания величия некоторых районов. Есть северное Чертаново и южное Медведково. Есть северное Дегунино. Есть и южное. Я сам видел огромные буквы на стенах пограничных дегунинских башен. Наверняка есть и западное с восточным. А может, даже и верхнее с нижним. У моего папы была любимая присказка: «В мире есть три столицы: Москва, Париж и Луховицы». Он не знал про Дегунино.