Помоги проекту - поделись книгой:
— Так ведь я сам выбирал. Вот что, ты сегодня погуляй, а завтра поедем.
Да, пока не забыл,, Анна Васильевна, найди‑ка Васины метрики.
Отец В. К. Блюхера — Константин Павлович
Мать достала из‑за иконы Георгия Победоносца свернутое в трубочку метрическое свидетельство. Отец разгладил документ, долго рассматривал его, озабоченно, нараспев прочел:
— «Родился сын Василий 18 ноября 1890 года».
Выходит, неполных четырнадцать лет. Маловато!
Придется годок накинуть.
Угощу писаря, и он бумагу выправит в полном аккурате. А ты, сынок, запомни раз и навсегда — родился ты, стало быть, 18 ноября 1889 года. Если хозяин спросит, так и говори. Поверит. Рост у тебя вполне подходящий. Женить можно.
— Это лишнее, Константин Лавлыч.
— Ладно! Собирай‑ка на стол, Аннушка. Перехвачу и поеду в волостное правление. Много хлопот с тобой, малец.
После завтрака отец запряг Черныша и уехал.
Вася надел старенькие ботинки, сказал угрюмо:
— Пойду на Волготню… В последний раз…
— Ступай, ступай. А я твое бельишко простирну…
Проснувшийся кривоногий Павлик подошел к брагу:
— Возьми с собой…
— В другой раз, — махнул рукой Вася и торопливо вышел из дому. Только на улице подумал, что «другого раза» не будет. И не хотелось верить, что завтра он уже не пройдется по этой просторной, пахнущей свежей капустой и яблоками, желтой от осенних листьев улице.
За домами Барщинки журчала, звала к себе Волготня. Летом — тихий, прозрачный ручей, весной и осенью— шумная, торопливо бегущая к Волге речка. Сколько больших и малых радостей приносила ты, резвушка–болтушка Волготня! Сюда бегал за водой, здесь ловил пескарей и окуньков, катался на санках и плавал на плотике. Берега твои кормили земляникой, малиной и черной смородиной.
Вася несколько минут постоял у коричневатой воды и неторопливо прошел к старой высокой березе. Сучья ее растут низко, их много, легко взбираться. И Вася залез на самую верхушку. Отсюда очень хорошо видна вся родная сторонка. За Барщинкой привольно раскинулись деревни Антоново и Волково. Да и до Середнева всего‑то полторы версты. Знакомая дорожка. Две зимы ходил в Середневскую трехклассную церковно–приходскую школу. На третью отец не пустил. Сказал сердито: «Нечего сапоги зря трепать. Жениться пора, а все за партой сидишь». А после, пьяненький, каялся: «Надо бы Ваську снова в школу наладить. Учитель его шибко хвалил. Говорит, самый прилежный и способный ученик в классе. Вот как получается—-не знаешь, где выгадаешь, где прогадаешь».
С маковки березы хорошо видна белая красивая церковь села Георгиевского на Раменье. Сколько раз туда ходили — и не сосчитать. Отец ни одного престольного праздника не пропустит. Поднимется чуть свет, наденет праздничный костюм и поведет всю семью замаливать грехи. А долго стоять на коленях трудно и скучно. Куда веселее за оградой среди ровесников. Крепче всех подружился с сыном самого батюшки, Ваней Лавровым. У него огромное богатство—много разных книг: и про птиц и зверей, и про сыщиков и царей. И про войну. Картинки красивые, разноцветные, смотреть не пересмотреть. Вот и вчера договорились встретиться в воскресенье. Не придется, больше не придется…
Затуманенными глазами Вася еще раз осмотрел такие родные и дорогие рощи, поля, тропинки, стремительно бегущую сверкающую Волготню и слез с березы. Домой идти не хотелось. Отец, наверное, опять приедет пьяненький и начнет всех ругать, а себя расхваливать, пока не уснет…
Трижды прошелся по Барщинке и никого из ребят не встретил. Пожалуй, это и хорошо. Будут зазывать на какую‑нибудь игру, ведь они не знают, что ему сейчас плакать хочется.
Вздрогнул, услышав за спиной тоненький голосок Павлика:
— Ва–ся, домой! Батька зовет…
У Павлика красные грязные щеки. Цепляясь за рукав, он испуганно спрашивает:
— Ты взаправду уезжаешь? И насовсем?
— Ага. В Питер…
— А как же я?.. Кто за меня теперь будет заступаться?
— А ты в драку не лезь. И не реви. Знаешь что: я тебе все свои богатства оставлю. Все секреты открою…
— И двухконцовый ножичек?
— Все отдам.
Павлик смотрит в лицо брата широко открытыми влажными глазами и просит:
— А все‑таки лучше всего… ты не уезжай. Мама тоже плакала…
— Я буду приезжать… Как все питерщики.., На лето, — обещает Вася, хотя и не верит, что ему эго удастся.
Угрюмый отец встречает на крыльце вопросом:
— Где ты целый день шатался, бессовестная морда?
И, не дожидаясь ответа, проходит в избу.
— Бумагу я достал форменную. Честь по чести. Вот ты на год и вырос.
— Ты бы заодно и фамилию сменил, а то все дразнятся…
— И рад бы, да закон не велит. Кто я такой? Коренной ярославский мужик, а кличут на немецкий манер да еще похабничают, зад наперед поворачивают. А откуда этот срам взялся? Тоже ведаю. Твой прадед Лаврентий в суворовской армии служил и был что ни на есть самый храбрый и ловкий солдат. Домой возвратился — вся грудь в крестах и медалях. Представительный такой мужчина, бравый и красивый, вроде меня. Ты не скаль зубы, слушай дальше. И вот приехал к нам в Барщинку помещик Кожин, человек тоже военный и в больших чинах. Глянул на Лаврентия и аж за голову схватился: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». А народ‑то сразу и подхватил — Блюхер да Блюхер. Так и вошла эта окаянная немецкая фамилия в наш корень. А ты не робей. Будут к тебе приставать, откуда, дескать, родом, говори: правнук фельдмаршала Блюхера. Кто знает, может, и по военной линии пойдешь, так оно и пригодится…
— Хватит вам, болтуны. Садитесь‑ка обедать, — прервала разговор мать. — Паспорт будешь получать, сынок, назовись Медведевым. Это будет по нашему роду, по–русски…
Купец Клочков встретил недружелюбно. Внимательно осмотрев Васю, сказал укоризненно:
— Одежонка‑то на мальце — дрянь. Доброго слова не стоит. В таком мерзком обличье приличным людям нельзя и показаться.
— Нужда окаянная, Яков Герасьич, заела…
— Не нужда, а казенка. Я твои фигли–мигли знаю. Подумал бы, пошехонская голова, к кому везешь мальчишку. К купцу первой гильдии Клочкову. Да его весь Петербург знает, по имени и отчеству величает. А мальчишка посыльный — форменный оборванец…
— Зато парень‑то он шустрый и смекалистый. И считает и пишет, как студент. И на ногу легкий. Не избалованный…
— Ну, затянул похвальбу. Высоко свой товар ценишь, Павлыч. Высоко, — рассмеялся купец. — Ладно, костюм, так и быть, справлю. Самого доброго сукна не пожалею. Сам знаешь, по одеже встречают. Понятно, за это самое придется отработать. Морда у твоего парня подходящая, все на месте. Понесет товар особам женского пола — не испужает. Может и на чай за свою приятственность схлопотать. Барыньки таких мальчиков, ох, как обожают. А ты про обязанности‑то ему толковал?
— А чего тут толковать‑то, Яков Герасьич? Что прикажете, то и будет делать. Вы хозяин…
— Тогда ступай к себе. И вот что, Павлыч, запомни раз и навсегда: в пьяном обличье сюда глаз не показывай; я человек тверезый, солидный и фирму мою пачкать никому не позволю.
— Постараюсь, Яков Герасьич. А вы на мою горемычную бедность хоть какой‑нибудь аванец не откажите, Христа ради, отпустить.
— Рано, рано! Может, парень‑то и не выдержит проверочку–примерочку. Не подойдет к нашему делу и получит от ворот поворот. Здесь многие ко мне просятся. Так что раньше рождества о деньгах и не заикайся. Вот так. Ну, ступай с богом! Васька, проводи‑ка батю до угла…
— Да мы наговорились и простились. Дорога‑то, она длинная. Доброго здоровьица желаю, Яков свет Герасьич…
Неловко кланяясь, отец попятился к двери. Проходя мимо сына, шепнул:
— Смотри у меня. Худо будет, ежели что…
Тихонько пискнула дверь. Вася хотел броситься за отцом, но купец придвинулся вплотную, сказал строго:
— Пойдем, к месту определю. Сегодня вымойся и отоспись. Утром — за дело.
Отвел в небольшую комнатку, указал на топчан в углу:
— Вот тут располагайся. Кухарке я скажу, чтобы тебя покормила. Деньги на баню есть?
— Нету.
— Ну и скряга твой папаня. Ни копейки не дал. На гривенник, купи мыла жуковского и мочалку. Грязи‑то, поди, наросло на вершок. Мальчик должен быть чистым, как сам хрусталь. Ногти обрежь. Будешь к дорогим вещам прикасаться…
Бросил на пестрое лоскутное одеяло беленькую монетку и ушел.
Вася опустился на табуретку, осмотрелся. В противоположном углу стоял еще один такой же топчан. К нему прижался крошечный столик, заваленный книгами. И сразу же вспомнился раменский книжник Ваня Лавров, родная маленькая Барщинка. Как там было хорошо и просто жить. Обо всем заботилась мама. И в день отъезда она встала раньше всех. Все что‑то шила и штопала, варила и жарила. Дочке Сашеньке несколько раз повторила, что она должна купить после того, как отвезет отца и брата на станцию. Видно, тяжело и горько было матери — до самого Горбатого моста шла за телегой и не сводила заплаканных, глубоко запавших глаз с лица сына. Отец трижды поворачивался, сердито напоминал о доме, о брошенном хозяйстве. У моста круто осадил Черныша, крикнул:
— Хватит грязь месить. Ступай домой, слышишь, ступай.
Крупная, перевитая набухшими жилами, темно–коричневая рука матери дрогнула и, обессиленная, медленно сползла с телеги.
— Поезжайте с богом. Не опоздайте к поезду, — чуть слышно сказала мать. — Саша, сразу же возвращайся, не задерживайся. Пиши, Васенька…
И торопливо перекрестила своего старшенького. Телега снова закачалась по ухабам. И до тех пор, пока Черныш не свернул в рощу, мать стояла посреди дороги, смотрела и махала сдернутым с головы платком.
Что‑то сейчас делает мама? Как хочется увидеть ее и рассказать обо всем. Такой огромный город, так много людей, а поговорить не с кем.
Дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошел широкоплечий худощавый парень. Оценивающим взглядом окинул Васю, улыбнулся:
— А, новенький. Тебя как звать?
;— Василий.
— А я Петр Кузнецов. Старший посыльный. Разношу купеческое добро. А ты чего такой… горемычный?
— Да вот в баню приказано идти, а где она, и не ведаю…
— Не велика печаль. Пошли вместе. А то еще потеряешься. Держись за меня — не пропадешь…
По дороге Петр успел сообщить новенькому много разнообразных и весьма полезных сведений: по каким улицам чаще всего придется ходить, и где находятся хозяйские лавочки, и как вести себя с приказчиками и покупательницами разного сорта. Разговор продолжался и после бани, до позднего вечера. Ложась в жесткую пахнущую нафталином постель, Вася подумал о том, что, пожалуй, с таким товарищем и впрямь не пропадешь, по всему видать, шибко тертый, много знающий, добрый парень.
Рано утром разбудила кухарка и попросила:
— Принеси‑ка дровец, сынок. Березовеньких, посуше. Да поживей, поживей, голубчик. За мной не пропадет…
А потом кухарка так же ласково подсказала:
— Поторопи‑ка самоварчик, Василек. Не горит, не гаснет, холера. А скоро наши молодцы придут. Потребуют горяченького.
И только успел разжечь самовар, как снова услышал певучий, сладенький голосок:
— Помоги‑ка картошечку почистить, красотуля моя. Кручусь, верчусь на все стороны, и все одна, а ртов‑то без малого две дюжины. И все пожрать любят, все добавочки просят…
А после завтрака Вася познакомился со многими новыми «делами», которые нужно было выполнять быстро и точно. Об этом постоянно напоминал хозяин, его братья, приказчики, лотошники, коробейники. Вася только и слышал:
— Живей, живей, пошевеливайся, размазня!
— Пулей лети! Ворона!
— Смотри, одна нога здесь, другая — там.
Купец Яков Клочков имел несколько магазинов на Холщевой линии Мариинского рынка и на Сенном. Его компаньонами были братья Федор и Георгий, которые тоже занимались мануфактурно–галантерейной торговлей и владели магазинами на Витебской улице и Загородном проспекте. Жили братья Клочковы довольно далеко друг от друга. К вечеру у Васи разболелась голова. Он так устал, что отказался от ужина и сразу же лег спать. А в пять часов утра его подняла кухарка:
— Вставай, вставай! Наколи и принеси дровец, сыночек.
И, как вчера, все пошло установившимся чередом.
Обладая хорошей зрительной памятью, Вася довольно быстро запомнил улицы, прилегающие к Невскому проспекту. Здесь, в центре столицы, жили многие постоянные покупательницы купца Клочкова. Они редко заходили в магазин. Обычно звонили по телефону 25–80, и любезнейший, старательный Яков Герасьевич заносил заказ в толстую бухгалтерскую книгу и приказывал мальчикам разнести «пакетики» по указанным адресам.
«Магазинный мальчик» Вася Блюхер каждый день встречался с людьми, которые ничего не делают и думают лишь о том, как бы пошикарнее, побогаче одеться, удивить своих знакомых последним «криком моды», самыми изысканными и, конечно, парижскими духами и драгоценными украшениями. И как‑то перед сном не удержался, сказал своему товарищу:
— Ох, и много же в Питере бездельников! Сколько я квартир обошел, и все круглые лодыри. Не знают, куда деньги деть, швыряют налево и направо, забавляются всякими безделушками…
— А ты чаевые берешь?
Вася смутился:
— Не всегда. Стараюсь поскорей уйти.
— Вот это зря. Ты благородненького‑то не разыгрывай. Ведь это тобой заработано. Вручил товар — вынь платок, вытри физиономию. Дескать, вот как спешил, старался, употел даже. Говори «спасибо», если дают самую мелкую монету. Слышал, как Герасьевич свою шайку поучает: копейка рубль бережет. Скопишь целковый–другой — матери подарок купишь или книжку нужную приобретешь. Не теряй времени, Вася, умней. Грамотешка‑то у тебя совсем крошечная. Не стесняйся, бери мои книжки. Читай. Что не поймешь, спроси. Помогу, растолкую.
Вася ничего не сказал, но решил непременно воспользоваться дружеским советом. На купцовское жалованье рассчитывать не приходится — отец все заберет и протранжирит. А как хорошо было бы будущим летом приехать в Барщинку в новом костюме и при часах и подарить маме хромовые полусапожки и большой мягкий шерстяной платок, чтобы ей и зимой было тепло. Да и сестер и Павлика нельзя обойти, надо что‑нибудь купить для них, всех порадовать питерскими гостинцами. Да, надо копить деньги. И про книжки Петя тоже правильно сказал. Надо учиться. Хотя бы час в день. Вот Петр — самоучкой в университет готовится, до поздней ночи читает и пишет. Хороший человек, сам вызвался помогать.
И, старательно подражая своему новому и пока единственному другу, Вася купил изрядно потрепанные учебники русского языка и арифметики. Занимался ежедневно. Решал задачки, усердно выводя каждую букву, писал сочинения. Не стеснялся, словно учителю, все отдавал на проверку Петру. Даже письма в Барщинку к матери и сестрам показывал товарищу:
Поделиться книгой: