Помоги проекту - поделись книгой:
— А вы сообразительны, — проговорил он, помолчав. — И пожалуй, достойны своего гонорара. — Сарказма в его голосе не было. В нем скорее прозвучала досада, как если бы, искренне желая, чтобы я успешно выполнил свою задачу, он ожидал неудачи. — Вы, наверное, проголодались, прохрапев весь день, — проворчал он через плечо, величественно выходя из каюты. — В общей каюте вы найдете еду, вероятно, получше той, которую вам подают дома. Для меня она слишком тяжела — я предпочитаю хлеб с разбавленным вином, но хозяин всегда покупает все самое лучшее или то, что называют самым лучшим торговцы — иначе говоря, самое дорогое. После обеда можете снова вволю поспать, — усмехнулся он. — Воспользуйтесь этой возможностью, иначе будете просто болтаться под ногами, ведь от пассажиров на судне нет никакой пользы. Да и заняться им нечем. Считайте, что вы просто мешок с зерном. Так идемте же.
Сменив тему разговора, Марк Муммий уклонился от подтверждения того, что пунктом назначения являлся Байи. Давить на него у меня не было нужды, я и так знал, куда мы плыли, и теперь мысли мои были заняты более серьезными проблемами, так как я начал подозревать, что знаю имя нашего загадочного хозяина. Кто мог позволить себе этакое расточительство, чтобы доставить такого простого, по сути, поденщика, как известный ему лишь понаслышке стряпчий Гордиан? Потратить столько денег ради любой своей прихоти мог бы разве Помпей, но Помпей был в Испании. Кто же тогда это, как не человек, слывший богатейшим из живущих римлян, да и из живших ранее — но чего мог хотеть от меня Марк Лициний Красс, владевший целыми городами рабов и способный оплатить услуги любого свободного человека, который мог ему приглянуться?
Я мог бы забросать Муммия и другими вопросами, но решил, что и так уже достаточно испытывал его терпение. Я вышел за ним из каюты на залитую послеполуденным солнцем палубу, и легкий морской бриз донес до меня аромат жареной ягнятины. Это обстоятельство прервало мои размышления и вынудило заняться завтраком.
Муммий ошибался, думая, что я должен был скучать от безделья на борту «Фурии», по крайней мере до захода солнца. Менявшиеся виды итальянского побережья, кружившиеся над головой чайки, работа матросов, игра солнечных лучей на воде, косяки рыбы, проносившиеся у самой поверхности, резкий прохладный ветер еще не совсем осеннего, но уже и не летнего дня — всего этого было больше чем достаточно для того, чтобы занять меня до самого заката.
На Экона все это производило еще большее впечатление. Когда стало смеркаться, за нами увязалась пара дельфинов, сопровождавших «Фурию» до наступления темноты. Иногда казалось, что они смеялись как люди, Экон имитировал их звуки, и можно было подумать, что он понимал этот загадочный язык. Когда дельфины наконец исчезли, скрывшись в пене кильватерной струи, он, улыбаясь, отправился к своей койке и уснул, едва только голова его коснулась подушки.
Мне повезло меньше. Проспав больше половины дня, я предвидел бессонную ночь. Меня некоторое время продолжали очаровывать контуры берега, погружавшегося во мрак, как час назад очаровывал морской пейзаж, залитый солнечным светом, но потом воздух стал холоднее, и, последовав примеру Экона, я тоже улегся в постель. Марк Муммий был прав: она была чересчур мягкой, а может быть, одеяло слишком грубым, или же заснуть мешал слабый свет звезд, лившийся в каюту через иллюминатор.
С промежутками, более редкими, чем удары моего пульса, откуда-то снизу доносились гулкие удары барабана, звук был бесконечный и монотонный. Предыдущей ночью я был настолько изнурен, что ничего не слышал, но теперь их нельзя было не заметить. Они задавали ритм рабам, сидевшим под палубой на веслах, с каждым гребком которых трирема приближалась к Байи. Чем больше я старался не слушать, тем громче, казалось, гремел барабан, и чем больше я метался и вертелся на кровати, тем дальше отступал сон.
Я то пытался восстановить в памяти черты лица Марка Красса, то мысленно пересчитывал деньги, наверное, уже в десятый раз распоряжаясь своим гонораром. Думал о Вифании, представляя ее спящей со свернувшимся на груди котенком. Как вдруг в моем сознании возник образ Бельбона, лежащего в стельку пьяным у настежь открытой двери, приглашающей зайти в дом любого вора или убийцу…
Я рывком сел на кровати. Повернувшийся во сне Экон издал какой-то странный вибрирующий звук. Я сунул ноги в башмаки, завернулся в одеяло, как в плащ, и вышел на палубу. Там и сям жались друг к другу спавшие матросы. Устойчивый северный ветер туго надувал паруса. Несмотря на одеяло, кожа покрылась пупырышками от холода. Я прошелся по палубе и повернул к двери, ведущей в чрево триремы.
Удивительно, что человек может десятки раз совершать морские путешествия, ни разу не подумав о скрытой от глаз силе, приводящей корабль в движение. Большинство людей живут своей повседневной жизнью: едят, одеваются, занимаются разными делами — и никогда не задумываются о том, сколько пота проливают рабы, размалывающие зерно, шьющие одежду и мостящие дороги, уделяя всему этому не больше внимания, чем крови, согревающей их тела, или слизи, обволакивающей мозг в черепе.
Я прошел через дверь и спустился по ступенькам крутой лестницы. На меня накатила горячая волна удушающего смрада. В уши ворвался тупой, пульсирующий стук барабана, с которым смешивался шум ритмичных движений множества людей. Носом я почувствовал их раньше, чем увидел. В этом лишенном воздуха пространстве сконцентрировались все запахи, которые только может источать тело человека, слившиеся в единое зловоние, словно дыхание каких-то демонов, поднимавшееся из глубокой ямы с кипящей серой. Я сошел с последней ступеньки и ступил в этот мир живых трупов, поймав себя на мысли о том, что даже за Челюстями Гадеса вряд ли скрывается такая ужасная преисподняя, как эта. Внутренность судна выглядела как длинная, узкая пещера.
Свисавшие кое-где с потолка светильники проливали зловещий свет на бледные согбенные тела. Поначалу мне казалось, что вокруг меня конвульсивно двигаются извивающиеся в агонии черви. Детали стали видны только после того, как глаза привыкли к полумраку.
Посередине шел узкий помост, напоминавший подвесной мостик. По обе стороны помоста, по трое в ряд, в три яруса, работали гребцы. Те, кто был у самой стенки корпуса, из последних сил орудовали своими укороченными веслами. Средние сидели выше них, и им приходилось, откидываясь назад при каждом гребке, упираться ногами в упорный брус и приподниматься со своих сидений, чтобы толкнуть весло вперед. Тяжелее всех было тем, кто находился на помосте. Они переступали по нему, едва волоча ноги взад и вперед, двигая весла по большому кругу и вытягиваясь на носках, когда весло доходило до верхней точки траектории, а затем падали на колени, наваливаясь вперед, чтобы поднять его над водой. Каждый раб был прикован к своему веслу куском замкнутой на запястье ржавой цепи.
Сотни людей сидели вплотную и терлись друг о друга при каждом маневре веслом. Я подумал о коровах или о гусях в загоне, но животные двигаются там хоть и в тесноте, но без определенной цели, здесь же каждый человек превращался в колесико огромной, непрестанно движущейся машины. Эти колесики в своем движении беспрекословно подчинялись задававшему ритм барабану.
Я обернулся и увидел в кормовой части барабанщика. Он сидел на низкой скамье, должно быть, прямо под моей кроватью. Ноги у него были широко расставлены, и колени охватывали обод низкого, широкого барабана. Его руки были обмотаны ремнями, и на конце каждого ремня был кожаный шар. Он поочередно поднимал в воздух тот и другой шар и обрушивал их на кожу барабана, отчего в теплом плотном воздухе разносились глухие пульсирующие удары. Он сидел с закрытыми глазами, с едва заметной улыбкой, словно дремал, но ритм ударов при этом никогда не нарушался.
Рядом с ним стоял другой человек, одетый как солдат, с длинным хлыстом в правой руке. Он сердито посмотрел на меня и щелкнул в воздухе хлыстом, как если бы хотел произвести на меня угрожающее впечатление. Ближайшие к нему рабы содрогнулись, а кое у кого вырвался стон.
Я попробовал дышать через одеяло. Когда свет светильников осветил пол, я увидел, что он покрыт смесью фекалий, мочи, блевотины и гниющих объедков пищи. Как они могли это выносить? Или просто за долгое время привыкли, как человек привыкает к объятиям кандалов?
На Востоке существуют религиозные секты, исповедующие вечную кару во искупление прегрешений грешников. Их богам недостаточно видеть страдания человека в этом мире, и они преследуют его муками ада на том свете. Мне об этом толком ничего не известно, но я знаю, что если здесь, на земле, существует нечто сопоставимое с адом, то это чрево римской галеры, где людей заставляют работать до полного разрушения среди зловония собственного пота, блевотины и экскрементов, угасая под этот маниакальный, никогда не смолкающий бой барабана. Говорят, что большинство гребцов умирают после трех или четырех лет, проведенных на галерах. Пленный или уличенный в воровстве раб, если ему предоставляется такой выбор, может пойти работать на рудники или стать гладиатором. И лишь в крайнем случае отправляется служить на галеры. Из всех приговоров, включающих и смертную казнь, которые могут ожидать преступника, рабство на галерах считается самым жестоким. Оно тоже кончается смертью но не раньше чем из тела человека будут выжаты до последней капли все силы и пока страдания и отчаяние не лишат его последних признаков человеческого достоинства.
Галеры превращают людей в монстров. Некоторые капитаны галер никогда не меняют гребцов местами. У человека, который изо дня в день, из месяца в месяц гребет, сидя на одном и том же месте, и особенно у тех, кто работает на помосте, развиваются громадные мускулы с одной стороны тела совершенно непропорционально другой. В то же самое время цвет кожи становится белесым, как у пещерной рыбы, из-за отсутствия дневного света. И если такой раб совершает побег, то его легко поймать благодаря этому уродству. Однажды в Субуре я видел отряд частных охранников, вытаскивавших такого человека из борделя. Экон, тогда еще маленький мальчик, был испуган уродством этого раба, а когда я объяснил ему в чем дело, расплакался.
Красс, если владельцем этого судна был действительно он, даже заботился о своих гребцах. Я не видел на «Фурии» таких однобоких монстров. Среди гребцов были юноши с широкой грудью, крупными плечами и руками, а также несколько сравнительно пожилых людей массивного сложения. Лица их не потеряли своей человечности, хотя и были отмечены тревогой и страданием.
Я переводил взгляд с одного лица на другое. Большинство гребцов отводили свои глаза, но некоторые осмеливались ответить мне взглядом. И тогда я видел печальные глаза людей, измученных безысходным однообразием бесконечной работы. В этих глазах была зависть к человеку, обладавшему простой свободой пойти куда захочет, стереть с лица пот, привести себя в порядок после отправления нужды. В одних глазах вспыхивали искры страха и ненависти, другие загорались возбуждением, почти вожделением — так смотрит на обжору человек, умирающий с голоду.
Меня охватила горячая дрожь, как в трансе, а я все шел и шел по центральному проходу между обнаженными рабами, задыхаясь от зловония, не в силах оторвать глаз от этой ритмично колыхавшейся массы страдающих людей. У меня было такое чувство, словно мне снились люди, сами жившие в каком-то кошмарном сне. Чем дальше я отходил от помоста барабанщика и от центральной лестницы, тем меньше светильников освещало чрево галеры. В этот мрачный трюм прорывался серебряно-синий лунный свет, выхватывавший из темноты лоснившиеся от пота руки и плечи гребцов и вспыхивавший искрами на кандалах. Тупые удары барабана за моей спиной звучали более глухо, но все с той же не знавшей конца неумолимостью, словно гипнотизируя все и вся своим неизбывным ритмом, сливавшимся с плеском весел.
Дойдя до конца прохода, я посмотрел назад, поверх множества голов, и вдруг страх охватил меня, чуть ли не бегом я повернул к выходу. Впереди в ярком свете светильника я увидел свирепое лицо надсмотрщика, со злобой и презрением обращенное на чужака, вторгшегося на его территорию. Этот наемник выполнял свою часть грязного дела и ненавидел мягких избалованных зевак. Его усладой была власть.
Я поставил одну ногу на ступеньку лестницы и уже занес другую, как меня остановило выражение лица, высвеченного светильником. Юноша напомнил мне Экона. Когда он обернулся, чтобы посмотреть на меня, то на одну сторону его щеки упал луч луны, другая была освещена светом от светильника, и лицо показалось мне составленным из двух половинок — бледно-голубого и оранжевого цвета. Несмотря на массивные плечи и грудь, он был почти мальчиком. Тонкие черты лица были удивительно красивы. Темные грустные глаза говорили о его восточном происхождении. Неожиданно он улыбнулся невыразимо печальной улыбкой.
Я подумал о том, что Экон вполне мог бы оказаться на его месте, если бы я не подобрал его. Оглянувшись еще раз на этого юношу, я тоже сделал попытку улыбнуться ему в ответ, но не смог.
Внезапно по лестнице спустился какой-то человек, грубо оттолкнул меня в сторону и устремился в кормовую часть. Он что-то выкрикнул, и удары в барабан вдруг посыпались вдвое быстрее. Судно содрогнулось и рванулось вперед. Я едва удержался на ногах, отброшенный на перила лестницы. Скорость увеличилась вдвое.
Барабан гремел все громче и громче, удары сыпались все быстрее и быстрее. Вестовой снова оттолкнул меня, и стал подниматься на палубу. Я схватил его за рукав туники.
— Пираты! — несколько театрально бросил он мне. — Из скрытой бухты за нами погнались два судна. — Выражение его лица было зловещим, но, как ни странно, мне показалось, что он смеялся, высвобождая свой рукав из моих пальцев.
Я было последовал за ним, но тут же остановился, пораженный развернувшейся на моих глазах сценой.
Барабан гремел чаще и быстрее. Тяжело дышавшие гребцы старались выдержать задаваемый ритм. Щелкая хлыстом над головами, надсмотрщик бегал по помосту. Те гребцы, что сидели у бортов, могли оставаться на своих сиденьях, стоявшим же вдоль центрального помоста приходилось вытягиваться на носках, следуя круговому движению, чтобы не выпустить из рук описывавших большие круги отполированных до блеска концов весел.
Ритм ускорился. Огромная машина работала полным ходом. Весла описывали круги в сумасшедшем темпе. Рабы вкладывали в них все свои силы. Объятый ужасом, не в силах отвести взгляд, я смотрел на их искаженные лица, сжатые челюсти.
Послышался какой-то резкий звук и треск, словно внезапно разлетелось на куски чье-то огромное весло, и притом так близко от меня, что я инстинктивно закрыл рукой лицо. В тот же момент недавно улыбавшийся мне юноша откинул назад голову.
Надсмотрщик снова поднял руку. В воздухе молнией сверкнул его хлыст. Юноша пронзительно вскрикнул, как если бы его ошпарили кипятком. Я увидел, как хлыст впился в его голые плечи. Он попытался ухватиться за весло, но тут же упал на узкий мостик и повис на цепях, которыми был прикован к веслу за запястья. Весло протащило его вперед, потом назад и снова подняло вверх. Когда он в верхней точке тщетно пытался сохранить равновесие, хлыст со свистом опустился на его бедра.
Юноша тонко закричал, дернулся и снова упал. Весло увлекло его в следующий оборот. Каким-то образом ему удалось ухватиться за него огромным напряжением всех мускулов. Последовал новый удар хлыста. Глухо гремел барабан. Хлыст поднимался и опускался. Задыхавшийся юноша содрогался на цепи, словно в эпилептическом припадке. Его плечи сводила судорога, лицо исказилось, и теперь он плакал как ребенок. Удары хлыста по-прежнему сыпались на него один за другим.
Я посмотрел на надсмотрщика. Он злорадно ухмылялся, обнажая гнилые зубы. Потом взглянул прямо мне в глаза и снова поднял хлыст, словно бросая вызов. Над головами гребцов пронесся гул недовольства.
Внезапно сверху донесся шум шагов. Это вернулся вестовой. Подняв руку, он дал знак барабанщику и прокричал:
— Все в порядке! Все обошлось!
Барабан тут же умолк. Весла застыли. Внезапно наступившую тишину нарушали лишь плеск волн у борта судна, да поскрипывание деревянного корпуса. У моих ног поверх своего весла лежал обессилевший юноша. Я посмотрел на его мускулистую спину, иссеченную рубцами. Свежие раны кровоточили поверх старых, едва заживших, значит, надсмотрщик отделал его не впервые.
Внезапно мои глаза застлала какая-то пелена, уши перестали слышать, а голова закружилась. Я оттолкнул в сторону вестового и поспешил вверх по лестнице на свежий воздух. Под ночными звездами я перегнулся через фальшборт, и меня вырвало.
Потом я огляделся, не сразу сориентировавшись, чувствуя слабость и отвращение. Люди на палубе работали со вспомогательным парусом второй мачты. Море было спокойно.
Ко мне подошел Марк Муммий. Он теперь постоянно пребывал в приподнятом настроении.
— Обед пошел на корм рыбам, как я понимаю? Так бывает, когда, набив желудок, случается плыть на полной скорости. Конечно, не стоит держать на судне роскошных продуктов. Лично я предпочитаю досыта наедаться хлебом с водой, чем набивать желудок мясом.
Я вытер подбородок.
— Мы удрали от них, не правда ли? Опасность миновала?
Муммий пожал плечами.
— В каком-то смысле да.
— Как вас понимать? — Я посмотрел на расстилавшееся за кормой море. До самого горизонта не было ничего видно. — Сколько их было? И куда они подевались?
— О, было не меньше тысячи кораблей, и на их мачтах развевались пиратские флаги. А теперь все они вернулись восвояси, в Гадес, туда им и дорога, — объяснил он. — Морские духи.
— Что? Я вас не понимаю. — В море люди становятся суеверными, но мне было трудно допустить, чтобы Муммий мог загнать до полусмерти гребцов, пытаясь уйти от примерещившегося морского духа или от заблудившегося кита.
Но Муммий не был сумасшедшим. Все было гораздо хуже.
— Тренировка, учебная тревога, — объяснил он наконец, похлопав меня по спине, словно речь шла о шутке, для понимания которой я был слишком туп.
— Тренировка? — тупо переспросил я. — Вы хотите сказать, что не было никаких пиратов? И никакой необходимости в этой гонке? Но рабы там, внизу, дошли до полного изнеможения…
— Вот и хорошо! — перебил меня Муммий. — Рабы римлянина всегда должны быть сильными и готовыми ко всему. Иначе кому они были бы нужны? — Это были не его слова, он явно кого-то цитировал. Что за человек командовал Марком Муммием, позволяя ему так жестоко обращаться с людьми, без всякой на то необходимости.
Я посмотрел за борт, на застывшие над волнами весла, которыми словно ощерилась «Фурия». Но вот они пришли в движение и погрузились в волны. Получив короткую передышку, рабы снова взялись за работу.
Опустив голову, я сделал глубокий вдох, набрав в легкие соленого воздуха. Мне хотелось снова оказаться в Риме и уснуть в объятиях Вифании.
Глава четвертая
Я проснулся от легкого толчка. Склонившийся
Я поднялся на ноги и потянулся, насколько это было возможно в тесной каюте. Экон уже держал наготове мою лучшую тунику. Он одел, причесал и даже побрил меня, несмотря на легкую качку, ни разу не сделал даже малейшей царапины. Нам принесли хлеб и яблоки. Мы славно позавтракали на палубе, любуясь медленно проплывавшим перед нашими глазами пейзажем. Марк Муммий вел судно в большой залив, который римляне всегда называли Чашей — он и в самом деле напоминал миску с водой, по краям которой гнездились деревни. Греки, издавна владевшие этой областью, называли его Неаполитанским Заливом, очевидно, по имени своего главного поселения. Мой клиент Цицерон с некоторой иронией называет его Заливом Изобилия. Собственной виллы у него здесь нет — пока.
Мы входили в Чашу с севера, узким проливом между мысом Мизены и небольшим островком Просидой. Прямо перед нами, на противоположной стороне залива, вырисовывались очертания большого острова Капри, похожего на скалистый перст, указующий в небо. Солнце стояло высоко, день был прекрасный, и даже над водой не было никаких признаков обычной дымки. Пространство между нами и проливом, отделявшим Капри от мыса Минервы, было залито золотистым светом. Среди множества рыбачьих лодок под разноцветными парусами выделялись более крупные паруса торговых судов и паромов, переправлявших через залив пассажиров и грузы из Суррента и Помпеи на южном берегу в Неаполь и Путеолы на северном.
Мы обогнули мыс, и перед нами открылась вся панорама залива, сверкавшего в лучах солнца. Громада Везувия, встававшая в дымке над деревней Геркуланум, венчала ее. Этот пейзаж всегда производит на меня огромное впечатление. Гора вздымается на горизонте подобно большой пирамиде со срезанной вершиной. В пышной зелени плодородных склонов, покрытых лугами и виноградниками, Везувий господствует над Чашей как некое щедрое, великодушное божество, как символ постоянства и спокойствия. Некоторое время, в первые дни восстания рабов, Спартак скрывался со своими людьми в чащах высоко на его склонах.
Огибая мыс Мизены «Фурия» держалась близко к берегу и теперь, повернувшись кормой в сторону Везувия, величественно входила в закрытую гавань. Паруса были убраны, матросы сновали по палубе, закрепляя канаты и снасти. Я отодвинул Экона в сторону, опасаясь, как бы он не запутался в извивавшихся по настилу канатах.
Он осторожно шевельнул плечом, освобождаясь от моей руки, давая понять, что он уже взрослый мужчина, но голова его вертелась во все стороны именно с мальчишеским восхищением — он старался увидеть все сразу. Его глаза ничего не упускали. Внезапно он схватил меня за руку и указал на отчалившую от пристани лодку, направлявшуюся к «Фурии». Лодка подошла к судну. Марк Муммий перегнулся через борт и вопросительно прокричал что-то. Услышав ответ, он выпрямился и глубоко вздохнул — был ли то вздох облегчения или сожаления, я не понял. Он взглянул наверх и нахмурился при моем приближении.
— За время моего отсутствия ничего не решилось, — вздохнул он. — Таким образом, вы понадобитесь. Во всяком случае приплыли мы не зря.
— Значит, теперь вы можете официально подтвердить, что мой наниматель Марк Красс?
Муммий посмотрел на меня с сожалением.
— Вы, наверное, считаете себя очень умным, не так ли? Надеюсь, что когда потребуется, вы не разочаруетесь. А теперь спускайтесь — вот трап!
— А вы?
— Я последую за вами несколько позже, осмотрев судно. Теперь вы переходите в руки Фауста Фабия. Он сопроводит вас на виллу в Байи.
Мы с Эконом спустились в лодку, где нас приветствовал стоя рыжебородый человек в темно-синей тунике. У него было молодое лицо, но в уголках кошачьих зеленых глаз я заметил резкие морщинки. Ему было, вероятно, лет тридцать пять — примерно столько же, сколько и Муммию. Он пожал мне руку, и я увидел на его пальце кольцо патриция. Род Фабиев один из самых древних, древнее Клавдиев. Величественность в Фаусте Фабии была естественна, он стоял в крошечной зыбкой лодке, словно в триумфальной колеснице.
— Вы действительно тот, кого зовут Сыщиком? — Голос у него был мягким и глубоким. Говорил он, приподняв одну бровь, — это было так типично для многих патрициев, что я иногда подумывал, не наградило ли Небо старинную аристократию дополнительной мышцей во лбу специально с этой целью.
— Гордиан, из Рима, — представился я.
— Отлично, отлично. Вам лучше сесть, если вы, разумеется, не чемпион по плаванию.
— Я вообще не умею плавать, — пришлось мне признаться.
Фауст Фабий кивнул.
— Это ваш помощник?
— Это мой сын, Экон.
— Отлично. Очень хорошо, что вы прибыли. Гелина успокоится. Она почему-то вбила себе в голову, что Муммий должен был вернуться вчера вечером. Мы все говорили ей, что это невозможно — даже при самых благоприятных обстоятельствах корабль не мог бы вернуться раньше, чем сегодня после полудня. Но она не желала ничего слушать. Перед тем как лечь спать, она распорядилась о том, чтобы каждый час в гавань посылали человека: узнать, не прибыла ли «Фурия». Можете себе представить, какой в доме хаос! Ах, ведь Муммий, кажется, ничего не должен был вам говорить. — Он увидел мой озадаченный взгляд. — Да, таковы были его инструкции. Не беспокойтесь, вам все объяснят. — Он повернул лицо навстречу ветру и глубоко вздохнул, предоставив воле ветра свою рыжую гриву.
Я оглядел гавань. «Фурия» была самым большим из стоявших на якоре судов. Остальные лодки были либо рыбачьи, либо прогулочные. Мизены никогда не были слишком оживленным портом, большая часть торговых операций проходила через Путеолы — крупнейший торговый порт Италии. И все же мне казалось, что в Мизенах было более тихо, чем должно было бы быть, особенно если учесть, что рядом находились окрестности Байи с их знаменитыми минеральными источниками. Я поделился этой мыслью с Фаустом Фабием.
— Значит, вы уже здесь бывали? — спросил он.
— Несколько раз.
— И хорошо знакомы с торговыми судами, и с деловой жизнью на побережье Кампаньи, не так ли?
Я пожал плечами.
— За последние годы дела постоянно вынуждали меня посещать берега Чаши. Я не специалист по морским перевозкам, но вряд ли ошибусь, сказав, что гавань выглядит слишком пустой.
По его лицу промелькнула легкая гримаса.
— Вы совершенно правы. Сейчас, когда в море пираты, а внутри страны Спартак, повсюду торговля переживает застой. Люди не решаются ни ездить по дорогам, ни плавать по морю, тем более удивительно, что Марк решил послать за вами «Фурию».
— Марк? Вы имеете в виду Марка Муммия?
— Нет, разумеется. У Муммия нет собственной триремы! Я имею в виду Марка Красса. — Губы Фабия тронула слабая улыбка. — Но вы вряд ли знали об этом, не так ли, пока не сошли на берег? Ну, вот мы и доплыли. Держитесь крепче — эти неуклюжие гребцы… можно подумать, что они пытаются протаранить вражеский корабль. Кандалы на «Фурии» могли бы оказаться им полезны.
Ступив на настил пристани, я снова посмотрел на гавань.
— Вы хотите сказать, что сейчас здесь вообще нет никакой торговли?
Фабий пожал плечами. Я отнес его гримасу на счет традиционного патрицианского презрения ко всему, что касается торговли.
— Разумеется, парусные лодки и скифы снуют взад и вперед по Чаше, развозя товары и пассажиров между деревнями, — сказал он. — Но у крупных пристаней в Путеолах все реже и реже швартуются большие корабли из Египта и даже из Испании. К тому же через несколько недель навигация вообще прекратится на зиму. Что же касается поступления товаров из центральной части страны, то весь юг Италии в настоящее время во власти Спартака. Он серьезно укрепился на зиму в горах вокруг Турии, после того как целое лето терроризировал район восточнее Везувия. Там был уничтожен весь урожай, дотла сожжены фермы и виллы. Базары пусты. Хорошо хоть то, что местные жители могут обходиться без хлеба: ни один человек в этих краях не умрет с голоду, пока в Чаше водится рыба, а в Лукринском озере не перевелись устрицы.
Он повернулся и повел нас по пристани.
— В Риме, как я полагаю, не чувствуется недостатка в продуктах, несмотря на эти волнения? Там этого не допустят.
— Люди боятся этого, но пока не страдают от нехватки провианта, — процитировал я последнюю речь, которую недавно слышал в Форуме.
— Точно в Сенате, — фыркнул Фабий. — Они пойдут как угодно далеко, лишь бы римская толпа чувствовала себя комфортно. И при этом никак не найдут толкового военачальника, который смог бы возглавить борьбу либо со Спартаком, либо с пиратами. Это просто сборище никчемных людей! Да, Рим уже не тот, каким он был. Сулла раскрыл двери в Сенат для своих закадычных друзей. Теперь мелочные торговцы и продавцы оливкового масла выстраиваются там в очередь, чтобы произносить речи, а гладиаторы тем временем грабят окрестности. Хорошо еще, что у Спартака не хватает мозгов или, может быть, нервов выступить маршем на сам Рим.
— О таком повороте событий говорят ежедневно.
— Не сомневаюсь в этом. О чем еще остается говорить в наши дни римлянам между тарелкой икры и блюдом с жареной перепелкой?
— Популярным объектом всяких пересудов остается Помпей, — заметил я. — Говорят, что он почти сломил повстанцев в Испании. Народ склоняется к мнению о том, что Помпею следует срочно вернуться и положить конец банде Спартака.
— Помпей! — Фауст Фабий процедил это имя с тем же презрением, что и Марк Муммий. — Разумеется, про него не скажешь, что он из плохой семьи, и никто не может принизить его военных заслуг. Но в этот момент Помпей не смог бы действовать с успехом, он не тот человек.
— А кто же тот человек?
Поделиться книгой: