Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика

В один миг взвод с винтовками наперевес окружил Ильина. И опять голос Саранина:

– Если вы застрелите Андреева, то с места не уйдете!

Ильин сначала рассвирепел. Стал кричать:

– Бросить оружие! За невыполнение приказа всех расстрелять!

Теперь уже дуло пистолета переместилось на грудь Саранина, но ни один солдат не отступил ни на шаг. Ильин убрал пистолет за пазуху и, угрожая расправиться с нами позже, ушел.

Этот октябрьский день 1941 года (не знаю только число) можно считать моим вторым днем рождения. Потом их было много. Ох как много!..

Поступила команда на марш. Мы и картошку не успели доесть. Пришлось доедать на ходу. Немного задержались, чтобы погрузить двуколку сена из колхозного сарая и завезти обиженной колхознице. На этом конфликт был исчерпан.

Как-то, когда я рассказал этот эпизод из своей военной жизни, меня спросили: что я чувствовал в это момент? Положа руку не сердце, должен признаться, что страха не было. И не потому, что я не верил в намерение Ильина. Скорее наоборот. Из приказов, объявляемых нам со дня прибытия на фронт, и по слухам, передаваемым из уст в уста, мы знали, что за расстрел на фронте никто из командиров не несет даже символического наказания, наоборот, такие люди только поощряются. Так что сомнений в вероятности выстрела не было. Но и страха не было. Не было и обиды или ненависти к Ильину. Было лишь чувство вины за не выполненные до конца обязанности дежурного. А больше всего, пожалуй, было безразличия и апатии.

Невыносимые, нечеловеческие условия, особенно в последний месяц, сделали нас совершенно безразличными к себе и к происходящему вокруг нас.

Иногда на привалах мы говорили об отношении к нам местного населения. Всякое рассказывали. У меня же сложилось твердое мнение, что население нас не жаловало. И не потому, что мы были окруженцами. Люди ждали перемен. Не из страха же перед немцами в деревнях их часто встречали с иконами и хлебом-солью. А нам русские женщины кричали:

– Уходите, из-за вас и нас бомбить будут!

Или стоило, например, нашему солдату появиться в деревне, чтобы попросить что-нибудь съестное или щепотку соли, как все дома оказывались на запоре. И не только из-за страшной бедности, вынуждающей беречь каждую щепотку соли или картофелину. И ведь это тогда, когда в этих деревнях немцев еще не было и жителям пока никто не угрожал расстрелом за связь с окруженцами или партизанами.

Мне запомнился такой эпизод. На исходе ночи вошли в населенный пункт. Это был рабочий поселок стекольного или хрустального завода. Наш взвод разместился в добротном рубленом доме с надворными постройками, где в хлевах что-то хрюкало и мычало. Семья из четырех человек. Хозяин – старик лет пятидесяти-шестидесяти, здоровяк с окладистой бородой. Его жена – маленькая худощавая женщина, выглядевшая старше своего мужа. И две дочери лет тридцати – тридцати пяти, обе учительницы. В этом доме мы провели весь короткий осенний день. Погода стояла летная, и мы должны были затаиться. И за весь день нам не предложили поесть. Не дали ни клочка сена нашим голодным лошадям. Больше того, нам не было сказано ни одного человеческого слова. Пришли, заняли одну из четырех комнат, поспали и ушли вечером, как бы не замеченными хозяевами дома.

Прошли не более километра по прекрасному дубовому лесу, и тут под командиром разведки пала обессилевшая лошадь. Подняться она уже не могла. Вернее, смогла бы, но только после того, как ее накормили. А у нас не было ни корма, ни времени. От лошади оставалось добротное кавалерийское седло, которое мы решили обменять на хлеб. Солдаты рассказали, что одна из четырех комнат в доме у нашего старика завалена мешками с зерном, а подполье забито картошкой. Где же, как не там добыть хлеба. Дрегляйнов снял с седла сиденье и крылья, сделанные из подошвенной кожи. Я сел в седло и поехал в поселок. Стоило въехать во двор, как вся семья закрыла собой дверь в сени. Впереди старик в белой рубахе-косоворотке, подпоясанной кушаком, за ним дочери и старуха. На мое предложение обменять подошвенную кожу на хлеб старик что-то шепнул старухе, и та скрылась в сенях. Через пару минут она вернулась с хлебом. Это была горбушечка весом не более двухсот граммов!

Брянские леса становились все реже. Чтобы не демаскировать себя, командиру дивизии приходилось делать большие петли. И наконец вышли на почти безлесные просторы с часто встречающимися поросшими кустарником оврагами. Но по оврагам не пойдешь, а если идти, то надо бросить пушки и обозы.

Колонна стала двигаться рывками, с дневными остановками. Чувствовалась какая-то нервозность. А однажды до нас дошло известие, что впереди по направлению движения вышла конная немецкая разведка. И наша конная дивизионная разведка под командованием младшего лейтенанта Варопаева разбила ее. На следующий день срочно вызвали из колонны и поставили на огневую позицию пушечную батарею старшего лейтенанта Дегтярева и батальон пехоты. Позже, когда оставленные в заслон батарея и батальон догнали нас (а это было на вторые сутки), рассказывали, что на хвост нашей колонне наступали немцы. Наш арьергард внезапным огнем сначала остановил немцев, а затем заставил попятиться назад. Наши, не потеряв ни одного человека, под покровом ночи снялись с позиций и догнали колонну.

Мне особенно запомнился последний переход перед городом Белёвом Тульской области. Тогда я еще не знал, что мы уже вышли на Тульскую землю. Да нас это и не интересовало. И не только рядовых, но и офицерский состав. Все жили лишь окружающей обстановкой. Все остальное доверяли командиру дивизии. Осенняя ночь так темна, что люди натыкаются на телеграфные столбы. Уже сутки непрерывно идет дождь. Колонна движется по проселочной дороге, разбитой настолько, что грязь черпается голенищами сапог. Все промокли до нитки. Страшная усталость. Хочется спать. Желудок сводят голодные судороги. Кажется, что на следующий шаг уже сил не хватит. Но нет, вытащишь сапог из грязи и ставишь его впереди погруженной по колено в грязь другой ноги. Все, идти нет больше сил, но и остановиться нельзя. Остановишься – погибнешь. Замерзнешь или утонешь в дорожной грязи. Начинаешь искать выход. Все время кажется, что идешь по колее дороги и что где-то, может быть совсем рядом, есть еще не разъезженная полоска земли. Но стоит свернуть в сторону, как оказываешься по пояс в воде придорожной канавы. Попытка пройти за канавой тоже ни к чему хорошему не приводит. Пашня превратилась в сплошное месиво, только грязь там еще более густая, и чтобы вытащить ногу, надо приложить вдвое больше усилий.

Я уже был на пределе человеческих возможностей, когда мимо меня проехали одна, вторая и третья повозки. Напрягая все силы, я ухватился за грядку третьей повозки, поставил ногу на скобу и залез под брезент. Надо было только не уснуть. Часа через два колеса повозки застучали по булыжной мостовой. Теперь уже можно было покинуть спасительное убежище. У моста через довольно широкую реку (это была Ока в городе Белеве) нашел своих солдат. Перешли реку и остановились в школьном здании. Изрубили несколько стульев и парт, и запылали жаркие печи. Надо было обсушиться. Но как снять сапоги и брюки, если грязь через отвалившиеся задники сапог запрессовалась не только за голенища, но и в брюки, почти до пояса. Уснуть не удалось. Времени хватило только, чтобы обогреться и выковырять грязь из брюк и голенищ сапог. Поступила команда на марш, поскольку до рассвета надо было покинуть город и укрыться в лесу.

Днем произошли два важных для меня события. Из рук старшины я получил новые кожаные ботинки, чему был несказуемо рад, так как мои сапоги пришли в полную негодность. Как сказал старшина, несколько пар ботинок нам подарил партизанский отряд, организуемый в Белевском районе. Оставшиеся от старых сапог голенища были тоже использованы. Получились ботинки с голенищами. Не было, правда, ни носков, ни портянок, но это не огорчало, для этих целей мы использовали любое тряпье.

И второе, не менее значительное событие – нам, на разведчиков и топографов, выдали бог знает откуда взятую коровью голову. Полевой кухни к тому времени, очевидно, уже не было. У нас ведь кухни были на вьюках, и тащить их, как никому не нужный груз, не имело смысла. Нет продуктов – зачем кухни? Разрубать, то есть делить, голову поручили мне. Прошло столько лет, а я до сих пор помню вкус сырого мяса и мозгов. Это было невероятно вкусно, но невероятно мало.

Моросил мелкий дождь, поэтому с воздуха угрозы не было. Шли весь день. А лучше сказать, тащили пушки и повозки, помогая измученным лошадям. К вечеру вошли в довольно большую деревню и получили команду размещаться на ночевку. На ужин на взвод выдали приличный кусок свежей свинины. В деревне еще оставалась колхозная свиноферма. Чугунок с мясом уже стоял в растопленной печи, когда меня вызвали в штаб полка.

По непроверенным данным, в городе Одоев, расположенном в 8—10 км западнее – мы обошли его стороной, – работает пекарня и немцы в город еще не вошли. Приказ – взять пару повозок, немедленно поехать в Одоев и забрать весь имеющийся в наличии в пекарне хлеб.

Пока ездовые запрягали лошадей, я забежал во взвод. Узнав, что я уезжаю, мне отрезали кусочек только что закипевшей свинины. Мясо проглотил на ходу, без хлеба. И обоз из двух повозок тронулся в путь. Дождь не переставал. Одежду просушить не удалось, и мокрому сидеть в седле было неуютно. Теперь я уже не представляю, каким чувством я искал дорогу, скорее всего, лошади шли сами, и, как потом выяснилось, по правильному пути. Ночь была настолько темна, что с седла не было видно даже головы лошади.

Километра через два я уже проклинал себя за то, что съел свинину. В животе поднялась такая буря, что лошадь стала шарахаться в стороны. Надо бы остановиться, но как, если на тебе все мокрое, под ногами грязь по колено, а сверху поливает холодный осенний дождь? Свернул с дороги и только поднял ногу, чтобы перенести ее через круп лошади, как фонтан пробил до голенищ сапог. Читателю остается только представить мое ужасное состояние. Пришлось в такой обстановке разуться, раздеться и снова одеться, выбросив часть казенной одежды. Но ничего другого мне не оставалось.

Догнал свою команду, а через несколько минут въехали на узкую улицу, застроенную одноэтажными домами, какие обычно стоят на окраинах провинциальных городов. Надо было выяснить, Одоев это или какой-нибудь другой населенный пункт, есть ли здесь немцы, и если это Одоев, то как найти пекарню.

Проехали до перекрестка. Остановились. Нас окружала мертвая тишина. Город казался вымершим. Ни одного огонька или звука. Даже собаки не лаяли. Подъехал к дому и осторожно постучал в ставню окна. Тишина. Постучал погромче. Результат тот же. Решил, что в доме никто не живет. Подъехал к другому дому. На стук никто не ответил, но было слышно, как к окну кто-то осторожно подошел. На просьбу открыть окно ответа не последовало. Только после настойчивого требования и угрозы применения оружия окно открылось и владелец мужского голоса ответил, что это Одоев, что немцы в город еще не вошли, что военных в городе нет, и объяснил, как проехать к пекарне.

Пекарня, как я увидел, представляла собой приземистый сарай кирпичной кладки. Во дворе встретили запахи ржаного хлеба. Переступив порог, я оказался в «царстве небесном». Тепло, сухо и чисто. В центре комнаты топилась внушительных размеров печь. А по левой от входа стене стояли стеллажи с буханками ржаного хлеба. Рабочие, двое мужчин, рассказали, что город переживает тревожные часы. С часу на час, а скорее всего утром, должны войти немцы. На вопрос, почему и для кого они пекут хлеб, ответили, что хлеб они пекут для населения города и работают потому, что они не получили команду погасить печь. Никаких препятствий нам не оказали, даже больше, попросили забрать все, что выпечено, и помогли погрузить. Пока шла погрузка, одну буханку разломили на четыре части и съели. Нас было четверо. Оставив расписку за реквизированное, тронулись в обратный путь. К утру хлеб был доставлен в штаб полка. Теперь я уже не помню, по сколько выдали солдатам и выдали ли, но хорошо помню, что, кроме съеденной в пекарне буханки теплого хлеба, ездовые и солдаты из хозвзвода полка не посмели отщипнуть от буханок даже крошки.

В районе Одоева стояли около суток, и опять марш на северо-восток. Сильно подморозило. Замерзшая земляная корка пушки выдерживала – они были на резиновых колесах. А гаубицы прорезали мерзлоту узкими деревянными колесами, и приходилось прикладывать невероятные усилия, чтобы их выкатить.

Форсированным маршем переправились через реку Упу и вышли из окружения. Марш по немецким тылам закончился. Батареи сразу же заняли огневые позиции. К вечеру выпало довольно много снега. Ночь провели в деревне, а утром узнали, что реку удалось пересечь не всем. Тылы дивизии не смогли оторваться от немецкой колонны и на подходе к реке были разбиты.

Оборона Тулы

Шла последняя декада октября, а у нас уже вступила в свои права настоящая зима. Морозы доходили до 30 градусов. К нашему счастью, всю зиму держался глубокий снежный покров. Думаю, что снег в ту морозную зиму спас многие тысячи солдат. Особенно жестоко страдали от холода мы, окруженцы. За полгода пребывания на фронте порядком обносились. Немалую роль играло и истощение. В районе Брянска закопали ломы, кирки и лопаты, а малые лопаты бросили еще раньше. И теперь, когда стали в оборону, нечем было окопаться. Да и промерзшая земля была прочнее гранита.

Оборону держали по реке Упа, в районе населенных пунктов Порогва, Новое Павшино и станции Бродихино. Установилась ясная морозная погода. Начались ежедневные налеты немецкой авиации. Наши самолеты не появлялись, зато немцы летали где хотели, как хотели и когда хотели.

Еще до выпадения снега получили приказ провести разведку с целью захвата «языка». Нас от противника отделяла река Упа. Не широкая, но течение сильное, а поэтому, несмотря на морозы, лед еще не стал.

Группа разведчиков, восемь человек, подбиралась из добровольцев. Подготовки к операции не было. Даже о лодке не позаботились. Кроме оружия, у нас была одна веревка. Трудно сказать, для каких целей ее брали, может быть, чтобы вязать пленного, но она сослужила большую службу при переправе.

С наступлением темноты подошли к реке. У берега тянулась узкая, сантиметров 30–40, полоска хрупкого льда. А в черной, как тушь, воде плыли отдельные некрупные льдины. По приказу командира разведки старшего сержанта Дрегляйнова нарубили сушняка и связали плотик. Красноармеец Саранин первый разделся и переплыл на противоположный берег реки, перетащив один конец веревки, а затем и плотик с уложенной на него одеждой. Переплыв реку, быстро оделись и двинулись в путь. Озноб прошел. Немалую роль, видно, сыграло нервное напряжение. Шли по территории, занятой противником. Мы уже знали, что немцы ночью не воюют, что они спят по хатам с жарко натопленными печами, что деревни охраняются только на въездах и выездах, и все-таки напряжение не покидало ни на минуту.

К деревне подошли без происшествий, в 200 метрах от ее западной окраины, где вдоль ручья тянулся низкорослый лиственный лесок. Незамеченными от леса по огороду подошли к плетню. Залегли. Прислушались. В деревне ни звука. Затем где-то несколько раз тявкнула собака, и снова тишина. Решили, что шесть человек, по одному, подходят к сараю, а двое остаются в засаде. Затем трое, подобравшись к дому, должны в него пробраться и действовать по обстановке. Все шло по плану. Уже двое находились у стены сарая, как под ногой Галкина, третьим пробиравшегося к сараю, треснул прут от плетня. И почти в тот же миг от крыльца дома простучала автоматная очередь. Все бросились к речке. К первому автомату присоединилось еще несколько, но преследовать нас не стали. Опять вплавь переправившись через Упу, вернулись все – благополучно, но безрезультатно.

В окружении оказалась только часть нашей дивизии. Через Брянск успели пройти эшелоны с 405-м стрелковым полком, одним батальоном 470-го полка, двумя дивизионами 299-го артиллерийского полка, противотанковый и зенитный дивизионы. Остальные подразделения, в связи с тем что Брянск и Сухиничи немцы уже взяли, разгрузились на станции Хатынь (407-го сп, батальон связи и тылы 405-го сп) и в районе Калуги (616-го сп, дивизион 299-го артполка и тылы дивизии). В районе города Белев к нам присоединилась группа подразделений, разгрузившихся на станции Хатынь. Но дивизия была не полная. Пополнение не получали, и поэтому все время с первого дня боев шли переформирования внутри дивизии и в ее подразделениях. У нас в дивизионе, поскольку все приборы и планшеты были закопаны в брянских лесах, был расформирован взвод топоразведки. Одного красноармейца из запасников командир дивизиона взял личным поваром, а остальные были направлены во взвод разведки. Меня, не знаю из каких соображений, назначили помощником старшины управления дивизионом. Началась несвойственная моему характеру служба по снабжению подразделения питанием.

В то время это было совсем не просто. Дивизию поставили на продовольственное и вещевое снабжение 50-й армии. Но склады, видно, были пусты. Нам выдавали только соль, крупу, редко муку. Рожь хозвзвод полка брал в деревнях и отдавал молоть, а затем ее отдавали для выпечки хлеба по домам в деревнях. Старшина управления – сверхсрочник Шевцов, до войны заведовавший продовольственным складом полка и, видно, испорченный вниманием командования еще до войны, хозяйством совершенно не занимался. Все снабжение легло на мои плечи.

Приходилось очень много ездить. Когда стояла ненастная погода, ездил днем, а в летную погоду – только ночью. Тогда не было четкой линии обороны и война шла за деревни. Деревни иногда переходили из рук в руки в одну ночь почти или совсем без боя. Сил у обеих сторон было очень мало. Дивизия держала оборону, а иногда даже отбивала деревни, расположенные на расстоянии десяти и более километров. Причем надо учесть, что мы, по существу, держали круговую оборону. На юго-запад и восток. После выхода к Кашире немцы повели наступление на запад. Если это можно было назвать наступлением. Я думаю, что на этом участке вообще наших войск не было.

Так вот, ездить приходилось с большим риском. Едешь по лесу. В санях двое – ты и ездовой. На двоих две винтовки. Вокруг лес. Тихо, ни души. Знаешь, что за лесом справа или слева деревня, занятая немцами, и что между тобой и деревней нет ни одного нашего солдата, что немецкая разведка может беспрепятственно пройти в наши тылы на любую глубину. Что они и делали, и «языков» брали. И наша разведка тоже ходила (позже и я ходил) и тоже брала «языков». Но едешь. Знаешь, что надо. На каждую веточку, выглядывающую из-под снега, гадаешь, что это – елка, пень или залегший у дороги немец. Страха большого не было, но все время присутствовала тревога.

В первых числах ноября, а точнее с 7 ноября, стали выдавать вино или водку, чаще – вино. В мои обязанности входило ежедневно получить на складе ПФС (продовольственно-фуражного снабжения) и привезти старшине спиртное и все, что там было в наличии из продуктов, достать, а вернее, реквизировать в колхозах сено для лошадей, и самое главное – обеспечить подразделение мясом.

В ту зиму, а вернее в первые месяцы зимы, проблему снабжения войск мясом и жирами кто-то решил просто. Каждый батальон и дивизион получал в штабе полка бланки накладных с красной и синей полосой по диагонали. По первой накладной владелец имел право забрать в любом колхозе скот на мясо, оставив взамен заполненную накладную, а по второй – зерновые и сено. С бланком накладной я обычно приезжал в деревню. Шел к председателю колхоза. В то время колхозы были небольшие. В каждой деревне колхоз. Не знаю, получали ли председатели указание сверху или они сами понимали, что армию надо кормить, но я не помню случая, чтобы хоть один из них сказал «нет». Обычно председатель долго думал, у кого взять. Колхозных ферм уже не было. Когда решение было принято, вел в один из домов деревни и приказывал отдать овцу, теленка или корову. Особенно тяжело было хозяйке. Именно хозяйке. Мужчин в деревнях не было. Разве только инвалиды или старики. Сколько было женских и детских слез! Семья лишалась последней кормилицы. Мы тогда считали, что это колхозный скот, розданный по дворам на время войны. Но так ли это, уверенности нет. В то время все могло быть.

Затем я должен был два раза в сутки накормить солдат и офицеров на передовой. Утром выдавался хлеб на сутки и каша и спиртное. Горячее доставлять удавалось редко. Старшина ухитрился расположить свое хозяйство подальше от дивизиона. Безопасней и дальше от глаз людских. Термосов тогда еще не было, приходилось возить в чем попало, и за дорогу все остывало. Хорошо, если управление и наблюдательный пункт располагались в деревне и была возможность разогреть пищу. А так завтрак солдата проходил в поле. Я уже писал, что в ту зиму мы еще не имели возможности закапываться в землю. Окопы строили из снега.

Привезешь обед в такой окоп, а привезти надо до рассвета, пока не вылетела немецкая авиация, и мороз по коже пробирает. Нет, не от пуль и снарядов, которые здесь свистят в любое время суток, и не от мороза минус 30, от которого тебя не очень защищает твое обмундирование, состоящее из летнего белья, хлопчатобумажных брюк и гимнастерки и шинели. На голове шапка или шерстяной подшлемник. На ногах разбитые сапоги и, если есть, газетная бумага.

Мне казалось, что я был в лучшем положении. Да так и было. Когда я замерзал, была возможность соскочить с розвальней и пробежать, чтобы согреться или даже, если ты проезжаешь по деревне и тебя не лимитирует время, зайти в дом, чтобы обогреться. А как они, солдаты, в том же обмундировании, сутками в окопе из снега и без огня! Костры разжигать было категорически запрещено. Нарушивший приказ становился мишенью для противника. Немцы снарядов не жалели.

Как-то раз дивизион наступал на деревню Луковицы. Наши позиции находились на опушке у низкорослого редкого лиственного леса. Впереди за ровным, как стол, полем – деревня. На переднем плане барская усадьба, а за оврагом – улица деревни. Постройки кирпичные (это я узнал, когда деревню уже взяли). А тогда вдали были видны строения усадьбы и поле с чернеющими на снегу кочками трупов наших убитых солдат.

Рассветало. За бруствером снежного окопа, высотой не более одного метра, двигались посиневшие, дрожащие солдаты. Двигались, чтобы не замерзнуть. Двигались согнувшись, спасаясь от пуль. Противник все время вел пулеметный огонь. Теперь я уже не помню, какие продукты были привезены, кроме хлеба. Но до сих пор помню, с какой радостью и надеждой согреться был принят бурдюк с вином. Но вино замерзло, превратившись в чешуйки. Все попытки разлить вино по кружкам не увенчались успехом. Тогда один солдат, сам весь продрогший, положил ледяной бурдюк за пазуху. Отогрел его, и каждый получил свои 200 граммов.

Позже я узнал, что получаемое нами плодово-ягодное вино местного производства, и без того низкого качества, Шевцов разбавлял водой. Таким образом, украденного у солдат вина хватало штабу дивизиона и старшине с его многочисленными деревенскими бабами. Похищалось не только вино, но и другие продукты, и не в малом количестве.

Любил выпить командир дивизиона капитан Родионов, но особенно сильно грешил этим политрук – старший лейтенант (фамилию не помню). Дело дошло до того, что политрук стал приказывать, чтобы вино привозили ему. Он сам будет выдавать его личному составу. Не знаю, получали ли в такие дни вино офицеры, но солдаты точно его не получали. Зато командир с комиссаром жили весело. Тогда очень часто меняли позиции, и штаб дивизиона переезжал из деревни в деревню. Так вот, еще до переезда отправлялся квартирьерский разъезд в составе начальника разведки и одного-двух разведчиков для подыскивания для штаба приличной хаты с хорошими девушками.

Я не мог смириться с положением, что солдаты обкрадываются как бы при моем содействии, и еще труднее было видеть, что разворовывается последнее, отнятое у крестьян. Когда я стал протестовать против незаконных действий, Шевцов большого значения этому не придал. Надеялся на силу командира, но вино в штаб стал все-таки возить сам.

К нашему счастью, очень скоро комиссар исчез. Нам сказали, что его взяли на учебу. Мы в этом очень сильно сомневались. Исчез бесследно и старшина Шевцов. Старшиной назначили личного повара командира дивизиона красноармейца Защепкина, а я принял отделение топоразведки. А вскоре командиру дивизиона майору Родионову осколком оторвало ногу. Командиром был назначен бывший командир батареи старший лейтенант Антонов, комиссаром – политрук Кавицкий.

Может быть, мне и следовало тогда сообщить о безобразиях вышестоящему командованию, но думаю, что я поступал правильно, не сделав этого. Командование полка (я не знаю, что делалось в дивизии и выше) грешило тем же. И не только в ту зиму, но и на протяжении всех военных лет.

7 ноября к нам, в управление 1-го дивизиона, приехал начальник штаба полка майор Авралёв. Мы его знали еще по довоенной службе в Чирчике как скромного, знающего свое дело офицера. Под Ташкентом он служил в той же должности, только в звании капитана. А тут он даже к нам в дивизион не постеснялся приехать с девушкой. Когда нас поздравляли с праздником 24-й годовщины Октября, Авралёв в свое оправдание сказал: «Вы не думайте, что это моя девушка». Мой командир взвода, младший лейтенант (к большому сожалению, фамилию его не помню), умный, трезвый командир из запасников или приписников, тут же заметил: «Что вы, что вы, мы знаем, что полковая». Может быть, это и явилось причиной скорого исчезновения младшего лейтенанта. Скорее всего, от него постарались избавиться. Вероятно, отправили во вновь формирующиеся полки и батальоны. Неугодных артиллеристов обычно отправляли в пехоту. А Авралёв? Изменил он свое поведение после этого? Да нет. Потом он стал командиром полка и все время возил с собой девушек. Я позже напишу, как на этой почве даже преступления совершались.

Несколько слов о том, почему у нас формировались новые подразделения. Наша дивизия вышла из окружения не в полном составе. Знамя осталось в эшелоне с тылами дивизии, разгрузившемся в Калуге. А нет знамени – нет дивизии. И вот для того, чтобы не расформировывать почти три полка, нам дали знамя другой дивизии, вынесенное из окружения группой штабных офицеров 258-й сд. С этого времени наша дивизия стала называться 258-й стрелковой.

Как-то в дивизионе произошло чрезвычайное происшествие. В первой батарее старший сержант, командир орудия, застрелил красноармейца, сапожника хозяйственного отделения своей батареи. Застрелил ни за что, и никто с него за это не спросил. Правда, он и сам скоро погиб в бою, но тогда его поступок в солдатской среде вызвал много разговоров.

А дело было так. Переправившись через реку Упу, батарея стала на огневую позицию. Хозяйка дома, где разместилось хозяйственное отделение, угостила бойцов медом. И в это время в дом зашел командир орудия и попросил или приказал отдать ему мед. Сапожник, который никак не был подчинен старшему сержанту, мед не отдал, за что и был выведен из дома и в 10 шагах от крыльца застрелен из нагана в затылок. Мотивировка – невыполнение приказа.

Не успели утихнуть разговоры о первом ЧП, как случилось новое происшествие. Вторая батарея ночью сменила позицию. Огневики всю ночь копали капониры для пушек и укрытия для боеприпасов и личного состава. На рассвете, оставив на огневой дежурными двух красноармейцев, все ушли в деревню отдыхать. Комиссар батареи – помполит, носивший в то время четыре треугольника, уже отдохнувший, пошел проверять дежурство. Застав дежурных дремавшими, сидя на станинах пушек, поднял батарею по тревоге и перед строем собственноручно их застрелил. Помполит затем рос как на дрожжах. Уже в 1944 году он носил погоны полковника-политработника. На фронт он уходил рядовым. Правда, уже тогда он был очень активным коммунистом. Я его запомнил по выступлению на митинге по поводу подписки на заем. Тогда он заявил, что подписывается на 100 % своего солдатского денежного содержания и призывал последовать его примеру.

Мой бывший однополчанин, связист (по профессии – художник), а с 1943 года заведующий клубом полка (и такая была должность) писал мне, что он уже в семидесятые годы спрашивал бывшего помполита, как он оценивает тот свой поступок с расстрелом опухших от голода солдат. Комиссар вести разговоры на эту тему отказался.

На конкретном примере хочу показать, в каком состоянии была наша и немецкая авиация.

Поддерживаемый нашим дивизионом стрелковый полк наступал на деревни Луковица и Конево. Стояла ясная морозная погода. Я до рассвета привез на НП вино, хлеб и завтрак. И как ни торопился быстрей раздать, вовремя уехать не удалось. Пока разогревали вино и делили хлеб, стало рассветать. Ездовой нахлестывал лошадь. Надо было проехать лесом, проскочить безлесную равнину километра два в поперечнике, затем проехать по деревне, опять километра полтора по полю вдоль леса, а в следующей деревне уже стоял хозвзвод.

При выезде из леса на поляну дорога разветвлялась, и ездовой вместо правой дороги поехал по левой, которая сначала шла по опушке, а затем сворачивала в лес. Пока мы размышляли, повернуть ли нам назад или ехать по этой дороге дальше, в небе показались немецкие самолеты. Действовали они нагло, безнаказанно. Прощупывали каждую деревню, каждую полевую дорогу. Как-то я ездил в деревню. Если не изменяет память, это была деревня Павшино, я сам видел следы, и мне рассказывали, что немецкие самолеты летали на бреющем полете по широким улицам деревни и вели огонь из всех видов оружия.

Надо было маскироваться. Лошадей с розвальнями мы свели с дороги и поставили в лес, где погуще. Сами легли за стволы деревьев по другую сторону от дороги. Но наши хитрости не помогли. Первый же самолет, пролетавший вдоль дороги, нас обнаружил. Развернулся и сделал два захода, обстреливая из пулемета. С третьего захода пробомбил, и наступила пауза. Самолеты ушли на заправку. А мы поторопились за это время добраться до деревни.

Мы уже были на перекрестке в центре деревни, когда первый же самолет первой же очередью смертельно ранил нашу лошадь. Это была моя Стрела. Стрела, которая служила мне еще в довоенное время и прошла уже полгода по военным дорогам. Пуля попала где-то в лопатку и вышла в нижней части шеи под хомутом. Из выходного отверстия ударил фонтан крови. Стрела остановилась, широко расставила ноги, как будто стараясь не упасть, затем ноги подкосились, и она рухнула на оглоблю.

Господство немецкой авиации продолжалось вплоть до осени 1943 года, на всем нашем маршруте до Днепра. Только во время боев на плацдарме на правом берегу Днепра мы наконец почувствовали наше равенство в воздухе.

* * *

Бои за деревни Луковицы и Конево закончились успешно. В очередной приезд свой наблюдательный пункт я нашел уже в деревне Луковицы.

На подступах к деревне лежали многочисленные трупы наших солдат. А на территории прекрасного парка бывшей помещичьей усадьбы были видны и трупы в шинелях мышиного цвета. Когда на следующие сутки наш взвод переехал в деревню Луковицы, немецких трупов там уже не было. Я тогда еще возмущался, что наши убитые еще лежали на заснеженном поле, а немцы уже убраны. Но на деле оказалось иное. Трупы немецких солдат, так же как, впрочем, и наших, не были похоронены. Деревенские мальчишки использовали их для катания с горок.

Земли Тульской и Орловской областей сильно изрезаны оврагами, местами очень живописными, с протекающими по дну речками. Это прекрасные горки для саночников и лыжников. Очень часто деревни строились по краям оврагов, и деревни Луковицы и Конево не были исключением. Не знаю, что толкнуло мальчишек – отсутствие ли санок и лыж или ненависть к чужеземцам, но трупы немецких солдат они использовали для своих развлечений. Подбирались для этого скрюченные трупы. Спина обливалась водой, и, когда вода замерзала, средство для катания с горки было готово. Ребята затаскивали труп на горку, становились на то место, где был живот, и, держась за ноги, со смехом скатывались вниз…

Разведка на восток

Шел второй месяц оборонительных боев под Тулой. Противник всеми силами старался сомкнуть кольцо окружения города. Но, несмотря на то что наши батальоны уже сильно поредели, сделать это ему не удавалось. Думаю, что на нашей стороне воевал и мороз. Мы были обмундированы ничуть не лучше немцев, но мы с детства приучены к холодам. Наша печать много писала, как мерзнут немцы. Да и сами мы видели убитых немцев, закутанных в реквизированные в наших деревнях женские платки и в огромных размеров соломенных чунях на ногах.

Наш взвод был снова узаконен. Возглавил его бывший разведчик, младший лейтенант Михайлов. Сибиряк. Смелый, знающий свое дело офицер-разведчик. По ряду причин, в частности, из-за частой смены позиций, отсутствия оптических инструментов, частого использования батарей на прямой наводке, да и из-за того, что командир сам был из разведки, нас чаще всего использовали как разведчиков.

На фронте. 1941 или 1942 г.

В первых числах декабря я был отправлен в штаб полка. Управление нашего дивизиона и первая батарея 76-мм пушек стояли в деревне Конино, а штаб полка, кажется, в деревне Воскресенское. Получил приказ провести разведку линии обороны, а вернее, установить, в каких населенных пунктах в восточном от нас направлении находится противник. Группа в количестве восьми человек была в основном укомплектована разведчиками полка. Кроме того, нам было придано по одному человеку от каждого дивизиона. На вооружении – винтовки и два автомата. Транспортные средства – двое розвальней, запряженных лошадьми, и две лошади под седлами. Для чего мы взяли верховых лошадей, я не знаю. Ехать в седле при морозе 30–40 градусов, какие тогда стояли, было невозможно. Всадник на первых же километрах пути отмораживал половые органы. А поэтому в седла никто и не садился. Верховые лошади шли в поводу за санями.

Выехали в конце дня. В первых двух деревнях еще встречались наши солдаты. Третьим на пути был совхоз «Богучар». В поселке уже никого, кроме местного населения, не было. Место мне показалось очень живописным. Совхозные яблоневые сады и посадки ягодных кустарников. Виднелись ряды ульев совхозной пасеки. Сам поселок из одноэтажных и нескольких двухэтажных домов располагался между садами и лесом. Хвойный лес, что большая редкость в Тульской области, с востока вплотную подступал к жилым домам. Ночь. В поселке стояла мертвая тишина, но жители не спали. Узнав, что приехали солдаты Красной Армии, люди стали выходить из домов. У конторы совхоза нас окружили женщины.

Нас интересовало, где немцы, жителей – что будет с ними. Придут ли сюда наши войска, чтобы защитить их от немцев. Нам им ответить было нечего, а они нам рассказали, что немцы находятся совсем рядом, в поселке Ревякино – в двух-трех километрах, и на станции Ревякино, в 6 км от усадьбы совхоза. Обсаженная елями дорога на пос. Ревякино открыта. Наших войск нет. Население спать не ложилось. Немцы могли появиться в любую минуту.

Исполняющий обязанности директора совхоза – так он отрекомендовался, – невысокого роста мужчина лет 35–40, совершенно растерянный, предлагал забрать находящийся в ульях мед. «Все равно немцы все заберут», – говорил он.

Мед мы, конечно, взять могли, но я не мог себе представить, как можно открывать улей зимой. Это значило заморозить пчел. И я отказался. Теперь уже не помню, сколько еще деревень от совхоза Богучар мы проехали до железнодорожной станции Хомяково. В центре одной из них, у крыльца дома, стоявшего рядом со зданием сельсовета, были привязаны две лошади, запряженные в сани. А в комнате дома сидели две молодые женщины, одетые в пальто. Одна из них – председатель сельсовета, а вторая – врач, готовые при появлении в деревне немцев бежать в Тулу.

Станционный поселок Хомяково выглядел вымершим. Только у складских помещений элеватора дежурило несколько вооруженных винтовками рабочих. Они рассказали, что ожидают прихода немцев от станции Ревякино, то есть со стороны Москвы, поскольку Ревякино в руках у немцев и наших войск здесь нет. В их обязанности не входит оборона станции, и они оставлены, чтобы взорвать элеватор и склады с пшеницей. Не сделали же этого до сих пор потому, что жалко уничтожать хлеб. А вдруг немцы не придут? Тогда сооружения и хлеб будут уничтожены напрасно. Склады и элеватор заминированы, и они зажгут бикфордовы шнуры, как только появятся немцы, а сами уйдут в Тулу.

Я зашел в один из складов. Это очень больших размеров помещение было наполовину загружено мешками с пшеницей. Мы попросили у них овса для лошадей. Овса не оказалось, пришлось нагрузить сани мешками с пшеницей. Поблагодарив рабочих за информацию и пшеницу, двинулись в обратный путь. До рассвета надо было вернуться в полк.

До совхоза «Богучар» доехали без приключений. Это было примерно на середине нашего маршрута. В скверике у конторы совхоза остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Нас сразу же окружили жители. Спать они, видно, так и не ложились. Узнав, что у нас в санях пшеница, стали предлагать за нее вино, гусей и еще что-то. Одна женщина даже принесла пятилитровую бутыль вина. Опять подошел заместитель директора совхоза и пригласил в контору. Налил по стакану красного вина (совхоз плодово-ягодный и имел свой винный завод). Опять стал упрашивать забрать мед. Но неожиданно разговор был прерван. Открылась дверь, и оставленный мною часовым у подвод ездовой Евсеев крикнул из-за порога: «Немцы!» Евсеев на ходу рассказал, что он видел, как с дороги на одну из улиц свернула группа немцев. Пока мы выезжали из сквера, подбежали несколько женщин и рассказали, что пришло человек двадцать немецких автоматчиков. Спрашивали у них дорогу в деревню (название не помню). К счастью, они нас не заметили и маршрут их был в противоположную от нашего сторону, к железнодорожной станции Хомяково.

Вернулись без приключений, если не считать перевернувшегося воза, да еще того, что при погрузке выпавших из саней мешков я упал и очень сильно разбил об градку саней щеку. До рассвета мы были в деревне, где стояли тылы полка и располагалось хозяйство нашего старшины. Разведчики ушли в свои подразделения, а я, позавтракав, поехал в штаб полка. Доложил обстановку помощнику начштаба полка по разведке. В хозвзвод возвратился к вечеру. Решил там переночевать и пораньше выехать, чтобы к рассвету уже быть в дивизионе. Стояла ясная морозная погода, и днем передвигаться было нельзя, так как немецкие самолеты безнаказанно господствовали в воздухе. После сытного обеда и бессонной ночи я мертвым сном уснул в теплой избе.

Поднялся до рассвета. Старшина уже погрузил в возок продукты для управления дивизиона и первую в эту зиму партию зимнего обмундирования для командного состава. Это было пять пар валенок и столько же моряцких бушлатов. Только собрались впрягать в возок лошадь, как подъехал старшина батареи, стоявшей в Конево, старший сержант Кондаков. На мою просьбу подождать, чтобы ехать вместе, Кондаков лишь крикнул «Догоняй!» и щелкнул хлыстом. Когда проехали Воскресенское, стало заметно рассветать. Дорога пошла под уклон, и лошадь бежала легко. Тихо. Мороз под 40 градусов. Оставалось проехать вторую половину спуска, мост через речку и небольшую высотку. За высоткой уже Конево. Но неожиданно справа от возка вырвались фонтанчики снега. Я знал, что до противника минимум полтора километра, однако хлестнул лошадь и, взглянув вперед, увидел, как трассирующие пули пересекают дорогу, и услышал справа впереди работу немецкого пулемета и в ответ ему пулеметные очереди из деревни Конево. Привязав лошадь к перилам моста, сначала в рост, а затем по-пластунски поднялся на высотку. Впереди открылась картина боя. Конево обстреливалось из пулеметов из-за речки и из деревни Луковицы. Быстро светало. Только стал отползать назад, как меня заметили. Кругом вспыхивали фонтанчики снега. Затаился, но лежать нельзя, ноги теряют чувствительность. Замерзли. Только зашевелился, как огонь возобновился. Пришлось выбирать: замерзнуть или быть убитым. Отполз в недосягаемое для пулеметов пространство и попытался встать на ноги, но не смог. Обеих ступней ног как будто не было. На мое счастье, в этот момент, вероятно из деревни Луковицы, отходили какой-то младший политрук в шинели, изрешеченной на спине пулями, и красноармеец. Видя мое положение, помогли мне добраться до возка. Сели и сами. Солдат взял вожжи, и мы благополучно миновали зону обстрела. Политрук с солдатом остались в Воскресенском, а я поспешил дальше, чтобы вернуться в хозвзвод. Надо было спасать ноги.

Идти сам я не мог. Меня внесли в хату и положили на скамейку. Разрезали кирзовые голенища сапог и ботинки. Самих сапог уже давно не было, а голенища я использовал как краги к ботинкам. Оторвали примерзшие к ногам портянки и ботинки, и обнаружилось, что обе стопы до лодыжек замерзли. Женщины – хозяйка и ее постоялицы – запричитали, но, не теряя ни минуты, приступили к работе. Одни, вооружившись чугуном, бросились за снегом, другие стали искать шерстяные тряпки. Меняя друг друга, они работали до пота, растирая мне ноги до тех пор, пока они не ожили. Было больно, даже очень больно. Тот, кто не испытал боль при обморожении, этого не поймет. Я до сих пор благодарю этих простых деревенских женщин, сохранивших мне ноги. Правда, следы обморожения остались. Двадцать пять лет оставались незаживающие язвы, да и после они периодически открывались, но я все же остался с ногами. Остался в строю. И после войны уже более 50 лет на ногах. Иногда тяжело, но хожу. В послевоенные годы хирурги говорили, что оттирание отмороженных частей тела – это варварство, что я должен был обратиться к врачу. На что у меня всегда один ответ: пока бы меня везли в неизвестно где развернутый медсанбат, ноги бы замерзли до колен и их бы запросто ампутировали. А затем СМЕРШ выдал бы заключение, что отморожение получено в результате членовредительства. А далее был бы приговор. Только один. Каждый, кто прошел войну, знает много таких примеров. У нас, еще в окружении, в брянских лесах, расстреляли сержанта только за то, что у него сонного у костра сгорел задник сапога и обгорела пятка.

Старшина принес огромные валенки. Думаю, что снял их со своего ездового, почти двухметрового роста казака, и новые портянки. С трудом натянул я их на больные, местами с большими потертостями, ноги. С помощью солдат добрался до возка. Старшина по моей просьбе дал своего лучшего ездового Лутцева.

Я знал, что немцы ночью атаковали деревни Луковицы и Конево. Это я видел сам, и кое-что мне рассказал младший политрук, пока мы выбирались из-под пулеметного огня. Поэтому я решил ехать в штаб полка. Начальнику штаба полка майору Авралёву, видно, доложили, в каком я состоянии. Майор вышел из хаты, подошел к саням и рассказал чуть больше того, что я уже знал: что деревня Луковицы нами оставлена, что в Коневе идет бой и связи с капитаном Родионовым (это командир дивизиона) нет. Я, в свою очередь, рассказал, что сам видел утром.

– Если можешь, попробуй, проберись в деревню Конево, – не приказал, а попросил майор.

Принесли карту. Прикинули, где с большей вероятностью можно прорваться в окруженную деревню. Получил устный приказ командиру дивизиона: «Деревню оставить! Из окружения вырваться!» Что было очень важно, поскольку действующий приказ «Ни шагу назад!» не позволял оставить занимаемую позицию. За его нарушение командир мог лишиться не только звания и должности, но и головы!

День клонился к вечеру. Мороз набирал силу. Выехали в поле и повернули вправо на канонаду боя. Деревня осталась справа. Неглубокий снег позволял свободно двигаться по целине. Въехали в редкий лиственный лес, который метрах в ста впереди кончался, и начиналась поляна с уклоном в сторону деревни. По-пластунски, маскируясь за деревьями и кустарником, подползли к опушке леса. Перед нами как на ладони открылось поле боя. Место, где мы залегли, оказалось исключительно удобным наблюдательным пунктом. Даже без бинокля были видны места расположения минометных батарей и пулеметов противника. Прямо перед нами лежала дорога, по которой я утром ехал в Конево. Сейчас она была пуста. За дорогой речка с берегами, поросшими кустарником. Теперь они без листвы и обозначают контуры русла. Поросший кустарником противоположный берег круто поднимается вверх. Сама речка уходит в сторону деревни Конево, деля ее на две неравные части, и далее в деревню Луковицы, а в другую сторону – к селу Воскресенское. С нашей стороны, правее нашего наблюдения, вторая речка под прямым углом впадает в первую. Высокий берег речки позволял противнику хорошо просматривать нашу оборону и вести прицельный огонь.

Деревня Конево (домов 30–35) непрерывно обстреливалась немецкими минометными батареями и из пулеметов. За какие-нибудь полчаса наблюдения я насчитал и определил расположение трех минометных батарей. Одна из них вела огонь из деревни Луковицы, вторая – из сада бывшей помещичьей усадьбы, что находилась левее Луковиц, а третья – из оврага, который врезался в речку правее конюшен совхоза. По вспышкам хорошо были видны и места пулеметных гнезд. В Коневе были видны разрывы мин и слышался редкий ружейный огонь.

Оценив обстановку, я решил, что здесь пытаться прорваться в деревню рискованно. До деревни было метров 800 открытого, хорошо простреливаемого пространства, еще и с уклоном в сторону противника. На этом участке даже слабенький артиллерист поразит цель. Да и пулеметы справа из-за речки достанут. Решил испытать другой участок леса, левее, где деревья подступали значительно ближе к деревне, располагаясь метрах в трехстах. И спуск к деревне там был значительно круче, что позволяло преодолеть это расстояние значительно быстрее.

Мы вернулись к саням, потом углубились в лес, проехали до нужной нам точки и повернули вправо по направлению к деревне. Стрельба и разрывы позволяли ориентироваться безошибочно. Снова, стараясь себя не демаскировать, выползли на опушку и оценили обстановку. Прямо на нас выходила дорога, которая метрах в ста от деревни под прямым углом поворачивала в сторону бывшей помещичьей усадьбы. Лутцев подвел лошадь к опушке. Я завалился в сани. Несколько минут бешеной скачки – и мы уже скрыты от глаз противника домами деревни. Подъехали к штабу дивизиона. Лутцев остался с лошадью, чтобы поставить ее в сарай, а я побежал в дом.

В доме темно. В окнах вместо стекол – подушки и скрутки из тряпья и одежды. Командир дивизиона, начальник штаба и другие офицеры и солдаты сидят или лежат на полу. Подниматься выше подоконника опасно – залетают осколки и пули. Передал приказ начальника штаба полка. Офицеры с радостью сменили сапоги на валенки. Майор Родионов решил, не дожидаясь темноты, доложить штабу полка обстановку. Ефрейтору Саранину приказали в седле, уже испытанным мною маршрутом, выскочить из деревни. Оседлали лошадь, и двое сопровождающих повели ее в поводу до выхода из деревни. Но через некоторое время Саранина привезли с ранением в щеку. Лошадь убита. Вторую попытку установить связь делать не стали.

Перед немецким наступлением наш наблюдательный пункт у деревень Конево и Луковицы был вынесен вперед, на высотку, расположенную метрах в 700 от деревни Луковицы. Это был небольшой оборудованный телефонной связью окопчик, накрытый плащ-палаткой. В ту ночь на НП дежурили помощник командира взвода разведки старший сержант Дрегляйнов и один связист, фамилию которого не помню, – невысокого роста солдат лет тридцати, из запаса. Летом 1942 года он погиб. Пехоты ни впереди, ни на рубеже НП не было. Она занимала оборону в самой деревне Луковицы.

Старший сержант Дрегляйнов обнаружил немецкую пешую колонну, когда она уже прошла мимо наблюдательного пункта между деревней и НП. Телефонный кабель, видно, примело поземкой, и колонна прошла через него, не заметив.

Дрегляйнов посчитал себя отрезанным от дивизиона и ничего другого придумать не мог, как бежать в деревню, где находился штаб полка. А оставшийся на НП связист сообщил о случившемся в штаб дивизиона и оставался на месте, пока не получил приказ покинуть НП. За это он был награжден орденом Красной Звезды.

Пройдя мимо НП, немецкая колонна разделилась на две части. Одна круто повернула направо на Луковицы и заняла ее, выбив малочисленную роту, занимавшую там оборону без артиллерийского прикрытия, а вторая напала на деревню Конево, где стояли штаб нашего дивизиона, 1-я батарея и одна рота, такая же малочисленная, как и в Луковицах.

Деревня Конево речкой разделена на две части. Меньшая часть – не более десяти домов, совхозная конюшня и еще кое-какие постройки – находилась за речкой на стороне противника. В этой части деревни и располагался личный состав батареи, а в пустующей с начала войны конюшне теперь стояли лошади батареи. Огневая же позиция батареи находилась на противоположном берегу речки у огородов. Таким образом, получилось, что, когда противником были заняты Луковицы, жилье и коновязи оказались впереди самой батареи и сектор стрельбы стал проходить чуть левее своей же конюшни. Пехота тоже находилась в самой деревне, и когда немцы обошли Луковицы слева, они вышли на незащищенную часть Конева.