Угарит

– Почему же позвали только отряды Асаэла и Нахрая? – удивился я.

– Такова воля господина моего Йоава, – ответил гонец, – чтобы они охраняли царских сыновей. Асаэл брат Йоаву, а Нахрай был его оруженосцем. Доверяет им господин мой, как себе самому.

Что ж, логично: в нужный момент услать войско на учение, разделить его на две части, одну вернуть в казармы, другую, более надежную, послать на какое-то важное мероприятие, куда не всех пустишь… Только на какое именно? И в этот момент стало мне вдруг казаться, что не таким уж и условным было это деление на два противоборствующих лагеря, и что если есть тут кто-то по-детски наивный, кто не бельмеса не смыслит в здешней тактике и стратегии, так это я сам.

Что оставалось тут сказать? Только что утро вечера мудренее, и что на этот раз без Ахиэзера мне точно не разобраться во всем происходящем.

53

Если это у них называется выходным днем или как там еще, то я Владычица Вселенной, никак не меньше. Мало того, что выспаться не дали, в несусветную рань подняли, так еще и пришлось тащиться куда-то на ветер и холод и на голодный желудок выслушивать заунывные завывания местного шамана, попа, раввина или как его там? И эта невнятного вида палатка и есть та самая Скиния Завета, о которой мне Венька все уши прожужжал? Мдааа… Если у них ко всем святыням так «бережно» относятся, то я не удивляюсь, почему у евреев столько проблем было на протяжении всей их истории. Если люди не уважают свою святыню, то кто ж их самих уважать тогда будет? Хорошо бы, конечно, с Венькой этот вопрос обсудить, но где он – тот Венька? Опять унесся к своим бородатым мальчишкам и совершенно счастлив от того, что может сутки напролет считать себя крутым вожаком и мега-стратегом. А мне оять весь день ошиваться среди этих глупых куриц, с которыми слова толком сказать невозможно. Да еще ради субботы делать вообще ничего нельзя, даже вязать, так что обречена я на целый день чудовищной, зубодробительной скуки.

На мое счастье богослужение местное завершилось довольно скоренько, после него, как водится, «мальчики налево, девочки направо, в столовую для приема пищи шагом марш». Ну чисто как в детском лагере, только с разделением по гендерному принципу. Вот блин, даже ради выходного дня нельзя с собственным мужчиной за одним столом оказаться. Ну уж нетушки, нафиг мне такая жизнь, надоело, хватит!

Обуреваемая этими мрачными бунтарскими мыслями я медитировала над пресной лепешкой до тех пор, пока меня не вывел из задумчивости гортанный голос Главстарухи. Похоже, она не первый раз ко мне обращалась, потому что мордочки прочих девиц были с любопытством повернуты в мою сторону, а в глазах барышень читался плохо скрываемый вопрос «Что это с ней такое творится?» С трудом стряхнув с себя оцепенение, я сдержанно извинилась, сославшись на нездоровье. Старуха неожиданно лукаво посмотрела на меня и коротко кивнула на мой живот, дескать, не там ли источник моего нынешнего нездоровья, такого обычного для всех женщин. Я не сразу поняла, что она имеет в виду. А потом, неожиданно для себя залившись краской до ушей, отчаянно замотала головой.

Старуха неожиданно засмеялась, причем смех у нее оказался звонким и мелодичным, почти как у девушки.

– Или не восходит господин твой на ложе твое?» – с улыбкой спросила она, всем своим видом давая понять, что это дело самое обычное, на такие темы вполне допустимо говорить в самом широком обществе.

– Ээээ… восходит, – запнувшись, подтвердила я, к полному своему изумлению краснея еще пуще.

– А разве ты не знаешь, что угодных ему Всевышний благословляет потомством, чтобы род их не угас? – так же весело и чуть торжественно продолжила старуха, – И что женам благословение то не всегда легко, но оно радостно, ибо нет большего счастья, чем носить под сердцем свое дитя!

Разговор принимал какой-то совершенно абсурдный оборот, но объяснить царице, что не беременна я, а аппетит пропал от злости и раздражения, я не могла ни за какие коврижки, да еще при посторонних. Так что я не нашла ничего лучшего, кроме как схватить с блюда ближайший ко мне кусок баранины и вцепиться в него зубами.

– Вот так-то лучше, – снова засмеялась царица, – будущая мать должна хорошо есть, чтобы родить здорового наследника, дабы обрадовать господина своего.

Откровенно говоря, своего господина я не то, что радовать, я видеть его сейчас не могла, но эти все чувства приходилось держать при себе, поэтому я просто сделала невнятный жест и самозабвенно предалась поглощению баранины, которая, надо отдать ей должное, оказалась действительно отличной.

Но каким бы ни был изысканным праздничный обед, весь день за столом не пролежишь… А делать-то совсем ничего нельзя. И из дворца без сопровождения выходить тоже нельзя. Сплошная засада кругом, что ни говори. Пришлось покорно тащиться вместе со всем курятником в женские покои, слушать местные байки и легенды в исполнении каких-то престарелых гетер, явно испытывавших немалое волнение при рассказах о том, кто к кому взошел и кто кого в итоге родил. У меня уже через полчаса все имена и события смешались в одну липкую кашу, и, делая вид прилежной слушательницы, я самым неприличным образом задремала посреди рассказа о чьих-то очередных любовных подвигах.

Одним словом, суббота пропала самым бездарным образом. И когда под вечер явился наконец мой ненаглядный, пороху обсуждать что бы то ни было с ним у меня уже не осталось. И вообще, мне как-то все стало безразлично, что ли… Хочет играть в свою войнушку – пусть играет. А я тут тихо загнусь в одиночку, он, небось, особо и не заметит даже. Ну и ладно, так ему и надо. Тихонько шмыгая носом от всепоглощающей жалости к себе, я отодвинулась на самый край кровати и сделала вид, что заснула, хотя на самом деле не спалось мне… совсем не спалось. И только когда небо на востоке начало чуть-чуть светлеть, глаза мои наконец закрылись, так что утреннего ухода Венькиного я вовсе не услышала.

Тем вечером он не вернулся, да и не должен был, так мне сказали. Но и на следующий день его не было. И когда он придет, не знал уже никто, и вообще как-то всем стало не до меня, и даже как будто не до обычного рукоделия, хотя всё наше бабье царство всё так же сидело и чего-то шило, или вышивало, всё так же чесало языками или распевало песенки… Жить уже не хотелось, если честно.

А третий день – он начался как обычно. Я уже и привыкать даже начала к беспросветному своему существованию. Серенькое пасмурное утро с низкими тучами, чуть не цепляющимися за верхушки деревьев, предвещало такой же унылый и пасмурный день, как и вчера, как и завтра, как и… кто знает, сколько еще? В царицыны покои я приплелась с большим опозданием, впрочем, памятуя недавние монаршие комментарии по поводу моего состояния, на это посмотрели снисходительно, а мрачность мою и припухшие от слез глаза списали на якобы имеющийся токсикоз. Ничего меня не радовало, даже почти законченный парадный царский пояс показался примитивным и убогим. Я мерзла, куталась с попахивавшую овцой шерстяную накидку, и тоскливо глядела через небольшое оконце во двор, по которому пронзительный ветер гнал опавшие листья, солому и какой-то мелкий неопределенный сор. Жалобно мемекая и припадая на переднюю ногу, проковыляла нечесаная черная коза с застрявшими в шерсти репьями, за ней гнался мальчишка – помощник мясника. Да, нечего сказать, достойный антураж для царских чертогов… Что ж у них тут все так тоскливо и уныло, а? И это золотой город моих грез – Ерушалаим! И это дворец величайшего из царей – Давида, которого я так мечтала увидеть, и которого мне, судя по всему, так и не покажут, по крайней мере, при жизни… Ну что ж за невезуха-то? Нет, правильно говорят, что не нужно мечтать и ничего себе выдумывать. Потому что от столкновения фантазии с реальностью бывает ой как больно, это я уже слишком хорошо знаю.

После дневной трапезы сумрак за окном совсем сгустился, так что пришлось зажечь светильники, от которых по стенам заплясали длинные изломанные тени. Внезапно я поняла, что еще минута – и я разревусь прямо перед всем благородным сборищем. Пробормотав какие-то невнятные извинения, я попросила дозволения уйти. Старая царица, понимающе поцокав языком, разрешила, велев лечь в постель и выпить теплого вина, чтобы прогнать хандру и озноб. Она даже предлагала прислать мне для развлечения кого-то из своих дуэний, но я отказалась, сославшись на то, что хочу уснуть, и почти бегом вернулась в нашу с Венькой камеру. Свернувшись калачиком на сбитой постели, я попыталась согреться, но меня по-прежнему трясло от разочарования, злости и жгучей жалости к себе. Ну неужели мне именно так и придется доживать в этом примитивном мире весь остаток своих дней? Не хочу! В подкрепление своих слов я с силой треснула кулаком по изголовью кровати, отдернула ушибленную руку и, невольно приподнявшись, обернулась в сторону окна.

Что за чудеса? Вот только-только над городом висели низкие почти снеговые тучи, а сейчас небо неожиданно расчистилось, так что над царским садом засиял лоскут ярчайшего голубого неба, а из-за стремительно уносившихся куда-то за Хеврон облаков пробился красноватый луч спускающегося за горизонт солнца. И под этим солнцем неожиданными яркими красками заиграли ветки мокрых олив, сад словно забыл, что на носу зима, и совсем по-весеннему встрепенулся навстречу внезапному теплу.

Набросив на голову покрывало, я неслышно, чтобы не привлекать к себе внимания, спустилась в сад – я уже знала, как туда выйти. Я медленно пошла между деревьев, стараясь ничего не упустить, впитать в себя каждую крупинку этой предвечерней красоты, неожиданной и оттого еще более прекрасной. Тропинка, которой я брела, внезапно повернула направо, и в ее изгибе мне открылась древняя олива, словно седая от старости. Ее грубая кора во всех направлениях была исчерчена трещинками, образовывавшими сложный затейливый узор. Остановившись, я медленно провела пальцем по одной из трещинок. Нет, мне не показалось, это действительно чей-то нос с небольшой горбинкой как живой пропечатался на древней коре. А вот и глаз, полуприкрытый тяжелым набрякшим веком, с нависающей над ним мохнатой бровью. Дерево словно испытующе смотрело на меня, пытясь понять, что за чужеземка появилась меж его обвисающих от старости ветвей. Я вздрогнула – таким живым показался не этот мудрый старческий взгляд.

И тут ушей моих достиг негромкий, но явственный вопрос: «Кто ты, незнакомка, и откуда ты появилась в царском саду?» Меня в первую минуту чуть кондратий не хватил. Ну дожили, со мной уже деревья разговаривают, депресняк перешел в натуральную шизу… Я беспомощно оглянулась, чтобы убедиться, что вокруг меня все-таки сад, а не сборище каких-нибудь энтов, и чуть не подпрыгнула от неожиданности. В двух шагах от меня на дорожке стоял смуглый брюнет, с виду совсем еще молодой парень. И когда только он успел ко мне подкрасться? Зуб даю, все было тихо, и ничьих шагов я не слышала.

– Так кто ты такая, как тебя зовут? – вполне дружелюбно улыбаясь, повторил юноша. – Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю. Я только хочу знать, кто ты и откуда.

– Я… я Йульяту из Угарита, – спотыкаясь на каждом слоге, сообщила я. Мучительно соображая, стоит ли ввязываться в очередные муторные объяснения про Москебу и связанные с ней сложности. – Я… мы… мы пришли посмотреть на царя…

На этом слове я осеклась, увидев, что брови юноши сомкнулись, а на лице изобразилась горестная гримаса.

– Боюсь, ты не сможешь увидеть царя, – медленно, старательно подбирая слова, проговорил он. – Царь болен… очень болен.

– Я знаю, – кивнула я и, повинуясь внезапному порыву, схватила юношу за руку. – Мне очень жаль… я сочувствую… Ой, прости…

В мгновение ока припомнив все рассказы о здешнем этикете, я выпустила руку моего собеседника и страшно смутилась. А вдруг я своей вечной непосредственностью что-то здорово напортила?

– Ничего… благодарю тебя, – прохладные пальцы осторожно коснулись моей пылающей щеки.

– А ты… чья? – немного помедлив, задал он следующий вопрос. – Есть у тебя муж или господин? С кем ты пришла в град Давидов так издалека?

– Нет у меня ни мужа, ни господина, – решительно отперлась я, в доли секунды убеждая себя, что хозяев у меня сроду не было, а мужем, по крайней мере, законным, Венька мне считаться никак не может. И вообще, бросил меня тут на произвол кого угодно – пусть теперь не обижается, вот! – Я пришла сюда с… братом!

– Не слышал я, чтобы в стране Угаритской девы были столь смелы и самостоятельны, и столь привязаны к братьям, чтобы пускаться с ними в такие дальние путешествия, – с лукавой улыбкой парировал мой собеседник, – Ну хорошо, я еще могу понять, когда дальний путь пускается мужчина, ему положено. Но ты – девушка, что тебя позвало в наши края? Не только же из любви к брату ты решилась предпринять столь долгое и опасное путешествие?

– Не только, – решительно ответила я. – Я правда хотела увидеть царя и нарисовать его портрет. Я же не знала, что у вас тут это запрещено.

– Как нарисовать? – несколько опешил мой собеседник. – Ты умеешь изображать людей и предметы?

– Умею, – ворчливо подтвердила я. – Я вообще много что умею, только у вас тут не развернешься особо с вашими порядками. Вот зря вы…

– Тише-тише, – юноша прикрыл мне губы ладонью, и словно бы случайно убрал ее не сразу, а чуть помедлив. – Не стоит об этом говорить. Расскажи мне лучше о вашем путешествии, что вы видели в таком долгом пути, у каких народов побывали?

Его горячий взгляд обегал меня с ног до головы, словно пытаясь проникнуть вглубь покрывала, и я чувствовала, что противиться этому взгляду трудно… очень трудно. Я непроизвольно зажмурилась и потрясла головой, чтобы сбросить наваждение, накидка сползла на плечи, и взору моего собеседника открылись изрядно отросшие за время нашего путешествия кудри, на концах обесцвеченные московской краской, а в остальном возвратившие свой обычный орехово-рыжий цвет.

– Хорошо, я расскажу… только не смотри на меня так, – я уже сквозь землю готова была провалиться, лишь бы спрятаться от его жгучего взгляда. Ну что такого он в моих волосах разглядел! Я у парикмахера три тысячи лет не была, между прочим.

– А я хочу смотреть… ты совсем не похожая на наших дев. Я таких, как ты, никогда не встречал. Неужели ты рождена в этой дыре на краю света? Не может быть, ты не такая, как девы северных берегов. Откуда ты? Я хочу знать про тебя всё…

Сердце тяжело ухало, в ушах стучали тоненькие надрывные колокольчики, голова кружилась, и все мое существо отчаянно кричало, что надо бежать, закрыться у себя в комнате, скрыться от этого юноши, такого властного и притягательного одновременно. Но я не могла… Я ни шагу бы не ступила, потому что в то же самое время где-то в глубине души звенела и пела радость: сбывается самая странная, самая фантастическая мечта моего детства. И будь что будет, но я по своей воле не уйду от своего царевича. Я расскажу ему всё, что он захочет, даже если на это потребуется тысяча дней и ночей. Только… только я не хочу, чтобы на нас пялились всякие дурацкие свидетели, ибо мало ли кто сдуру выйдет на ночь глядя в сад. И именно это я и брякнула ему самым что ни на есть прямым текстом.

– Ты права, Йульяту, – засмеялся юноша. – Но во дворце тоже есть слишком много лишних ушей и глаз. – Знаешь, что мы сделаем? Здесь неподалеку есть шалаш садовника. Идем туда, там нам будет тепло и сухо. И никто не сможет подобраться незамеченным: слух у меня как у рыси, я услышу даже самые легчайшие шаги.

– Ну же, идем, Йульяту, не робей, – и, сжав мои пальцы своей огненной ладонью, юноша быстро зашагал по тропинке вглубь сада. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за ним…

54

К месту назначения наш отряд прибыл в Эйн-Рогель, можно сказать, вовремя – к самому началу этих непонятных торжеств. Как я уже говорил, воинство наше поделили на две части: одну отправили охранять непонятное мне празднество, а другую отправили по домам. И было у меня серьезное подозрение, что выбор был далеко не случаен, что одна половина войска кому-то казалась для данного случая более подходящим, чем другая… Но наверняка я ничего не знал.

Не знал даже, как поступить мне самому – на мой счет никаких распоряжений не было дано. Дескать, определяйся сам, с кем ты. Но как определиться, если я не понимал смысла этой игры? Но раз мой непосредственный начальник Йоав сам отправился на праздник, значит, и мне было естественно пойти за ним в отсутствие других распоряжений. Но отчего тогда Йоав с самого начала не выступил с нами? Хотел что-то устроить в Иерусалиме, да так, чтобы лишний народ, особенно народ вооруженный, у него под ногами не путался?

Разгадка находилась в Эйн-Рогеле, небольшом селении у источника возле самой столицы. А вот Юлька была в Иерусалиме. Совсем неподалеку. Конечно, Юлька важнее разгадки… но Юлька же никуда не денется, верно? К ней-то я всегда успею вернуться – так я это тогда понимал.

В общем, пока сборы да построения – пришли мы в назначенное место уже к вечеру, а жертвоприношения должны были состояться следующим утром. К чему все эти жертвы, с какой стати? Мало, что ли, было субботних? Так еще новомесячие будет, да и мало ли праздников в календаре… Но обо всем этом думать как-то было некогда: с неба лилась холодная вода, дул пронизывающий ветер, мы промокли и изголодались. Шатров у нас с собой было мало, да и те отсырели, места в домах селения были заняты, провизия подходила к концу, сухих дров не было вообще… До ритуалов ли тут! Согреться, наестся, улечься – а с утра уж и думать, куда попал и что будет дальше. А как еще солдату?

Но тут мне повезло – навстречу нашему отряду вышел лично Ахиэзер! Честно сказать, особо нежных чувств я к нему не испытывал, казалось мне его поведение довольно подозрительным, но когда он предложил мне горячей говяжьей похлебки со свежеиспеченными лепешками, кувшин подогретого вина с пряностями (подозреваю, рецепт глинтвейна попал в эту эпоху прямо от него!) и место в собственном шатре, мне уже ни о чем не хотелось его спрашивать. Хотелось только спать.

Поднялись мы, как всегда, едва стало светать. Завтрак в связи с жертвоприношениями отменялся, было время собраться и приготовиться к церемониальному маршу, к выходу с цыганочкой… или как тут это называется? Ахиэзер никуда не торопился, сидел на камушке у входа в шатер и любовался окрестностями. За ночь погода переменилась: стало холодней, чуть выше ноля, но зато ясно. Окрестные горы опоясались розовым по вершинам, а внизу еще густела фиолетовая тень. Пахло свежестью и спокойствием, где-то пела одинокая птица, словно и не зима, и было так ясно и хорошо, что даже спрашивать ни о чем не хотелось.

Но я все-таки спросил, присев на соседний камень:

– Доброе утро! А в честь чего торжество?

– Действительно, доброе, – благодушно отозвался он, – инаугурация преемника.

– Что-то? – не понял я.

– Ну, следующий кинг… король… или как это… а, царь. Следующий царь дает присягу. Коронуется. Вступает в должность.

– Разве Давид…

– Нет-нет, что ты. Еще несколько месяцев проживет, судя по симптомам. Но он уже ретайед по причинам здоровья, ты заметил? А власти нужна преемственность. И стабильность.

– Нужна, – согласился я, – но почему так спешно? И почему здесь?

– Политика, – отозвался он, – так спокойнее.

– Надо же… Когда я видел Соломона во дворце, совсем по нему не было похоже, что всего через несколько дней…

– Так Соломон тут и не при чем.

– А кто же? – опешил я.

– Адония, – спокойно ответил он, – разве ты не читал Библию?

И в самом деле, как я мог забыть! Там же была история про Адонию, другого царевича, который самовольно занял престол еще при жизни Давида, а потом его сместили, настоящим царем стал Соломон, и Адонии крепко не поздоровилось, а равно и всем, кто его поддержал. Деталей я уже не помнил, но вроде как всех убили. Включая, кажется, начальника моего Йоава… И помню, что ситуацию там исправили Вирсавия, мать Соломона, и пророк Нафан. Ну точно, я присутствую при историческом событии. Всё как в Библии написано!

– А, ну да, – кивнул я, – вспомнил. В самом деле.

Мы еще немного посидели, любуясь рассветом. Солнце скрывалось за горами, мы сидели пока что в тени, но мир вокруг постепенно расцветал и наполнялся звуками, запахами и красками. И зачем было кого-то убивать в этом мире, полном свежести и радости? Зачем спорить о престоле?

– Не опоздаем? – спросил я.

– Уже скоро, – кивнул Ахиэзер и добавил, – какое прекрасное утро для начала нового царствования!

– Только ведь ненадолго, – отозвался я.

– Почему? – переспросил он.

– Так ведь в Библии всё описано. Следующим будет Соломон. А Адония – это совсем ненадолго. Потом беднягу убьют.

– А, ну да… ты же не знаешь.

– Чего не знаю?

– Условий хроноэксперимента.

– Какого эксперимента?

– По сюжетной коррекции. Развилка пройдена, Бэн. Мы движемся по другой сюжетной линии. Здесь царем будет Адония. Ну, а Соломон… приятный молодой человек! Он будет хорошим помощником брату своему царю. Заметь, что никто не пострадает, в отличие от канонической версии. Никто никому не будет мстить. Это куда более гуманно, не так ли?

– Но почему же?! – недоумевал я, – Вирсавия, Нафан! Они же пойдут к Давиду! Нажалуются и он всё отменит! Соломон будет провозглашен царем еще при его жизни.

– Басанда! Никто никуда не пойдет, – спокойно ответил Ахиэзер.

– Какая такая «басанда»?!.. – я вскочил на ноги, – ты что, ты их…?

– Да нет, ну что ты, успокойся, – Ахиэзер слегка напрягся, но остался сидеть, – живы и здоровы. Точнее, у Вирсавии легкий касаллик… или как это? дристалово. Недомогание. Не выходит с женской половины дворца. А «басанда» – это слово такое, вроде как «инаф» в современном русском языке. Или «баста».

Как же раздражал этот его «современный русский» язык – но не время сейчас было для лингвистических упражнений.

– А Нафан… – продолжил он, – у него появились внезапные дела в родном селении. Ничего особенного, просто срочный деловой визит: пришло известие о смерти близкого родственника. Ложное известие, разумеется. Но в городе его нет.

– А Соломон?

– Слишком ёш, в смысле янг. Зеленый еще. Не справится сам. Да и не до того ему, у него другое сейчас появилось увлечение…

– Ахиэзер, это всё устроил ты?

– Ну, я, – он поднялся и встал напротив меня, – а что? Никто в ходе подготовки эксперимента не пострадал.

– Но как?

– Вовремя сказанное слово, или, в случае с Вирсавией, вовремя добавленная порция безвредного лаксатива. И информационное сопровождение, разумеется.

– Ну и гад же ты… – растерянно пробормотал я. А что было теперь делать? Бить ему морду? Убеждать всех окружающих, что молодой царь неправильный, что ставить нужно совсем другого? Искать Нафана в его родном селении?

– Нет, я не из племени Гада, – спокойно ответил тот, – я вообще не отсюда, in fact.

– Но зачем, зачем всё это? Просто для прикола?

– Нет, – очень серьезно покачал головой пришелец из будущего, – у эксперимента есть очень серьезные показания.

– И какие же?

– Видишь ли, Бэн… Мы хотим видеть более толерантный Израиль. Посуди сам – сколько было связано всего с религиозной нетерпимостью! Все эти сожжения еретиков, крестовые походы. Мы хотим посмотреть, нельзя ли приучить человечество к большей толерантности еще на самых ранних стадиях. Адония совсем не фанатик. Если он взойдет на трон, вполне возможно, что нам удастся поддержать в нем идею о равной приемлемости всех религий.

– И только-то? – ахнул я.

– Это очень много! Израиль ждет совершенно другое будущее. В нашем линейном нарративе, ну, как оно служилось, народ Израиля донес до всего человечества представление о единстве Бога. Это очень важное представление. Но если он донесет до него и мысль о толерантности к другим религиям, мы можем получить совершенно другую историю! И самим израильтянам будет лучше. Разве не связан антисемитизм с этим стремлением к эксепциональности? Будут просто хальк среди других хальков, то есть народ как народ. И только.

– Но почему именно в этой точке вы вдруг вмешались? Почему не раньше, не в юности Давида? Не во время завоевания Ханаана? Тогда бы уж точно могли сыграть на поражение…

– Понимаешь, нам не хотелось допускать уничтожения израильтян как народа. Это было бы очень антисемитски, согласись. К тому же отменить завоевание Ханаана было невозможно без грубого вмешательства в ход истории, а это тоже, ой-бой, неэтично. Да и юный Давид не сдался бы без боя. Но теперь, когда Израиль – успешное государство, нет никаких сомнений в его перспективах. И поправку в линии мы вносим совсем небольшую, крайне малозатратную. И очень полезную для дальнейшего развития общества.

– Так вы что… – до меня начало что-то доходить, – вы хотите, что ли, уровнять язычество с единобожием? Чтобы не было никакой разницы?

– Не так примитивно, Бэн. Разница, безусловно, есть, и она очень важна. Но мы хотим, чтобы все конфессии, и в том числе язычники, могли бы спокойно практиковать. Чтобы не было войн на почве религии.