Угарит

– А кто ее знает. Она не твоя. У беглого раба нет ничего своего, кроме жизни, и та принадлежит его господину. А господин твой – я.

– В первый раз тебя вижу, – ответил я, – и рабом не бывал от рождения.

– Да, ты не похож на раба, – неожиданно согласился он, – ну так пить-то будешь?

– Да, мой господин, – ответил я. В конце концов, так можно назвать и просто человека, с которым хочешь быть подчеркнуто вежлив, – только развяжи меня.

– У меня в руках меч, – предупредил он, – а за дверью стоит мой другой раб. И у него тоже меч.

– Ты боишься меня, мой господин?

– Какой ты дерзкий… Нет, но я говорю тебе о том, что…

– Не бойся, – оборвал его я, – сейчас я ненамного сильнее того самого дохлого пса, которого ты упоминал. И нет у меня привычки нападать на тех, кто даст мне свободу, воду и хлеб.

Про хлеб это я удачно ввернул, как солдат из притчи (вот разве что переночевать было где). Есть не хотелось совершенно, но силы следовало копить и беречь. Время для рывка – явно не сейчас. Сейчас время для рекогносцировки.

– И хлеб, – рассмеялся он, – ну давай, развяжу. Ты говоришь как свободный. Придется тебе учиться другим словам в доме твоего рабства…

Приговаривая так, он распутал ремни, стягивавшие мои голени, а затем и другие, на запястьях. Я сел (голова кружилась, картинка перед глазами плыла – сотрясение мозга мне устроили нехилое). Размял руки, восстанавливая кровообращение, затем и ноги, с достоинством, никуда не торопясь и не глядя даже на кувшин, который он поставил передо мной. Кто бы он ни был, впечатление обо мне он составляет прямо сейчас – и не должен я выглядеть дохлым псом, в самом деле.

– Ты же хотел пить? – удивленно спросил он.

– И сейчас хочу, – кивнул я и взял кувшин. Вода была… да уж ладно, какая была, другой не предвиделось. У нее был слегка соленый привкус… но это кровило у меня из носа, как оказалось. И от дурной ли воды, от гнилого ли запаха или от ушибленных моих мозгов – вывернуло меня тут же наизнанку, прямо ему под ноги.

– Пес в своей блевотине, – удовлетворенно сказал он.

Я спокойно прополоскал рот, сплюнул ему же под ноги и вылил остатки воды себе на лицо. Как ни странно, полегчало.

– Собак, я смотрю, ты любишь. Все время о них говоришь, – пошутил я.

– Кто ты и откуда? – спросил он, не оценив шутки.

– Имя мне Бен-Ямин, отец мой из колена Вениаминова. Жили мы далеко отсюда в стране Рос, откуда и мать моя родом. Теперь с наложницей моей иду в город Давида, чтобы увидеть великого царя, которого дал Бог народу своему, Израилю.

– Есть ли в Дане те, кто тебя знает? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Ждет ли тебя кто-то при дворе Давида?

– Нет.

– Ну, вот видишь, – снова усмехнулся он, – и на нашем базаре ты затеял мятеж. Оскорбил наших богов, избил торговцев…

– Торговцев я не бил, – возразил я.

– Да что теперь спорить. В общем, камнями побить тебя – самое оно. За одних богов.

– А ты-то сам кто будешь, добрый человек?

– Имя мое тебе знать ни к чему, – ответил он, – я один из господ Дановых, из тех, кто решает дела в этом городе.

– Отошли меня лучше к царю. Он рассудит.

– К какому царю? Много на свете царей. Не пришел ли ты от Хирама, царя Тирского?

– Мне к Давиду. Не он ли правит в земле Израильской?

– В городе Дан правят господа Дановы, – отрезал он, – не было у нас царя со дня выхода нашего из земли приморской, и отныне нет. Да и ты для Давида – никто. И выговор у тебя не таков, как у сынов Вениаминовых. Похож ты на лазутчика из вражеского города, и убить тебя – самое было бы верное.

Я молчал. Возразить было нечего. Ясно было одно: хотели бы убить на самом деле – уже бы справились, с этим у них тут просто. Значит, игра продолжается. Ну, а мой сановный собеседник пожевал губами и продолжил:

– Слушай меня внимательно, чужеземец. Хотели торговцы на базаре побить тебя камнями – я тебя спас. Пришлось, конечно, потратиться. Оставаться тебе тут и вправду не стоит, за жизнь твою не дадут и дохлого… в общем, не долго она продлится. А я спасу тебе жизнь. Я продам тебя в рабство купцу из других земель.

– А просто так отпустить? – спросил я как будто наивно.

– А кто мне заплатит?

– При мне было серебро, – ответил я, – и хороший меч.

– Так теперь же нет, – ответил он, – серебро твое пошло на умилостивление торговцев.

– Ну тогда мы квиты.

– А что я с этого буду иметь?

– Чистую совесть, – ответил я, – будешь знать, что не пролил кровь невинную, что не погубил жизни брата твоего из сынов Изра…

– Не брат ты мне, – поцокал он языком, – я назову имя своего отца, и отца моего отца, и так до праотца нашего Дана. Твой отец кем приходится моему отцу? Где земельный надел твоего деда? В селении твоем преломили ли наши прадеды хлеб, заключили ли завет меж собой?

– Но я человек.

– Человек хороший товар, лучше козла или барана. Сильный, здоровый человек – много серебра. И зачем тебе умирать?

– Чего ты хочешь от меня? – спросил тогда я напрямую.

– Благоразумия. Завтра выведу тебя на рынок, завтра большие торги. Много за тебя серебра получу – дам тебе с собой подарок. Мало получу – не дам. Не смогу продать – брошу тебя торговцам нашего города, пусть сами с тобой поступят, как знают. Сильный, спокойный, послушный раб – много серебра. Строптивый, безумный раб никому не нужен.

– Я не раб.

– Будешь им, – отрезал он, – я тебе всё сказал, думай. Ноги тебе на ночь свяжу, хлеб тебе принесут, и еще воды.

– Если так свяжешь ноги, – ответил я, – завтра стоять не смогу. Кровообращение нарушится.

– Что?

– Опухнут ноги, посинеют.

– Это ты верно сказал, – ответил он, – тогда клянись мне на соли, что не попытаешься убежать до завтра. Да тебя тут если и поймают – убьют. Соль сейчас принесут.

Я задумался… бежать сейчас, без одежды, оружия, денег, без малейших представлений о том, где Юлька и что нам вообще дальше делать – и вправду, безумие. Да и тот я еще боец в нынешнем состоянии, воды и то попить не могу… Утро вечера мудренее. Может быть, в этой сторожке мне сейчас и вправду было лучше всего пересидеть.

– Клянусь. Не надо соли: Господь свидетель, что до завтра, пока ты сам не выведешь меня из этого… этого дома – я не буду выходить из него.

– Кто свидетель? – не понял он.

– Яхве.

– А, ты про Бога того Давида… да, мне что-то говорили, будто ты из этих.

– А ты сам не из них?

– А я чту богов Дана, города своего, – ответил он, – и выше всего – Тельца на Высоте. Ну, и прочих, и Яхве твоего тоже, иногда.

– Они все не боги, прочие.

– Опять ты про свое! – раздраженно ответил он, – ну ладно, я верю тебе. Смотри, ты поклялся пред своим Богом.

Да я и сам это понимал. Анонимный мой господин ушел, невидимый доселе страж за дверью принес мне через полчаса или час похлебки с лепешкой и кувшин воды, и даже кусок дерюги – сразу и одеяло, и одежду (а у самого на поясе был мой меч!). А я всё сидел, прислонившись к стене, и размышлял. Только мысли были не очень веселыми…

А что, собственно, такого? Бо́льшая, значительно бо́льшая часть человечества всегда жила без кондиционеров и горячих ванн, без политических свобод и прав человека, махали они мотыгой с утра до вечера, ели не досыта. Да и в моем двадцать первом веке слишком многие так живут. Вот, может быть, и мне предстоит провести остаток моих дней, работая где-нибудь в поле с рассвета до заката, хорошо бы только не в рудниках… вот еще и в домашнюю прислугу я не гожусь. Ну ничего, прожить везде можно, здоровье пока есть, мозги тоже варят, знаю кое-чего, что тут людям пока не известно. Осмотрюсь, найду свой путь. Вот только Юлька…

И еще Кое-Кто. Только их нельзя было предавать – и почему-то казалось мне, что спаяно всё это воедино, что любовь к девочке моей и доверие к Нему – это почти одно и то же. Или, вернее, так: одно уже не получится без другого.

А потом мыслей уже не стало. Потом оставалось только попросить: «Ты же видишь, что с нами, где мы: Юлька и я. Ты видишь, как мало здесь знают о Тебе – народ, который Ты создал и которому открылся. И Ты знаешь и помнишь нас, я верю. Я еще раз, еще раз скажу им завтра о Тебе – и будь, что будет. В руки Твои предаю дух мой… и Юльку обязательно тоже. Ты уж с ней помягче, ладно? Она же девочка… А уж со мной – как получится, как Сам знаешь».

И на том я уснул.

Очнувшись на рассвете в унылом своем сарайчике, чего я только себе не навоображал! Как выйду на площадь и буду проповедовать заблудшему колену Данову единобожие, а дальше… ну, воображение подсказывало: «бросьте жертву в пасть Ваала». Тем более, я видел, каково оно.

А вышло всё буднично и серо. Отворилась дверца, мне дали воды и хлеба, и повели на торги – на ту же самую рыночную площадь. Завернутый в свою дерюжку, не отошедший еще от вчерашнего, я и не сопротивлялся, только глядел на грязноватые улицы городка, вроде и израильского, а только ничуть не более гостеприимного, чем все прочие. Да и кто сказал, что в Иерусалиме нас ждут с распростертыми объятиями?

Народ равнодушно обтекал эту нашу процессию: бородача и двух его слуг, все с мечами, при них хмурый товар в дерюжке со связанными руками, то есть я. Мы скоро добрались до рыночной площади, стали в уголке… Живого товара было немного. Рядом со мной стоял немногословный испуганный парень лет двадцати, а поодаль была худая молодая женщина с двумя детьми. Девочка лет семи еще всё плакала и спрашивала, как они теперь будут жить, а совсем маленький мальчик играл себе щепочками, сидя в пыли, и ни на что не обращал внимания. Мама отвечала им что-то ласковое и печальное, и видно было, что дети домашние, что не были они рабами до сего дня, как и сам я.

– Как это вас? – тихонько спросил я.

– За долги, – ответила она тихонько, – умер муж мой, и никто не пожелал выкупить нас.

– Помалкивай у меня! – резко оборвал ее торговец, – хороший товар, сильная женщина, красивые дети… Подходи, кому нужно в хозяйстве. Подходи, хороший товар!

И тут я вспомнил о своем обете… ну, или точнее, своем решении. Может быть, потому вспомнил, что стыдно было мне вот так вот стоять – и ничем, даже словом, не помочь этим детям и их маме? Самое время бывает в такие минуты поговорить о вечном.

– Слушай, Израиль! – трубно возгласил я громогласно знакомые с детства слова, – Господь – Бог наш, Господь Единый! Возлюби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими!

– О чем это он? – удивленно спросил один досужий прохожий другого.

– Голову ему вчера разбили, видишь, кровь на голове – не в себе он, – ответил другой.

– Да нет, своего Бога зовет, – вступился третий, – молится, значит.

– А, ну да, чтобы продали доброму господину, – понимающе кивнул первый.

– И то верно, – согласился второй, – это уж как ему повезет.

И о чем было с такими говорить?

Но тут выискался на меня покупатель. Не злой такой с виду, в самом деле, скорее деловитый. И мой продавец тут же собрался расхваливать товар и даже показывать его лицом, ну, или не совсем лицом, в общем, захотел дерюжку с меня принародно снять.

– Не надо, – сказал покупатель, и голос его показался мне знакомым, – вот тут, в кошельке, серебро. Я покупаю его. И меч его тоже.

– Подожди, брат мой, – ответил мой продавец, – как знать, не дадут ли большей цены за него, раб сильный, крепкий…

– И во весь голос пророчествует, – отозвался покупатель, – нет, не дадут за него больше. Вообще ничего за такого не дадут. Бери, у меня чистое серебро. Да и как ты объяснишь, если спросят тебя, откуда сей раб? В доме ли твоем родился, захвачен ли на войне, продан ли за долги?

И как-то скис мой хозяин, не стал торговаться. И мне слова сказать не дал. Покупатель сунул в руку продавцу свой кошель, принял у него меч, хлопнул меня по плечу:

– Пошли.

Ну как вот тут будешь возвещать свою веру в Единого, когда тебя, как барана, куда-то ведут? Я оглянулся на ту женщину с детьми, бросил им на прощание:

– Да благословит Вас Господь!

– Да найду я милость в Его очах, и дети мои со мной, – отозвалась она, и я понял, что на всем этом рынке только она была готова услышать мои слова, и только потому, что надеяться было больше не на кого.

Мы шли обратной дорогой, мимо тех же домиков и тех же людей, по тем же утоптанным мостовым, только я теперь был – вещью. Мой якобы хозяин (я совсем не готов был признавать его власть надо мной, хотя пока и не сопротивлялся) ничего мне не говорил, но явно и не опасался меня, как тот продавец. А я думал, что прощаюсь с самой свободной жизнью, и что одно, только одно имеет настоящее значение – как там Юлька? Мне бы хоть один ее взгляд теперь поймать…

А мы, тем временем, вышли за пределы города, где паслись все те же козы, пели все те же птицы, накрапывал мелкий нудный дождик и не было ни дурацких этих торгов, ни ложных богов, ни людей, которые отчего-то возомнили себя господами. И я молчал, и тот, кто шел передо мной, молчал тоже. Но и рук мне пока не развязывал.

Через четверть часа мы подошли к глинобитной хижине, от которой тянуло дымом и человечьим духом, а во дворе какая-то старушка полоскала в деревянной лохани белье.

– Мир тебе, – обратился он к ней на еврейском, а потом повернулся ко мне и стал развязывать руки.

– Ну вот и пришли, – добавил он, обращаясь ко мне – совсем они тут охренели, живого человека в рабство продавать!

Да, именно так он мне тогда и сказал. На чистейшем русском языке.

А из двери на меня выскочила счастливая моя Юлька – глазищи распахнуты, рот перекошен:

– Венька, Венька, вот дурак, убью, не могу без тебя, родной, Вееенька-а!

46

Тем утром, едва забрезжил в оконце неяркий свет, я была уже на ногах. Однако Ахиэзер оказался проворнее меня – полностью одетый, он перепоясывался, явно собираясь куда-то уходить. Я рванулась идти с ним вместе, но он скорее жестами, чем приглушенным шепотом, стараясь не разбудить прочих обитателей домика, велел, чтобы я осталась внутри и не тревожилась, все будет хорошо. В очередной раз мне пришлось покоряться, изображая из себя типичную женщину Востока. Но как же это трудно – ждать, не зная, когда и чем все закончится, просто сидеть у окошка в ладонь шириной, не отрывая глаз от дороги…

К счастью, ожидание мое оказалось не слишком долгим. Хозяйка домика всего два раза предложила мне поесть, удивившись отказу, но третий раз звать не стала, просто оставила на краю стола лепешки и миску козьего молока. От тревоги и нетерпения мне на еду и смотреть не совсем. Сидеть дома было и вовсе уже невыносимо, и я уж решилась переждать во дворе, а заодно и бабушке со стиркой помочь – и надо же мне было высунуть нос наружу как раз когда к дому подходил Ахиэзер, а за его спиной маячила такая знакомая и любимая кудлатая Венькина башка… Убила бы дурака такого, вот честное слово, прямо на месте бы убила! Так я ему и сказала сразу… ну, или не совсем сразу, а как только он оторвался со своими поцелуями.

– Надеюсь, – вмешался в наше воркование неожиданный наш знакомец – вы не в претензии, что пришлось прибегнуть к купле? Никаких юридических последствий в этой или нашей эпохе, разумеется, утренняя транзакция иметь не будет.