Змея Сатаны

– Уходите... пожалуйста... уходите! – воскликнула она. – Не разговаривайте со мной, пожалуйста, оставьте меня!

Слова срывались с ее губ, казалось, она не может их контролировать.

Граф с изумлением смотрел на нее, прежде чем спросить:

– Что происходит? Что с вами? Я хотел только поговорить с вами несколько минут.

Его голос заставил ее осознать, как странно она себя ведет, он увидел, что она пытается овладеть собой. Но он также увидел, что все ее тело дрожит, когда она сказала ему:

– Пожалуйста... что бы вы ни собирались сказать... говорите это побыстрее.

При этом она посмотрела мимо графа в том направлении, откуда пришла, и он вспомнил, что точно так же она взглянула на дверь гостиной, словно опасаясь, что ее мачеха окажется за нею.

– Если вы боитесь, что вас увидят со мной, – сказал он быстро, – то мы могли бы немного углубиться в парк.

Он знал, что если они так сделают, то их совсем не будет видно из дома на Парк-лейн, хотя и понимал, что крайне маловероятно, чтобы ее мачеха выглянула из окна в такой ранний час.

С усилием, как будто ей трудно говорить, Офелия поднялась со скамейки, на которой сидела, и пошла мимо деревьев и цветущих кустов. Граф следовал за ней, ведя свою лошадь, пока они не дошли до лужайки, окруженной рододендронами в стороне от тропинки. Там их можно было увидеть, только оказавшись непосредственно перед ними.

Офелия молчала, и граф сказал:

– Думаю, что здесь нам будет хорошо. Я хотел бы, чтобы вы сели и выслушали, что я вам скажу.

Она повиновалась, как будто бы ей не хватало силы духа для возражений.

Граф набросил уздечку на шею лошади и отпустил ее. Это был жеребец, один из старейших в его конюшне, которого он очень любил. Его звали Гром, и он жил у него с тех пор, когда был жеребенком; раньше он был диким и строптивым, но теперь слушался графа и прибегал к нему на свист.

Спаниель улегся у ног Офелии; граф сел на скамейку рядом с ней, протянул к собаке руку и сказал:

– Это ведь одна из моих собак. Как его зовут?

Прежде чем он успел до него дотронуться, спаниель в ужасе взвизгнул и спрятался под скамейку.

Граф удивленно спросил:

– Почему он так нервничает? Ни одна из моих собак никогда меня не боится.

– – Это потому... что у вас хлыст в руке... – сказала Офелия тихо.

Граф отложил свой хлыст и спросил:

– Вы хотите сказать, что мою собаку избивали так, что совсем ее запугали? Но почему и за что?

В его голосе звучали повелительные нотки, поскольку граф не переносил никаких проявлений жестокости.

Одна из его диких вспышек, о которой потом было много разговоров, случилась, когда он чуть не убил кучера, зверски мучавшего лошадь. Он избил его прямо на улице – зрители окружили их кольцом – и когда сбил его с ног, то продолжал хлестать его лошадиной плеткой.

Многие тогда одобрили его поступок, но вместе с тем некоторые из обсуждавших это дело сочли, что для джентльмена это слишком вульгарно, и в целом его репутация пострадала, став еще хуже, чем раньше.

Теперь, уже без хлыста, он нагнулся, чтобы погладить спаниеля, прижавшегося к Офелии, успокоил его и в конце концов смог взять на руки. Положив собаку на колени, он почесывал ее за ушами, пока та сама не начала к нему ласкаться. Все то время, пока успокаивал собаку, он молчал, понимая, что звук голоса может ее напугать. Только когда понял, что спаниель больше не боится, он тихо сказал Офелии:

– Собака сильно отощала, у нее торчат кости, ее явно недокармливают.

Офелия помолчала, а потом сказала несчастным голосом:

– Я ничего не могу... поделать.

– Я не верю, чтобы ваш отец, – начал граф сердито, но, взглянув на Офелию, увидел, как изменилось ее лицо.

В последний раз, когда он видел ее меньше недели назад, она была прелестной настолько, что невозможно было ее забыть.

Теперь он заметил, что она сильно похудела. Ее огромные глаза, казалось, заполняли все лицо, и под ними виднелись голубые тени, которых не было раньше.

– Что с вами случилось? – спросил он ласково. – Вы были больны? – Он увидел, как она вздрогнула, и сказал: – Если собаку недокармливают, то же самое можно сказать и о вас. Что вы с собой делаете?

У него мелькнула мысль, что она, может быть, старается похудеть, чтобы приобрести модную фигуру. С тех пор как появились новые муслиновые платья, пришедшие в Лондон из Парижа, именно так поступали многие девушки. Муслиновые платья были практически прозрачны, и некоторые женщины увлажняли их, чтобы еще более подчеркнуть стройное совершенство своих фигур.

Но в тот же самый момент, как только эта мысль пришла ему в голову, он отверг ее как совершенно нелепую. Стройность и грация Офелии, поразившие его, когда он впервые ее увидел, были следствием ее молодости.

Она помолчала и потом ответила:

– Ваша светлость... напрасно задает мне такие вопросы... Пожалуйста, скажите побыстрее, что вы хотите сказать, и потом оставьте меня... Я не думаю, что смогу это больше вынести...

Последние слова вырвались почти невольно, и граф спросил ее спокойно:

– Вынести что? Послушайте, Офелия, я хочу знать, что происходит и с вами, и с собакой. И я намерен узнать правду.

Он увидел, как она сжала руки, как будто для того, чтобы не вскрикнуть, чтобы удержать себя и не убежать. Он видел, что все ее тело напряжено от страха.

– Давайте начнем с собаки, – предложил он. – Как ее зовут?

– Пират. Его звали Пират... когда отец его выиграл, – сказала Офелия тихо.

Граф улыбнулся:

– Это понятно. Клички моих собак начинаются на «П». По правде говоря, я очень по ним сейчас скучаю.

Он надеялся, что ее развлечет разговор о собаках, но в то же время знал, хотя она на него и не смотрела, что ее глаза потемнели от страха; расспрашивая, он напугал ее своей настойчивостью.

Граф привык, что любая женщина, с которой он заговаривал, отвечает ему немедленно. То, что девушке, сидевшей рядом с ним, больше всего хочется, чтобы он ушел и оставил ее в покое, было для него новым.

Однако он был полон решимости не уходить, пока не выяснит, что означает все это странное поведение. Особенно, пока он не узнает, кто бьет одну из его собак.

У него уже был готов следующий вопрос, когда Офелия сказала уже другим тоном:

– Мне следовало бы поблагодарить вас, милорд, за то, что вы сделали для Джема Буллита. С моей стороны было невежливо не сказать вам этого сразу.

– Очень рад доставить вам удовольствие, – ответил граф с оттенком сарказма в голосе.

– Это больше, чем удовольствие, – сказала Офелия. – Мне не давала покоя мысль, что он голодает и живет в этом ужасном доме в Ламбете.

– А кто вам рассказал про все обстоятельства жизни Джема Буллита?

– Его дочь, – ответила Офелия. – Она – младшая горничная в нашем доме. И я отправилась с ней навестить ее отца. Я узнала, что он не получал пенсии.

– Когда вы мне сказали, я не мог поверить в то, что это правда, – ответил граф. – Это одна из причин, почему я хотел увидеть вас, Офелия. Чтобы поблагодарить вас за то, что вы дали мне возможность исправить серьезную несправедливость.

– Вы... не хотели... оставить его без гроша?

С этими словами она повернулась и посмотрела на графа, словно для того, чтобы убедиться, что он говорит правду.

– После того, что вы мне сказали, – ответил граф спокойно, – я отправился в свое поместье и обнаружил, что мой управляющий обкрадывает престарелых пенсионеров. Он забирал себе те деньги, которые я выделил для пенсий.

Он заметил, как загорелись глаза Офелии, и легкий румянец оживил белизну ее бледных щек.

– О, как я рада! – воскликнула она. – Как я рада, что – вы не нарочно заставили страдать бедного старого человека!

Граф ощутил внезапный приступ гнева:

– Какие бы сплетни вы обо мне ни слышали, мисс Лангстоун, я все-таки не заставлю помирать с голоду тех, кто мне служил, когда они перестают работать от старости или несчастного случая.

– О, простите меня, – быстро сказала Офелия, – я очень сожалею... я совсем не хотела вас обидеть... но мне действительно казалось очень странным, что вы вели себя таким образом... – В ее голосе слышалось оправдание, когда она продолжала: – Джем Буллит ходил к вашему управляющему, встав на ноги после несчастного случая, но тот сказал ему, что вы не очень-то щедро обходитесь с теми, кто вам больше не нужен.

– Должен вам сказать, что это полная и абсолютная ложь! Я надеюсь, что вы мне верите.

– Я верю! Теперь я верю! – сказала Офелия. – Но я была в отчаянии от того, что произошло с Джемом Буллитом. И я знаю, что некоторые люди иногда могут быть очень жестокими.

Что-то, прозвучавшее в ее голосе, дало графу понять, что эта тема касается ее лично, и, продолжая гладить собаку, лежащую у него на коленях, он сказал:

– Так же, как вы беспокоились о моем старом груме, меня беспокоит собака, которую я все еще продолжаю считать как бы своей.

– Но вы ничего не можете сделать, – сказала Офелия. – Хотя, может быть... вы попросите отца разрешить вам взять ее назад...

– Это будет довольно трудно, – ответил граф. – Как это можно мотивировать? Может быть, следует сказать вашему отцу, что, по моему мнению, с ней плохо обращаются?

Офелия вскрикнула в неподдельном ужасе:

– Нет, нет! Пожалуйста... не делайте этого. Обещайте мне, что ничего не скажете отцу. Если она...

Она вдруг замолчала.

– Что вы собирались сказать о вашей мачехе? – спросил граф.

Офелия больше не смотрела на него, но он видел ее профиль и понимал, что она размышляет о том, что можно сказать, а что нельзя, и может ли она ему доверять.

Наконец она решилась.

– Вы не могли бы быть... настолько любезны, чтобы повидать мою мачеху? Вы могли бы зайти к ней? Вы могли бы обращаться с ней мило?

В том, как она произнесла это слово, было что-то такое, что граф посмотрел на нее с еще большим удивлением. Потом он спросил:

– А если я это сделаю, это заставит ее больше не бить Пирата?

Он сказал это наугад, но понял, что попал в точку – ресницы Офелии затрепетали, и слабый румянец появился на ее щеках.

Следуя какой-то интуиции, пробуждавшейся в нем всякий раз, когда дело касалось ее, чего он и сам не мог объяснить, он спросил:

– Может быть, она била и вас тоже? Вот почему вы так выглядите...

Все ее лицо залилось румянцем, потом кровь отхлынула, и она стала еще бледней, чем раньше.

– Ответьте мне, Офелия, – настаивал граф. – Я хочу знать. Скажите мне, что происходит.

На какое-то время ему показалось, что она откажется отвечать, но затем так тихо, что он еле мог расслышать, она сказала:

– Она подумала, что это я виновата в том, что в тот день вы ушли так быстро.

– И она била вас за это? – спросил граф с сомнением.

– Каждый день, – прошептала Офелия.

– А Пирата?

– Она знает, что для меня это мучительно, и поэтому мы оба сидим на хлебе и воде.

Граф поднес руку ко лбу.

– Я с трудом могу поверить, что все это правда.

Но какие бы слова он ни произносил, было очевидно, что Офелия говорит правду.

Повернувшись, она снова посмотрела на него, и в ее глазах появилась тень слабой надежды.

– Пожалуйста, сделайте то, что от вас хочет мачеха, – попросила она.

Граф подумал, что за всю свою жизнь не оказывался в такой странной, невероятной ситуации.

Если он откажется – а именно этого ему хотелось больше всего, поскольку все, что он услышал о Цирцее Лангстоун, вызывало в нем отвращение, – то тем самым он приговорит этого ребенка и одну из своих собственных собак к таким адским мучениям, о которых страшно даже думать.

Он подумал, что при ежедневных побоях и на такой диете из хлеба и воды никто из них долго не протянет. А может быть, их смерть и была тем, к чему стремилась леди Лангстоун.

Раньше, когда леди Харриет часто и яростно обрушивалась на Цирцею, граф предполагал, что, как и большинство женщин, Харриет преувеличивает. Невозможно быть таким средоточием зла и дурных качеств, каким выглядела Цирцея Лангстоун в этих рассказах.

Но теперь он понял, что она была еще хуже, чем Харриет или кто-нибудь другой мог себе представить.

Он заметил, что Офелия с нетерпением ждет ответа.

– Я обязательно что-то сделаю, – сказал граф. – Я должен спасти вас из этого ужасного положения.