Миссия Зигмунда Фрейда

VII Фрейд – реформатор мира

В детстве Фрейд испытывал восхищение перед великими военачальниками. Самыми ранними его героями были великий карфагенянин Ганнибал и наполеоновский маршал предположительно еврейского происхождения Массена [7; Vol. 1; 8]. Фрейд испытывал страстный интерес к наполеоновским войнам и приклеивал бумажки с именами наполеоновских маршалов к своим деревянным солдатикам. В возрасте четырнадцати лет он начал интересоваться франко-прусской войной. В своей комнате он хранил карты с отмеченными флажками позициями воюющих сторон и обсуждал стратегические проблемы с сестрами [7; Vol. 1; 23]. Этот энтузиазм и интересы имели двойной эффект: с одной стороны, породили интерес к истории и политике, с другой – восхищение великими вождями, оказывающими влияние на историю и меняющими судьбы мира. То, что энтузиазм Фрейда по поводу побед Ганнибала и Массены и его интерес к франко-прусской войне мотивировались его озабоченностью историей и политическим прогрессом, а не просто мальчишеской страстью к мундирам и сражениям, подтверждается последующим развитием политических интересов Фрейда. Когда ему было семнадцать лет, он всерьез подумывал о том, чтобы изучать юриспруденцию; это было время «буржуазного министерства».

«Незадолго до этого, – сообщает Фрейд, – мой отец принес портреты добившихся успеха представителей среднего класса – Хербста, Гиски, Унгера, Гергера, – и мы украсили в их честь наш дом. Среди них было даже несколько евреев; с тех пор каждый трудолюбивый еврейский мальчик носил в своем ранце министерский портфель. События того времени, несомненно, оказали влияние на тот факт, что почти до самого поступления в университет я собирался изучать юриспруденцию; только в последний момент я передумал» [4; 193].

То, что у семнадцатилетнего Фрейда имелась идея стать политическим лидером, подтверждается его школьной дружбой с Генрихом Брауном, его одноклассником, который впоследствии стал одним из ведущих немецких социалистов. Через много лет Фрейд сам описывал эту дружбу в письме к вдове Генриха Брауна: «В гимназии мы были неразлучными друзьями. Все свободные часы после занятий я проводил с ним… Ни цели, ни способы осуществления наших амбиций не были для нас ясны. С тех пор я пришел к выводу, что его цели были в основном негативными. Однако одна вещь была несомненна: что я буду работать с ним и что я никогда не изменю его партии . Под его влиянием я также в то время определенно намеревался изучать в университете юриспруденцию». [10]

Неудивительно, что в силу этого возможного интереса к социализму в юности у Фрейда возникла неосознанная идентификация с Виктором Адлером, пользовавшимся успехом вождем австрийской социал-демократической партии. Госпожа Бернфельд привлекла к этому факту внимание в дискуссии об обстоятельствах, при которых Фрейд арендовал квартиру на Берггассе. До 1891 года Фрейд с семьей жил на Шоттенринг; ожидалось появление ребенка, и семья решила переехать.

«Переезд был тщательно спланировал профессором и госпожой Фрейд. Они составили список своих самых важных требований. Они посвятили планированию своего нового местожительства много времени. Однажды днем, закончив визиты к пациентам, он [Фрейд] отправился на прогулку. Полюбовавшись садами, мимо которых он проходил, Фрейд оказался перед домом, на котором имелось объявление «Сдается». Этот дом неожиданно сильно его привлек. Он вошел и осмотрел квартиру, которую для него открыли; обнаружилось, что она соответствует всем требованиям, и Фрейд немедленно подписал договор. Это и был дом на Берггассе, 19. Фрейд вернулся домой, сообщил жене, что нашел идеальное жилище, и тем же вечером отвел ее для осмотра. Госпожа Фрейд сразу увидела все недостатки, но с типичной для нее интуицией поняла, что Фрейду нужен именно этот дом и никакой другой не подойдет. Поэтому она сказала, что квартира ей нравится и она думает, что они сумеют там устроиться. Они и устроились в мрачном и неудобном доме и прожили в нем сорок семь лет». [11]

«Что могло привести, – задается вопросом госпожа Бернфельд, – такого осторожного и вдумчивого человека, каким был Фрейд, к столь импульсивному и неразумному решению и что могло удерживать его в этом доме столько лет?» [Там же]. Ответ, который госпожа Бернфельд дает на этот весьма обоснованный вопрос, основывается на том, что Виктор Адлер, впоследствии ставший неоспоримым вождем австрийского социализма, жил в той же квартире, и что на Фрейда, который раньше бывал у Адлера, произвело огромное впечатление его жилище. Некоторые намеки на даты, связанные с домом на Берггассе, также интерпретируются автором как указание на значение связи с Адлером. Хотя я совершенно согласен с предположением госпожи Бернфельд, думаю, что она упустила одно обстоятельство, важное в данном контексте: гуманитарные идеалы Фрейда и его амбицию сделаться великим политическим лидером.

Существовал еще один вождь социалистов, с которым Фрейд, должно быть, себя идентифицировал. На это, вероятно, указывает эпиграф, который Фрейд предпослал «Толкованию сновидений»: Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo (Если небесных богов не склоню – Ахеронт я подвигну); [12] он использовался выдающимся немецким социалистом Лассалем в книге «Итальянская война и задачи Пруссии» (1859). Под влиянием Лассаля Фрейд использовал ту же цитату. Доказательство этого можно обнаружить в письме Фрейда Флиссу от 17 июля 1899 года, где он пишет: «Кроме своей рукописи я беру в Берхтесгаден Лассаля и несколько работ по бессознательному. После того как ты отверг сентиментальную цитату из Гёте, мне пришел в голову новый эпиграф для «Толкования сновидений». В нем содержится намек на подавление: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo» [5; 286]. [13] Забавно то, что хотя Лассаль использовал фразу Вергилия в одной из своих книг, она не содержится в той, которая упомянута в письме Фрейда. Тот факт, что Фрейд не пишет ясно, что использует эпиграф Лассаля, можно было бы рассматривать как указание на бессознательный характер идентификации Фрейда с этим социалистическим деятелем.

Прежде чем более детально обсудить другие случаи идентификации, хочется упомянуть некоторые факты, которые показывают, как глубоко Фрейд интересовался не только медициной, но и философией, политикой и этикой. Джонс сообщает, что в 1910 году Фрейд со вздохом выражал «желание отказаться от медицинской практики и посвятить себя исследованию культурных и исторических проблем – в первую очередь величайшей проблемы: как человек стал тем, что он есть» [7; Vol. 1; 27]. Сам Фрейд говорит об этом так: «В юности я чувствовал всепоглощающее желание понять что-то в загадках того мира, в котором мы живем, и, может быть, даже внести что-то в их разгадку» [7; Vol. 1; 28].

В соответствии с этим гуманитарным взглядом на политику в 1910 году Фрейд заинтересовался Международным братством этики и культуры, основателем которого был аптекарь Кнапп, а президентом – Форель. Фрейд рекомендовал Кнаппу связаться с Юнгом и спрашивал у Юнга совета по поводу присоединения к этой организации. Фрейд писал: «Меня привлекли практические, агрессивные, но в то же время и протекционистские черты программы: обязательство бороться против власти государства и церкви в случае, если они совершают откровенную несправедливость» [7; Vol. 2; 68]. Из этого ничего не вышло и, как отмечает Джонс, «эта затея скоро была вытеснена образованием чисто психоаналитической ассоциации». Хотя идея присоединения к Международному братству показывает, насколько еще в 1910 году Фрейд был привержен к старым идеалам прогрессивного исправления мира, как только он организовал психоаналитическое движение, его явный интерес к этике, культуре и т. д. исчез и преобразовался, как я постараюсь показать, в цели движения. Фрейд видел себя его вождем и в этой роли бессознательно идентифицировал себя со своим старым героем, Ганнибалом, и с Моисеем, великим вождем его предков.

«Ганнибал, – пишет он, – был моим любимым героем в старших классах школы. Как многие мальчики этого возраста, я симпатизировал не римлянам во время Пунических войн, а карфагенянам. В старших классах я впервые начал понимать, что значит принадлежать к иной расе; антисемитские настроения других мальчиков предупредили меня о том, что я должен занять определенную позицию, и образ полководца-семита еще более вырос в моих глазах… Желание побывать в Риме стало в моих мечтах символом других страстных желаний. Их осуществление должно было достигаться со всем трудолюбием и целеустремленностью карфагенянина, хотя в то время представлялось, что это так же не суждено мне, как Ганнибалу – войти в Рим» [4; 196–197].

Для Фрейда идентификация с Ганнибалом не ограничилась подростковым возрастом. Уже взрослым он страстно стремился отправиться в Рим; об иррациональном характере этого желания он писал Флиссу 3 декабря 1897 года: «Несомненно, моя жажда побывать в Риме глубоко невротична. Она связана с моим юношеским почитанием героя – полководца-семита, и в этом году я так же не достиг Рима, как Ганнибал с Тразименского озера» [5; 141]. Действительно, бывая в Италии, Фрейд многие годы избегал Рима. Во время одного из своих путешествий он побывал на Тразименском озере и наконец, увидев Тибр, печально вернулся, когда от Рима его отделяло всего пятьдесят миль (для сравнения: [4; 196]). Фрейд планировал побывать в Италии и на следующий год – но только снова миновал Рим. Лишь в 1901 году он позволил себе туда отправиться.

Какова же была причина этой странной нерешительности, если он многие годы мечтал увидеть Рим? Фрейд полагал, что дело в следующем: «В то время года, когда я могу путешествовать, пребывания в Риме следует избегать, чтобы не повредить здоровью» [4; 194]. Тем не менее в 1909 году Фрейд писал, что для исполнения этого желания потребовалось «всего немного смелости», и с тех пор он стал постоянным посетителем Рима (см. примечание там же). Совершенно очевидно, что «опасность для здоровья» была рационализацией. Так что же заставляло Фрейда избегать Рима? Единственная правдоподобная причина подавления желания Фрейда посетить Рим может быть обнаружена в его бессознательном.

Вероятно, посещение Рима для его бессознательного означало завоевание вражеского города, завоевание мира. Рим был целью Ганнибала, целью Наполеона; он был столицей Католической церкви, к которой Фрейд питал глубокую неприязнь. В своей идентификации с Ганнибалом Фрейд не мог зайти дальше своего героя до тех пор, пока через много лет не сделал последнего шага и не прибыл в Рим, что, совершенно очевидно, было символической победой и самоутверждением после появления его шедевра – «Толкования сновидений».

В том, что Фрейд так долго не бывал в Риме, проявилась и еще одна его идентификация – идентификация с Моисеем. Об одном своем сне Фрейд писал: «Кто-то привел меня на вершину холма и показал Рим, полускрытый в тумане; он был так далек, что я удивился тому, насколько ясно его вижу, но тема «обетованной земли, увиденной издалека», в этом сновидении очевидна» [4; 194].

Фрейд сам чувствовал такую идентификацию, отчасти осознанно, отчасти бессознательно. Осознанная идея была выражена в письмах к Юнгу (от 28 февраля 1908 года и от 17 января 1909). Заявив, что Юнг и Отто Гросс были единственными истинно оригинальными мыслителями среди его последователей, Фрейд писал, что Юнгу суждено стать Иисусом Навином, исследовавшим обетованную землю психиатрии, в то время как Фрейду, подобно Моисею, позволено увидеть ее лишь издали [7; Vol. 2; 33]. Джонс добавляет: «Это замечание интересно как указание на самоидентификацию Фрейда с Моисеем, которая с годами стала очень заметной».

Бессознательная идентификация Фрейда с Моисеем нашла выражение в двух его работах: в «Моисее Микеланджело» (1914) и в его последней книге – «Моисей и монотеизм». «Моисей Микеланджело» уникален тем, что это единственная из статей Фрейда, опубликованная анонимно в журнале «Имаго» (1914, т. III). Статье предшествовала следующая редакционная заметка: «Хотя данная статья, строго говоря, не соответствует условиям публикации в нашем журнале, было решено ее напечатать, поскольку автор, лично известный редакторам, принадлежит к психоаналитическим кругам и поскольку его образ мыслей в определенной мере напоминает методологию психоанализа».

Почему Фрейд написал эту статью, в которой не пользуется психоаналитическим методом, и почему ему пришлось опубликовать ее анонимно, хотя вполне уместно было бы предпослать ей информацию о том, что, поскольку статья принадлежит перу Фрейда, она печатается несмотря на то, что не носит строго психоаналитического характера? Ответ на оба эти вопроса, должно быть, лежит в том факте, что фигура Моисея имела для Фрейда огромное эмоциональное значение, однако это значение не было ясно им осознано и против его осознания существовало существенное сопротивление.

Каков главный результат тщательного исследования Фрейдом статуи Микеланджело? Фрейд предполагает, что статуя изображает Моисея не перед тем, как он в припадке гнева разбил скрижали с заповедями, как полагало большинство исследователей, а напротив: Фрейд старается изобретательно и усердно доказать, что Микеланджело изменил характер Моисея. «Моисей, традиционно изображаемый в легенде, имел взрывной темперамент и впадал в ярость… Однако Микеланджело поместил на надгробии папы другого Моисея, превосходящего исторического, традиционного Моисея». Таким образом, согласно Фрейду, Микеланджело изменил тему разбитых скрижалей: он заставил Моисея сдержать свой гнев из заботы о своем народе и сострадания. Таким образом он добавил фигуре Моисея нечто новое и сверхчеловеческое, так что «огромная скульптура, изображающая чрезвычайную физическую силу, становится лишь конкретным выражением высочайшего духовного достижения, какое только доступно человеку: успешной борьбы с внутренней страстью ради дела, которому он себя посвятил» [2; Vol. 4; 283]. Если принять во внимание, что это было написано во время «измены» Юнга, если, кроме того, вспомнить, что Фрейд считал себя частью элиты, характеризуемой способностью контролировать свои порывы, то остается мало сомнений в том, что Фрейд так страстно заинтересовался своей интерпретацией скульптуры Моисея, потому что видел себя в роли Моисея, не понятого своим народом и все же способного укротить свой гнев и продолжать работать. Этот вывод подтверждается реакцией Фрейда на попытки Джонса и Ференци побудить его напечатать статью под собственным именем. «Основания, которые он приводил для своего решения, – сообщает Джонс, – казались довольно неубедительными. «Зачем позорить Моисея, – говорил Фрейд, – ставя мое имя на статье? Это шутка, но, может быть, не такая уж плохая»» [7; Vol. 2; 366]. На поверхностный взгляд в мысли о том, что Моисей будет опозорен, если на статье появится имя Фрейда, нет большого смысла. Это замечание, впрочем, становится понятным, если рассматривать его как сконфуженную реакцию на бессознательную идентификацию с Моисеем, которая и побудила Фрейда написать статью.

Важность для Фрейда этой темы еще ярче показывает то, сколько времени в последние годы жизни он уделял личности Моисея. Во времена правления Гитлера (первая и вторая части книги о Моисее были опубликованы в 1937-м, а третья часть – в 1939 году) Фрейд пытался доказать, что Моисей был не евреем, а египтянином. Что могло побудить Фрейда лишить евреев их величайшего героя как раз в тот момент, когда могущественный варвар старался их уничтожить? Что могло спровоцировать Фрейда на написание книги, далекой от его области, и на попытку доказать что-то на основании аналогий и довольно неубедительных рассуждений? Ответ представляется очевидным: та же одержимость и идентификация с Моисеем, которые вызвали появление его статьи о статуе Микеланджело двадцатью годами раньше. На сей раз, по-видимому, это уже была не «плохая шутка», и Фрейд не боялся опозорить Моисея, соединяя свое имя с его именем. Однако ущерб Фрейд нанес не Моисею, а евреям: он лишил их не только героя, но и притязаний на оригинальность монотеистической идеи. [14] Будь это область, в которой специализировался Фрейд, или будь его доказательства исчерпывающими, не пришлось бы задаваться психологическими вопросами по поводу того, какой мотив побудил Фрейда опубликовать «Моисея и монотеизм». Однако поскольку это не так, остается сделать вывод: одержимость Фрейда Моисеем коренилась в глубокой бессознательной идентификации с ним. Фрейд, как и великий вождь евреев, вел свой народ к земле обетованной, но не вошел в нее; он испытал неблагодарность и насмешки, но не отказался от своей миссии.

Можно упомянуть еще одну идентификацию, хотя и имеющую гораздо меньший вес по сравнению с Ганнибалом и Моисеем: идентификацию с Колумбом. После того как Юнг покинул движение, Фрейд заметил: «Знает ли кто-нибудь теперь, с кем отплыл Колумб, когда открыл Америку?» [7; Vol. 2; 127]. Сон, который Фрейд видел в конце жизни, показывает, какой глубокой была идентификация с героями-победителями: в поезде, доставившем его из Парижа в Лондон во время бегства из Вены, Фрейду приснилось, что он высаживается в Пивенси, где в 1066 году высадился Вильгельм Завоеватель (см. [7; Vol. 3; 228]). Какое поразительное выражение гордости и уверенности в себе, которые ничто не могло сломить! В конце жизни, прибыв в Англию старым больным беженцем, Фрейд бессознательно полагал, что прибывает туда как герой и завоеватель.

Учитывая очевидное постоянство идентификации Фрейда с великими вождями, от маршалов Наполеона до Ганнибала и Моисея, совершенно удивителен вывод Джонса о том, что все это осталось в прошлом. «Что имеет значение, – пишет Джонс, – так это необыкновенные перемены, которые должны были произойти с Фрейдом в возрасте шестнадцати или семнадцати лет. Исчез драчливый мальчишка, яростно сражавшийся со сверстниками, полный воинственного духа подросток, юноша, который мечтал стать министром и править нацией. Было ли таким уж судьбоносным двухдневное случайное знакомство с крестьянской девушкой?» [7; Vol. 1; 53]).

Нет, конечно, знакомство было не таким уж судьбоносным (речь идет о девушке, в которую Фрейд был недолго влюблен). Ничто из этого не было судьбоносным, поскольку Джонс просто ошибается, делая вывод о том, будто все юношеские фантазии и желания исчезли. Они приняли новые формы и стали отчасти менее осознанными. Мальчик, мечтавший стать министром, превратился в человека, стремившегося стать подобным Моисею и принести человечеству новое знание, знание, которое станет последним словом в понимании человека. Ни национализм, ни социализм, ни религия не могли указать путь к лучшей жизни; полное понимание человеческого разума должно было показать иррациональность всех этих ответов и повести человека так далеко, как он только способен пойти: к трезвой, скептичной, рациональной оценке прошлого и настоящего, к принятию фундаментально трагической природы своего существования.

Фрейд видел себя в роли вождя интеллектуальной революции, который совершил последний шаг, доступный рационализму. Только понимая это стремление Фрейда принести человечеству новую весть – не благую, а реалистичную, – можно понять его творение : психоаналитическое движение .

Что за странный феномен – это психоаналитическое движение! Психоанализ представляет собой лечение невроза и одновременно является психологической теорией, общей теорией человеческой природы и конкретно – существования бессознательного и его проявлений в снах, симптомах, характере и всех символических произведениях искусства. Существует ли другой пример терапии или научной теории, преобразовавшейся в движение, руководимое тайным комитетом, изгоняющее отступников, ставшее международной организацией, имеющей местные отделения? Никакой вид медицинского лечения никогда не превращался в такое движение. Если рассматривать психоанализ как теорию, ближайшим аналогом был бы дарвинизм – революционное учение, проливавшее свет на историю человечества и менявшее представление о мире более фундаментально, чем какое-либо другое в XIX веке, – однако дарвиновского движения не существует, не существует директории, которая бы его возглавляла, нет чисток, когда определялось бы, кто имеет право называть себя дарвинистом, а кто утратил эту привилегию.

Почему психоаналитическое движение приобрело такую уникальную роль? Ответ отчасти заключается в приведенном выше анализе личности Фрейда. Он был действительно великим ученым, но, как и Маркс, великий социолог и экономист, Фрейд имел и другую цель, не свойственную людям, подобным Дарвину: он хотел преобразовать мир. Под маской врача и ученого Фрейд был одним из великих реформаторов мира начала XX века.

VIII Квазиполитический характер психоаналитического движения

На следующих страницах я постараюсь показать странный квазиполитический характер психоаналитического движения. Едва ли можно найти лучшее вступление к этой теме, чем привести оглавление первой части третьего тома написанной Джонсом биографии Фрейда, озаглавленной «Жизнь». Подзаголовки в этой части таковы: «Выход из изоляции (1901–1906)», «Начало международного признания (1906–1909)», «Международная психоаналитическая ассоциация, оппозиция, разногласия (1911–1914)», «Комитет; годы войны (1914–1919)», «Воссоединение, дискуссии, прогресс и несчастья», «Слава и страдания», «Последние годы в Вене», «Лондон – конец».

Каждый, кто прочтет эти заголовки, едва ли усомнится, что книга посвящена истории политического или религиозного движения, его росту и расколу; то, что речь идет об истории терапии или психологической теории, покажется совершенно неожиданным и удивительным. Тем не менее этот дух завоевывающего мир движения уже существовал в ранние годы психоанализа. Еще до 1910 года Фрейд сделал свои самые фундаментальные открытия, опубликовал их в ряде книг и статей и ознакомил с ними небольшую группу венских врачей и психологов. Все это не отличалось от работы любого другого ученого-творца. Однако такая деятельность не удовлетворяла Фрейда. Между 1910 и 1914 годами «было запущено», по выражению Джонса, «то, что было названо психоаналитическим движением»; эта фраза не очень удачна, но она стала употребляться как друзьями, так и врагами. «Эти годы радости от растущего успеха и признания были в значительной мере испорчены зловещими признаками разногласий между ближайшими сподвижниками. Фрейд был чрезвычайно встревожен и огорчен мучительными проблемами, к которым это привело, и трудностью их преодоления. Мы, однако, ограничимся рассмотрением более светлой стороны событий: постепенного распространения новых идей, что, естественно, очень много значило для Фрейда» [7; Vol. 2; 67].

Я уже упоминал о том, что Фрейд незадолго до того, как основал «движение», писал Юнгу о своей идее присоединения своих сторонников «к бо́льшей группе, работающей ради практических целей» [там же]. Он думал, что Международное братство этики и культуры могло бы стать формой организации для него и его сподвижников. Однако очень скоро этому братству предстояло быть замененным на братство психоанализа, получившее название Международной психоаналитической ассоциации.

Основанию ассоциации сопутствовал дух, обычно не свойственный научным обществам. Она должна была быть организована в довольно диктаторском стиле. Перед конгрессом Ференци писал Фрейду 5 февраля 1910 года: «Психоаналитический взгляд не предполагает демократического равенства: должна существовать элита, вроде платоновского правления философов». Фрейд тремя днями позже сообщил, что у него возникла та же мысль (оба письма цитируются в [7; Vol. 2; 68]). Ференци сделал еще один шаг дальше, развивая этот общий принцип. Предложив организацию международной ассоциации с отделениями в разных странах, он утверждал, что «необходимо все статьи или доклады психоаналитиков сначала представлять для одобрения» [7; Vol. 2; 69]. Хотя это предложение и не было принято как чрезмерное, оно ярко характеризует существовавший с самого начала дух основанного Фрейдом и Ференци движения.

Второй психоаналитический конгресс имел все отличительные особенности политического мероприятия. «Обсуждение статьи Ференци, – пишет Джонс, – было таким язвительным, что его пришлось отложить до следующего дня» [там же]. Дела пошли еще хуже, когда было сделано предложение предоставить посты президента и секретаря швейцарским психоаналитикам, а длительная и верная служба венцев оказалась проигнорирована.

Фрейд сам понимал преимущества создания более широкой основы для работы ассоциации, чем та, которую могли обеспечить венские евреи, и необходимость убедить в этом венских коллег. Узнав, что несколько венцев собрались для выражения протеста в номере Штекеля, он отправился к ним и обратился со страстным призывом к соблюдению правил Ассоциации. Фрейд подчеркнул окружающую их враждебность и необходимость внешней поддержки для того, чтобы ей противостоять. Затем, картинно сбросив пиджак, он заявил: «Мои враги хотели бы видеть меня голодающим; они готовы лишить меня последней рубашки» [7; Vol. 2; 69–70].

Помимо имевшегося у Фрейда комплекса голода, в связи с которым я впервые привел эту цитату, происшествие можно рассматривать как драматический и несколько истерический жест политического лидера, направленный на то, чтобы заставить его последователей принять идею того, что психоанализу предстоит стать всемирным движением и потому лидерство должно перейти из рук венских евреев к швейцарским неевреям. Юнгу отводилась роль Павла в этой новой религии. Однако Фрейд предпринял и политические шаги для того, чтобы смягчить двух предводителей недовольных. Он объявил о своей отставке с поста президента Венского общества, где его должен был сменить Адлер. Он также согласился на то, чтобы в противовес ежегоднику «Jahrbuch», который возглавлял Юнг, был создан новых ежемесячный журнал, «Zentralblatt fűr Psychoanalyse», который редактировали бы совместно Адлер и Штекель. Недовольные успокоились, согласились на то, чтобы Фрейд стал директором нового журнала, а Юнг – президентом Ассоциации.

Из этого описания легко понять, что в основе мотивации Фрейда, Ференци и других лежал энтузиазм людей, возглавляющих квазирелигиозное движение, собирающих соборы и конклавы, нападающих и защищающихся, а не ученых, занятых обсуждением интересующих их вопросов. Схожий политический дух можно ощутить и в несколько более позднем столкновении Фрейда с выдающимся психиатром Блейлером. В конце того же года Фрейд писал Пфистеру: «У меня большие трудности с Блейлером. Не могу сказать, что хотел бы удержать его с нами любой ценой , ведь Юнг, в конце концов, мне довольно близок, но я с готовностью пожертвую ради Блейлера всем, при условии, что это не повредит делу. К несчастью, надежды у меня мало» [7; Vol. 2; 73].

После первых лет единства в движении начался раскол. На поверхности разногласия касались мнений по теоретическим вопросам. Однако будь это единственной причиной, едва ли возникла бы сопровождавшая их желчность. Несомненно, в значительной мере раздоры и связанное с ними недовольство возникли из-за амбиций несогласных, желавших возглавить новые секты, но в равной мере из-за фанатичности Фрейда и его сторонников. Впрочем, форма, которую приняли расхождения, была следствием не только характера Фрейда и его оппонентов, но и самой структуры движения. В иерархической организации, поставившей себе цель завоевать своими идеями мир, такие методы только логичны. Они такие же, какими пользуются агрессивные религиозные и политические движения, построенные на догме и на обожествлении вождя.

Разрыв с Юнгом, более опасный политически и более болезненный для Фрейда в личном плане, чем какие-либо другие разногласия, привел к новому закручиванию гаек в результате создания секретного международного комитета семи (включая Фрейда), который должен был следить за психоаналитиками и определять курс движения. Необычная идея создания такого комитета показывает политический характер, который приобрело движение. План был предложен Ференци. Джонс упоминает о предложении Ференци, высказанном уже в 1912 году, после отхода Адлера и Штекеля и после заявления Фрейда о напряженных отношениях с Юнгом: «Идеально было бы поставить во главе центров в разных странах нескольких человек, полностью проанализированных лично Фрейдом. Такая перспектива не казалась реальной, так что я [Джонс] предложил, чтобы мы пока сформировали вокруг Фрейда небольшую группу достойных доверия аналитиков, что-то вроде старой гвардии. Это дало бы Фрейду уверенность в поддержке надежных друзей на случай дальнейшего раскола» [7; Vol. 2; 152]. Предложение было горячо поддержано Ранком и Абрахамом. Для ситуации, сложившейся в движении, показательно, что в то самое время, когда это обсуждалось, Ференци спрашивал Ранка, останется ли тот верен, и 6 августа 1912 года писал Фрейду о Джонсе: «Вы должны постоянно держать Джонса под присмотром и отрезать ему путь к отступлению» [7; Vol. 2; 153].

Фрейд с энтузиазмом воспринял предложение и немедленно ответил Джонсу: «Мое воображение сразу же захватила ваша идея секретного совета, составленного из лучших и самых надежных среди наших людей, чтобы позаботиться о дальнейшем развитии психоанализа и защитить наше дело от врагов и случайностей, когда меня не станет… Смею сказать, что жить и умереть мне будет легче, зная, что такое объединение создано для защиты моего творения. Главное: существование и действия такого комитета должны быть совершенно секретными… Что бы ни принесло будущее, из этого маленького, но отборного кружка может выйти предводитель психоаналитического движения, которому я все еще готов доверять, несмотря на недавние разочарования в людях» [7; Vol. 2; 154].

Годом позже комитет впервые собрался в полном составе: Джонс, Ференци, Абрахам, Ранк и Закс. Фрейд отметил событие, подарив каждому античную греческую гемму из своей коллекции, которые впоследствии были вставлены в золотые кольца. Сам Фрейд давно уже носил такое кольцо, а когда через несколько лет гемму получил и Эйтингон, появилось семь колец, о которых говорит в своей книге Закс.

Дальнейшее развитие движения шло по пути, указанному этими событиями, включая формирование комитета. В своей «Истории психоаналитического движения» Фрейд выдает его квазиполитический характер: перечисляет различные завоевания в ряде стран. Выражая удовлетворение прогрессом в Америке, он добавляет характерную фразу: «Ясно, что именно по этой причине центры древней культуры, где встретилось самое значительное сопротивление, должны стать ареной последней решительной битвы за психоанализ » [2; Vol. 1; 316]. О своей борьбе с оппонентами он пишет: «История [противостояния психоанализу] не слишком лестна для ученых нашего времени. Однако к этому я немедленно добавлю, что мне никогда не приходило в голову изливать презрение на оппонентов психоанализа только потому, что они – оппоненты, не считая нескольких ничтожных людей, мошенников и авантюристов, которые всегда находятся с обеих сторон во время войны» [2; Vol. 1; 324]. Фрейд говорит о необходимости наличия «вождя», указывая на то, что многих ловушек, поджидающих любого, кто станет практиковать психоанализ, «можно избежать, если ведущую позицию займет кто-то, кто бы инструктировал и направлял… Должно существовать руководство, чьим долгом было бы объявить: «Вся эта чепуха не имеет ничего общего с психоанализом»» [2; Vol. 1; 329–330].

Была создана международная организация с отделениями во многих странах, подчиняющаяся строгим правилам, касающимся того, кто имеет право считать себя психоаналитиком. Здесь мы наблюдаем спектакль, столь редкий в других научных областях, когда прогресс научной теории на десятилетия скован открытиями ее основателя и отсутствует всякая свобода пересматривать определенные фундаментальные положения мастера.

Даже язык, которым пользуется Фрейд, носит квазиполитический характер. Так, в письме к Ференци от 3 апреля 1910 года он говорит о конгрессе 1910 года как о «Нюрнбергском рейхстаге», которым «заканчивается детство нашего движения» [7; Vol. 2; 71]. А когда Юнг, по мнению Фрейда, стал слишком интересоваться интерпретацией мифов, Фрейд предостерегал его и писал об этом Ференци 29 декабря 1910 года: «Я более чем когда-либо убежден в том, что он – человек будущего. Его собственные исследования завели его далеко в область мифологии, которую он хочет открыть ключом теории либидо. Как бы привлекательно это ни было, я тем не менее рекомендовал ему своевременно вернуться к неврозам. Это наше отечество , где мы в первую очередь должны выстроить укрепления против всего и всех » [7; Vol. 2; 140. – Курсив мой. – Э.Ф. ].

О других областях Фрейд часто говорил как о колониях психоанализа, а не отечестве . Это поистине язык строителя империи или политического лидера. Мальчик, восхищавшийся маршалом Массеной, юноша, который хотел быть либералом или социалистом, взрослый человек, идентифицировавший себя с Ганнибалом и Моисеем, видел в своем творении, психоаналитическом движении, инструмент для того, чтобы спасти – и завоевать – мир ради идеала.

Ответить на вопрос о том, что же представлял собой этот идеал, нелегко. Фрейд и его сподвижники подавляли осознание своей миссии. Их идеи не содержали выражения подобных квазирелигиозных целей напрямую. Это были терапевтический метод и психологические теории бессознательного, подавления, сопротивления, трансфера, толкования сновидений и т. д., не содержавшие эксплицитно ничего, что могло бы образовать ядро веры. Суть этой веры всегда оставалась имплицитной . Фрейд отрицал, что психоанализ представляет собой какое-либо Weltanschauung, [15] какую-либо философию жизни. «Психоанализ, – говорил он, – по моему мнению, сам не в состоянии создать собственный Weltanschauung. Ему нет в этом нужды, потому что он – отрасль науки и может принять научное Weltanschauung. Впрочем, последнее едва ли заслуживает такого высокопарного названия, поскольку не охватывает всего в целом, является неполным, не претендует на объяснение всего и создание системы» [3; 248]. Таким образом Фрейд, по его собственным словам, опровергает существование особой философии, выражаемой психоанализом; однако, учитывая все факты, можно прийти только к одному выводу: это то, во что Фрейд осознанно верил и во что хотел верить, в то время как его желание основать новую философско-научную религию было подавлено и оставалось бессознательным.

Тем не менее тот же самый Фрейд в трогательном письме Ференци от 8 мая 1913 года писал: «Вполне возможно, что на этот раз мы действительно будем похоронены – после того как похоронный марш для нас столь часто исполнялся напрасно. Это очень изменит наши личные судьбы, но ничего не изменит в судьбе науки. Мы владеем истиной ; я был уверен в этом еще пятнадцать лет назад» [7; Vol. 2; 148].

Что же это была за истина? Что составляло ядро психоаналитической религии, чем была догма, давшая энергию для образования и распространения движения?

Я полагаю, что эта центральная догма наиболее ясно выражена Фрейдом в «Эго и Ид»: «Эго развивается от опознания инстинктов к доминированию над ними, от послушания им к их подавлению. Суперэго, будучи отчасти реакцией против инстинктивных процессов в Ид, в высшей мере способствует этому достижению. Психоанализ – это инструмент, которому суждено осуществить прогрессивное завоевание Ид » («Эго и Ид», гл. 5. – Курсив мой. – Э.Ф. ). Фрейд выражает здесь религиозно-этическую цель, победу разума над страстью. Эта цель коренится в протестантизме, в философии века Просвещения, в философии Спинозы, в религии Разума, но в концепции Фрейда она приобретает специфическую форму. До Фрейда предпринималась попытка укротить разумом иррациональные аффекты человека, их при этом не зная, точнее, не зная их глубинных источников. Фрейд, полагая, что он открыл эти источники в либидозных устремлениях и сложных механизмах их подавления, сублимации, формировании симптомов и т. д., должен был верить в то, что теперь впервые вековая мечта человека о самоконтроле и рациональности может быть реализована. Если провести аналогию с Марксом, то как Маркс верил, что нашел научную основу социализма в противоположность тому, что он именовал утопическим социализмом , так Фрейд полагал, что нашел научную основу для старых моральных целей и тем самым преодолел утопическую мораль , представленную религиозными и философскими учениями. Поскольку Фрейд не верил в среднего человека, эта новая научная мораль оказывалась целью, доступной только элите, и психоаналитическое движение становилось активным авангардом, маленьким, но хорошо организованным, которому предстояло обеспечить победу моральному идеалу.

Возможно, Фрейд мог бы стать социалистическим лидером, вождем этико-культурного движения или, уже по иным причинам, предводителем сионистского движения; мог бы – но не мог, поскольку кроме желания разрешить загадку человеческого существования обладал всеобъемлющим научным интересом к человеческому разуму, начал свою карьеру как врач и был слишком чувствительным и скептичным, чтобы сделаться политическим лидером. Однако под прикрытием научной школы он реализовал свою старую мечту – быть Моисеем, который указал человечеству путь в землю обетованную: победу Эго над Ид и путь к этой победе.

IX Религиозные и политические взгляды Фрейда

Теперь интересно рассмотреть вопрос о том, каковы были собственные религиозные и политические воззрения Фрейда. Ответ, касающийся его религиозных убеждений, прост, поскольку в различных своих работах, особенно в «Будущем иллюзии», он высказал их совершенно ясно. Он видел в вере в Бога фиксацию на жажде полной защиты со стороны отца, выражение желания помощи и спасения, когда в реальности человек способен если не спасти себя, то по крайней мере себе помочь, пробудившись от детских иллюзий и используя собственную силу, разум и умения.

Политические взгляды Фрейда описать труднее, поскольку он никогда систематически их не излагал. Они к тому же сложнее и противоречивее его отношения к религии. С одной стороны, у Фрейда можно обнаружить отчетливые радикальные тенденции. Как говорилось выше, во время своей школьной дружбы с Генрихом Брауном он, вероятно, проникся социалистическими идеями. Затем, перед поступлением в университет, Фрейд намеревался изучать закон, чтобы получить шанс на политическую карьеру; его энтузиазм явно подогревался идеями политического либерализма. Те же симпатии, должно быть, выразились в его интересе к Дж. С. Миллю, работы которого он переводил; они, вероятно, все еще существовали в 1910 году, когда Фрейд обдумывал возможность вместе с другими психоаналитиками присоединиться к Международному братству этики и культуры.

Однако, несмотря на ранние либеральные и даже социалистические увлечения, представления Фрейда о человеке никогда не расходились со взглядами представителей среднего класса XIX столетия. На самом деле нельзя в полной мере оценить его психологическую систему, если не рассмотреть социальную философию, на которой она базируется.

Рассмотрим фрейдовскую концепцию сублимации.

Благодаря отказу от удовлетворения инстинктивных желаний, самоограничению, как считал Фрейд, элита в отличие от толпы «копит» психический капитал для культурных свершений. Вся тайна сублимации, которую Фрейд так адекватно и не раскрыл, есть тайна накопления капитала в соответствии с мифом среднего класса XIX века. Точно так же, как богатство есть продукт накопления, культура есть продукт фрустрации инстинктов.

Другая часть представлений XIX столетия о человеке также была полностью принята Фрейдом и выразилась в его психологической теории; я имею в виду взгляд на человека как на существо, изначально агрессивное и склонное к конкуренции. Эти идеи Фрейд очень ясно раскрыл в своем анализе культуры в «Недовольстве культурой»: «Homo homini lupus; [16] кому хватит смелости отрицать это перед лицом всех свидетельств его собственного опыта и истории? Обычно эта агрессивная жестокость нуждается в какой-либо провокации или проявляется ради какой-то другой цели, которая могла бы быть достигнута и более мягкими средствами. При благоприятных условиях, когда те силы ума, которые обычно препятствуют агрессии, перестают действовать, она проявляется спонтанно и превращает человека в дикое животное, которому чужда всякая мысль о том, чтобы пощадить представителя собственного вида» [1; 86–87].

Эта природная агрессивность человека приводит к другой черте, центральной в существовавшем тогда представлении о человеке: его врожденному соперничеству с другими. «Цивилизованному обществу постоянно угрожает распад из-за этой первобытной враждебности людей друг к другу» [1; 85–86]. Корни такой враждебности, очевидно, лежат в экономическом неравенстве. «Отказ от частной собственности лишает человеческую любовь к агрессии одного из ее инструментов, несомненно, сильного, но, безусловно, не самого сильного». Что же является самым важным источником человеческого – точнее, мужского – соперничества? Это стремление мужчины к беспрепятственному и неограниченному доступу ко всем женщинам, которых он может пожелать. Изначально это конкуренция между отцом и сыновьями за мать; затем это конкуренция между сыновьями за всех женщин, к которым имеется доступ. «Предположим, что со всеми личными правами на материальную собственность удалось разделаться; однако остаются прерогативы в сексуальных отношениях, которые должны вызывать сильнейшую вражду и самое яростное противостояние между мужчинами и женщинами, в остальных отношениях равными между собой» [1; 81–82].

Для мыслителей из среднего класса времен Фрейда человек был изначально изолирован и самодостаточен. Поскольку человек нуждался в определенных товарах, за которыми приходилось отправляться на рынок и встречаться там с другими индивидами, которые нуждались в том, что он предлагал к продаже, и сами продавали то, в чем нуждался он, этот взаимно выгодный обмен составлял суть социальных связей. В своей теории либидо Фрейд выразил ту же идею, только в психологических, а не экономических терминах. Человек по своей природе машина, движимая либидо и регулируемая потребностью в уменьшении болезненного напряжения до определенного минимального порога. Это снижение напряжения лежит в основе удовольствия. Чтобы получить такое удовлетворение, мужчины и женщины нуждаются друг в друге. Они удовлетворяют взаимные либидозные потребности, и это вызывает у них взаимный интерес. Впрочем, они остаются изолированными существами, совсем как продавец и покупатель на рынке, и хотя притягиваются друг к другу потребностью в удовлетворении своих инстинктивных желаний, никогда не преодолевают свою фундаментальную отдельность. Человек для Фрейда, как и для большинства мыслителей его времени, являлся общественным животным только в силу необходимости во взаимном удовлетворении потребностей, а не в силу изначальной нужды в близости друг с другом.

Это описание связи взглядов Фрейда и других представителей среднего класса XIX века на человека было бы неполным без упоминания о главной концепции теории Фрейда – об «экономическом аспекте» либидо. По Фрейду либидо – это всегда фиксированное количество, которое можно расходовать так или этак, но которое подчиняется законам материального мира: то, что истрачено, не может быть возвращено обратно. Это положение лежит за такими концепциями, как нарциссизм, где речь идет о том, чтобы или направить либидо вовне, или обратить его на собственное Эго, как деструктивность, направленная или на других, или на себя; оно же определяло мнение Фрейда о невозможности братской любви. В цитировавшемся выше отрывке он в терминах этой концепции объясняет абсурдность заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

«Моя любовь представляется мне ценностью, которой я не имею права разбрасываться без размышления. Она налагает на меня обязательства, и я должен быть готов принести жертвы, чтобы их выполнить. Если я кого-то люблю, этот кто-то должен так или иначе заслужить мою любовь. (Я оставляю в стороне вопрос о том, какую пользу он может мне принести, а также его возможное значение для меня как объекта сексуального интереса: ни один из этих двух видов взаимоотношений не рассматривается, если речь идет о любви к ближнему.) Он будет достоин любви, если он так схож со мной в важных аспектах, что я могу любить в нем себя; достоин, если он настолько совершеннее меня, что я могу любить в нем свой идеал; я должен любить его, если он сын моего друга, потому что боль, которую испытает мой друг, если с ним что-то случится, будет и моей болью – я должен буду ее разделить. Однако если он мне не знаком и не может привлечь каким-либо своим достоинством или каким-либо значением, которое уже приобрел в моей эмоциональной жизни, мне будет трудно полюбить его. Я даже поступлю неправильно, если полюблю его, потому что моя любовь расценивается как ценность теми, кто мне близок; было бы несправедливо в их отношении, если бы я поставил незнакомца вровень с ними. Но если я должен любить его (именно той самой универсальной любовью) просто потому, что он тоже житель мира, как насекомое, дождевой червь или уж, тогда, боюсь, ему достанется лишь небольшое количество любви, и для меня будет невозможно дать ему столько же любви, сколько я по всем законам разума должен сохранить к себе» [1; 81–82].

Едва ли требуются дальнейшие рассуждения, чтобы показать: Фрейд здесь говорит о любви, как человек его времени говорил бы о собственности или капитале. Он фактически применяет в точности тот же аргумент, который часто использовался против неправильно понятого социализма: если все капиталисты разделят свои деньги между бедняками, каждому из них достанется лишь небольшая сумма.

В XIX веке и экономист, и средний человек видели в представлении о человеке доказательство того, что современный им капитализм лучше всего соответствует человеческому существованию, потому что удовлетворяет стремлениям, заложенным в человеческой природе. Так поступают идеологи любого общества; они должны так поступать, потому что приятию данного социального порядка чрезвычайно способствует вера в то, что этот порядок естествен, а потому необходим и хорош. Что я хочу подчеркнуть, так это то, что Фрейд не выходил за пределы представлений о человеке, свойственные современному ему обществу. Он даже придал новый вес общепринятым воззрениям, показав, что они коренятся в самой природе либидо и его действия. В этом отношении Фрейд был психологом XIX столетия, который показал, что представления о человеке, на которых базируется экономическая система, даже более правильны, чем могли вообразить экономисты. Его концепция Homo sexualis [17] была углубленной и расширенной версией предложенной экономистами концепции Homo economicus. [18] Только в одном отношении Фрейд отклонялся от традиционной картины: он заявлял, что степень сексуального подавления, считавшаяся нормальной в его время, чрезмерна и вызывает неврозы. Однако и в этом Фрейд не подвергал сомнению основополагающий взгляд на человека; как и все либеральные реформаторы, он лишь пытался облегчить бремя человека в пределах традиционных представлений.

Если теоретические взгляды Фрейда на человеческую природу были теми же, что и взгляды большинства его современников, то и политическая его позиция не отличалась оригинальностью, в особенности по отношению к Первой мировой войне, явившейся суровым испытанием не только для чувств, но и для разума и реализма людей того времени. «Немедленный отклик Фрейда на объявление войны, – пишет Джонс в письме Абрахаму от 26 июля 1914 года, – был неожиданным. Можно было бы предположить, что ученый-пацифист пятидесяти восьми лет от роду встретит его с ужасом, как это случилось с очень многими. Реакция Фрейда, напротив, была скорее выражением юношеского энтузиазма, несомненно, отражающим пробуждение воинского пыла его отрочества. Он даже назвал безответственные действия [австрийского министра иностранных дел] Берггольца «освобождением от напряжения благо даря мужественному энергичному деянию» («Das Befreiende der mutigen Tat») и сказал, что впервые за тридцать лет почувствовал себя австрийцем… Он был чрезвычайно увлечен, не мог думать о работе и проводил время в обсуждении событий со своим братом Александром. Как выразился Фрейд, «все мое либидо отдано Австро-Венгрии»» [7; Vol. 2; 171].

Характерно, что Фрейд сравнивал военные события с противостоянием в психоаналитическом движении. В письме Хиршману в августе 1914 года он писал: «Мы выиграли кампанию против швейцарцев, но я не уверен, что германцы победят в войне и что мы продержимся до того момента. Мы должны от всей души надеяться на это. Напор германцев как будто гарантирует их победу; возрождение австрийцев выглядит многообещающе» [7].

Для идолопоклонства Джонса, как и для ортодоксального взгляда в целом, характерен камуфляж моральной и политической проблемы поддержки войны Фрейдом «интерпретацией», с которой мы здесь сталкиваемся: Джонс пишет о «юношеском энтузиазме, несомненно, отражающем пробуждение воинского пыла его отрочества». Джонс, вероятно, был несколько удивлен такой реакцией Фрейда, так как добавляет: «Это настроение, впрочем, длилось не долее пары недель, и Фрейд пришел в себя» [7; Vol. 2; 171]. Однако дело обстояло иначе, как показывает дальнейший отчет Джонса; во-первых, Фрейд «пришел в себя» только по части энтузиазма в отношении Австрии и по причине, которая тоже не кажется резонной: «Довольно любопытно, – пишет Джонс, – что переворот в чувствах Фрейда был вызван отвращением к некомпетентности его вновь обнаруженного отечества в кампании против сербов» [7; Vol. 2; 172]. Однако в том, что касалось Германии, потребовалась не «пара недель», а несколько лет, чтобы энтузиазм Фрейда угас. Еще в 1918 году он желал победы Германии, хотя это и казалось ему маловероятным (для сравнения: «Неизбежна ли война?» [7; Vol. 3; 195]). Только к самому концу войны преодолел Фрейд свои иллюзии. Однако испытания Первой мировой войны и, возможно, его самообман в ее отношении оказали на Фрейда, в отличие от многих других, глубокое очищающее влияние. В начале тридцатых годов XX века в знаменитой переписке с Эйнштейном о том, можно ли сделать что-то для предотвращения будущих войн, Фрейд говорит о себе и об Эйнштейне как о пацифистах и не оставляет никаких сомнений по поводу своего антагонизма в отношении войны. Хотя он видит корни готовности человека к военным действиям в инстинкте смерти, он утверждает, что с ростом цивилизации деструктивные тенденции все более интернализируются (в форме Суперэго), и выражает надежду на то, что интернализация агрессии и ужасы разрушений, к которым приведет еще одна война, в не столь отдаленном будущем положат конец всем войнам, – не такая уж утопическая идея [2; Vol. 5; 273–288].

Однако одновременно с этим в своем письме Эйнштейну Фрейд высказывает политические взгляды, гораздо более правые, чем либеральные, взгляды, которые он выразил в «Будущем одной иллюзии». Фрейд утверждает, что деление людей на лидеров и зависимых есть аспект их конституционального и неизменного неравенства. Вторым, представляющим подавляющее большинство, нужна власть, которая принимала бы за них решения; толпа следует этим решениям более или менее безусловно. Единственная надежда заключается в том, что элита будет состоять из избранных, способных руководствоваться разумом и не боящихся вступать в битву за истину. Идеал, естественно, представляет собой «объединение людей, подчинивших свои инстинкты диктату разума» [2; Vol. 5; 284].

Мы снова узнаем фундаментальную идею Фрейда: доминирование разума над инстинктом, – в смеси с глубоким неверием в способность среднего человека определять собственную судьбу. Таков один из трагических аспектов жизни Фрейда: за год до прихода Гитлера к власти он разочаровывается в возможности демократии и видит единственную надежду в диктатуре элиты, состоящей из мужественных, обрекающих себя на фрустрацию людей. Разве это была не надежда на психоаналитическую элиту, которая сможет направлять и контролировать пассивные массы?

X Выводы и заключение

Приведенный выше анализ ставил своей целью показать, что целью Фрейда было основание движения за этическое освобождение человека, новой светской научной религии для элиты, которая должна была направлять человечество.

Однако собственные мессианские импульсы Фрейда не смогли бы преобразовать психоанализ в такое движение, если бы это не соответствовало потребностям его последователей и в конце концов широкой публики, с энтузиазмом принявшей новое учение.

Кто же были эти первые преданные ученики, обладатели шести колец? Они были городскими интеллектуалами, испытывавшими жажду обрести преданность идеалу, вождю, движению, однако не имеющими каких-либо религиозных, политических или философских убеждений; среди них не было ни социалистов, ни сионистов, ни католиков, ни ортодоксальных иудеев (хотя у Эйтингона могли иметься умеренные сионистские симпатии). Их религией было Движение. Все расширявшийся круг аналитиков вышел из той же среды; огромное большинство были и остаются интеллектуалами – представителями среднего класса, без религиозных, политических или философских интересов и принадлежности. Огромная популярность психоанализа с начала тридцатых годов XX столетия на Западе, особенно в Соединенных Штатах, опиралась, несомненно, на тот же социальный базис. Существовал средний класс, для которого жизнь потеряла смысл. Его представители не имели политических или религиозных идеалов, однако искали значение, идею, к которой могли бы испытывать преданность, объяснение жизни, не требовавшее веры или жертв, которое удовлетворяло бы их потребности чувствовать себя частью некой общности. Все это могло дать им Движение. [19]

Однако новая религия разделила судьбу большинства религиозных движений. Начальный энтузиазм, свежесть и спонтанность скоро пошли на убыль, сложилась иерархия, основывающая свой престиж на «правильной» интерпретации догмы и присвоившая себе право судить о том, кто является верным последователем религии, а кто – нет. Постепенно догма, ритуал и обожествление вождя заняли место креативности и спонтанности.

Чрезвычайное значение догмы в ортодоксальном психоанализе едва ли требует доказательств. За пятьдесят лет произошло относительно мало теоретических подвижек за исключением собственных теоретических инноваций Фрейда. [20] Теории Фрейда по большей части применялись в клинической практике; всегда имела место тенденция доказать, что Фрейд был прав, а другим теоретическим возможностям уделялось мало внимания. Даже наиболее независимое развитие учения, отводящее особую роль Эго, в значительной мере представляется перефразированием хорошо известных положений в терминах фрейдовской теории, не открывающим значительных новых перспектив. Однако помимо относительной стерильности «официальной» психоаналитической мысли, ее догматизм проявляется в реакции на любое отступление от предписанного. Один из наиболее показательных примеров я уже приводил: реакцию Фрейда на идею Ференци о том, что пациент нуждается в любви как условии исцеления. Это только подчеркивает то, что происходило и происходит в движении. Те аналитики, которые открыто, честно и публично критикуют идеи Фрейда, рассматриваются как отступники, даже когда они не имеют намерения основать собственные «школы», а лишь пытаются представить результаты своих наблюдений и размышлений, основываясь на учении Фрейда.

Ритуальный элемент в ортодоксальном психоанализе также очевиден. Кушетка с креслом позади нее, четыре или пять сеансов в неделю, молчание аналитика (за исключением тех случаев, когда он дает «интерпретацию») – все эти факторы превратились из того, что когда-то было полезным средством достижения цели, в священный ритуал, без которого ортодоксальный психоанализ немыслим. Наиболее ярким примером этого служит, пожалуй, кушетка. Фрейд выбрал ее потому, что «не хотел, чтобы на него таращились по восемь часов в день». Потом добавились другие причины: пациент не должен был видеть реакции аналитика на то, что он говорит, – а поэтому лучше, чтобы аналитик сидел позади него; пациент чувствовал себя более свободным и расслабленным, если ему не приходилось смотреть на аналитика; «ситуация кушетки», как стало подчеркиваться позднее, искусственно воссоздавала ситуацию раннего детства, которая должна была приводить к лучшему развитию трансфера. Какова бы ни была ценность всех этих аргументов – лично я полагаю, что она не так уж велика, – при любом «нормальном» обсуждении терапевтической техники их можно было бы свободно оспаривать. В ортодоксальном же психоанализе отказ от использования кушетки рассматривается как свидетельство отступничества и prima facie [21] как доказательство того, что вы – не «аналитик».

Многих пациентов именно этот ритуал и привлекает; они чувствуют себя частью движения, испытывают ощущение солидарности со всеми теми, кто подвергается анализу, и превосходства над лишенными этой чести. Часто пациентов занимает не излечение, а волнующее осознание того, что они нашли свой духовный дом.

Наконец, картину того, какой квазиполитический характер имеет движение, завершает культ личности Фрейда. Я могу остановиться на этом коротко и сослаться на приводимый Джонсом портрет: Джонс отрицает и страстную жажду общественного признания, и авторитаризм Фрейда, и вообще любую человеческую слабость с его стороны. Другим хорошо известным симптомом того же комплекса является привычка ортодоксальных фрейдистов начинать, заканчивать и перемежать свои научные тексты замечанием «как уже сказал Фрейд», даже когда содержание работы совершенно не требует такого частого цитирования.

Я старался показать, что психоанализ, как и было задумано, развился в квазирелигиозное движение, основанное на психологической теории и дополненное психотерапией. Это само по себе совершенно законно. Критические замечания, высказанные на этих страницах, направлены против тех ошибок и ограничений, которые возникли в процессе развития психоанализа. В первую очередь он пострадал от того самого дефекта, излечить который ставит своей целью: от подавления. Ни Фрейд, ни его последователи не признавались ни другим, ни себе в том, что стремились к большему, чем научные и терапевтические достижения. Они подавляли свою амбицию завоевать мир благодаря мессианскому идеалу спасения и в результате оказались в ловушке двусмысленностей и нечестности, которые неизбежно следуют за таким подавлением. Вторым недостатком движения был его авторитарный и фанатичный характер, который помешал плодотворному развитию теории человека и привел к возникновению бюрократической структуры, унаследовавшей мантию Фрейда без его креативности и без радикализма его изначальной концепции.

Однако более важным, чем упомянутые моменты, является содержание идеи. Действительно, великое открытие Фрейда – новое измерение человеческой реальности, бессознательное – является элементом движения, имеющего целью реформирование человека. Однако это открытие фатальным образом увязло в болоте. Оно было приложено к небольшой области реальности – либидозным устремлениями человека и их подавлению, – но не к широкой реальности человеческого существования и не к социальным и политическим феноменам. Большинство психоаналитиков, и это верно даже для Фрейда, не менее слепы к реалиям человеческого существования и к бессознательным социальным феноменам, чем все прочие представители их класса. В определенном смысле они даже более слепы, потому что верят, будто нашли ответ на все вопросы жизни в формуле либидозного подавления. Однако нельзя видеть определенные аспекты человеческой реальности и оставаться слепым в отношении других. Это особенно верно в силу того, что весь феномен подавления есть феномен социальный. В любом обществе индивид подавляет осознание тех чувств и фантазий, которые несовместимы с мыслительным паттерном общества. Силой, вызывающей такое подавление, является боязнь оказаться в изоляции, стать изгоем из-за того, что подобные мысли и чувства никто не станет разделять. (В самой экстремальной форме боязнь полной изоляции есть страх перед безумием.) Учитывая это, для психоаналитика абсолютно необходимо выйти за пределы мыслительных паттернов своего общества, посмотреть на них критически и понять, какие реалии эти паттерны порождают. Понимание бессознательного данного индивида предполагает и делает необходимым критический анализ общества, к которому тот принадлежит . Сам факт того, что психоаналитик-фрейдист почти никогда не отказывается от представлений об обществе либерального среднего класса, составляет одну из причин узости и в конечном счете стагнации в вопросе, который и составляет суть его задачи: в понимании индивидуального бессознательного. (Кстати, существует странная – хотя и негативная – связь между ортодоксальной фрейдистской и ортодоксальной марксистской теориями: фрейдисты видят индивидуальное бессознательное и слепы в отношении бессознательного социального; ортодоксальные марксисты, напротив, остро чувствуют бессознательные факторы в социальном поведении, но совершенно не замечают индивидуальной мотивации. Это привело к вырождению марксистской теории и практики, и обратный феномен вызвал упадок психоаналитической теории и терапии. Этот результат никого не должен удивлять. Что бы ни было предметом изучения – общество или индивид, – изучаются всегда человеческие существа, а это означает, что дело касается их бессознательной мотивации; нельзя отделить человека как индивида от человека как члена общества, а если такое случается, то кончается непониманием и того, и другого.)

Каков же тогда наш вывод в отношении той роли, которую фрейдистский психоанализ играл в начале XX века?

Во-первых, следует отметить, что в начале – с 1900-х по 1920-е годы – психоанализ был гораздо более радикален, чем впоследствии, когда он приобрел свою огромную популярность. Для представителей среднего класса, воспитанных в викторианских традициях, утверждения Фрейда о детской сексуальности, о патологическом эффекте сексуального подавления и т. д. были вопиющим нарушением табу, и для преодоления табу требовались мужество и независимость. Однако тридцатью годами позже на волне сексуальной распущенности и широкого отказа от викторианских стандартов те же самые теории уже не выглядели шокирующими и вызывающими. Таким образом, психоаналитическая теория стала популярной в тех слоях общества, которые отрицательно относились к настоящему радикализму, т. е. к стремлению «докопаться до корней», и все же жаждали критики и отказа от консервативных нравов XIX столетия. В этих кругах – среди либералов – психоанализ выражал желанный средний курс между гуманистическим радикализмом и викторианским консерватизмом. Психоанализ заменил удовлетворение глубокого человеческого стремления найти смысл жизни, соприкоснуться с реальностью, избавиться от искажений и проекций, создающих преграду между действительностью и человеком. Психоанализ стал суррогатом религии для горожан – представителей среднего и верхнего среднего классов, которые не хотели предпринимать радикальных и более всеобъемлющих действий. В Движении они нашли все – догму, ритуал, вождя, иерархию, ощущение владения истиной, превосходства над непосвященными, – однако без лишних усилий, без более глубокого понимания проблем человеческого существования, без понимания и критики собственного общества и его уродующего воздействия на человека, без необходимости менять свой характер в действительно важных вещах: избавлении от алчности, злобы и глупости. Все, от чего нужно было избавиться, – это определенные либидозные фиксации и их перенос, что иногда бывало важным, но недостаточным для достижения того характерологического изменения, которое необходимо для полного соприкосновения с реальностью. Из передовой и смелой идеи психоанализ превратился в безопасное кредо для тех испуганных одиноких представителей среднего класса, которые не находили прибежища в более традиционных религиозных и общественных движениях своего времени. Упадок либерализма выразился в упадке психоанализа.

Часто говорится о том, что изменения в сексуальных нравах, произошедшие после Первой мировой войны, сами по себе были следствием растущей популярности доктрин психоанализа. Думаю, что такой вывод совершенно неверен. Нет необходимости напоминать о том, что Фрейд никогда не был глашатаем сексуальной распущенности. Напротив, он был, как я старался показать, человеком, чей идеал заключался в контроле над страстями со стороны разума и кто в собственном отношении к сексу оставался верен викторианским традициям. Фрейд был либеральным реформатором, поскольку критиковал викторианскую сексуальную мораль за ее чрезмерную суровость, иногда вызывающую неврозы, однако это совершенно отличается от сексуальной свободы, которую принесли с собой двадцатые годы XX века. Это новое сексуальное поведение имело много корней, однако самый главный из них лежит в характере современного ему капитализма, в стремлении к всевозрастающему потреблению. Если средний класс в XIX веке руководствовался принципом накопления, то в XX столетии он подчиняется правилу немедленного потребления, без большей отсрочки удовлетворения любого желания, чем это абсолютно необходимо. [22] Такое отношение касается не только потребления товаров, но и удовлетворения сексуальных побуждений. В обществе, построенном на основе максимального и немедленного удовлетворения всех потребностей, не может быть большой разницы между разными объектами желаний. Психоаналитические теории не были причиной такого развития; они предлагали удобную рационализацию подобной тенденции в том, что касалось сексуальных влечений. Если подавление и фрустрация потребностей могли быть причиной невроза, тогда фрустрации следовало избегать любой ценой – и именно к этому призывала реклама. Таким образом, психоанализ обязан своей популярностью тому, что предлагал сексуальную свободу как удовлетворение новой страсти к потребительству, вовсе не являясь причиной новой сексуальной морали.

Учитывая то, что целью Движения была помощь человеку в контроле над его иррациональными побуждениями с помощью разума, такое злоупотребление психоанализом указывает на трагическое крушение надежд Фрейда. Даже хотя свободные нравы двадцатых годов XX века позднее уступили место более консервативному поведению, развитие сексуальной морали, каким мог его при жизни наблюдать Фрейд, было, безусловно, не тем, в чем он видел желательное влияние своего движения. Однако еще более трагичным оказалось поражение, понесенное в великой битве между 1914 и 1939 годами разумом, божеством XIX столетия, утверждению которого были посвящены усилия психоаналитиков. Первая мировая война, победа нацизма и сталинизма, начало Второй мировой войны ознаменовали этапы пути отступления разума и здравого смысла. Фрейд, гордый вождь движения, ставившего себе целью создание мира разума, стал свидетелем наступления эры все усиливающегося социального безумия.

Фрейд был последним великим представителем рационализма, и ему выпала трагическая участь окончить жизнь, когда рационализм оказался побежден самыми иррациональными силами, какие западный мир знал со времен судов над ведьмами. Однако, хотя только история может вынести окончательный приговор, я полагаю, что трагедия Фрейда носит скорее личный характер, связанный с тем, что окончание его жизни совпало с безумием гитлеризма и сталинизма, с преддверием холокоста Второй мировой войны, чем с провалом его миссии. Несмотря на то, что его движение выродилось в новую религию для тех, кто искал прибежища в мире, полном тревоги и растерянности, западная мысль оплодотворена открытиями Фрейда и ее будущее немыслимо без их плодов. Я говорю не только о том очевидном факте, что Фрейд заложил новую основу психологической теории своим открытием бессознательного и его воздействия на сновидения, симптомы, черты характера, мифы и религию, показом важности опыта раннего детства для развития характера и многими другими, может быть, менее значимыми открытиями, но о его воздействии на западную мысль в целом.

Хотя работы Фрейда знаменовали собой кульминацию рационализма, одновременно он нанес рационализму смертельный удар. Показав, что источники действий человека лежат в бессознательном, в глубинах, закрытых для инспектирующего взгляда, и что сознательные мысли контролируют поведение человека лишь в незначительной мере, Фрейд разрушил представление о том, что интеллект доминирует без ограничений и соперников. В этом отношении, в видении сил «нижнего мира», Фрейд был наследником романтизма, направления, которое пыталось проникнуть в сферу нерационального. Таким образом, историческая позиция Фрейда может быть описана как объединяющая две противоречащих друг другу силы, определявших мышление XVIII и XIX веков, – рационализм и романтизм.

Однако, чтобы в полной мере оценить историческую функцию Фрейда, мы должны сделать еще один шаг. Общий подход Фрейда к человеку был частью – а возможно, и кульминацией – самой важной тенденции в западной мысли после XVII века, попытки прийти в соприкосновение с реальностью, избавить человека от иллюзий, которые затуманивают и искажают действительность. Основу этому заложил Спиноза своей новой психологической концепцией, согласно которой ум человека является частью природы и функционирует в соответствии с ее законами. Естественные науки, вооруженные новыми открытиями, касающимися природы материи, шли к той же цели своим путем. Кант, Ницше, Маркс, Дарвин, Кьеркегор, Бергсон, Джойс, Пикассо – эти люди характеризовались тем же стремлением к неискаженному и непосредственному восприятию действительности. Как бы ни отличались они друг от друга, они стали олицетворением яркого взрыва стремления западного человека к избавлению от ложных богов, от иллюзий и к восприятию себя и мира как части действительности. Такова цель науки в интеллектуальном плане, так же как – в плане опыта – цель самых чистых и рациональных форм монотеистического и в особенности восточного не-теистического мистицизма.

Открытия Фрейда – неотъемлемая часть освободительного движения. Даже несмотря на то, что они были трансформированы в новые рационализации испуганным поколением, утратившим страстное желание соприкоснуться с реальностью, которое наполняло Фрейда, будущее развитие человечества, если ему удастся пережить темный период иррациональности и безумия, связано с новыми прозрениями, в которые Фрейд внес свой вклад.

Завершая эту книгу, посвященную личности Фрейда и его миссии, мы можем оглянуться на его величавую фигуру, забыть легенды, обожествление и враждебность, которые искажали его образ, и увидеть в нем человека, каким он и был.

Мы увидим в нем личность, обладающую страстной жаждой истины, безграничной верой в разум и готовую с несгибаемым мужеством эту веру отстаивать. Мы увидим человека, остро нуждающегося в материнской любви, восхищении и защите, полного уверенности в себе, когда они ему обеспечены, угнетенного и лишенного надежды в их отсутствие. Эта уязвимость, как эмоциональная, так и материальная, заставляла его стремиться к контролю над теми, кто от него зависел, чтобы он мог на них положиться.

Незащищенность может также быть фактором, направлявшим его энергию на достижение признания со стороны внешнего мира. Фрейд верит, что ему все равно, он считает себя выше этой жажды уважения, и все же потребность в почете и славе, горечь, когда надежды на них не оправдываются, остаются его сильнейшими переживаниями.

Его метод нападения решителен. Его оборона представляет собой обходной маневр, быстрый и находчивый. Фрейд смотрит на жизнь как на интеллектуальную загадку и твердо намерен победить в этой игре благодаря своему могучему разуму. В тех идеях, с которыми он работает, он ищет более глубокие значение и смысл. Его внутренняя борьба с амбициями и понимание истинных ценностей, часто вступающие в конфликт, вызывают мучительные душевные переживания. И еще часто возникает меланхолическое ощущение того, что цена достижений не соответствует их ценности.

Фрейд обладал способностью с энтузиазмом тратить всю свою энергию и ненасытным стремлением к экспериментированию в различных областях и во взаимоотношениях. Он часто настаивал на мелочах и ссорился с теми, кто не приветствовал его идеи и его помощь. Фрейд инстинктивно ощущал собственную чрезмерную впечатлительность; в попытке казаться более независимым, чем он был в действительности, он был готов без нужды ссориться с теми, кто производил на него самое сильное впечатление.

Энергия и амбиции всегда борются между собой. Враждебность и злоба тревожили Фрейда больше, чем среднего человека, даже несмотря на то, что и самоконтроль у него был сильнее. Он мог быть обходительным и уступчивым, но в то же время оказывался совершенно недипломатичным, часто упрямым, и делал некоторые вещи, просто чтобы полюбоваться переполохом.

Фрейд обладал умением легко сосредоточиваться и справляться со многими делами одновременно. В своих лучших проявлениях он уподоблялся универсальному человеку Гёте, в худших – становился дилетантом, но даже и тогда сохранял способность чего-то достичь. Фрейд был чувствителен к возможностям и целям общества, интересовался и воодушевлялся значимыми событиями, однако выражал это с независимостью. Фрейд яростно восставал против вмешательства в свои дела, что иногда вело к эксцентричности и тщеславию, хотя в то же время он отличался деликатностью, позволявшей ему понимать своих оппонентов и предвидеть их поступки. Он колебался между проявлением безграничного человеческого понимания и безнадежно несправедливым и фантастическим подходом к людям и идеям. Фрейд обладал способностью вызывать в других энтузиазм и слепое обожание, играя драматическую роль, иногда ведя себя как гений, иногда – как фанатик. Он отличался замечательным умением доводить дело до конца, безжалостно отсекая любые посторонние интересы или требующие времени личные контакты.

Он не был любящим человеком, отличался эгоцентризмом, был преисполнен идеей о собственной миссии, ожидал, что другие станут его последователями, будут ему служить, жертвовать ему своей независимостью и интеллектуальной свободой. Мир для него был сценой для драмы его Движения и его миссии. Он не гордился собой как личностью, но был горд своей миссией, величием своего дела и собой как носителем идеи. Фрейд жил, боясь боли, которую причинила бы потеря того, чем он дорожил. Поэтому он избегал радостей и удовольствий и ставил себе целью контроль над всеми страстями, привязанностями, чувствами при помощи силы воли и разума. Его идеалом был сдержанный, контролирующий себя человек, высоко вознесенный над толпой, отвергающий радости жизни, однако наслаждающийся уверенностью в том, что никто и ничто не может его ранить. Фрейд был несдержанным в своих отношениях с другими и в своих амбициях и парадоксальным образом даже в своем аскетизме.

Фрейд был одиноким человеком; он был несчастлив, когда не погружался в свои открытия и в преследование своих квазиполитических целей. Он был добрым и проявлял чувство юмора, кроме тех случаев, когда чувствовал вызов или опасался нападения. Фрейд оставался трагической фигурой в главном и отчетливо это видел: он хотел показать человечеству землю обетованную разума и гармонии, но мог только видеть ее издали; он знал, что никогда в нее не войдет; возможно, он чувствовал также – после измены Иисуса Навина – Юнга, – что и верные его приверженцы не войдут в землю обетованную. Один из величайших людей человечества и первопроходцев, Фрейд должен был умереть с чувством глубокого разочарования, однако его гордость и достоинство никогда не были поколеблены болезнью, поражением и разочарованием. Более независимым мыслителям, чем его верные последователи, было, возможно, трудно уживаться с Фрейдом и симпатизировать ему, однако его дарования, его честность, его мужество и трагический характер его жизни наполняют нас не только уважением и восхищением, но и любовным сочувствием к этому истинно великому человеку.

Библиография

1. Freud S. Civilization and Its Discontents. L.: The Hogarth Press, 1953.

2. Freud S. Collected Works. L.: Hogarth Press, 1952.

3. Freud S. New Introductory Lectures on Psychoanalysis. N.Y.: W.W. Norton & Co., 1933.

4. Freud S. The Interpretation of Dreams. N.Y .: Basic Books, 1955.

5. Freud S. The Origins of Psychoanalysis, letters to Wilhelm Fliess. N.Y.: Basic Books, 1954.