Помоги проекту - поделись книгой:
Валентин Сергеевич Гнатюк, Юлия Валерьевна Гнатюк
Перуновы дети
Пролог
Полковник чувствовал себя уставшим. И эти сожжённые книги… Они так и продолжали стоять перед глазами. В жилах полковника текло много разных кровей, но более всего от вольных донских казаков и гордых польских шляхтичей. Как человек весьма образованный, в глубине души он сокрушался гибели редкостных вещей. Огню всё одно, что глодать, книги или поленья, а каким украшением книжного собрания могли стать деревянные дощечки!
Солнце уже стало изрядно припекать, когда Донец-Захаржевский вместе с полковым писарем и двумя казаками въехал на широкий двор городской управы. Следом вкатилась телега, которой правил пожилой хитроватый казак Евлампий с пышной окладистой бородой.
Сам харьковский воевода Ерофей Захарович Молодецкий, невысокого роста, плотный и осанистый, стоя на заднем крыльце, распекал за что-то караульного пристава.
Увидев въезжающих, воевода, пригрозив приставу в другой раз отправить самого за караул, отпустил его коротким повелительным жестом. Пристав мигом исчез с глаз долой.
Воевода спустился с крыльца навстречу Захаржевскому, с которым они были давние приятели.
– Рад, рад видеть тебя, Григорий Михайлович!
– Здравствуй, Ерофей Захарович! – отвечал Захаржевский, спешившись и отдав казаку поводья. – Вот приехал у тебя бумаги фуражные подписать да распоряжения кой-какие. Прошка! Подай его милости наши хартии!
Писарь с почтительным поклоном передал подготовленные бумаги.
– Ну-ну, – пробормотал воевода, – поглядим. Отнеси покуда мне на стол, нехай мой старший писарь проглядит, а я потом подпишу.
Прохор пошёл в здание управы.
– А это что? – спросил воевода, кивнув на телегу, из которой казаки выгружали увесистый бочонок.
– Гостинец, – улыбнулся Захаржевский. – Не побрезгуй, Ерофей Захарыч, прими. Это крымское вино.
Воевода ласково погрозил пальцем:
– Ох, чую, Григорий Михайлович, ежели б не оказия, так и не заехал бы к старому другу! Ну ладно, ладно, – успокаивающе похлопал он Захаржевского по плечу. – Слыхал о твоих заботах, имение приобрёл, дом новый строишь…
– Твоя правда, Ерофей Захарыч, – развёл руками Захаржевский, – столько хлопот. Но уже дело вроде к концу движется, Бог даст, к осени въедем. Так что уважь, милости прошу на новоселье с супругой и детьми!
– Непременно, непременно. А сейчас пойдём, Григорий Михайлович, отобедаем да кваску выпьем холодненького, жара какая сегодня! – Воевода, сняв фуражку, вытер платком вспотевшую лысину и шею.
– С удовольствием, – согласился Захаржевский, – с раннего утра в дороге, торопились, чтоб на торг поспеть.
Обедали в комнате, выходившей окнами на городскую площадь. Целовальник принёс жирный малороссийский борщ с чесночными пампушками, гречневую кашу с телятиной и печёных угрей. На десерт – холодец из крыжовника, фрукты. Поставил водку в турецком серебряном кувшинчике и серебряные чарочки.
– Прошу без церемоний, у нас всё по-простому, – пригласил воевода и велел прислужнику. – Принеси-ка, братец, нам ещё того вина из бочки, что пан полковник прислали, отведаем!
– Слушь, ваша ясновельможность!
– Давай выпьем, Григорий Михайлович, за нас, старых вояк. Славный был тогда поход на Крым, как мы турок с татарами били! А нынче уж не то, хлипкий народ пошёл… Ну, со свиданьицем!
Выпив, крякнули и принялись за еду.
– Ерофей Захарович, – спросил Захаржевский, управившись с борщом, – я вижу, на площади срубы поставлены и народ собирается, никак казнь намечена?
– Да, указ государев намедни получили по делу чернокнижников, – отвечал воевода, беря кусок угря.
– Припоминаю, – наморщил лоб Захаржевский, – года два тому тоже какого-то колдуна взяли?
– Это он самый и есть. Пока дознание вели, свидетелей опрашивали, три селения по сему делу привлечено было, около сотни человек. Потом дело государю отправили. Теперь вот дождались Высочайшего указа. Сгорит нынче колдун вместе с братом своим и книгами богомерзкими. Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул воевода, перекрестившись на висевшую в углу икону. – Раньше много их было, – продолжал он, наливая вина из резного деревянного ковша в чарочку, – я имею в виду, колдунов и ведьм всяких, в каждом селении водилось не менее чем по пяти человек. Да прежний наш самодержец, благочестивейший царь Алексей Михайлович, извёл бесовское племя, ох и сгорело их сколько, доложу тебе! Нынче такие дела уже не часто встретишь, так что советую поглядеть. Доброе вино! – похвалил воевода и принялся за кашу.
– А этот, видно, весьма опасен?
– Ещё как! Еретическими наговорами из волшебных книг людей портил и прельщал, к малым детям и больным в дом ходил и чинил над ними бесовские волхвования. За подобные дела уже дважды был бит плетьми и к нам в украинные земли на поселение сослан. Однако и тут от своих богомерзких дел не отрёкся. Сельский поп с дьячком челобитную подали, да ещё сродственники тех, кто чародейством испорчены были или померли. Когда сыск производили, на дальней заимке толчёных трав несколько мешков взяли, узлы с пучками всякими и кореньями, а книг разных отречённых, почитай, целый воз! Так-то, дражайший Григорий Михайлович, это тебе не ваши полковые дела!
– Что же, колдун во всём сознался?
– Под пытками попробуй не сознайся. Один, правда, покрепче оказался. Зато брат его, как только дьяк пятки поджарил, сразу про всё рассказал. Да и свидетелей столько, и книги – признавайся не признавайся, а еретичество налицо.
Шум на площади усилился и перешёл в тревожное гудение.
– Видать, чернокнижников везут, – сказал, поднимаясь, воевода. Перекрестившись в святой угол, воевода с полковником надели головные уборы и пошли к выходу.
В это время со стороны двора донеслась громкая перебранка. Выйдя на заднее крыльцо, увидели приказного дьяка, который ругался с караульным приставом.
– А я реку, давай лошадь с телегой, да поживей, душа твоя нечестивая! Вишь, колдунов уже везут. Что ж мне, эдакую пропасть узлов окаянных на плечах прикажешь тащить к срубам, ирод ты великогрешный, а?
– Ну, нету телеги, с утра об этом думать надо было, а теперь все лошади и возы по делам разосланы.
– А я с утра не мог про сие думать по причине важных и спешных государственных дел! – жёлчно кричал дьяк, тряся козлиной бородкой.
– В кружечной ты свои дела справлял, думаешь, мне неведомо? – зло отвечал пристав.
От этих слов дьяк взвился как ужаленный и заверещал ещё громче, брызгая слюной.
Воевода поморщился, будто откусил пересоленный огурец.
– Ох и мерзопакостный голос!
Захаржевскому вдруг ясно представилось, как этот тщедушный дьячок с вкрадчивым ядом в голосе подзадоривал узников: «Не помнишь, кого ворожбе обучал? Так сейчас, голубь ты мой сизый, поможем… Ну-ка, Федька, подсыпь горяченьких углей молодцу под пятки, может, Господь память-то ему возвернёт! Поболе сыпь, не жалей для спасения души грешной!»
– Голос и впрямь не серебро, – согласился полковник. – А пущай берёт мой воз, – предложил он. – Евлампий всё одно прохлаждается.
– Афанасий! – окликнул воевода. – Вот пан полковник дозволяют свой воз взять, а про твои грехи мы после потолкуем. Митрофан, – обратился он к приставу, – неси ключи от амбара, открывай, да грузите всё, живее!
Обрадованные пристав с дьяком поспешили к амбару, где под караулом в отдельной каморе хранились отобранные у чародеев вещи, травы и прочие доказательства их зловредной деятельности.
– Евлампий, подавай к амбару! Фёдор, Григорий, подсобите! – окликнул полковник казаков.
Под визгливые покрикивания дьяка казаки стали выносить из каморы скарб чернокнижников. Воевода с полковником тоже подошли к возу, на котором уже высилось несколько мешков с травами, а из широкого, связанного концами рядна торчали коренья.
– Всё сразу не поместится, траву потом, следующим ходом, давай первым делом богомерзкие книги! – распоряжался дьяк.
Дюжий казак Григорий, подойдя, грохнул тяжёлый полосатый чувал, старый, с проеденными мышами дырками. Гнилая завязка лопнула, и из прорехи высыпалось несколько деревянных дощечек с вырезанными на них не то буквами, не то знаками.
Захаржевский взял одну из дощечек, повертел, ковырнул ногтем облезшее покрытие.
– По всему, старинные доски, – обратился он к воеводе. – Дерево вон какое тёмное, лак почти стёрся, кое-где шашель начинает бить… – Полковник потянул из разорвавшегося чувала вторую доску, но вместо одной вытащил целую связку дощечек, скреплённых с одной стороны железными кольцами. – Гляди, Ерофей Захарович, – удивился Захаржевский, беря связку, – и впрямь книга, только деревянная. Едва ли и сам чернокнижник мог её прочесть, как думаешь? Я библиотеку давно собираю, книги люблю, но таких никогда не видал. Слыхивал только, что были когда-то деревянные книги, а вот в руках впервые подержать довелось…
Воевода вскользь взглянул на дощечки и только махнул рукой.
Казак принёс ещё охапку книг, высыпал их на толстый слой сена, устилавшего дно, и снова скрылся в проёме амбара.
Глаза Захаржевского обратились на большую книгу в красном сафьяновом переплёте с полуистёртой вязью золочёных букв. Сафьян был местами протёрт насквозь, но углы, окантованные серебряными накладками тонкой чеканки, остались целы, и книга имела ещё довольно приличный вид.
Захаржевский взял её, раскрыл. Внутри на тонких пергаментных листах красными, частью выцветшими чернилами был выписан удивительным каллиграфом рукописный текст, заглавные буквицы которого переплетались с дивными растениями и птицами. С трудом полковнику удалось разобрать первые слова в сложной вязи заглавия: «Сказъ о Св… ве… ромъ… нязе юевскомъ».
Что за «Св-ве»? Савве? Или святом Савле? Постой! «… нязе юевскомъ» – может быть «о Святославе, князе киевском»?
– Ерофей Захарович, ваша милость! – доложил пристав. – Чернокнижников привезли!
– Заканчивайте скорей! – поторопил воевода. – Идёмте, Григорий Михайлович.
– Да, да, сейчас, – отвечал Захаржевский, кладя книгу обратно. Мельком выхватил названия других книг, записанных, видимо, самим чернокнижником от руки неровными буквами: «Звездочтец», «Громовник», «Коледник», «Волховник». Уловив на себе пристальный взор Евлампия, спохватился, что слишком увлёкся просмотром еретических книг, и поспешил вслед за воеводой.
Евлампий принялся плотнее укладывать мешки и связки. Наконец дьяк уселся рядом на передок и приказал:
– Трогай!
Воз выехал со двора управы и, сопровождаемый казаками, направился к срубам.
Воевода, переговорив со стрелецким начальником, велел подать коней, и они с Захаржевским верхом поехали сквозь расступающуюся толпу к центру площади.
Стрельцы в своих красных кафтанах бердышами оттесняли слишком любопытных зевак, пытавшихся проскочить сквозь оцепление.
– Всё готово, вашь высокородие! – доложил стрелецкий сотник. – Можно начинать!
Воевода огляделся и, найдя, что всё идёт как надо, согласно кивнул.
Осуждённые, доставленные под усиленным караулом на специальной телеге в железной клетке и закованные в цепи, сидели отрешённо, не глядя на теснящуюся вокруг толпу, словно не они являлись причиной предстоящего действа.
Клетку отворили, буквально выволокли оттуда братьев, потому что сами они идти уже не могли, и потащили к срубу. Палачи и их подручные помогли караульным втащить осуждённых на помост и приковали с двух сторон к столбу на всеобщее обозрение.
Кто из братьев старше, теперь судить было трудно, оба представляли ужасное зрелище: одинаково измученные и изувеченные пытками, обросшие, в изодранных рубахах и портах на тощем теле. Оба, видимо, отличались прежде недюжинным здоровьем, если смогли вынести все пытки, не помереть и не сойти с ума, как это происходило со многими. В таком случае высшему начальству отписывалась бумага, что означенные люди удавились, отравились зельем, учинили над собой смертоубийство либо просто «померли за караулом своею смертью».
Один из братьев был понур, с потухшими очами, и лишь стонал, когда его вывороченные в суставах руки и ноги крепко пригвождали к дереву.
Второй, что пониже ростом, окидывал площадь странным, жутко горящим взором.
– Не гляди колдуну в глаза! – крикнул кто-то в толпе неподалёку. – Положит заклятие, потом уже никто не снимет!
– Точно, в предсмертный час у него самая сила, её демоны приумножают, так вокруг и вьются. Детей, детей прячьте!
Когда колдунов привязали к столбу, приказной дьяк с царской хартией и печатью на шнуре гордо взошёл на помост, прокашлялся и стал громко читать своим высоким дребезжащим голосом:
– По Высочайшему указу… Великого государя, царя, самодержца всея Великия и Малыя и Белыя Руси… Ввиду того, что
Дьяк сделал многозначительную паузу и строго посмотрел на стоявших впереди свидетелей, проходивших по делу о колдовстве.
– Повелевается, – продолжал он, –
Притихшие было свидетели, услышав, что карательных мер к ним применять не будут, радостно зашевелились.
– Относительно же чернокнижников Тимошки и Софрошки Савиновых, – читал далее дьяк, добавив в голосе грозных нот, – которые от таких злых и богомерзких дел не отстали и Указ, воспрещающий бесчинства и чародейства, неоднократно нарушили, за то воеводе харьковскому Ерофею Захаровичу Молодецкому повелеваю
Отец Иннокентий, назначенный духовником, уже поднимался на помост. Несмотря на жару, он был в полном облачении. Подойдя вначале к тому, что был выше ростом, стал говорить с ним. Захаржевский улавливал не все слова, он только видел бледное лицо приговорённого и глаза, полные смертной тоски, из которых, при обращении к нему священника, полились обильные слёзы.
– Веруешь ли ты во Христа? – спросил, поднимая большой золотой крест, отец Иннокентий.
– Верую… – всхлипнул осуждённый.
Священник снова спросил:
– Веруешь ли во Христа?
– Верую, отче! – с безысходной мольбой и отчаянием ответствовал тот.
И в третий раз вопросил духовник:
– Воистину ли веруешь?
– Воистину верую, отче!
– Слава тебе, Владыко, Христе Боже, человеколюбче, ибо примет смерть Софрон Савинов рабом твоим!
И, перекрестив широким знамением, духовник протянул крест для целования.
Как в предсмертной агонии дёрнулся осуждённый навстречу, но почерневшие цепи, глухо звякнув, остановили порыв, и он, слегка коснувшись распятия губами, вновь обмяк и обречённо повис, понурив голову. Потом рванулся, задёргался и стал истошно вопить:
– Люди добрые, за что? Невиновен я, православные, именем Христа и матушки нашей Богородицы лечил людей! У кого хошь спросите! Отпустите меня, а-а-а!
Женщины в толпе запричитали, завсхлипывали, истово крестясь.
– Он моему Митьке огневицу вылечил, – вполголоса со слезами на глазах сказала одна селянка другой.
– Цыть! – шикнула та. – Хочешь, чтоб и нас к еретичеству приписали? Молчи!
Отец Иннокентий между тем, тяжело отдуваясь, подошёл ко второму еретику.
– Покайся, очисти душу перед кончиной! – сказал ему священник.
Поделиться книгой: