Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Сердца в броне - Федор Иванович Галкин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Как Чирков, проберется ли обратно?

— Отдыхай, Саша, тебе скоро дежурить.

Тот опять протяжно засопел.

— А вам почему не спится, товарищ лейтенант? — спросил Горбунов.

— Не спится, Сень, всякая чертовщина в голову лезет, глаза слипаются, а сон не берет.

— О семье думаете?

— О ней уже думал. Теперь о завтрашнем дне. Кто его знает, что немцы предпримут? Вот и думаю, как их получше встретить!

Но Горбунова тянуло к мирной беседе, видимо, не хотелось заглядывать далеко вперед, и он опять перевел разговор на свое.

— Жена, небось, писем ждет?

— Не успел я, Сеня, жениться‑то.

— Ну? — Удивился тот. — А я то считал — письма от жены получаете.

— Нет, Сеня, не успел. Когда у себя в Ирмино окончил десятилетку, о свадьбе рановато было мечтать. Куда торопиться? Пошел в Орловское танковое училище. Получил офицерское звание и поехал служить под Ленинград. Только успел оглянуться, как началась заваруха с белофиннами. Пошел на фронт. Побило меня тогда как следует, долго в госпитале отлеживался. Только весной сорок первого приехал в отпуск домой. Ждала меня там хорошая дивчина — Тоня, Антонина, значит. Стройная, высокая, глаза, как переспелая вишня, брови скобкой. А уж характер покладистый — прямо вся из доброты соткана. Давно нас считали женихом и невестой, да пожениться и на этот раз не привелось. Отец мой, Андрей Максимович, потомственный шахтер был. Последнее время работал на шахте 4–бис Ирмино начальником участка. И надо же такому случиться, чтобы именно в мой приезд на шахте произошла авария. Почему‑то обвинили в этом батьку. Взяли да и осудили. Тут уж было не до женитьбы. А через несколько дней меня телеграммой вызвали в часть. Едва с Тоней проститься сумел. Ну, а дальше все ясно. — Он вздохнул. — Дома остались только мать с братишкой. Как Останина, Сашкой зовут.

Тимофеев немного помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, кашлянул в кулак и тихо продолжал:

— Боюсь за него — бедовый он. В последнем письме писал сорванец, что он уже, дескать, взрослый и не желает отсиживаться в тылу. Не справится с ним мать. Уйдет на фронт.

Лейтенант Тимофеев еще не «Знал, что Саша, отослав ему письмо, через несколько дней сбежал из дому, пришел в военкомат и потребовал отправить его на фронт.

Военком послал дежурного за матерью. Оба они, мать и военком, долго и настойчиво убеждали Сашу подождать, не торопиться, но тот молча выслушивал все доводы и настаивал на своем. Его взяли в армию. А скоро попал на фронт и где‑то под Харьковом, в одной из горячих схваток с врагом, погиб. Но Тимофеев этого еще пока не знал.

Чернышев подал знак о подмене. С трудом выбравшись из сиденья водителя «на вахту» встал Останин.

— Интересно вы рассказывали, товарищ лейтенант, — проговорил он, усаживаясь у командирского люка.

— А ты что, разве не спал, Александр? — удивился Тимофеев.

— Не спалось. Комбинации всякие строил: как бы ловчее наружу выбраться да гусеницу отремонтировать.

— Так не пойдет, — возразил Тимофеев. — Решето из тебя сделают. Разве не видишь, что вокруг танка все под прицельным огнем. Они, небось, гады, на ночь еще автоматчиков поближе подсадили.

— Да, пожалуй, так—буркнул Останин, поудобнее устраиваясь у люка.

Ночь, казалось, тянулась бесконечно. Как и прежде, оставляя за собой прозрачные дорожки, продолжали взвиваться над танком осветительные ракеты.

Редкие звездочки на чуть посеревшем небе начали блекнуть, когда за бортом машины послышался шорох. Горбунов, сменивший у люка Останина, насторожился. Тихо толкнув в плечо Тимофеева, он нащупал в кармане «лимонку» и туго зажал ее в правой руке. Тимофеев вскочил с места и, придерживая руку Горбунова, прильнул к приоткрытому люку. Шорох послышался уже на крыле танка.

— Товарищ лейтенант, откройте побольше люк, это я, — донесся снаружи хрипловатый голос Чиркова.

— Гриша? Молодец! — Чуть не крикнул Горбунов, — давай скорее!..

В люке показался сперва туго набитый вещевой мешок. За ним — голова в танкошлеме. Весь в грязи, с головы до сапог, Чирков нырнул вниз и свалился на руки товарищей.

— Вот я и дома, — прохрипел он отдуваясь. — Все кочки брюхом сровнял. Налетай, хлопцы: еды немного принес, ну и «лимонок» прихватил, сколько мог. Много ведь не унесешь, метров двести пришлось добираться по–пластунски. Сверху корочка подмерзла, нажмешь, а из‑под нее грязь фонтаном прет. Да еще треск проклятый на всю округу поднимается. Еле ноги унес.

— Видели мы, как по тебе фрицы садили. — Тимофеев положил руку на плечо Чиркова. — Волновались за тебя. Только ведь знаю я тебя — мертвым приползешь…

— В клещи взяли фрицы. Пули, как пчелиный рой запели над головой, а я носом в грязь, в грязь. Застрочат, я падаю, перестанут, я снова, согнувшись, бегу. А когда минами запузырили, я гусеничный след нашел. Он глубокий, как канава. Так и добрался.

— Комбату доложил? — спросил Тимофеев.

— И комбату, и комиссару.

— Ну и что?

— Правильно, говорят, решили, держитесь, говорят, подлатаем танки, — выручим. Только скоро не ждите: все машины в ремонте.

Пришел новый день. Серыми барашками торопливо бежали по небу облака. В голубые просветы разрывов пробивалось розоватое солнце, сгоняя с земли утренние узоры инея. С нашей стороны била артиллерия. Снаряды рвались как в глубине обороны противника, так й на его переднем крае. Гитлеровцы огрызались, но танка не трогали, точно не замечая его.

Тимофеев с Горбуновым через перископы и прицел пристально наблюдали за огневыми точками фашистов и аккуратно наносили их на схему. Остальные дежурили у пулеметов и пушки.

Внимание Тимофеева привлекло несколько бугорков свежевырытой земли, появившихся метрах в семидесяти от кормы и левого борта танка.

— Вероятно, на рассвете автоматчиков в окопы подсадили. Боятся, как бы мы вылазку не сделали, — заме–тил он вслух. — Теперь к своим даже и ночью не пробраться, перехватят.

— Может, ударить по бугоркам осколочными, выкурить их из нор? —подсказал Горбунов.

— Не нужно. Одних выкурим, других вечером подсадят. Только зря шум поднимем. Сделаем вид, будто ничего не заметили.

В этот день гитлеровцы не осмелились атаковать танк. А когда солнце завалилось за горизонт, у переднего края фашистской обороны задвигались какие‑то тени.

— Кажись, идут, — доложил Останин, наблюдавший за противником. Горбунов тотчас же повернулся к пушке. Руки привычно легли на рукоятки маховиков механизма наведения, но Тимофеев остановил его:

— Огня не открывать, всем сидеть спокойно, — скомандовал он. И, помолчав, добавил, как бы объясняя свое решение: — Десяток немцев убить мы всегда успеем, а вот их огневые точки еще не все обнаружены. Наберитесь, хлопцы, терпения и молчите. Пускай думают, что мы ночью ушли. Все равно они с танком пока ничего не сделают. Чем они возьмут такую броню?

А гитлеровцы уже шли к танку редкой цепочкой. Некоторые, не выдержав, стреляли по смотровым приборам. Но танк не отвечал. Скоро они окружили его со всех сторон, взобрались на башню, били по броне прикладами, пытались ломиком открыть крышки люков и, наконец, на ломаном русском языке закричали:

— Рус, здавайс!

Экипаж молчал. Все сидели, не шевелясь, затаив дыхание, еле сдерживая накопившуюся злость. Горбунов наклонился к уху Тимофеева и прошептал:

— Не подорвали бы, сволочи…

— Не подорвут, им интереснее машину взять целой.

Всю ночь, до самого рассвета, продолжалась злобная карусель вокруг танка. Одни немцы приходили, ковырялись, ковырялись и, ничего не достигнув, уходили. Им на смену являлись другие, и все начиналось сначала. Ребята, когда над их головой устраивался дьявольский шабаш, только скрежетали зубами и сидели не шевелясь. Лишь изредка начинали терять терпение: то Останин, то Чирков делали попытки подняться к люку, чтобы приоткрыть его и швырнуть вниз гранату. Но Тимофеев решительно останавливал. Так всю ночь молча и просидели.

Когда опять рассвело, со скрипом завыли мины. Гитлеровцы вели огонь по переднему краю наших войск, а потом ударили по танку. Косматые шапки разрывов повисли совсем близко над КВ, комья мерзлой земли и разнокалиберные осколки забарабанили по броне. Едкий чад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка. В нем стало угарно, как в душегубке.

— Боятся, что мы начнем ремонтироваться, ишь как сыпят, — заметил Останин.

С небольшими перерывами обстрел продолжался весь день. А ночью гитлеровцы снова стучали по броне прикладами, снова орали: «Рус, сдавайся!».

…Шли к концу четвертые сутки «железного плена». Отрезанные от своих товарищей, лишенные информации о происходящем танкисты тем не менее не пали духом. По–прежнему с пунктуальной точностью несли они по очереди свою вахту и были готовы к любым неожиданностям.

Люди жили обычной боевой жизнью.

— Подумаешь, — даже заметил как‑то Горбунов, — ничего особенного. Почти курорт. Только под наблюдением не врачей, а врага. Пехоте хуже. Мы тут за броней, как у бога за пазухой…

К исходу четвертых суток еще до наступления темноты шестеро немцев подползли к танку, у одного из гитлеровцев было ведро. Их заметил Останин и вполголоса передал Тимофееву.

— Товарищ лейтенант, поджигать решили! Давайте забросаем гранатами, иначе нам… — Тимофеев предупредительным жестом остановил его. В танке воцарилась напряженная тишина. Танкисты слышали сейчас биение собствецных сердец: тук–тук, тук–тук. Затаив дыхание, все ждали: вот–вот фашисты плеснут бензин.

Но командир уже принял решение. Знаками он велел приготовить гранаты и показал на люки. Товарищи поняли его: если зажгут, быстро открыть люки, забросать гитлеровцев гранатами, самим выбраться из танка и с боем отходить к своим.

— Не прикончим гитлеровцев гранатами — в рукопашной передушим, — еле слышно прошептал Тимофеев.

Но немцы почему‑то не спешили. Они остановились у машины, несколько раз обошли вокруг нее, о чем‑то гортанно споря, потоптались и вроде бы замолкли. Потом опять послышались голоса, все тише, тише, пока и вовсе не смолкли. «Что за чертовщина? — подумал Тимофеев и глянул в смотровой прибор. — А вдруг поверили, что танк брошен». Действительно, гитлеровцы уходили от танка. Несший ведро, длинный и сутулый фашист все время забегал вперед и бойко жестикулировал. Немцы, видимо, продолжали о чем‑то спорить.

— Отчалили, — шумно выдохнул Тимофеев.

— Пронесло, — в тон ему бросил Останин.

— А как же… — сплюнул Чирков. — Берегут добро. Зачем палить такую машину? Пригодится. Особливо, если, как они считают, мы драпанули.

Время шло своим чередом. Вернее не шло, а тянулось. Медленно и нудно. Хотелось подтолкнуть стрелки часов, заставить их идти быстрее. Но ускорить ход времени могло только освобождение из плена.

Положение осажденных с каждым днем становилось все хуже. Давно кончились продукты. От голода стали опухать ноги. Спасаясь от боли и холода, разрезали сапоги, ноги затолкали в рукава ватников. Особенно страдал, к удивлению ребят, широкоплечий, крепко сколоченный, казалось бы, самый сильный из всех, Горбунов. Он с трудом вставал, чтобы хоть чуточку размяться.

Кончалась и вода, остатки ее Тимофеев строго распределил — по нескольку глотков каждому. Кто‑то предложил изрезать голенища сапог на лапшу и сварить в котелке на паяльной лампе. Попробовали. Ничего не получилось, только последние капли воды израсходовали. Пожевали сухие ремни и с тем встретили шестые сутки.

Под утро Чиркову, который все время копался в рации, удалось поймать какие‑то отрывочные фразы русской речи. В общем хаосе звуков и беспорядочной трескотни он каким‑то чудом разобрал слово «Тройка».

— Нас вызывают, товарищ лейтенант! — радостно воскликнул он.

Тимофеев схватил наушники, до боли прижал их к ушам.

— Я «тройка», я «тройка»! Вас слышу! — забыв об осторожности, кричал Чирков. Но, кроме шума и треска, ничего уже не было слышно.

— Тише ты, раскричался на всю Ивановскую, как бы фрицы снова не пришли, — остановил его Тимофеев, сбра. сывая наушники.

Хотя, кроме слова «тройка», больше ничего не уда. лось уловить, ребята повеселели. И начались всякие гадания. Может быть, их хотели предупредить о начале наступления. Может, сообщали, что идут на помощь танку.

Все с нетерпением ждали рассвета. Тимофеев и Останин не отрывались от смотровых приборов, до боли напрягая зрение, но ночь, как на зло, уходила медленно, не торопясь.

Чирков шепотом перебирал весь свой довольно богатый запас бранных слов, тщетно стараясь выйти в эфир, — рация больше не повиновалась ему.

— А ты часом, не ошибся, Гриша? — вопросительно уставился на него Горбунов. — Может, у тебя, это, как его, ну, вроде гальюна?

— Галлюцинация, — подсказал Тимофеев.

— Вот, вот, галлюци… — Семен запнулся, не в силах выговорить трудное слово.

— Да нет же! Нет. Она, скаженная, только шипит. Ничего больше не могу уловить, — отмахнулся Чирков.

Так они и просидели до утра, добродушно препираясь. Когда совсем рассвело, на переднем крае противника, прямо против танка, взметнулось одновременно несколько разрывов. До слуха танкистов донесся гул нашей артиллерии, а скоро удалось увидеть и цепь наступающей пехоты.

— Теперь помогать огоньком! — скомандовал Тимофеев.

Младший механик–водитель Чернышев с Чирковым прильнули к пулеметам. Горбунов попытался было встать к пушке, но ноги не слушались его. Слегка застонав, он опустился на днище. Губы искривились от горькой обиды. Пришлось Останину занять его место у пушки.

Атаку наших войск немцы встретили шквалом огня. Рассекая воздух, с присвистом пронеслись снаряды, гнусаво затявкали шестиствольные минометы. Мины густо летели над танком и с треском рвались прямо в цепи наступающих.

Экипаж изо всех сил старался помочь своим. Надрывно строчили пулеметы танка, безостановочно била пушка. Однако их неподвижная машина, и ребята понимали это, не могла сделать погоды. Расчистить путь пехоте не удалось. Цепь наступающих сначала залегла, а потом медленно, медленно откатилась на исходные позиции. Немцы сделали попытку контратаковать. Раза три они поднимались из своих окопов, однако каждый раз ливень огня из танка отбрасывал их назад.

— Вот теперь мы им подали о себе хорошую весточку, и они узнали, что мы живы, — невесело пошутил Тимофеев, когда кончился бой. — Теперь, братцы, держись — гитлеровцы нам этого не простят.

Как бы в подтверждение его слов, рядом с танком разорвался снаряд, за ним другой — уже на броне. Фашисты открыли по танку прицельный артиллерийский огонь. Танк вздрагивал, гудел, как колокол. Дыбясь, взлетали кверху земляные столбы и, падая, разбивались в мелкую крошку. Все кругом заволокло дымом. Грохот разрывов и скрежет металла слились в один общий гул. Смрад от сгоревшей взрывчатки пробирался внутрь танка, забивая дыхание.

— Не прислоняться головой к броне! — перекрывая гул, крикнул Тимофеев, — контузит — Плотно натянув танкошлемы, бойцы сидели на своих местах, тревожно поглядывая друг на друга/Их глушило в машине, подбрасывало на сиденьях, но они держались.

Гитлеровцы выпустили по танку более двадцати снарядов. Борт и башню машины закоптило гарью от разрывов, глубокие шрамы от крупных осколков появились на корпусе, несколько подкалиберных сердечников от бронебойных снарядов увязло в башне, однако ни один из них не проник внутрь.

Кончился обстрел. По всем рассчетам гитлеровцев, наконец, в танке никого не должно было остаться в живых. Во всяком случае, если в ком‑то из этих упрямых русских еще теплится жизнь, то остается лишь облегчить ему путь к праотцам. И группа немцев, не таясь, смело двинулась к танку. Но все же природная солдатская предосторожность взяла верх, и они, подойдя ближе, на всякий случай разделились на две группы. Человек десять остановились метрах в пятидесяти, держа автоматы наготове, а пять — направились прямо к машине.

У одного из пятерки, как и в тот раз, в руках было ведро. Он не подошел очень близко, а застыл в 6–7 метрах от танка. Двое взобрались на машину. Кованые са–поги застучали по башне. Громкая чужая речь, переме. шанная со злорадным смехом, резанула слух. Лицо Тимофеева исказилось недовольной, брезгливой гримасой, глаза налились кровью. Он судорожно сжал в правой руке гранату, приложил палец к губам — всем молчать…

Минут десять гитлеровцы ползли по танку, а потом, спрыгнув на землю, собрались у его носовой части. В прорезь шаровой установки курсового пулемета Чирков видел лицо и грудь широкоплечего рыжего детины в грязно–зеленой шинели. Почти автоматически указательный палец правой руки тянулся к спуску. «Дать бы по этой рыжей харе! А заодно и по другим». Но Чирков был человеком исполнительным, ценил дисциплину, особенно в такие трудные минуты. И поэтому он отводил руку от пулемета и только вопросительно–выжидающе смотрел на командира.

Гитлеровцы между тем, продолжая горячо о чем‑то спорить, стали, наконец, отходить от танка. Тимофеев, еще со школьной скамьи знавший несколько слов по–немецки, понял, что рыжий толкует об автогене.

— Огонь! — Скомандовал лейтенант срывающимся голосом.

Пулемет выдал длинную очередь из открывшегося командирского люка, одна за другой полетели две гранаты. Фашисты, неуклюже взмахивая руками, рухнули на землю. По группе, находившейся дальше от танка, Останин ударил из спаренного пулемета. Немцы, путаясь в длинных шинелях, бросились врассыпную. Они падали, вскакивали, ползли, опять бежали, но, сраженные пулеметными очередями, валились снова на землю. Только немногим из них удалось добраться до своих окопов.

— Ишь ты, автогеном люки хотят вскрыть. Они, верно, считают, что совершенно оглушили нас, — пояснил Тимофеев, когда замолчали пулеметы. — Теперь не подпускать их и близко к машине. Если через пулеметный огонь прорвутся, бить гранатами. Не отдадим машины, будем биться! Нас выручат! Если пехоте не удалось пробиться, придут танкисты. Не было еще такого, чтобы наши танкисты своих на расправу фашистам оставили.

С этого момента осажденные не знали покоя. Боясь упустить добычу, немцы, по нескольку раз в сутки, днем и ночью, атаковывали танк группами автоматчиков. Но танкисты встречали их огнем пулеметов. А когда под прикрытием темноты врагам удавалось приблизиться к машине, в них из всех люков летели ручные гранаты. Фашисты откатывались, чтобы через некоторое время все повторить сначала. Так проходило время.

И тут осажденным стал угрожать новый враг — похуже фашистов. Он не стрелял, не убивал мгновенно, но подкрадывался осторожно, лисьим шагом, убивал не сразу, а с изнурительной медлительностью, предварительно измучив человека до неузнаваемости. Этим врагом стал голод.

Были съедены последние крохи скудного пайка, и экипаж не имел теперь ничего, даже глотка воды. Как назло, все время думалось о еде, и Тимофеев замечал, что ребята чаще и чаще возвращаются в своих разговорах к воспоминаниям об обильных обедах и ужинах. Он мог, конечно, запретить это властью командира. Однако, подумав, решил действовать иначе.

— Ребята, — сказал он совсем не по–командирски, — я знаю, как трудно переносить голод и не говорить об этом. Но ведь мы советские солдаты. Так неужто себя не пересилим?



Поделиться книгой:

На главную
Назад