Истоки средневекового рыцарства

Кроме уздечки - шпоры из бронзы или железа. Они появляются в Средиземноморье (у греков, римлян, кельтов) с IV-III вв. до н. э. Позднее они распространяются и на Востоке. То были массивные шпоры с коротким прямым острием, их часто находят археологи.

Что касается седла, то обычай верховой езды без него вообще или на кожаной или матерчатой подстилке, несомненно, сохранялся в течение весьма долгого времени. Попоны, которыми пользовались ассирийцы еще с IX в. до н. э., быть может, служили скорее декоративным, чем функциональным целям. Этого, однако, не скажешь о персидских чепраках - многослойном покрывале, которое производило большое впечатление на греков. Тканевые седла, относящиеся к IV-III вв. до н. э., были обнаружены на Алтае. Тем не менее весьма распространенное еще недавно мнение о том, что древние греки якобы не знали никаких седел (оно, думается, появилось из-за поверхностного прочтения ряда источников, в частности из-за чрезмерного доверия к иконографическим свидетельствам), не так давно было поколеблено исследованиями Поля Виньерона. Быть может, и в самом деле греческий ephippion - это седло, а не чепрак. Недаром ведь греки так следят за тем, чтобы на теле лошади не было ни язв, ни ран.

Разумеется, некоторые народы, например нумидийцы, мавры, свевы, в эпоху Цезаря по-прежнему предпочитали обходиться без седла, в крайнем случае пользовались простым ковриком, германцы же вообще считали подстилку признаком женской изнеженности. На другом конце Евразии, судя по всему, пользуются седлом уже в ханьский период. К тому же без седла не могло быть и речи о развитии тяжелой кавалерии. Римляне переняли у греков термин ephippium. Однако неясно, называли ли они этим словом тот же самый предмет. Во всяком случае, наверное, следует пересмотреть тезис, согласно которому римляне уже в I в. н. э. пользовались седлом с лукой, хотя и без боковых арчаков. Лука удерживала всадника от падения назад. Ведь только благодаря восточным конным воинам в римскую армию между III и IV вв. проникает тяжелое кожаное седло, которое и вытеснило полуседло или легкое седло.

От имени придунайского народа скордисков и произошло название этого седла - scordiscus, то есть скордийское седло. Заметьте: сам термин "седло" (sella) указывает на чувство уверенности, устойчивости, удобного равновесия. Так и оценили его римляне. В 321 г. Назарий в панегирике императору Константину говорит о "седалище" (sedile) столь удобном и прочном, что с него не упадет и раненый всадник, закованный в латы. Седло в те времена предмет роскоши.

Эти заметки, конечно, слишком лаконичны и фрагментарны, чем того заслуживает тема, но тем не менее из них можно сделать два вывода, которые будут использованы нами в дальнейшем изложении. Во-первых, в период поздней Римской империи, особенно начиная с III в., римско-германско-кельтский Запад был охвачен рядом нововведений, касавшихся верховой езды, коневодства и т.д. Это прогрессивное развитие, длившееся вплоть до Х в. благодаря таким этапным изобретениям, как стремя и подкова, осуществляется как бы волнообразно в соответствии с импульсами, поступавшими из евразийских степей, связанными с переселением народов. При этом и западные народы - греки, но - главным образом кельты - вносят свой практический вклад в развитие конной техники. Во-вторых, роль посредника между Западом и азиатской степью принадлежит арийско-европейским народам. В районе, расположенном к югу от Кавказа, они продемонстрировали римлянам свое превосходство, применив тяжелую кавалерию, а также сочетание тяжелой и легкой кавалерии. К северу от Кавказа иранские народы вошли в соприкосновение с восточными германцами и через них установили прямые и чрезвычайно глубокие отношения с римским Западом. С точки зрения обновления Запада и появления в будущем средневекового рыцарства, равно как и технического развития, ирано-германские культурные влияния представляли одно из значительнейших событий истории. Рассмотрим же их более пристально.

Ветер степей.

Юлий Цезарь, вождь армии, в которой лошади была отведена второстепенная роль, будучи человеком образованным, читателем Гомера, не мог не обратить внимания на "гомеровский" характер того факта, что среди бриттов многие предпочитают воевать верхом на коне, самые же знатные - на конной боевой колеснице, хотя у бриттов имелась и хорошая пехота. Что касается гельветов, то не ускользнуло от Цезаря, что их легковооруженные пехотинцы были подчинены конным воинам. Пехота воевала среди конных воинов, пользуясь их защитой.

Но кельтский пехотинец или конный воин был вооружен легко, особенно если говорить об оборонительном оружии. "Гомеровский" способ ведения боя, склонность к личному героизму и поединкам не могли не навести на размышление насчет характера воина-кельта вообще - беспокойного, индивидуалистического, скитальческого.

Сегодня мы бы назвали такой характер "принадлежащим странствующему рыцарю". Заметим при этом, что литературный источник, осветивший фигуру странствующего рыцаря в XII в.,- это как раз "бретонский" роман, имеющий кельтские корни. Правда, историческая почва, на которой основываются подобные утверждения, чересчур скользкая. Мы предпочитаем иной путь. Не вызывает сомнения, что кельты у Цезаря изображены чуть-чуть симпатичней, чем германцы. Многие подробности его сочинений указывают на это. Даже описывая лошадей. Цезарь постоянно подчеркивает свое отрицательное отношение к свевской породе: она, мол, пригодна только для транспортных целей, но отнюдь не для боя. Прискакав верхом к месту сражения, свевы, как и прочие германцы, слезают с лошадей и воюют в пешем строю.

Что ж, может быть, все это было верно для середины I в. до н. э. Но уже в I в. н. э. германцы выглядят несколько иначе. Во всяком случае, мы располагаем об этом точными данными. Тацит имел возможность пользоваться не только сведениями из первых рук, но и обширной литературой, ныне отчасти утраченной, в том числе мемуарно-исторической (Полибий, Посидоний, тот же Цезарь, "божественный Юлий - высочайший автор", Октавиан Август, Веллий Патеркул), а также естественнонаучной и географической (Страбон, Помпоний Мела, Плиний Старший). Тацит сообщает, что лошадь у германцев окружена священным почитанием, она характеризует социальный статус своего владельца. Но и германцы Тацита, как и их предки во времена Цезаря, по-прежнему пехотинцы. Несомненно, Тациту больше знакомы те германцы, которых ныне принято называть "лесными" (то есть населявшие территории приблизительно современной Германии). "Степных" же германцев он знает не так основательно. Сколь по-римски и республикански в устах Тацита-"легионера" звучит восхваление, обращенное к хаттам, населявшим правобережье Рейна вдоль южной границы Герцинского леса, и превозносящее их силу и постоянство в военном деле, высокие качества, проявляемые ими во время пешего боя:

"Про других ты сказал бы, что они идут на битву, а про хаттов, что они идут на войну. Редко у них бывают набеги и случайные стычки. Особенность кавалерийских войск та, что они скоро побеждают и скоро отступают, но быстрота граничит со страхом, медлительность ближе к прочной уверенности в себе".

По соседству с хаттами на правобережье среднего Рейна обитают тенктеры. Они славятся умением выращивать лошадей и искусством верховой езды. По свидетельству Тацита, хатты - ловкие наездники, тенктеры - умелые конные воины. С раннего детства овладевают они искусством верховой езды, а в юности это их излюбленный вид соревнования. Да и в старости они не сходят с коня. Лошади для них - высшее мерило благосостояния. Они передают их по наследству, почитают как символ традиции и семейного культа с той только разницей, что, в то время как на остальное наследство распространяется право перворожденного, конь наследуется самым доблестным отпрыском. Восхваляет Тацит и хавков, которые, захватив область Нижней Германии, осели в устье Везера и повели мирную жизнь, сохранив, однако, постоянную готовность выступить на войну. Они тоже почитают боевого коня. О другом Тацит, любивший краткость, не поведал.

Но и без того ясно, что для Тацита пеший бой является главной характерной чертой германцев, отличающей их от прочих народов, например от кельтов и тем более сарматов. Так, говоря о певкинах или бастарнах, Гацит колеблется, относить ли их к германцам или к сарматам, на которых они похожи своим внешним обликом. Тацит в конце концов решает считать их все-таки германцами, и не только по сходству языка и одежды, но и по характеру вооружения, степени оседлости, а главным образом потому, что они любят ходить пешком и умеют быстро бегать. Сарматов же он называет "живущими в кибитке и на коне".

Нарисованная Тацитом картина претерпела глубокие изменения начиная со II в., особенно же в III-IV вв., под воздействием двух факторов: состоялась встреча восточных германцев с иранскими племенами и произошла эмиграция восточных германцев на Запад. Главным действующим лицом как в первом, так и во втором случае были готы.

Действительно, готская культура играла роль своеобразного полюса притяжения, привлекавшего многие германские народы (бастарнов, бургундов, тайфалов, эрулов), а также иранские (аланов) и тюрко-монгольские (гуннов). В состав готского народа влились или вокруг него вращались все варварские народы, населявшие в III-IV вв. территорию между Балканами и Дунаем. Когда порой приходится слышать сетования на недостаточно строгий этнический подход римских авторов к описанию всех этих племен, хочется сказать: да, вы правы, но только с точки зрения стереотипного рассмотрения этнических различий. В данном случае стереотипы антиисторичны. Дело в том, что "недостаточная строгость" римских авторов отражает живой и важный исторический факт объективное смешение народов. Они имели дело с такой мешаниной народов, которая затем принесла обильные плоды. Необходимо, как пишет один из крупнейших авторитетов в этом вопросе, П. Скардильи, в своем капитальном труде "Язык и история", подходить к данному вопросу "с центростремительной, а не с центробежной позиции, то есть рассматривать готов в качестве типичного, хотя и раннего феномена сплочения и реорганизации германских племен вокруг одного народного имени и группы, способной задавать развитию определенное направление, привлекать прочие разнородные элементы, пусть даже и негерманские, например гуннов".

Народы, населявшие русско-мадьярские степи в течение I тысячелетия до н.э., поглощены легендами. Нам мало что известно о киммерийцах, молчаливых стражниках умерших из "Одиссеи", которых считали то скифами, то кельтами, а то и вовсе германцами. Конечно, фонетическая близость племенных названий "киммерийцы" - "кимвры" весьма соблазнительна, однако вопрос о возможности их близкого сопоставления по-прежнему не ясен.

Фактом же является следующее: в VII в. до н. э. главенство киммерийцев на Понте подошло к концу, в это же время с Востока начинается проникновение в черноморский регион скифов. На берегах Черного моря процветают первые греческие колонии: Тирас, Ольвия, Пантикапей. К концу IV в. на смену скифам приходят сарматы, также двигавшиеся с Востока. Волны племен захлестывают одна другую. Сарматы восприняли богатейшее культурное наследие скифов.

К III в. до н. э. на Севере приходят в движение различные германские племена и устремляются на Юг, к Черному морю. Первыми пошли скифы, за ними бастарны. Затем эрулы, готы, бургунды, вандалы, гепиды, руги. Если судить по греческим и латинским источникам, готы появляются в Дакии к исходу II в. н. э., во Фракии - в начале III в. Именно в понтийском регионе термин "гот" приобретает подлинно этническое значение. Этимологически термин, очевидно, восходит к корню "вождь, глава", "муж доблестный" (быть может, сравнимому с латинским vir - "муж"?), иначе говоря - "герой", "вожатый". Может статься, что готы с самого начала были не одной из многих племенных групп, а руководящим ядром среди мигрирующих германцев, их военной аристократией. Если дело действительно обстояло так, то суть вопроса прояснилась бы в этом необычном ракурсе: роль гегемона, которую готы играли в отношении восточных германцев, настолько очевидна, что даже Прокопий [36] не ставит готов в один ряд с вандалами, гепидами, ругами и скифами.

Готы вобрали в себя скифо-сарматскую культуру. Они сумели ассимилировать многое из содержательной стороны этой культуры, усвоили ее технические приемы, прежде всего ведение боя верхом на коне. Элементы шаманства, мистерии, хтонических культов, присущие древней германской культуре и сгруппированные в мифокультурный комплекс бога Вотана, как нам представляется, имеют не только рунический источник, но понтийско-германское, или "алано-готское", как предпочитают выражаться иные историки, происхождение. Научившись верховой езде и коневодству благодаря контактам со степными культурами, восточные германцы усвоили также наиболее подходящий для такого рода занятий костюм. Одежда их состояла из штанов для мирных поездок и охоты и доспехов, покрытых железной чешуей (кольчуги?), на случай войны. Одежда имела культовое значение, неотделимое, впрочем, от функционального: так одевались шаманы. Но мы еще вернемся к этому вопросу, как вернемся и к религиозному значению коня и металлургии, которые тоже были заимствованы у народов степи.

Постепенно перед нашим взором раскрывается "теневая сторона", таинственный и тревожный смысл корней явления, которое позднее нарекут "средневековый рыцарь". Нам привычно видеть его возникающим из глубин железного века "варварских" нашествий и набегов. Мы как бы уже заранее согласны с тем, что неотделимо от представлений о нем: преклонение перед его мощью, красотой, чуть ли не религиозный трепет при виде его великолепия, при звоне его оружия и доспехов, преклонение безоружного и нищенствующего населения, вынужденного трудиться на полях. Сколь ни романтичны подобные представления, тем не менее они отвечают действительности. И не только по той причине, что воин, восседающий верхом на коне и закованный в железные латы, уже сам по себе вершина могущества в эпоху жалкого существования живущих впроголодь людей и скота, дефицита металла. Но также и потому, что он олицетворяет древние, но все еще хранимые памятью мифы, насилие, свершавшееся еще вчера, сегодняшние чудеса и вселяющие в души страх религиозные видения.

Средневековая церковь указует рыцарям небесные образцы для подражания: св. Георгий, архангел Михаил и пр. Но сколь необычными и внушающими страх должны были казаться крестьянину раннего средневековья - впрочем, не исключено, что и позднего тоже,- эти святые воины-всадники. Ведь крестьян так мало затронул процесс христианизации. О нет, сегодня, разумеется, никто не настаивает на прямом происхождении христианских военных святых от германских божеств войны. Теперь для многих очевидно - особенно на уровне текстовой, житийной, литургической, иконографической традиции,- что их происхождение, вероятнее всего, коптско-византийское, а их культ был, так сказать, "спущен сверху", соответствовал четким церковным и политическим директивам. Он не шел "снизу" от коллективной памяти поверхностно христианизированных германцев. Коллективная память - хранилище старых ценностей. Она не годится для создания новых. Коль скоро в верованиях ощущается воздействие культурного фона, то вряд ли их можно считать спонтанными. Чаще всего в этом случае они рассчитаны и "запрограммированы". Здесь мы имеем дело с ловкой миссионерской техникой, - а не с каким-то самостоятельным "народным" творчеством, всегда естественным и неожиданным.

Как бы там ни было, именно этим народам, пришедшим с территории Дунайского бассейна на Запад и достигшим Италии и Испании, в значительной степени принадлежит заслуга выработки долговременной мифологической и практической основы европейского средневековья. Особенно это относится к готам, их чрезвычайной способности синтезировать. Благодаря этой способности они сначала через сарматов установили контакт с великой иранской цивилизацией, затем, ближе познакомившись с гуннами, включили в свою культуру элементы азийской цивилизации. Ветер степей шумит в ветвях древа средневекового рыцарства. Степной чернозем вскормил глубокие и древние корни. Тяжеловооруженный конный воин одержал победу на Иранском нагорье и в долинах Балкан. Его влияние ощущается даже в римской армии, противостоящей ему. Он господствует на исторических подмостках, где совершается переход от античности к средневековью.

От рубежей Персии до самой Италии зреет в эти годы предчувствие Роланда [37]. Обращаясь к цивилизации Сасанидов, Буркхардт [38] некогда писал:

"Образ этих персидских воинов, закованных в латы, с перьями на шлемах, вооруженных копьем и мечом, восседающих на великолепно украшенных конях, во всем напоминает образ их собратьев, наших средневековых рыцарей. Неизменна побудительная причина их деятельности: дух авантюры, будь то в любви или войне. Легенда очень скоро превращает воина Бен-Гура в прекрасный символ, идеал всей их жизни..."

Близость персидского Востока и понтийских степей, хотя и разделенных Кавказом, была столь очевидна для римлян, что Аммиан Марцеллин мог написать:

"...Аланы очень заботливо относятся к лошадям. В их стране травы растут круглый год. У кочевников всегда в достатке пропитание и для себя, и для скота благодаря влажности почвы и изобилию рек. Те, кто по возрасту или полу слабы, передвигаются на колесницах, для этого не нужна особая физическая сила. Юноши, с малолетства привыкшие к верховой езде, почитают бесчестием ходить пешком. Все они занимаются разнообразными военными упражнениями. Они отличные воины. Воинской доблестью скифы обязаны своему происхождению".

О переносе до- или проторыцарского "этоса" с плоскогорий и степей Востока в мир возделанных полей и дремучих лесов Запада сказано в следующем отрывке из Прокопия Кесарийского, где повествуется о гордом и тщеславном готском короле Тотиле, пытающемся произвести впечатление на своего противника накануне сражения, которое оказалось для него роковым:

"...И вот что стал он делать. Сначала он немало постарался, чтобы показать противнику, какой он великолепный воин. Он облачился в доспехи из золотых пластин и украсил себя всего от шлема до кончика копья лентами и пурпурными подвесками, так что совсем преобразился и стал похож на короля. Сидя верхом на прекрасном коне, он прошествовал между двумя армиями и, как на воинском ристалище, показывал, на что он способен, гарцевал на коне, подбрасывал в воздух копье, подхватывая его на лету. Играючи перекидывал его из одной руки в другую. Он гордился своей ловкостью в этих делах. Владел конем так, как это умеет только с малолетства привыкший к ристалищу. Так миновала первая половина дня..."

Поистине страница, достойная пера самого Фруассара [39].

Глава 2 Подземными путями

Конь, сокровенный друг.

Мифические кентавры - результат недоразумения. Люди, никогда прежде не видевшие коня, приняли всадников, тоже никогда прежде невиданных, за чудовище - получеловека-полуживотное. Старое и, надо сказать, малоубедительное объяснение, хотя события, относящиеся к другим временам и случившиеся под другими небесами, казалось бы, его подтверждают.

Вероятно, ассоциативная связь человек - конь производила во всех цивилизациях, к подобной ассоциации не привыкших, весьма сильное впечатление. И древние египтяне, и ацтеки попросту не могли обойти вниманием этот факт. Конечно, столь сильное впечатление можно объяснить заурядным страхом пешего при виде единого существа человек-конь, тем более что в бою за последним полное превосходство. Но этого недостаточно. Ведь превосходство конного над пешим воином проявляется только при особенных исторических и технических обстоятельствах, а почитание человека, сидящего верхом на коне,факт повсеместный.

Всякий, кому довелось посетить археологический музей во Фриули [40] , бывал поражен, сколь часто среди собранных там экспонатов, относящихся к богатой материальной культуре лангобардов, встречается удлиненная фибула, украшенная двумя шаровидными глазами. Она известна под названием "лошадиная голова". В самом деле, геометрический рисунок с большим мастерством и доходчивостью воспроизводит очертания лошадиной головы. Изображения вооруженных богов и героев верхом на коне - скачущих, охотящихся, сражающихся - непременный атрибут античной религиозной иконографии, будь то в Египте, долине Дуная или на острове Готланд. Святые рыцари в христианской иконографии принадлежат к тому же самому экспрессивному модулю, развивая его не в культовом, а в типологическом смысле. Конь - молчаливый спутник умершего в княжеских захоронениях. Он изображен как средство передвижения зотерических героев. Конь Сида, несущий на себе своего уже мертвого сеньора и приносящий ему в дар торжество последней победы, и конь Бертрана, несмотря на смертельные раны, встающий, чтобы засвидетельствовать человеческим голосом свою верность хозяину,- все это рыцарское отражение давней традиции, уходящей корнями в цивилизацию, которую народы-всадники распространили постепенно на весь мир.

Конь как мифорелигиозный символ в культурах, внесших свой вклад в становление западного средневековья, двулик. Одна ипостась его героическая, солярная. Другая - погребальная и хтоническая. В качестве действующего и содействующего персонажа мифов с сотерической подоплекой его облик глубоко теллуричен [41], связан с адскими силами, подземным оплодотворяющим могуществом. Сочетание двух ипостасей - солярной и хтонической - может показаться обескураживающим только на первый взгляд и только тому, кто привык изучать подобные вопросы с дуалистической точки зрения. В действительности связь, существующая между смертью, апофеозом героя и воскресением из мертвых в таких верованиях, как, например, орфико-пифагорейские, оказавшие на то же христианство глубокое влияние, помогает высветить "узел" символических определений коня: он и спутник в странствиях героя, и его помощник во время испытаний, например убийства чудовища (да не ускользнет от нашего внимания инициационное начало странствия и борьбы с чудовищем - Tierkampf), и советчик, обладающий даром речи, и животное, которое необходимо пожертвовать усопшим и использовать как вожатого душ в загробном мире (и вновь перед нами психагогическая ориентация странствия), и обличье, принимаемое божеством, хотя позднее теофания [42] и была сведена к божественной атрибутике.

Известно, что в начале II тысячелетия до н. э. группы индоарийских кочевников, носителей культуры, в которой важную роль играли колесница, имевшая колеса со спицами, и кони, вышли из закаспийского региона и, дойдя до северных рубежей центральной пустыни Ирана, разделились на две ветви. Одна последовала на восток в направлении Бактрии и вступила в долину верхнего течения Инда. Другая на запад, выйдя к Месопотамии и Сирии. Многие индоарийские имена правителей Митании [43] этимологически содержат корень "колесница" и "конь, лошадь".

Вероятно, только на исходе II тысячелетия началось использование лошади для верховой езды. Однако на этот счет мнения ученых разделились. Согласно давнему тезису, необходимо проводить четкое различие между народами, которые имели конных воинов, и народами, которые применяли боевую колесницу. Сегодня же с этнологической точки зрения этот тезис более не представляется оправданным. Согласно другим авторам, верховая езда известна еще с III тысячелетия до н.э. в Месопотамии и Эламе. Но использовалась ли она в военных целях? Фиванский рельеф египетского фараона Сети I (ок. 1300 до н.э.) показывает хеттов, сражающихся на колеснице. Воины, находящиеся в колесницах, однако, безоружны и по своему виду скорее напоминают нынешних "офицеров связи", "гонцов", "разведчиков". Использование лошади как тяглового и вьючного животного, вероятно, было общепринятым. С XXI в. до н.э. шумеры, обычно использовавшие для этих целей осла, называют лошадь "горным ослом" либо "восточным ослом", что может служить указанием на происхождение лошади - Загрос или Иранское нагорье.

В Вавилонии лошадь и колесница появляются в первой четверти II тысячелетия с приходом индоевропейских племен гутеев и касситов. Благодаря арийской волне, пришедшей в Индию, лошадь приобретает четко выраженное сакральное значение. В Ригведе жертвоприношение лошади связано с самым священным ритуалом. С теми же индоевропейцами накануне II тысячелетия до н.э. лошадь попадает и в Европу, причем не только как военное и транспортное средство, но и в качестве священного животного. Однако здесь, как это случилось на Востоке, она столкнулась с другим доиндоевропейским священным животным-быком (или коровой).

Можно предположить, что функциональный и сакральный аспекты культуры лошади развивались параллельно. И все-таки центром распространения культа лошади остается место ее первоначального окультуривания - степное сердце Евразии. Именно отсюда культ лошади проникает как на Запад, так и на Восток, из Европы, занятой индоарийцами, чей высший класс - "аристократия колесницы и коня", в Китай, где обычай захоронения лошади целиком вместе со сбруей и колесницей, украшенной бронзой, датируется II тысячелетием до н.э.

Итак, принимая во внимание место первоначального окультуривания лошади, следует ли считать ее культ индоевропейским или тюрко-татарским? По правде говоря, вопрос абстрактный. В глазах историка - это даже образец псевдонаучного вопроса. С социологической и экономической точек зрения, как подчеркивал М. Элиаде в своем фундаментальном исследовании по шаманизму [44] , сближение протоисторических индоевропейцев с тюрко-татарами было неизбежно. Оба общества обладали патриархальной структурой, предполагающей огромный престиж главы семейства. Хозяйственная жизнь как тех, так и других держалась в основном на охоте и пастушестве-скотоводстве. Религиозное значение, которое имеет лошадь у тюрко-татар и индоевропейцев, было замечено давно... В греческом самом древнем жертвоприношении - олимпийском - не так давно были выявлены следы жертвоприношения, характерного также и для тюрко-татар, угров и арктических народов. Речь идет о жертвоприношениях, типичных для исконных охотников и пастухов-скотоводов.

В шаманской практике и связанных с нею мифах, остатки которых еще можно выявить у индоевропейцев, лошадь играет важную роль, если, конечно, можно говорить о шаманской идеологии и практике, хотя бы в самом узком значении этих слов: "вознесение" на небо, "спуск" в преисподнюю затем, чтобы вывести душу больного или сопроводить душу умершего, вызов и воплощение духов с целью экстатического путешествия, власть над огнем и т. п.

Обратимся для начала к психагогической стороне шаманства "путешествию" с соответствующей конной символикой и экстатической техникой. Хтонический по своей основе шаманский культовый комплекс обладает тем не менее и "ураническим"[45] аспектом: отсутствие или относительная незначительность женского элемента (хотя шаман иногда и использует женскую ритуальную характеристику, например одежду), культ огня, ковка металла и, следовательно, изготовление оружия. Более того, металл и огонь, а точнее, оружие, в определенном смысле наиболее типичный результат взаимодействия огня и металла, наряду с лошадью являются точкой, где осуществляется синтез между небесной и огненной сферами, с одной стороны, и земными недрами - с другой. В этой главе нам хотелось бы показать, как позднее средневековый рыцарь станет использовать в военных целях те элементы, которые все без исключения - конь, оружие, доспехи - обладали первоначальной религиозной ценностью и были связаны общим сотерическим и героическим происхождением. Это-то и превратит рыцаря в спасителя и одновременно в человека, который способен умереть и воскреснуть, то есть достойного смерти и бессмертия. Но осознавал ли он это? Конечно же, мы ответим: нет, не осознавал, если под осознанием понимать индивидуальное и "рациональное" самосознание. Мы ответим: да, если учесть, что сакрализация оружия, самого коня, морального превосходства и, следовательно, высшего рыцарского долга восторжествовала над препятствиями, которые воздвигла культурная среда эпохи Великого переселения народов. Сакрализация позднее облеклась уже в христианские одеяния нашего средневековья.

Но вернемся к лошади и шаманству. Убедимся еще раз, что у различных занимающих наше внимание народов лошадь играет важнейшую роль, неизменно связанную с циклом смерть - возрождение - бессмертие. Следует также помнить, что в культурной среде, описываемой нами, ни один из этих трех элементов не может быть экстраполирован и рассмотрен в отрыве от остальных. В противном случае будет искажена система ценностей. Только при соблюдении этого условия функция лошади в качестве триумфального и погребального, солярного и хтонического, божественного и бесовского животного не будет противоречить сама себе.

Вряд ли стоит напоминать, что миф об Орфее пришел к нам из Фракии и что во фракийской религии важную роль играло путешествие в загробный мир, примером которого как раз и является сам Орфей, выполняющий психагогическую функцию. Не во всех вариантах этого мифа путешествие Орфея завершается неудачей. Тот же Орфей - укротитель диких зверей. С этой целью он использует магическую музыкальную технику. Фракийцы, в античности известные объездчики коней, отводят в своих погребениях место для колесницы и коней. У фракийцев же бытовал обычай достигать транса посредством курения конопли. Хотя у этого обычая в основном мантическая функция, он, вероятно, был также связан с загробными "путешествиями".

Обычай вдыхать конопляный дым, чтобы впасть в экстатический транс, засвидетельствован, как мы помним, и у скифов, отчасти смешавшихся с фракийцами в балкано-дунайском регионе. Этот обычай, несомненно, был связан с культовым комплексом смерти и потусторонней жизни. Геродот оставил нам описание скифского погребального обряда. Когда умирал вождь, скифы умерщвляли пятьдесят его рабов и пятьдесят его самых красивых коней. Затем, посадив мертвецов на кол, укрепляли их на спинах коней. Мертвые всадники на мертвых конях несли охрану вокруг могилы вождя. Если покойник не был царских кровей, то по совершении похорон скифы принимали участие в обряде очищения, опьяняя себя при этом дымом горящего конопляного семени. От этого они впадали в экстаз и кричали по-звериному.

Это место у Геродота стало предметом весьма оживленных научных споров. Было замечено, что причастие настоящего времени agamenoi, которым обозначен крик наслаждения, плохо сочетается с настоящим временем изъявительного наклонения глагола oryontai, то есть "кричать" в радости, гневе либо боли. Было выдвинуто предположение, что текст Геродота испорчен и нуждается в проверке и исправлении. Рассуждали следующим образом: ошибка, мол, вызвана тем, что текст Геродота истолковывают чересчур буквально. Ведь он, думая как грек и обращаясь к грекам по-гречески же, объяснял через катарсис (очищение) смысл ритуала: очищение после совершения погребального обряда. Говорили также, что Геродот свел воедино два самостоятельных обычая: скифские паровые бани и заключительный эпизод погребального обряда, когда совершалось-де не столько очищение живых, сколько проводы покойника в новое его обиталище, чтобы дух его не беспокоил живых.

Но как знать, быть может, на самом деле все обстояло иначе? Используя два глагола с различным, однако не обязательно противоположным значением, греческий историк, вероятно, был намерен дать представление об особом состоянии одурманивания, в которое в конце концов ввергают себя курильщики конопли. Ритуальный характер подобной сцены нельзя не заметить. Глагол oryontai означает предположительно не беспорядочные выкрики, а carmina обрядовые песнопения, которые скандировались громкими голосами согласно строго регламентированному ритуалу. Конопляный дым использовался как вспомогательное средство для путешествия в загробный мир, чтобы проводить туда мертвого. Песнопения окончательным образом закрепляют мертвеца в его новом состоянии. Возможно, была и паровая баня, но, помимо своей прямой очистительной функции, она служила и целям экстатическим: находки в скифских курганах, где есть и останки коня, и жаровня, на которую бросали конопляное семя, прочно связаны друг с другом. Быть может, и конь, и жаровня тоже два средства совершения "магического полета" на тот свет?

Мифорелигиозные представления, относящиеся к смерти и напоминающие скифские, сохранившиеся у других иранских народов, например сарматов, и сегодня еще бытуют в кавказском фольклоре, особенно среди осетин - прямых потомков аланов. И здесь тоже наличествуют два базовых элемента шаманского транса: некромант-психопомп, сопровождающий душу покойника к месту его нового обитания, и конное "путешествие" покойного с непременным наличием "авантюрных" эпизодов (в том смысле, в каком термин "авантюра" употребляется в средневековом рыцарском романе, то есть подвига-приключения), например: переход через мост, который становится шире либо уже в зависимости от заслуг умершего,- под мостом разверста адская пропасть...

В осетинской легенде о путешествии Сослана [46] в Страну Мертвых уже известные нам элементы обозначены предельно четко: мудрый говорящий конь, скачки на конском чучеле (сходство с трупом лошади в скифском погребальном обряде очевидно).

Провожатый умерших - конь играет в шаманской культуре и параллельную роль. Он провожает душу шамана в загробное царство. Шаман путешествует с тем, чтобы вырвать из лап смерти душу больного, узнать о будущем и пр. Вспомним следующий факт: бубен алтайских шаманов - средство достижения транса - называется "лошадь"; буряты вводят себя в состояние экстаза неистовой пляской под звуки бубна, скача при этом верхом на палочке, украшенной изображением лошадиной головы. Эту палочку они называют "лошадка". Лошадь или же дух, обретающий ее форму, считается слугой (famulus) шамана.

Таков набор верований, которые народы-всадники степей, Кавказа, Иранского нагорья берегли, чтобы не потерять возможность общения с потусторонним миром. Так хранили они связь между живыми и мертвыми. Исконный их друг и товарищ, ужасное орудие войны, конь также был средством общения и шаманской связи с миром покойных предков. Через Фракию и Фессалию этот гипоцентристский мир проник в конце концов и в Грецию. Кентавры играют роль наставников в инициационном сообществе юношей, наряду с ней они выполняют психа-гогическую функцию - вводят подростка в мир мужественной силы и мудрости. Миф о Хироне, учителе Ахилла, парадигматичен.

Теперь закономерно возникает вопрос следующего рода: "шаманское" течение греческой культуры, характеризующееся практикой предсказания будущего в состоянии транса, набором терапевтических средств, мистическим и магическим использованием музыки и т.д., казалось бы, находится в зависимости от культового цикла Аполлона, в то же время связь с хтоническими силами и таинством смерти и воскрешения тяготеет к культу Диониса. Две религиозные ветви, конечно, следует различать, тем более что они не преминули вступить друг с другом в конфликт. Однако есть между ними и точки соприкосновения. Мы, дети сегодняшнего дня, пожалуй, слишком преувеличиваем контраст, существующий между аполлоновым солярным началом и дионисийским пафосом, его хтоникой.

Откуда же явился Аполлон-лучник, "стреловержец", повелитель табунов белоснежных коней? Дельфийский миф указывает на его происхождение и первоначальное место обитания - Север, Гиперборейский край, куда, по словам Пиндара [47], "не пристать кораблю, не дойти путнику". Но и в гиперборейской традиции заметен след, уводящий в азиатские степи. Туда же ведет и срединная тропа фракийской культуры. Прекрасно прижились в ней заветы Диониса, которые были обнародованы во Фригии и, как полагают ныне, в самой Греции. Геродот свидетельствует, что дионисийский культ натолкнулся на сопротивление в скифской среде. Однако замеченная им самим практика коллективного экстаза, достигаемого благодаря курению конопли, указывает, быть может, на дионисийский энтузиазм. Связь Диониса, по крайней мере фракийского Диониса, с культурой лошади не может не произвести значительного впечатления. Вспомним хотя бы фракийского царя Реса, прославившегося своими конями и ставшего подземным богом, пророком Диониса-Вакха. Обращает на себя внимание и роль хтонического Диониса, предводителя (и в этом близкого Артемиде "повелительнице коней") шумной и внушающей страх свиты, родственной "воинству бесноватых" (Wutendes Нееr) германского фольклора, "бесовской дикой охоте" многих европейских мифологических традиций. Дионисийские фиады во многом напоминают иранские и тюрко-монгольские погребальные церемонии. Достаточно вспомнить функцию затемнения, использование тимпана, само опьянение (правда, при помощи вина, а не конопли), наконец, сатиров и силенов, которые вопреки более поздним изображениям первоначально представлялись конеподобными существами, демонами, близкими к кентаврам. Неважно, что конь не был участником свиты Диониса, оставаясь привычным спутником Аполлона. Все равно и властелин виноградной лозы, Дваждырожденный (вспомним шаманское путешествие в потусторонний мир), предстает в окружении лошадиной символики, наделяемой загробным смыслом.

Погребальное значение символа "лошадь" у "классических" эллинов, впрочем, достаточно очевидно. Конь - атрибут загробных богов, посланник с того света, средство для совершения последнего путешествия мертвого. Конь личина, принятая душой покойного.

Обезглавленная Персеем Медуза иногда изображалась с лошадиной головой и крылатым телом. От нее был рожден крылатый конь Пегас - плод любви Медузы и Посейдона. Связь Пегаса с Посейдоном напоминает, что в греческом мифе лошадь связана со стихией воды. Само имя крылатого коня происходит от слова pegai - "морские воды". Известно, что морские божества типологически близки хтоническим. Другой знаменитый конь, Арейон, первоначально принадлежавший Геркулесу, затем Адрасту, по одному из мифов, был рожден Посейдону другим хтоническим божеством - Эринией, которая, согласно более позднему варианту, является также родительницей скакунов, запряженных в колесницу бога войны Ареса-Марса. Есть и третье хтоническое божество - гарпия Подарга, породившая Балия и Ксанфа, бессмертных коней, подаренных богами царю Пелею, а им - Ахиллу. Породила она и Арпагона и Флогея, которые, согласно греческому автору Стесикору, были принесены Гермесом в дар Диоскурам [48]. Есть еще одно доказательство первоначального хтонически-загробного характера лошадиного символа: достаточно вспомнить, что самое древнее изображение Деметры - лошадиная голова.

Греческому миру не было чуждо представление о связи лошади с божествами подземного мира. Еще более близко ему сосуществование горнего и дольнего, уранического и хтонического. Лошадь - символ, естественным образом связанный со смертью либо, благодаря пифагорейцам и платоникам, с неким "высшим" состоянием, которое, что бы там ни говорили, "отличается" от жизни. Согласно "соннику" Артемидора, видеть во сне лошадь - к смерти. Представления такого рода сохранились и в европейском фольклоре, главным образом в Центральной Европе.

Естественно, что существование столь богатой и многозначной религиозной структуры стало проблематичным после обращения Европы в христианство. Сосуществование божественного и хтонического, лучше сказать, сохранение хтонических божеств переводимо в христианскую терминологию с огромным трудом, особенно если учесть, что новая религия определяет как бесовские любые теллурические символы. Отсюда резкий и болезненный разрыв, при котором символика лошади превращается в двуполюсную. С одной стороны, эта символика сотерическая, апотропеико[49]-профилактическая (вспомним римских триумфальных коней, ассимилированных константиновой иконографией), в которой, однако, позитивную функцию несет не само животное, а тот, кто на нем восседает[50]. В этом отношении особенно показательны более поздние изображения св. Георгия и св. Мартина, но, пожалуй, более всего изображение Христа в образе конного воина, убивающего Антихриста, у врат церкви в Лидде (эллинистического Диосполя - на полпути между Яффой и Иерусалимом). С другой стороны-символика демоническая, чреватая смертью, после которой не приходится рассчитывать на воскресение и бессмертие, напротив - это символ либо преддверие духовной смерти.

Все вышесказанное о тесной связи лошади с погребальными культами, казалось бы, должно предопределить негативное отношение к лошадиной символике в христианской среде. Но думать так было бы ошибкой. И не только потому, что в этой символике, напомним, весьма силен уранический элемент, выступающий вполне наравне с элементом хтоническим, но прежде всего потому, что в круге смерти с введением в него лошади появляется вдруг мощный положительный импульс. Конь героизирует усопшего предка, обеспечивая его апофеоз.

Стоит также напомнить, что в древности, особенно греко-римской, лошадь не относилась к рабочему скоту. Будучи достоянием господствующего класса, лошадь служила целям войны, охоты, священных состязаний. В "Илиаде" это подчеркивается эпитетами hippeus (конный), hippota (конелюбивый) великих героев. Конь и колесница героя сжигаются на погребальном костре, фракийских и кельтских воинов тоже хоронят с конем и колесницей. Жертвенные кони должны служить своему хозяину в царстве мертвых. Недаром Аид, владыка этого царства, именуется как "славный своими конями".

Конь не обязательно участвует в погребении того, кто при жизни был всадником. Он дается умершему за заслуги, и прежде всего знатным и снискавшим славу покойникам. Конь - средство героизации, на которое, несомненно, оказали влияние пифагорейские верования: избранный переселяется в Эмпирей [51]. Здесь то же ассоциативное единство "полет-конь", на которое мы уже обратили внимание, говоря о шаманстве. У эллинов эта ассоциативная связь к тому же обряжена в торжественные одеяния Платоновой символики и "погребального Пегаса".

От героизированного покойника до героя-рыцаря всего один шаг. Отсюда рукой подать до бога-рыцаря. Конный воин, атакующий и повергающий противника в прах, противника, олицетворяющего силы зла - теллурику, вскоре получает широкую известность во всем средиземноморском мире. Ясно, однако, что в таком новом контексте конь утрачивает свои прежние хтонические функции. Он теперь становится частью прежних представлений, в которых начинает играть положительную роль. Конный воин, с оружием в руках сокрушающий чудовище, превращается в символ победы над смертью. Конечно, в данном случае в термине "смерть" заложено гораздо более широкое содержание, чем просто физическая гибель. Победа одержана над духовной смертью.

На протяжении III в. до н.э., как известно из Плутарха, "герой-всадник" пользуется популярностью в македонских колониях Файюма. Здесь это домашний культ, изображающий конного воина сражающимся и побеждающим какое-либо животное, обычно змея. Данная образность сводима к эллинистической картине конной героизации, которая как раз в III в. до н.э. охватывает все Средиземноморье. В Египет эти представления попадают благодаря македонским наемникам. Вскоре происходит совмещение новых представлений с исконной религиозностью Египта, которой была чужда лошадиная символика. Совмещение происходит на основе египетского мифа о Горе, убивающем Сета. Уже не раз отмечалось, что из Гора-всадника, облаченного в доспехи и с оружием в руках поражающего Сета-крокодила, развилась коптская иконография святых конных воинов.

В эллинистическую эпоху во всем Средиземноморье отмечен один факт, который не может не привлечь нашего внимания. Отчасти он касается также эволюции иконографической типологии, в особенности же развития религиозных идей. Речь идет о появлении "богов-всадников" в сопровождении ужасающих и злобных чудовищ. Боги убивают их (например, крокодила убивает Гор, змея ликийский Какасб, кабана - так называемые "фракийские всадники") при помощи оружия, имеющего известную связь с солярным культом: копье Гора, палица Какасба, лабрис (двойной топор) Зевса Критского или Аполлона Смирнского.

На "дунайских пластинах", как окрестили археологи небольшие металлические пластинки, обнаруженные в могильниках Паннонии, Мёзии и Фракии, также отражена тематика солярного божества, вооруженного двойным топором и попирающего чудовище копытами своего коня. Происхождение пластин, связанных с миром мертвых, ибо они были найдены в захоронениях, быть может, соотносимо с автохтонными культами даков. Но поскольку древней религии даков был чужд изобразительный ряд, постольку можно высказать предположение, что представленный на пластинках иконографический типаж возник под фракийским влиянием и, быть может, благодаря эллинскому культу Диоскуров. Правда, археологи считают, что их находка скорее относится к культу Митры, который был распространен на окраинах римской эйкумены, и особенно много его приверженцев было в армии.

В любом случае речь идет об изображениях, сокровенная сущность которых сотерическая и апотропеиеская. Они прекрасно могли использоваться как божества-покровители либо как талисманы. Его брал с собой солдат, идущий на поле брани, его давали мертвому, чьей душе предстояло совершить опасное путешествие, устремляясь к загробной жизни, в обитель смерти. Дунайского "бога-всадника" не следует путать с его ближайшим соседом и двойником, фракийским "героем-всадником", который, как нам кажется, имеет более тесную и прямую связь с комплексом героизации умершего. И все-таки очевидно, что оба типажа схожи и обладают общим символическим субстратом. Обращает на себя внимание также тот факт, что иконографическая разработка больше тяготеет к изображению охоты, чем сражений. Охота же - тема известная в изобразительном ряду культа Диониса.

В научной литературе уже отмечалось, что в III в. н.э. благодаря торжеству Сасанидскои империи и относительному восстановлению древнего маздаизма [52] получил распространение культ Митры-всадника, убивающего Аримана [53]. Митру изображали охотником, скачущим верхом на коне.

Итак, вокруг лошади с проникновением "народов-всадников" в понтийско-кавказский мир складывается своеобразный религиозный язык, общий от Ирана до Средиземноморья. Но и Дальний Восток тоже не остался в стороне. И там конь, божество-всадник появляются в изображении сотерически-апотропеического победоносца, сокрушающего темные силы, с одной стороны, и в изображении сотерическом, обеспечивающем загробное бессмертие,с другой.

В галльской богине Эпоне, покровительнице лошадей и конюшен, видели олицетворение целой группы верований, для которых характерна конная героизация и представления об инициационном путешествии мертвеца, направляющегося к своему последнему пристанищу. Естественно, героизации принадлежит значительное место в кельтской религиозности. Для нее характерен культ предков, ставших богами. Ближе к римской эпохе наряду с женским божеством, оказывающим покровительство лошадям, появляется солярный всадник, вооруженный молнией и громом. Он поражает змееподобное чудовище. Вскоре вся эта тематика сливается с темой мистической охоты.

Сотерическая и психомахическая [54] тема, трансформированная подобным образом, проникла и в христианскую иконографию. Процесс этот особенно очевиден в таких странах, как Испания, где процветал культ Диоскуров. Правда, фундаментальные исследования развеяли легенду о "диоскуровом" происхождении целого пласта иберийской духовности. И все-таки конный воин, а вместе с ним и его конь из символа духовного спасения, и следовательно имеющего апотропеическое значение, переходят в разряд "профилактической" символики вообще. Связанность с культом мертвых автоматически подключила коня к ритуалам плодородия. Это видно на примере обычая устраивать скачки по случаю праздников солнцестояния. Из провожатого мертвых, помощника солярного божества, попирающего силы зла, конь превращается в товарища, друга и защитника человека. Остов коня служит защитой усопшему. Череп коня охраняет от злых сил дома и посевы в берберском, италийском, немецком и прочем фольклоре. Предзнаменования, связанные с лошадью, уже не только и не обязательно негативны. Напротив, возникает целый пласт знамений, сулящих добро. Так, среди островных кельтов лошадь - предмет многочисленных табу. И тем не менее кандидат на королевский трон уподобляется ими белоснежной лошади, мясо которой он должен съесть, дабы вобрать в себя все ее достоинства. В традиционных цивилизациях это обычный обряд.

Весьма долго римский оборонительный вал (limes) был северным рубежом, останавливавшим продвижение культуры лошади. Тацит, отмечая редкие функциональные контакты западных германцев с лошадью, указывает, однако, следующую подробность, которая не ускользает и от нашего внимания. Он говорит о священных лошадях, интерпретация ржания которых в мантических целях была тогда сложнейшим искусством. Немного, разумеется, по сравнению с богатой конной мифологией кельтов, греков и иранцев.

Прошло несколько столетий, и общая картина изменилась. Во французском фольклоре известна леденящая душу охота, именуемая chasse Gallery, известная даже на берегах Канады. Это одна из разновидностей "бесовской охоты"трагическая кавалькада проклятых. Накаленная грозовая атмосфера. Загадочное слово "Gallery". А ведь это искаженное имя вестгота Алариха, побежденного в Вуйе католиком-франком Хлодвигом [55]. Конечно, в этом контексте Аларих принадлежит кельто-римской традиции. Но он все-таки гот, родом из страны лошадей, откуда за полтора столетия до него его предки двинулись в путь и перешли римскую границу. Согласно латинской традиции, демон в виде лошади похищает остгота Теодориха [56]. Еще одно путешествие в царство мертвых, и еще один гот. Кто же эти демоны, вызванные к жизни по воле христиан?

Валькирии скачут на белоснежных лошадях. У кого они взяли их?

Вотан [57], повелитель мертвых.

Религиозно-магический мир представлений германцев известен нам прежде всего благодаря скандинавским источникам, относящимся, правда, к более позднему времени. Тем не менее даже поздние и сомнительные подчас свидетельства ясно показывают азийское влияние (которое многими, однако, отрицается, и не только по историческим соображениям) на германские верования и культы. В следующих главах мы еще раз убедимся в том, сколь многим все без исключения германцы обязаны готам, сколь многим сами готы обязаны народам, жившим в понтийском регионе между Дунаем и Кавказом. Странно было бы предполагать, что готы, заимствовав оружие и коня у скифо-сарматов, смешавшись затем с гуннами, не переняли хотя бы отчасти их духовные ценности, содержательную сторону их культуры. Как заметил П. Скардильи, их влияние прослеживается в самой ткани готского языка и прежде всего в заимствованиях, относящихся к области военного искусства вообще и коневодству и оружию в частности, тем более оно распространяется на сферу мифологии и концептуальной религиозности.

Источники, откуда можно почерпнуть основные сведения о происхождении Вотана-Одина,- это "Деяния данов" Саксона Грамматика и "Эдда"[58] Снорри Стурлусона - сходятся на двух фактах: Один обитает в той части света, которая находится на Юге, откуда он и совершил завоевание Севера, употребив все свое магическое искусство. Его совершенство в умении сочинять песнопения, превращаться в животных, предсказывать будущее, насылать смерть, несчастья и т.д. сегодня мы могли бы определить как нечто сродни шаманскому искусству.

Волшебник и повелитель Вотан весьма в малой степени может вызвать аналогию с богом-олимпийцем в общепринятом понимании этого термина. Об этом свидетельствует, собственно говоря, его имя. Корень его тот же, что и у слова wut, которое означает "неистовство, исступление, одержимость". Оно наводит на мысль о шаманском экстазе, о том самом "зверином" трансе, в который, если верить Геродоту, впадали скифы, накурившиеся конопли. Средневековый автор Адам Бременский подчеркивал: "Вотан сиречь бешенство".

Коль скоро религия германцев благодаря контакту со степью претерпевает эволюцию и становится тем, что она есть, нас не может не заинтересовать одна ее определяющая особенность: сакрализация лошади, значение которой возрастает по мере возвеличения культа Одина. Конь становится неразлучным товарищем этого бога и непременным участником его свиты.

В самом эпизоде инициации Одина устанавливается четкая корреляция: испытание - Космическое древо - лошадь. Космическое древо - это виселица Одина. Оно - Мировой ясень. К нему Один и привязывает своего коня. Вера в то, что боги привязывают коней к Мировому древу, была распространена в Средней и Северной Азии.

Итак, у Одина есть конь Слейпнир, шаманский скакун о восьми ногах. С его помощью бог общается с царством мертвых. Все вышесказанное о роли лошади в шаманском "путешествии", ее значении как провожатого усопшего, должно быть, проливает достаточно яркий свет на общность религиозных представлений, в центре которых Вотан-Один. У бурят есть легенда, в которой тщательно проводится различие между четырехногим обычным и восьминогим конем, являющимся плодом любви девушки с шаманским прародительским духом. Снова перед нами восьминогий конь как средство общения с царством мертвых. Восьминогие кони встречаются не только в германских, но также и в японских мифах и ритуалах. Здесь они выполняют погребальную и эстетическую функцию. Известный исследователь Я. Пропп справедливо сближает образ многоногого коня с образом многоголового и многокрылого коня (хотя попытка Я. Проппа рационализировать данную символику - она означает, мол, чрезвычайно высокую скорость передвижения - и представляется нам необоснованной).

Главный источник, обнажающий связь "Вотан-Один - конь - спуск в преисподнюю",- это сага о Хадинге, содержащаяся во второй части первой книги "Деяния данов" Саксона Грамматика. Хадинг, древний датский король, потерпел поражение в битве. Его спасает Один, являющийся в виде старика-слепца, и увозит на волшебном коне. Один дает королю отведать зелья, выпив которое тот, ведомый женщиной, посещает царство мертвых, присутствует при непрекращающихся сражениях, в которых участвуют герои, павшие на поле брани. Согласно другим вариантам. Один сам, оседлав коня, спускается в Хель [59]. Там он заставляет прорицательницу предсказать будущее Бальдра [60]. Ритуальная отчетливость всей этой сцены некромантии производит сильное впечатление. Оракул начинает вещать под действием песнопений "отца волшебных чар".

Мифы, выстроенные вокруг темы загробного путешествия и волшебного коня, имеют характерный азийский привкус. Можно предположить, что среди северных германцев они получили распространение, а затем дошли до нас в момент наибольшего и широкого проникновения культа Одина и рунического искусства в Скандинавию. Руны - это не только письмена. Они магическое заклинание, "песнопения" (carmina). Руны обладают волшебной силой. Религия Одина, руническая мудрость, древняя магическая поэзия - вот три ипостаси одной и той же культуры. Конь неразрывно связан с ней. Он самый дорогой друг и товарищ во время охоты, войны. Он товарищ в царстве мертвых.

Так от лошадей, содержавшихся в священных рощах, которые неприкосновенны и "белоснежны", по ржанию которых германцы совершали свои ауспиции, перебрасывается мостик тоже к белым лошадям, на которых Валькирии переносят в Вальхаллу, "пристанище избранных", павших в бою воинов. Княжеский конь, следуя за своим хозяином, становится его товарищем. С ним он делит радость вечного сражения и вечного пиршества. Умерших от болезней или от старости ждал тоскливый Хельхейм, где не слышно звуков песен, не пенится веселое пиво, не звенит оружие.

Конь пылает в погребальном костре благородного германца. Потом, когда на смену кремации приходит предание тела земле, конь опускается в могилу германских королей. Если нет коня, его заменяет сбруя либо изображение, например фибула, очень похожая на ожерелья, распространенные в так называемой культуре степи. Как и во времена Тацита, владеть конем означало принадлежать к более высокому социальному рангу. Количество религиозных смыслов, связанных с конем, возрастало.

Изучение предметов, использовавшихся в погребальном обряде германцев, убеждает нас в том, что постепенно они немало заимствовали у народов степи, главным образом путем ассимилирования погребального ритуала, например у скифо-сарматов. Затем сходство постепенно ослабевает, хотя, как представляется, не без сопротивления и не без сохранения некоторых элементов подражания, не исчезнувших даже с наступлением христианской эпохи.

До утверждения готской гегемонии в культуре германский погребальный обряд был достаточно прост. Главное - не нарушить ранг покойного. Захоронения представителей благородного сословия (кремация применяется все реже), как правило, устраивают в каком-нибудь уединенном месте. Снаряжение покойника не так уж и богато. Чаще всего это конская упряжь, иногда вместе с оружием. Появление готов с середины III в. н.э. изменяет ситуацию. Могильники германских вождей все более напоминают гробницы героев Гомерового времени либо захоронения скифских царей, которые описал Геродот. Коню в погребальных обрядах отводится все более почетное место.

После принятия готами и другими германцами христианства животные в захоронения попадают реже. Но в погребальных обрядах с большей терпимостью относятся на протяжении очень продолжительного времени к конскому снаряжению и оружию воина-всадника. Вероятно, конская упряжь - это знак, заменяющий самое животное. Аналогичную роль играют, по-видимому, изображения лошади, в основном фибулы. Так или иначе, они в ходу у всех германцев: у готов, лангобардов, аламаннов, франков. На щитах франков обычно изображение коня.

Разумеется, находки более или менее полного снаряжения конного воина в германских захоронениях VII в., то есть когда завершается первый цикл христианизации первой миграционной волны, ставят перед исследователями ряд вопросов. Изучая богатое погребальное снаряжение, например, аламаннов или баваров, нельзя не задуматься, являются ли конные аксессуары знаками благородного происхождения умершего (в случае положительного ответа лошадь соотносима со своим исконным значением, указывая на божественное происхождение аристократии германцев), или же они просто доказывают более широкое использование конных воинов у западных германцев, где прежде предпочитали воевать в пешем строю (в этом случае речь идет о сугубо военно-технической эволюции).

Что касается Северной Германии, некоторые археологи считают захоронениями дружинной знати могильники, относящиеся к VIII в., где были обнаружены предметы, указывающие на наличие в обиходе лошади. В Нижней Саксонии того же периода найдены захоронения людей вместе с лошадьми. Как интерпретировать все эти находки? Вполне доказательного объяснения до сих пор нет. Правда, некоторые археологи считают, что подобные факты свидетельствуют не столько о социальном расслоении, сколько о характере представлений, относящихся к культу мертвых и загробному миру. Гипотеза подтверждается расположением предметов снаряжения и коня по отношению к захороненным. Церковь выступала против похоронного снаряжения вообще, но, судя по всему, была вынуждена корректировать свои протесты, сообразуясь с условиями места и времени. Эффективность церковной борьбы была в разные периоды и на различных территориях неодинаковой. В захоронениях германцев периода перехода от язычества к христианству трудно с достаточной уверенностью сказать, является тот или иной персонаж язычником или христианином. Сама постановка вопроса весьма относительна. Достаточно вспомнить, какими потрясениями и "недоразумениями" сопровождалось "обращение" в христианство этих народов, сколь прочно держались в их повседневной жизни собственные обычаи и ритуалы и после того, как утратили свое первоначальное значение. А трудности понимания ценностного смысла тех или иных предметов снаряжения? Как узнать, обол [61] или просто добыча? О трудностях оценки многозначных религиозных символов, того же креста например, мы умолчим.

Впрочем, подтверждением того, что конь - друг и за гробом, связанный не исключительно с социальным рангом умершего, но со всем комплексом религиозных представлений, служит факт длительного сохранения обряда его погребения вместе с воинами вообще в областях Европы, на протяжении многих веков остававшихся недосягаемыми для христианства, а после христианизации воспринявших новые ценности весьма осторожно. Речь идет о Северной Европе.

Богатые захоронения вождей, относящиеся к VII- VIII вв., дают возможность ознакомиться с прекрасным вооружением аристократии. В захоронениях иногда встречается и конская упряжь. Следовательно, внутри этой аристократической группы были конные воины. Иконографические источники - в основном стелы острова Готланд - изображают отлично вооруженных воинов и коней.

На одной из стел - упландской, датируемой серединой V в.,- воин сидит верхом на коне. Очень важно понять, относятся ли эти изображения к пантеону богов, героизированным предкам, или же мы имеем дело с отображением воинских обычаев того времени. Трудно ответить определенно. Вспомним, что на готландских стелах, относящихся даже к VIII в., изображения всадников, вооруженных копьями, сосуществуют с изображениями пеших воинов, главное оружие которых меч. В самом деле, викинги еще очень долго предпочитали вести пеший бой (что, впрочем, логично, учитывая их морские странствия). Правда, при необходимости они путешествовали и верхом, а вожди их очень любили покрасоваться на коне. Наверное, в свое время викинги пытались перевозить боевых коней кораблями. Но предприятие это было весьма сложным. Только норманнам начиная с XI в. оно с блеском удалось. Позднее они построят даже специальные суда для перевозки лошадей. Однако лошадиные скелеты, которые находят в погребальных ладьях, как представляется, всего лишь элемент древнего погребального обряда, связанного с культом Одина.

Итак, воин Северной Европы обычно не воевал верхом.

Лошадь была не боевым, а транспортным и парадным животным. Много позже в Дании вождям все-таки пришлось обзавестись необходимым снаряжением и сесть на коня. Но популярным конь так и не стал. Слишком дорого стоило снаряжение. Викинги, вероятно, тоже придерживались обычая саксов и прочих германцев: к месту сражения они прибывали верхом на коне, затем спешивались и сражались как пехотинцы.

Религиозное почитание коня северными германцами было сохранено и после принятия христианства. Особенно сильное выражение оно получило в "Эдде", где сочетается с религиозным почитанием священного оружия. На наш взгляд, подобный параллелизм - постоянное явление. Недаром викинг бросает клятвопреступнику тройное проклятие: "Чтобы корабль твой стал недвижим даже при попутном ветре! Чтобы конь твой не пошел галопом, даже если ты будешь бежать от противника! Чтобы твое оружие не поразило никого, кроме тебя самого!" Коль скоро оружие, конь и корабль упоминаются вместе при произнесении проклятия, значит, для этого была глубокая причина. Клятву приносят именно на них: "Клянусь палубой корабля, ободом щита, крупом коня, лезвием меча моего..." Столь значительна их сакральность, что они образуют магический ряд, свойственный обычно только человеку. Выделяя их из всего остального мира вещей, им дают даже имя собственное.

Накануне европейского средневековья германцам, последовавшим примеру степных народов и их обычаям, удалось создать религиозно-магическую систему, центральным пунктом которой было единство "конь-всадник". От Галлии до Испании, повсюду в Средиземноморье это единство христианским миром было принято. Мир этот был готов включить это единство в свою культуру, сделать собственным достоянием. Значение такого факта не следует игнорировать. Благодаря ему можно глубже уяснить феномен западной рыцарской цивилизации уже в самый момент ее зарождения.

Неприязненное перо Аммиана Марцеллина рисует варвара в ужасном облике кентавра. Да, кентавра![62] Но Аммиан даже не подозревает, сколь точно бьют в цель его на блюдения. Варвары привыкли жить вместе с конем, величать его по имени, беседовать с ним. Они не удивились бы, ответь он вдруг человеческим голосом. Столь глубоко укоренилась в их жизни традиция считать коня мудрым, обладающим даром речи и прорицания. Они готовы рисковать жизнью ради своего коня. Они уверены, что в трудный час он тоже придет на помощь и выручит из беды. Они восхищены, как дети, его великолепием, заботятся о его здоровье. Они уверены, что конь не оставит их и после смерти. Одним словом, действительно кентавры.

Подтверждением тому слова, запечатленные в "Аламаннской правде", хотя, надо сказать, аламанны и не прославились как самые блестящие конные воины: "Оскорбить коня - это то же, что оскорбить всадника".