Истоки средневекового рыцарства

Кардини Франко

Истоки средневекового рыцарства

Вступительная статья и общая редакция кандидата исторических наук В.И.Уколовой и доктора исторических наук Л.А.Котельниковой

Рыцарство и его предыстория

[ вступительная статья, автор - В.И.Уколова]

Читатель, открывший эту книгу, быть может, сначала испытает чувство удивления. Ее название обещает увлекательное повествование о рыцарстве, романтизированный образ которого у многих сложился под влиянием прочитанных еще в ранней юности сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, о Тристане и Изольде, романов Сервантеса и Вальтера Скотта. Еще больше начало книги Ф. Кардини может озадачить тех, кто свои представления о рыцарстве составил на основе научной литературы. В любом случае понятия "рыцарь" и "рыцарство" в нашем сознании прочно связаны со зрелым средневековьем (XI-XV вв.) в Западной Европе. А уж если речь заходит об истоках рыцарства, то естественно было бы предположить, что они должны быть отнесены к раннему средневековью, а еще точнее - ко второй его половине (VIII -Х вв.).

Однако первые же строки этой книги заставляют усомниться в привычном стереотипе. Автор буквально ошеломляет читателя вопросом о том, что думал римский император Валент во время гибельной для него битвы с готами при Адрианополе. Закат Рима, сражение с варварами и рыцарство? Какая между ними связь? Но дальше - больше! Ф. Кардини увлекает нас за собой в глубины времени - от Адрианополя к проигранной триумвиром Марком Крассом битве с парфянами при Каррах, а затем и к не запечатленным в анналах истории, а лишь сохранившимся в поэтической памяти народов да в археологических свидетельствах сражениям древнейших иранских, индоевропейских, германских и славянских племен, к их военному искусству, технике, магии. Педантично настроенный читатель может не без оснований заметить: а при чем здесь рыцарство? Ведь общеизвестно, что рыцарство как особый слой средневекового общества в Западной Европе сложилось лишь к XI в., а достигло своего расцвета в XII - XV вв. Это было военно-аристократическое сословие, возникновение и развитие которого было вызвано укреплением феодализма и возвышением новой служилой знати и дворянства.

Средневековое общество Западной Европы было жестко регламентированным, имело сложную иерархию. Общественное сознание эпохи в самом упрощенном виде мыслило его состоящим из трех разрядов - молящихся, воюющих и работающих. Первые два, по существу, охватывали господствующий класс - феодалов, духовных и светских. Эти разряды были сложнейшими социальными образованиями, связанными внутри разветвленной сетью экономических, политических, юридических и личных отношений, имевшими свои достаточно специфические общественные и духовные интересы. Рыцари входили в разряд "воюющих".

В развитом средневековье статус рыцаря предполагал благородное происхождение (на более раннем этапе в число рыцарей проникали и представители низших, зависимых слоев населения; Ф. Кардини, однако, как представляется, преувеличивает возможность такого продвижения вверх), включение в систему сеньориально-вассальных связей и профессиональное занятие военным делом. Первоначально рыцарство было светским воинством, идеалы которого во многом противостояли официальной церковной морали, но постепенно церковь усиливала свое влияние на рыцарство, все активней использовала его для защиты своих интересов. Рыцарство, включавшее феодалов разного ранга - от королей и герцогов до обедневших странствующих рыцарей, которых с XII в. становилось все больше,- было привилегированной социальной кастой. Сами рыцари считали себя "цветом мира", высшим слоем общества. Итак, связь рыцарства с "классическим" средневековьем не подлежит сомнению. Ф. Кардини же посвящает свое исследование сюжетам, зачастую не только "досредневековым", но даже "доантичным". Нет ли в этом чего-то ненаучного, этакого своеобразного исторического "лихачества"? Думается, что нет. Есть другое - страстное желание проникнуть в тайное тайных истории, докопаться до самых глубинных корней исторических явлений, показать, что история есть великая и неразрывная связь времен и поколений. Ф. Кардини - сторонник такого подхода к истории, о котором столь впечатляюще некогда сказал Томас Манн: "Прошлое - это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет его назвать просто бездонным?... Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль... Да, именно "снова и снова"; ибо то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас к мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до них доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого...

Поэтому практически начало истории той или иной людской совокупности, народности или семьи единоверцев определяется условной отправной точкой, и, хотя нам отлично известно, что глубины колодца так не измерить, наши воспоминания останавливаются на подобном первоистоке, довольствуясь какими-то определенными, национальными и личными, историческими пределами" .

История средневекового рыцарства - сюжет, имеющий в гуманитарных науках давние традиции изучения. Вместе с тем в последние десятилетия он переживает определенный ренессанс. Исследования А. Борста, Р. Барбера, Д. Барни, Ж. Дюби, Л. Женико, Р. Килгура, П. Ван-Люйна, Ж. Флори и других [1] вскрыли новые пласты этой проблематики, выявили оригинальные подходы к интерпретации источников. Книга Ф. Кардини, сравнительно молодого преподавателя флорентийского университета, не затерялась, однако, среди прочих работ. Появившись впервые в 1981 г., она вызвала большой интерес и уже через несколько месяцев вышла вторым изданием. Ее автор и раньше занимался историей рыцарства, особенно крестовыми походами, опубликовал по этим вопросам ряд статей, его также интересовала история духовной культуры средневековья, особенно менталитета, социальной психологии и мироощущения той эпохи.

Итальянский исследователь опирается на богатый опыт историографии, предшествующей и современной. (К сожалению, в русском переводе, рассчитанном на широкого читателя, пришлось снять обширный историографический материал и специальную научную полемику, представленные в книге, так же как и детальные сноски на исторические источники, которые в оригинале занимали более трети объема.) Сочинение Ф. Кардини заведомо дискуссионно, автор порой до предела заостряет свою позицию, высказывает мысли, на первый взгляд способные произвести впечатление "разорвавшейся бомбы", однако постепенно логика и аргументация ученого заставляют если и не принять их полностью, то по крайней мере задуматься над существом той или иной проблемы, взглянуть на нее по-новому, представить в неожиданном, но в конечном итоге исторически оправданном ракурсе. Чего стоит только хронологический охват исследования от Х в. до н. э. до Х в. н. э.! А его географический ареал - от Китая до Пиренеев! Но эта книга написана вовсе не для того, чтобы эпатировать ученого читателя, она написана, чтобы заставить задуматься над тем, что корни кажущихся хорошо знакомыми исторических явлений столь же глубоки, извилисты, сложно переплетены, как корни древнего могучего дерева, которые в свою очередь переплетаются с корнями других деревьев и растений и питают великолепную крону, ничем не напоминающую своих скрытых во тьме кормильцев, устремленных к недрам земли. Ф. Кардини показывает, что рыцарство в пору своего расцвета очень далеко отстоит от своих истоков, но тем не менее питается ими. И эти истоки, постепенно набирающие силу и трансформирующиеся, и есть живые артерии истории. Рассечь их - значит представить не подлинно историческое явление как сложнейший организм, а его омертвевшее подобие, лишь напоминающее оригинал.

Эта главная идея книги была правильно понята многими видными зарубежными историками, что неоднократно высказывалось в ходе довольно широкой научной дискуссии, развернувшейся в 1983г. Ф. Кардини справедливо упрекали в отсутствии столь необходимой историку осторожности, в чрезмерном стремлении к обобщениям, наконец, в не всегда оправданной ломке привычных представлений, в увлечении влиянием Востока. Однако в целом книга получила высокую оценку. За концепцией Ф. Кардини не только признали "право на жизнь", но и отметили, что она открыла новые аспекты формирования рыцарства, что итальянским исследователем был введен в оборот огромный материал, ранее под таким углом зрения не рассматривавшийся.

Автор "Истоков средневекового рыцарства" работает на стыке многих наук: социальной, экономической и культурной истории, археологии, истории техники и материальной культуры, военного дела. Он исходит из понимания рыцарства как особого социального и юридического явления и как определенной культурной реальности, типа мировосприятия и мироощущения, своеобразной "движущей идеи" эпохи. Нельзя не согласиться с его утверждением, что "основополагающая роль в становлении рыцарства принадлежит экономическому фактору. Он приходит в действие уже в эпоху Карла Великого". Однако Ф. Кардини считает, что при этом рыцарство было порождено целым комплексом факторов и сил общественного развития, относящихся не только к собственно экономической сфере, но к области духовной жизни, в частности религии и этике, к технике, к военному делу и др. Этим определяется и многоплановость книги, состоящей из трех частей: "Шаманы, воины, миссионеры", "Меч и крест", "В начале была сила".

Итак, описание битвы при Адрианополе становится как бы прологом для исследования проблемы отношений античного (преимущественно римского) и варварского (преимущественно ирано-германо-славянского) миров на протяжении столетий, ибо в их взаимодействии Ф. Кардини прежде всего усматривает глубинные, сокровенные истоки, питавшие не только идею, но материально-технические и военные основы рыцарства, возникшего много веков спустя. С этой битвы, полагает автор, начинается переоценка европейской военной истории, в которую решительно вторгаются кочевые, "конные" народы, извергнутые из азиатских степей. Через три десятилетия, в 410 г., произойдет жестокое разграбление Рима готами, предводительствуемыми Аларихом. Конница варваров докажет свое неоспоримое превосходство над регулярными войсками римлян, основу которых составляли пехотинцы. Именно при Адрианополе станет очевидным, что в военном отношении будущее за хорошо обученным конным воином. И именно в этом смысле Адрианополь можно считать началом непосредственной предыстории рыцарства, однако корни его сокрыты в глубинах времени: в истории техники, сакральных представлениях и культах Древнего Египта, Сирии, Персии, а шире - восточных народов. С азиатского Востока, считает Ф. Кардини, явились не только полчища искусных и бесстрашных всадников, повергшие в ужас и трепет жителей Европы, но вместе с ними был занесен как некий прекрасный социальный и культурный идеал образ воителя верхом на коне, защитника людей и повергателя чудовищ, оказавшийся исключительно важным для становления рыцарства и, более того, средневекового христианства и средневекового менталитета вообще. Святой Георгий, святой Мартин или прекрасный Парцифаль, по мнению итальянского исследователя, прямые наследники более древних богов-всадников.

Столь широко показывая глубинную основу рыцарства, он и его само рассматривает не только как западноевропейское, но как общеевропейское и, быть может, даже как почти общемировое явление. Отсюда столь широкие восточные параллели, живой интерес к русской истории, и в частности к такому великолепному памятнику древнерусской литературы, как "Слово о полку Игореве". Ф. Кардини характеризует рыцарство прежде всего как слой воинов-защитников, лишь много позднее трансформировавшийся в довольно широкую и неоднородную внутри социальную группу с определенным набором общественных функций, обязательств и прав.

В книге предпринята попытка показать историю возникновения и развития конного воинства на огромной территории - от Великой китайской стены до стен Рима, от начала первого тысячелетия до н. э. до последних веков существования Римской империи. Для этого привлекаются свидетельства письменных источников, археологический и иконографический материал, значительная научная литература, в том числе работы советских ученых. Ф. Кардини считает, что германцы были прямыми наследниками военно-кавалерийской техники и искусства иранских племен (тезис, нуждающийся, как представляется, в более солидной и всесторонней аргументации, ибо он далеко не бесспорен). Этот ирано-германский комплекс стал своеобразным фундаментом для развития конного воинства Европы, а в дальнейшем и средневекового рыцарства. Особую роль в его распространении сыграли готы, которые во многом определяли судьбу европейской цивилизации в раннем средневековье. Конгломерат племен, довольно быстро исчезнувший со сцены европейской истории, тем не менее оставил память о себе не только в названии знаменитого средневекового архитектурно-художественного стиля - готике, но во многих явлениях и процессах средневековой жизни вообще. Готское наследие - один из существенных корней средневековой цивилизации в Европе.

Жизнь кочевников, варваров, не мыслилась без лошадей, поэтому для этих народов характерно особое, подчас мистическое и сакральное отношение к коню - сокровенному другу, сопровождающему человека и в его земных, и в потусторонних странствиях. Ф. Кардини исследует "культуру лошади". Под этим углом зрения он рассматривает древневосточную, греческую, римскую мифологии, дает интересную интерпретацию шаманских культов разных народов. Его особое внимание привлекает магически-религиозный мир германцев, который он пытается реконструировать на основе эпоса, исторических сочинений раннего средневековья, сводов обычного права той эпохи. Германцы, по его мнению ассимилировавшие и развившие культуру "народов степи", придавали особое значение культу коня, что не было утрачено и при их христианизации. Автор указывает на очень важную связь сакрального отношения к коню с культами огня, металла, оружия и войны, существовавшую у индоевропейских народов, а также у арабов, китайцев и др. У них конь входил в состав прогрессивно развивающегося технического комплекса, соответственно он обладал и высоким сакрально-социальным статусом. Эти воспринятые Европой через германцев традиции сохранялись в течение всего раннего средневековья, а затем органично вошли в систему рыцарских представлений, рыцарского менталитета. Однако утверждение Ф. Кардини, что "ветер степи шумит в древе европейского рыцарства", кажется нам чересчур категоричным. Вопрос о роли восточных влияний в предыстории рыцарства значительно сложнее, чем он представлен в книге итальянского историка. Очевидно, что и взаимодействия германцев и народов степи были не такими прямыми и непосредственными, как это изображается в данном исследовании. Более глубокого и тонкого анализа требует и инфраструктура сакральности, связанной с культом коня у разных народов. Во всяком случае, более доказанным и общепризнанным является мнение о преимущественно византийском происхождении воинов-святых, то есть не о прямом, а по крайней мере косвенном, опосредованном влиянии образов восточных богов-всадников на европейское средневековое сознание.

Очень интересная проблема поднята Ф. Кардини в третьем разделе первой части книги, носящем название "От ватаги к строю". Здесь рассматриваются социальный статус и культ воина-зверя, характерные для поздних варварских обществ. От почти звериного экстаза к организации и дружинному взаимодействию - таким представляется автору путь к предрыцарским военным образованиям, к новому типу воина. Он исследует становление "культуры доблести" и "права оружия", присущих, по его мнению, германским народам. В этой связи подробно освещается формирование боевой и социальной организации германцев, в частности такого института, как комитат, их военная техника.

Военная структура средних веков во многом определялась тем, что происходило в эпоху Великого переселения народов (IV -VII вв.). Автор выделяет три аспекта исследования: варвары на стороне Рима, варвары в Риме и варвары против Рима. Военные уроки варваров не могли быть усвоены погибающим Римом, но победители отчасти впитали культуру античного мира, в том числе и отдельные элементы его военного опыта, однако для будущего рыцарства определяющее значение имело не римское, а варварское наследие, как в военном, так и в идейном и культурном отношениях.

Христианизация варваров, по мнению Кардини, стала важнейшим явлением в средневековой европейской истории. В книге довольно подробно освещается путь к христианству таких германских народов, как вестготы, остготы, франки и др. Автор не просто описывает ход событий, но пытается доказать, что к новой вере германцы приходили через своеобразное совмещение образов своих богов с образом Христа, языческих представлений - с комплексом понятий и чувствований, присущих христианской религии. Этот процесс протекал очень сложно, ибо во многих пунктах христианская доктрина находилась в драматическом противоречии с германскими традициями, в особенности в интерпретации войны и мира, веры и верности. Процесс "совмещения ценностей" шел в течение всего раннего средневековья, и, лишь когда он был завершен, пришло время подлинного зарождения средневекового рыцарства. Однако элементы военной морали германцев, их религиозных представлений прочно вошли в этнос европейского рыцарства.

Христианство, изначально весьма неоднозначно относившееся к войне и воинам, тем скорее должно было изыскивать компромиссные решения в мире, погруженном в стихию непрерывных боевых действий. Выработка собственной теоретически, вернее, теологически обоснованной позиции по этому вопросу диктовалась социальными условиями и необходимостью не только доктринального, но и политического самоутверждения церкви. Меч и крест должны были соединиться в рамках одного учения.

В религиозной полемике II-IV вв. вырабатываются понятия "воинство бога" и "мирское воинство". Начиная с апологетов, "воины Христа" завоевывают все более и более прочные позиции в системе ценностей нарождающегося средневекового мира. Ф. Кардини освещает взгляды на войну таких отцов церкви, как Амвросий Медиоланский и Аврелий Августин, называя последнего "теологом войны", но вместе с тем указывая на неоднозначность его суждении, ибо временами гиппонский епископ высоко оценивал состояние социального и политического спокойствия в обществе, то есть выступал как поборник мира, а не войны. Автор книги заостряет внимание на предложенном Августином разделении войн на праведные, справедливые, и неправедные, несправедливые, и оправдании им войны "во славу господню", что в немалой степени определило развитие социальных и политических идеалов рыцарства и рыцарской этики.

Затем акцент переносится из сферы собственно теологической на область юридическую и конкретно-историческую. В книге анализируется трансформация понятия "защитник веры" от его мистико-религиозной интерпретации до конкретного социального выражения в институте фогства. Показывается роль литургии в формировании новых военных традиций, возникновение нового типа воинов - "святых воителей", а также развитие культа военных святых, над которым возвышается культ мессии-заступника. Собственно, происходит "милитаризация"

Рыцарь сражался ради славы, но не всегда ее приносила только победа. Героическая смерть в честном бою считалась достойным завершением его жизни. Рыцарские идеалы отчасти противостояли этическим принципам, диктовавшимся христианством. Гордыня, провозглашенная церковью главнейшим из смертных грехов, считалась важнейшим достоинством рыцаря. Месть за оскорбление (нередко мнимое) была законом его этики, в которой не оказалось места для христианского всепрощения. Рыцари мало ценили человеческую жизнь, свою и особенно чужую. Они привыкли проливать кровь, и война казалась им естественным делом. Пренебрежение к чужой жизни усугублялось тем, что свой этический кодекс рыцари считали необходимым выполнять только в рамках своей социальной группы. По отношению к другим - крестьянам, горожанам, купцам и им подобным - не было и речи о каком-то "рыцарском" отношении, напротив, грубость, пренебрежение, даже грабеж в таком случае считались у рыцарей "хорошим тоном".

В рыцарской культуре возникает культ дамы, бывший необходимым элементом куртуазности, придававшей исключительное значение любви как чувству, возвышающему человека, пробуждающему в нем все лучшее, вдохновляющему на подвиги. Эта любовь, горячая и земная, но в то же время поэтическая и идеализированная, бросала открытый вызов церковному аскетизму. Она вдохновляла авторов рыцарских романов и трубадуров, поэтов-рыцарей, появившихся в Провансе в конце XI в. В XII в. поэзия поистине становится "повелительницей" европейской словесности. Из Прованса увлечение ею распространяется в другие страны. На севере Франции появляются труверы, в Германии - миннезингеры, куртуазная поэзия расцветает на Пиренейском полуострове.

Любовное служение стало своего рода "религией" высшего круга. Не случайным представляется и то совпадение, что в это же время в средневековом христианстве на первый план выдвигается культ девы Марии. Мадонна царила в небесах и сердцах верующих, подобно тому как дама царила в сердце влюбленного в нее поэта-рыцаря.

При всей своей привлекательности идеал куртуазности далеко не всегда воплощался в жизнь. С упадком рыцарства он становится элементом модной игры. На излете средневековья усиливается моральное осуждение рыцарства, цеплявшегося за чисто внешние проявления этикета, рыцарская честь уступает место выгоде, рыцари подчас превращаются в объект насмешек, а рыцарский роман вырождается в пародию.

Однако лучшие черты рыцарского эпоса и рыцарской культуры были восприняты и переосмыслены последующими поколениями, вошли они и в духовный мир XX века. Образ настоящего рыцаря, пусть даже и весьма идеализированный, остается привлекательным и для наших современников. Думается, что книга Ф. Кардини не разочарует их в этом.

В. И. Уколова

Часть 1

Шаманы, воины, миссионеры

Глава 1 Из глубины времен

Месть кентавра.

О чем мог думать император Валент утром 9 августа 378 г., когда от предместий фракийской столицы пустился в путь навстречу своей судьбе?

В великой спешке покинул он Антиохию, где заключил с парфянами хрупкое перемирие. В Константинополе было неспокойно. Однако ему надо торопиться, чтобы закрыть новую брешь, которую пробили вестготы Фритигерна [2] , угрожающие заполонить всю Фракию.

Предчувствия императора-августа тревожны. Ему известно, что войска устали, в них полно всякого сброда, боевой дух сомнителен, дисциплина оставляет желать лучшего. Знает он также и о том, что к вестготам примкнули отряды остготов, аланов и, конечно же, гунны. На этой выжженной солнцем и пожарами равнине должна была разыграться драма заката Рима. С одной стороны, пришедшие из Сирии арабские всадники под началом одного сармата и иберийские лучники. С другой - скопище ужасных и таинственных обитателей степи. А сам Валент, август, кто он, собственно, такой? Уроженец Паннонии, потомок древних ариев, как и те готы, с которыми ему предстоит сражаться. От римских границ почти не осталось и следа. Варвары повсюду: по ту и другую сторону. Они и впереди - в наступающих ордах, и позади - под знаменами римских легионов и штандартами конницы...

И все же магия имени "римлянин" была такова, что некогда небольшой город на берегах Тибра, набирая мощь на протяжении столетий, постоянно обретал новых сыновей в самых отдаленных уголках мира. И родившийся у Иберийских гор, и увидевший свет в долинах Дуная или там, где начинается великая африканская пустыня, считал себя римлянином. Но что значит быть римлянином, быть императором римлян в наступивший час заката? Валент обращается мыслями в прошлое, но его взору являются лишь призраки поражений. Рим страдал от них на протяжении четырех столетий, с тех пор как его рубежи достигли степи и пустыни. Быть может, поражений в общей сложности было и не так уж много, но каждое из них становилось вехой, неумолимо отмечавшей ход времени. Каждое врезалось в память. Да, общий счет поражений был не так уж велик, но все они наносились одним и тем же врагом, явившимся из безбрежных пространств и неизведанных далей. Враг восстал из таинственной и безмолвной земли - матери кочевников.

При Каррах [3] в 53 г. до н. э. сеющие страх парфянские копьеносцы, поддержанные конными лучниками, используя тактику молниеносной атаки и небольшой собранный из роговых пластин лук, который обладал необычайной пробивной силой, разгромили римскую пехоту и вспомогательную галльскую конницу Красса. Неумолчный мерный гнетущий гул парфянских кимвалов ознаменовал поражение триумвирата.

Рим познал горечь и других унижений. Во время кампании 244 г. император Гордиан III бесславно погиб, император Деций пал в бою с готами на границе с Мёзией в 251 г., император Валериан был взят в плен в 260 г. и подвергнут унижению Сасанидом [4] Шапуром. Император Юлиан, победитель аламаннов в 357 г., погиб, сражаясь с парфянами в 363 г. Теперь же аламанны и франки обрушились на укрепленную северную границу и взломали ее. Число германских и иранских племен, стоявших за Дунаем, опасно росло.

На поле боя близ Адрианополя события развивались с катастрофической быстротой. Казалось, что Валент просто не успевал думать. Императорские лучники поддались на провокационную вылазку противника. Из-за смятения в их рядах готская конница, поддержанная аланами, вторглась в расположение римских войск, "подобно грому, грянувшему с горных вершин", как свидетельствует Аммиан [5], все круша на своем пути. В какой-то момент левый фланг римлян, казалось, возьмет верх и прорвется в самую сердцевину неприятельских войск поставленные в круг колесницы - традиционное укрепление степняков. Но конница не поддержала маневра. Манипулы пехотинцев были зажаты в такие тиски, что воины не могли пустить в ход свои мечи. Римляне гибли под градом сыпавшихся на них стрел. Пыль, дым, слепящее солнце делали стрелы и копья невидимыми, войска охватила паника. Внезапно конница варваров бросилась в атаку с фланга, взломала римские ряды, топча копытами поверженные тела. В тесноте невозможно развернуться и отступить. Можно только бежать кто куда, побросав оружие. За спиной стук копыт, горячее дыхание разъяренных коней его ощущаешь затылком,- свист вражеских стрел и копий, угрожающе пролетающих над самой головой.

Какие мысли мелькали тогда в головах обезумевших от страха солдат? Быть может, возникали образы, внушаемые той или иной религией? Фракийский бог-всадник, юный и бесстрашный Гор, побеждающий Сета [6], Митра [7], торжествующий над темными силами, галльская Эпона [8]- все эти божества космополитического пантеона римского воинства в ту сумеречную эпоху, какой был IV в., все они были всадники. Их лютый враг - пеший. И гибнущий солдат уже в плену мрачных предчувствий. В отчаянии мерещится ему, что смерть - кара за грехи, что он проклят и раздавлен самим богом. Вот он - юный бог верхом на коне, в клубах пыли и сиянии солнца, словно осененный нимбом славы. Бог явился из степи, чтобы уничтожить пешего солдата. На умирающего легионера нисходит прозрение - будущее не за Римом. Недра Азии исторгли этих божественных чудовищ, этих ужасных богов. Такова месть, которую творит кентавр.

Валент мечется в толпе, карабкается по горам трупов. Он уже бессилен что-либо сделать. Батавы - вспомогательный резерв - разбежались кто куда. Один за другим дезертируют офицеры. Сражение превратилось в беспощадную бойню. Римляне падают на землю, даже не пытаясь защищаться. Они не могут предугадать, откуда обрушится на них смертельный удар.

Безлунная ночь положила наконец предел катастрофе. Валент куда-то исчез. Считают, что он погиб на поле брани. Тело его так и не было найдено.

Весть из Адрианополя вызвала в Риме бурную реакцию со стороны общественного мнения. Всеобщее замешательство и растерянность сменились вскоре, как всегда в подобных случаях, жаждой найти виновного. Христиане, ортодоксально настроенные и ариане, и язычники - все обвиняли друг друга. Во всяком случае, поражение, которое потерпел император-арианин от варваров, исповедовавших ту же веру, предвещало закат римского арианства [9] как такового. Подобного рода ересь впредь приличествовала только варварам. Положение ариан и союзников-федератов как бы уравнивалось. И те и другие оказались как бы на полпути между римским и варварским миром.

Своим успехом среди варваров арианство было обязано близостью к природе, в нем было не так много отвлеченностей, как в других верованиях. Арианство не слишком далеко ушло от древних языческих корней и было близко некоторым формам родоплеменной обрядности. В какой-то момент даже казалось, что на волне энтузиазма и чувства облегчения, вызванного успехами Феодосия [10], которого Грациан избрал восприемником тяжкого наследия Валента, споры между язычниками и христианами утихли. Казалось, те и другие примирились перед лицом опасности, нависшей над родиной.

Феодосии, собрав остатки восточной армии, сумел очистить Мёзию. Памятуя об адрианопольской катастрофе, он повел себя осторожно; в отношении готов им применялась двойственная тактика: он проводил политику устрашения варваров, пользуясь славой непобедимого вождя, силу которого уже довелось испытать сарматам, и в то же время играл роль их покровителя. "Любящий готский род"так называл его Иордан [11], излагавший историю с точки зрения гота.

Феодосии усвоил и военный урок Адрианополя. В армии он усилил конницу и отряды лучников. Вегеций, чьи сочинения проникнуты христианским духом, полагал, что Адрианополь стал началом исчезновения тяжеловооруженной римской пехоты. Из панегирика, написанного язычником Пакатом, нам известно, что в армии Феодосия служили готы, аланы, скифы, гунны. Это свидетельство заслуживает внимания. Правда, не следует забывать о неточности употребления всех этих этнических терминов. Римскому христианскому автору Вегецию, однако, не нравилось, что Феодосии желал всех воинов наделить добычей, большая часть которой, по его мнению, причиталась римским легионерам. В приеме на службу наемников-варваров он усматривал непоправимую ошибку. Язычники же, Фемистий или тот же Пакат, считают Феодосия примирителем всех народов, видят в нем друга человеческого рода, в его действиях усматривают новый и соответствующий духу времени способ управления империей римского народа. По мнению язычников, то был верный способ установить связи между новой империей, где господствовало христианство, и традициями золотого века Рима. Напротив, христиане, одержав победу внутри империи, с трудом переносили тяжесть поражений даже тогда, когда система была в состоянии подсластить их горечь, а имперская дипломатия готова превратить поражения в победы. Амвросий [12]- "совесть" сначала Грациана, а затем и Феодосия- взывал к христианам, призывая их поддерживать империю, усматривая в том промысел божий, позволивший церкви завоевать мир. Адрианопольское поражение потрясло общественное мнение. Благодаря ему возродилось древнее гражданское чувство. Оно заставило христиан, по крайней мере часть из них, осознать наконец опасность, которая нависла над империей, и тот факт, что судьба Рима и христианства теперь слились воедино.

Не следует думать, что все сказанное выше - очередная неуклюжая попытка поднять на щит так называемую "батальную историю". Все эти попытки неприемлемы сами по себе, в данном же случае они и бесполезны. Можно сделать два наиболее веских вывода: несчастье 378 г. вовсе не знаменовало собой наступление необратимой военной отсталости Рима перед лицом варваров, как это было принято считать несколько десятилетий назад; более никто не верит разговорам некоторых историков о том, будто Адрианополь означает крушение империи. Процесс перестройки ее структуры начался раньше Адрианополя и продолжался после него. Более того, это поражение для римского общества стало отрезвляющим ударом, не лишенным положительных последствий.

Обратимся к первому из выводов. Второй вряд ли нуждается в пояснениях. В работах по военной истории средневековья, по праву считающихся уже классическими, Адрианополю отводится роль начального или даже в известном смысле причинного события, которая в истории религии того же времени принадлежит, например, Миланскому эдикту 313 г. [13] (мы оставляем за пределами нашей работы дискуссионные вопросы, связанные с этим событием) или же, если сравнивать с политической историей, низложению Ромула Августула [14]. Все эти даты - символические точки отсчета. Их цена нам известна - они всего лишь своеобразные условные указатели на пути истории. Поражение Валента не означало окончательного разгрома пехотной армии, разогнанной кавалерией. Конница была как с той, так и с другой стороны, а у варваров также имелась пехота. Римляне потерпели поражение в результате стечения целого ряда обстоятельств. Известную роль сыграла и случайность - успешная атака готско-аланской конницы была предпринята отдельным отрядом, вступившим в бой в самый последний момент, неожиданно даже и для самого Фритигерна,- немаловажно и то, что римская пехота утратила дисциплину и устала от почти непрерывных сражений.

В некоторых научных работах встречаются утверждения, что предположение, будто эпоха рыцарства берет начало в IV в., и прежде всего с Адрианополя,это довольно опасное заблуждение.

В свете подобной категорической оценки наши размышления, касающиеся истоков средневекового рыцарства, чьи корни, как мы считаем, именно в Адрианополе, могут показаться возвращением к идеям, которые уже давно отжили свой век. Тем не менее нам кажется, что крайняя осторожность необходима и при опровержении представлений, которые еще вчера были традиционными. Те же исследователи, которые решительно заявляют, что говорить, мол, о начале средневекового рыцарства до наступления эпохи Меровингов - Каролингов [15] не имеет никакого смысла, вдруг начинают испытывать потребность всмотреться в даль времен и посвятить немало интереснейших наблюдений военно-технической "предыстории" рыцарства, обратиться к археологии, культуре народов степи и древнейшим этапам развития конного воинства. При этом они, правда, подчас проявляют склонность более подчеркивать то, что отличает их от западных "преемников", чем то, что их объединяет.

Такого рода суждения и, следовательно, целесообразность или нецелесообразность использовать Адрианополь для их доказательства качественным образом отличаются от тезиса, который мы намерены здесь развернуть. Да, мы могли бы согласиться с тем, что касается соображений этих исследователей насчет тактического и стратегического значения Адрианополя, а также и с оценкой, которую они дают техническому оснащению воина-всадника того времени. И все же имеется один крупный и неоспоримый факт: военная история поздней Римской империи со всей драматичностью свидетельствует, что с этого момента способ ведения боевых действий и экипировку римлян в сравнении с таковыми у степных народов необходимо было изменить и что эти вынужденные изменения имели принципиальное значение для будущего. Однако, несмотря на неоспоримый технический прогресс, они все еще не носили характер качественного переворота в ведении войны вообще. О нем можно говорить лишь после того, когда снова, но уже на ином качественном уровне, пришло время массового использования пехоты, когда было изобретено огнестрельное оружие, то есть речь идет о двух последних столетиях средневековья. Имеется и другой неопровержимый факт: хотя, объективно говоря, Адрианополь и не был катастрофой, но именно так его восприняло тогдашнее общественное мнение. Ошибки в оценке того или иного исторического события, которые допускают современники, во всяком случае, более показательны и интересны, чем суждения далеких потомков, основывающих свой приговор на точных критических изысканиях.

"Великий ужас", объявший Рим сразу же после 9 августа 378 г., древние историки охотно сравнивают с тем огромным трагическим потрясением, которое испытали римляне после разграбления их города в 410 г. Аларихом. Сравнения обычно делаются для того, чтобы лучше понять происходящее. В римской истории не было военного поражения более тяжкого, чем нарушение неприкосновенности померия - городской черты Рима. Посягательство на эту черту ломало вековой порядок, вдребезги разбивало равновесие античного космоса, "социальным" центром которого в течение многих веков был Рим, настежь распахивало дверь, за которой была пропасть. Вот почему сама возможность подобного сопоставления двух событий представляется нам симптоматичной. До трагедии 410 г., превосходящей обычные несчастья, к которым римляне уже давно привыкли, не было в римской истории ничего, что могло бы сравниться по своей зловещей значимости с Адрианополем. Доказательством тому служит тот факт, что в связи с Адрианополем римляне вспоминают злополучный день битвы при Каннах [16], от кровавого призрака которого тщетно пыталась избавиться их коллективная память.

Само по себе поражение при Адрианополе, быть может, и не было событием вселенского масштаба. Но велико было его значение как символа повторяющегося несчастья, подтверждения бессилия Рима, неспособного уже подняться вверх по наклонной плоскости, стремительно ведущей к гибели. Кроме того, Адрианополь же был последним и самым кровавым в череде поражений, обрушивавшихся на Рим на протяжении IV столетия. Поражения терпела "непобедимая" армия империи. Били ее пришедшие с Востока кочевники. Поражения вынуждали римское воинство менять свой облик, "обращаться в варварство", отказываться от монолитных квадратных легионов, приобретая черты чуждые и безобразные (не только во внешнем и эстетическом смысле, но лишенные столь привычного для римлян порядка, то есть без-образные.-Ред.) по мнению тех, кто все еще рядился в тогу ревнителей древних традиций квиритов [17]. Адрианополь стал той каплей, которая переполнила кубок, наполненный до краев несчастьями. И в этом смысле он - мера целой эпохи. В этом же самом смысле он и по сей день остается точкой отсчета в размышлениях историка, чья цель исследовать не столько непосредственный процесс возникновения, сколько истоки и корни средневекового рыцарства.

Далеки эти корни. Они уходят в глубь истории техники и истории ментальности. Наверное, так сказали бы мы, если бы придерживались обветшалой дихотомии в изучении истории. Но постараемся отойти от нее. Наша цель заключается в том, чтобы попытаться выработать действительно единый общий подход к проблеме. Парфянин, "подлый и злобный", каким ощущает его вся "классическая" эпоха начиная с великого греческого историка Геродота, парфянин, атакующий исподтишка и стремительно исчезающий за горизонтом на мчащей галопом лошади, обрушивающий на преследователей град смертоносных стрел; парфянин и сармат, закованные в стальные латы (лучшего качества и закалки, чем были у римлян),- вот кто одержал победу. Пресветлый и божественный символ величия при совершении триумфальных шествий, конь окончательно переходит в разряд залитых потом и кровью средств, при помощи которых обеспечивается вполне конкретный перевес над силами противника во время сражения. Конь был известен греко-римской религиозности как животное и солярное [18], и хтоническое [19], героическое и погребальное. В коллективных представлениях надвигающегося железного века он все более приобретает сотерические [20] и внушающие страх черты reitende Gotter (бога-всадника.Ред) германцев, сливаясь с образами скачущих верхом выходцев с того света, участников мистерий, родина которых Древний Египет, Сирия и Персия.

На протяжении нескольких столетий человек Запада будет испытывать восхищение и страх при виде князей войны, восседающих на крупных и сильных животных. Прежде он отдавал должное их изображениям в языческих захоронениях на вересковых пустошах Севера. Теперь - возносит их на алтарь, превратив в св. Георгия и св. Мартина. Юный и наивный Парцифаль, заслышав из из глубины дремучего леса звон рыцарского оружия, на первых порах полагает, что все это бесовское наваждение. Но затем, увидев воинов-всадников во всем их великолепии и могуществе, проникается уверенностью, что перед ним ангелы, посланные самим господом. Он падает ниц. Парцифаль обожествляет их и в то же время постигает свою собственную сокровенную сущность и призвание, перевернувшее всю его жизнь. Юный Парцифаль силами души и тела ответствует на мощный зов архетипа. Откликается на этот зов и его мать, повиновавшаяся своему духовному опыту и разделившая священный трепет сына. В смятении обняла она свое дитя, оплакивая его: "Верю, ты видел ангелов, о которых стенают люди, ибо смерть настигает всякого, к кому прикоснутся".

Этот пример взволнованного и острого религиозного переживания, христианского всего лишь на поверхностный взгляд,- ключ, раскрывающий перед нами превосходство средневекового рыцаря над людьми той эпохи. Но ключ этот, чтобы правильно его употребить, следует повернуть в замке не только социальной, военной и технической истории, но и истории ментальности, если угодно - психологической истории, способной представить нам человека того времени. Кретьен де Труа [21], тяготевший к достоверности, хотя и своеобразный толкователь XII воинственного и землепашеского столетия, имел свои критерии, свои ментальные, не в меньшей степени, чем материальные, структуры. Его герой, прекрасный и внушающий страх, ангелоподобный и одержимый бесом рыцарь, спаситель и погубитель,- отражение повседневного опыта того времени, равно как и коллективной памяти, составлявшей основу этого опыта и его формирующее начало.

Бросим же взгляд и мы на предысторию того, как формировалось превосходство человека-всадника. Прежде проследим, как оно складывалось на азиатском Востоке, а затем перекочевало на европейский Запад. Сначала необходимо выяснить его первоначальные характерные черты, так сказать, на техническом уровне. Нам нужно составить себе представление о конкретной основе, чтобы перейти в дальнейшем к наблюдениям над религиозными представлениями и мифами. Наконец, мы увидим, как параллельно или одновременно с ростом значения боевых действий кавалерии меняет свое название, форму, качество и связанную с ним идеальную ценность оружие. Правда, это всего лишь некоторые аспекты проблемы, в действительности гораздо более сложной, чем принято обычно думать. Что ж, наши размышления по необходимости фрагментарны. Но хотелось бы верить, что в конечном итоге цель, поставленная нами, будет достигнута. В дальнейшем на этой основе можно будет перейти к более широкому исследованию средневекового рыцарства. Пока же заключим, что для своего времени рыцарь был необычайно надежно вооружен. Это воин, обладающий авторитетом, который он снискал себе благодаря отличной воинской выучке и тому, что принадлежал к группе избранных. Конный воин символизировал героико-сакральные ценности, связанные прежде всего с победой над силами зла, а также с целым комплексом верований, относящихся к потустороннему миру, путешествию в царство мертвых и бессмертию души.

Меж двух стен.

Наше повествование начинается в безграничных просторах степей и пустынь, раскинувшихся между Дунаем и Желтой рекой в Китае. Представьте схематический план геоисторического развития Евразийского континента: четырем сторонам света соответствуют четыре неподвижных монолитных массива. В силу своеобразного оптического обмана они выглядят малодоступными и изолированными. Но это только на первый взгляд. Итак, на севере - непроходимая тайга и негостеприимные пространства ледяного безмолвия. На западе - Римская империя. На востоке - Китайская империя. На юге - Персия, связующее звено между двумя империями. По территории Персии проходят великие караванные пути, совершаются великие переселения народов, передаются религиозные культы. В центре этого исторического космоса огромная пустынная территория - ковыль, камень, песок. На этих просторах обитают гордые кочевые народы - охотники, пастухи, скотоводы, воины. Здесь царство лошади.

С опаской взирают оседлые народы, земледельцы и ремесленники, обладающие высоким уровнем организации и острым чувством государственности, на подвижные, как морской прибой, племена "варваров", жителей пустынь. Желая оградить себя от опасной стихии, они сооружают стены-волноломы. В легенде об Александре, замкнувшем за железными воротами чудовищные орды Гога и Магога [22], выразился вековой страх и такое же извечное стремление оседлых народов, привыкших к упорядоченной жизни, поставить под контроль грозную непоседливость кочевников, в любой момент готовых двинуться в путь. Причины тому самые разные: продолжительная засуха, междоусобицы, мор. Солнце опалило пастбища, начался падеж скота - этого достаточно, чтобы толпы обнищавших, впавших в отчаяние, изголодавшихся пастухов появились вдруг возле рубежей, за которыми простираются тучные нивы, прекрасно орошаемые поля. Голодная свирепость бедняков всегда выглядит безумием, недостойным человеческого звания, в глазах тех, кто живет в достатке и вовсе не намерен поделиться с другими собственным благополучием. Два разных вида жестокости - вооруженное насилие кочевников и гражданский эгоизм оседлых - пришли в столкновение.

Оседлая цивилизация - это города, дороги, государственный аппарат, более разнообразное и полноценное питание, крепостные стены, пехота. Цивилизация кочевников - стойбища, тропы, племенная солидарность, невозможность наесться досыта, главным образом белковое питание и животные жиры, бесконечные расстояния, тесное общение с животными, и прежде всего с лошадью. Мирным и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются людьми жестокими, скрытными, асоциальными, бесчеловечными, у них нет веры, они жертвы мрачных адских культов. В глазах кочевников оседлые безвольны, изнеженны, растленны, крайне сластолюбивы, в общем - недостойны тех благ, которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли в руки более сильного. Железные врата Александра всего лишь легенда. Вполне документирована история римского оборонительного вала (limes et valla} и Великой китайской стены В пределах этих фортификационных сооружений и находится особый мир. Но несмотря на кажущуюся монолитность, он переменчив. Этот мир иранских и азиатских кочевников имеет свою нищенскую экономику, свои исполненные гордости традиции, свою шаманскую культуру, свое причудливое отношение к более рафинированной цивилизации. Она их манит, но в то же время вызывает презрение.

Над этим текучим миром, где царствуют лошадь и шаман, только сейчас понемногу начинает приоткрываться завеса времен, и прежде всего благодаря археологическим находкам - оружию, драгоценной утвари, останкам людей и животных, конской упряжи, шумовым инструментам, которые обладали якобы магической силой.

С IX-VIII вв. до н.э. Европа начинает проявлять интерес к народам-всадникам, расположившимся в бассейнах Вислы и Днепра. По другую сторону великого степного и пустынного моря по направлению к Китаю волнуются беспокойные монголо-тюркские племена. Вся жизнь их связана с неустанным перевозом с одного места на другое войлочных юрт. Они гонят пред собой в направлениях, определяемых чередованием времен года, стада лошадей, овец, коз, ослов и верблюдов из долин в горы или наоборот. Разбойники, охотники, колдуны. Они вооружены роговым луком, тонкие стрелы, пущенные из него, обладают чудовищной пробивной силой. Кроме того, у них на вооружении копье и меч. Умелые металлурги, они научились выплавлять из драгоценных металлов и сплавов удивительные фигурки животных, схлестнувшихся в схватке.

Оседлые народы, живущие по противоположным берегам великого степного моря, покрытого травами и каменистыми россыпями, испытывают ту же тревогу. Но эллины - наследники Гомерова восхищения чудесными конями, которыми поэт населил "Илиаду" и "Одиссею", троянцами - "укротителями лошадей", Фракией "кормилицей лошадей", Фессалией - легендарной родиной человеко-коней. Побережье Черного моря и южная зона Балкан - западный берег степной культуры. На восточном ее берегу китайские хронографы ханьской эпохи с растущим беспокойством всматриваются в передвижения кочевников, которых охватило какое-то таинственное волнение. Их орды вступают в столкновение, угрожают уничтожить друг друга, пытаются уже пересечь рубежи Китайской империи. Великая стена, воздвигнутая в конце III в. до н. э., соединяет непрерывной линией пограничные укрепленные пункты. Но сдержать натиск кочевников, как оказалось, стена не помогла.

Необходимость борьбы с кочевниками привела китайский двор к сближению с тохарами, чей язык был индоевропейским. Благодаря тохарскому влиянию китайцы отказались от использования боевых колесниц, приняв на вооружение легкую кавалерию. Тохары под давлением кочевников оставляли насиженные места и переселялись в Бактрию. При посредничестве тохаров Китайская империя смогла установить контакт с миром, который ранее был ей неведом: она открыла для себя эллинизированный Иран. Быть может, от жителей Ферганской долины в верховьях Сырдарьи китайцы приобрели познания в виноделии, им стали известны новые корма для лошадей и новые их породы. Частично китайцам удалось усвоить этот опыт.

Парфяне также испытывали беспокойство: на их северо-восточной границе кочевники пришли в движение. Миграция тохаров, согнанных со своего места кочевниками, на первых порах привела к изгнанию саков, тоже кочевников, обитавших к северу от Амударьи. Аршакид[23] Фраат II (ок. 138-128 г. до н.э.) был вынужден принять беспокойных переселенцев как гостей. Он использовал их в качестве наемников. В военном отношении эти миграционные потоки дали неожиданно важный результат.

Тактика ведения боя, известная до I в. до н.э., претерпела подлинную революцию. На западе парфяне и сарматы стали применять тяжелую кавалерию. Всадник и его конь были теперь закрыты латами. Высокий остроконечный шлем защищал голову конного воина. Атакующее оружие - длинное тяжелое копье и меч. Ряд вооруженных таким образом конных воинов сминал толпы легковооруженного противника. Сарматы без особого труда разбили скифов в черноморских степях, парфяне остановили наступление римских легионов, отбросив их от Тигра и Евфрата.

Императорский чиновник, посланный для переговоров к тохарам, рассказал императору Ву-ди (Wu-ti) (140-87 до н.э.), что в стране Та-юань есть "добрые боевые кони, ведущие свой род от небесных лошадей, ибо кровавым потом потеют они". Происхождение небесных лошадей описано следующим образом:

"В царстве Та-юань высокие горы. На их склонах пасутся кони, которые не даются в руки. Поэтому сгоняют кобылиц и оставляют у подножия, чтобы совокупились они с жеребцами, сходящими с горных круч. От них и рождаются жеребята, потеющие кровавым потом. Их называют небесными". Император повелел доставить во что бы то ни стало жеребцов из Та-юаня и вывести в Китае породу "небесных лошадей".

В интересе, который Сын Поднебесной проявил к Фергане, заметен элемент магии. От "небесных лошадей" китайский император ожидал собственного бессмертия. Но заботило его не только это. Он искал и практической выгоды. Конкретно: император стремился к достижению военно-политического превосходства. Укрепление стены, поддержание на должном уровне легкой кавалерии и конных лучников - вот круг его забот. Кроме того, он хлопотал и о новой, тяжелой кавалерии, составленной из наемников-кочевников, только что поступивших на службу в китайскую армию. Тяжеловооруженные конные воины применяли длинный обоюдоострый меч, длинное копье. У них было стеганое седло, благодаря которому можно уверенно удерживать равновесие при обращении с оружием. Эта новая кавалерия вскоре превратилась в непобедимую. Затем она стала закрытым для посторонних образованием. Конные воины гордились своей избранностью.

По этой причине и в это время "небесные лошади" перестают быть достоянием легенды. Тяжеловооруженному воину нужен был конь, в котором скоростные качества сочетались бы с силой, необходимой в атаке и обороне, чтобы выдержать встречный натиск. Туземная китайская лошадь, быть может происходившая от дикой лошади Пржевальского и имевшая короткую шею, короткие конечности, низкую бабку, мало подходила для этой цели. Низкорослая и недостаточно выносливая, медлительная и нестойкая, она не выдерживала никакого сравнения с сильной и выносливой лошадью гуннов. Поэтому в китайском войске на смену туземной пришла новая порода, судя по всему, та самая "небесная лошадь", о которой столь много говорили. Долгое время считалось, что ее следует относить к "западным" породам. Однако характерные особенности указывают на сходство этой лошади с нынешними туркестанскими скакунами. Первые экземпляры новой породы были импортированы в Китай где-то около 116 г. до н.э. Они были родом из парфянских конюшен. Высокие, сильные, мощные, эти лошади вполне соответствовали новым требованиям. Что касается доспехов, то китайским конным воинам тоже пришлось позаимствовать иранские образцы, сочетавшие кожу и металл.

Таким образом, Китай получил от "народов степи" как дар тяжелую кавалерию. Монголо-тюрки заставили китайцев создать новый род войск, парфяне предоставили образец для подражания, "страны Запада" поставили соответствующую породу лошадей. Прошло несколько столетий, и снова Персия, где Аршакидов сменили Сасаниды, преподала урок Римской империи,- урок, который заставил римлян тоже взять на вооружение тяжелую кавалерию. Перед нами пример параллельного развития одной и той же военной доктрины: одновременно двумя оседлыми цивилизациями, китайской и римской, взят курс на оборону. Главное - защитить себя от набегов кочевников. Для этой доктрины характерны два важнейших момента: создание пограничных оборонительных сооружений и формирование отрядов тяжелой кавалерии.

Тем не менее возникновением средневекового рыцарства Запад обязан не только парфянам, но прежде всего иранским народам, находившимся к северу от Кавказа - скифо-сарматам. Благодаря их всепроникающему влиянию, распространявшемуся по всем уровням, которое они оказали на восточных германцев, в особенности на готов, средневековая военная структура запечатлела в себе только им одним свойственный оригинальный облик. Нет сомнений, что это особенно проявилось на техническом уровне. Однако нам представляется, что это утверждение применимо и к сфере духовного влияния.

С VIII-VII вв. до н. э. фракийские племена, обитавшие в районе Трансильвании, Восточных Карпат и Черноморского побережья, обретают организационную стабильность. В их культуре уже заметны следы первых нашествий воинственных кочевников - предшественников скифов, тех самых "доящих кобылиц", о которых упоминает Гомер. Их следы - орнамент на ювелирных изделиях, предметы шаманских культов. Высказывалось предположение, что это наследие киммерийцев. Однако, опираясь на Геродота, можно полагать, что в VI в. до н. э. это уже были агафирсы, скифское племя, которое основательно смешалось с фракийцами.

В IV-III вв. до н. э. балкано-дунайский регион подвергся нашествию кельтов, применявших в сражениях конные колесницы. На это указывают главным образом находки в Галиции и Бессарабии. Греки, малосведущие во всех этих перемещениях и смешениях народов, полагали, что население Северной Фракии, откуда нередко к ним шел приток рабов, относится к двум родам - дакам и гетам. Но даки и геты занимали более обширную территорию, от среднего течения Дуная, Вислы до Днестра и даже несколько далее. И те и другие говорили на общем фракийском языке, хотя и испытывали влияние культуры кочевого народа - скифов. Происходившие от иранского корня скифы оказывали сильное воздействие на фракийцев, перенявших у них немало военных приемов, научившихся, например, стрелять из лука не сходя с коня. Фракийцы отчасти заимствовали и религиозные обряды скифов: так, они доводили себя до состояния экстаза, вдыхая дым сжигаемой конопли. Скифы также передали гето-дакам свои верования, основа которых была иранской и в которых особое место занимала идея бессмертия. От скифов же гето-даки узнали о железном оружии. Но геты поддерживали контакт и с сарматскими племенами - языгами и роксоланами. От них, вероятно, они научились использовать отряды тяжелой кавалерии, атаку которых готовили и поддерживали лучники. Овидий был бы наверняка поражен стойкостью и быстротой гетских коней не меньше, чем ловкостью гетских лучников [24].

Итак, скифы в определенный момент оказались двигателем прогресса в беспокойном понтийском и закавказском мире. Первое тысячелетие до н. э. ознаменовалось появлением в степях между Дунаем и Уралом скифских племен. Они пришли с территории, находящейся где-то на границе Европы с Азией. Породнившись с киммерийцами, скифы вскоре вытеснили их из района обитания. Живя в азиатских степях, скифы овладели двумя главными искусствами: верховой ездой и обработкой металлов. В последнюю четверть VIII в. до н. э. скифские племена продвинулись в Анатолию, заполнив ее территорию от границ с Ассирией вплоть до Лидии и Фригии. К середине следующего столетия они уже растеклись по территории северо-западного Ирана. Потерпев поражение от мидийцев, скифы были вынуждены отступить на север и обосноваться в регионе, который затем на протяжении нескольких столетий славился как страна гордых всадников. Это Кубань, расположенная между Северным Кавказом и Азовским морем.

И по сей день огромные курганы скифских вождей свидетельствуют об их богатствах, основную часть которых составляли умело обработанные металлические изделия. У скифов были великолепные лошади, тучные стада. Скифский костюм полностью соответствовал образу жизни народа, значительную часть времени проводившего верхом на коне: долгополый облегающий кафтан, широкие шаровары, застегнутые у щиколотки, удобные сапожки. Этот костюм заимствовали парфяне и китайцы, как только в их армии появилась кавалерия. Своей вершины скифская цивилизация достигла в VI-III вв. до н.э. в районе нижнего течения Днепра, Буга и в Крыму. Но влияние скифов было намного шире и распространялось на соседние народы вплоть до Дуная, Закавказья и Сибири. На столь обширном пространстве кони, упряжь, оружие, украшения были скифскими. Через Дунайский бассейн, нижнюю Мёзию и Трансильванию скифы вступали в контакты с кельтами, иллирийцами, македонцами.

К сожалению, и по сей день мы продолжаем смотреть на храмы, народы и страны сквозь кривое стекло эллинской "классики", для которой скифы всего лишь бесчеловечные варвары, страна их - мрачное и туманное место рождения таинственных сказаний. Киммерийцы "сторожили" вход в царство теней. Колхида - край колдунов и колдовского зелья. Одним словом, Меотийское болото [25]. Однако мы воздадим должное богатой и гордой скифской цивилизации, стране отважных конных воинов, гениальных ювелиров и шаманов - провожатых в царстве мертвых.

Что касается истории материальной культуры, то должно быть ясно искусством верховой езды мы обязаны скифам. Сосуд, найденный в Чертомлыкском кургане в районе нижнего течения Днепра и хранящийся ныне в ленинградском Эрмитаже, датируется первым-вторым десятилетием IV в. до н.э. На нем изображены скифы, ухаживающие за лошадьми. Работа мастера столь тщательно передает малейшие подробности, что ее приписали греческим мастерам. Кое-кому даже показалось, что на нем видно не только седло, но и самое раннее изображение стремени, хотя и особого типа: стремя, предназначавшееся лишь для того, чтобы вскочить на коня. Подобное прочтение чертомлыкской находки давно уже отвергнуто специалистами. Теперь они пришли к выводу, что первое изображение стремян найдено в Индии и относится ко II в. н.э. Нам же хочется лишь подчеркнуть: мастерство скифов, скотоводов и конных воинов, - это неопровержимый исторический факт.

Изучение предметов, обнаруженных в погребениях, дает основание предположить, что уже к V в. до н.э. скифы вступили в полосу экономического упадка. Само собой разумеется, подобные выводы следует принимать с изрядной долей осторожности. Прежде всего следовало бы удостовериться, что имеющиеся в нашем распоряжении археологические находки достаточны для воссоздания общей картины того времени. Но удостовериться в этом практически невозможно. Кроме того, не повредила бы и уверенность в том, что гипотетическое уменьшение значимости и ценности обнаруживаемых в курганах предметов действительно было вызвано наступившим обнищанием. А может быть, это вызвано изменением обычаев, например культурными нововведениями? Как бы то ни было, если согласиться с гипотезой обнищания, основанной на списке археологических находок, то можно предположить, что причиной послужили войны, которые вел против скифов персидский царь Дарий I. В следующем столетии экономическое процветание, поддержанное экспортом зерна, возобновилось. Однако на горизонте показался народ, брат и недруг скифов,- сарматы.

Они тоже кочевники, иранского рода и племени, также говорившие на иранском наречии, родственники киммерийцев и скифов, отчасти смешавшиеся с меотийскими племенами, о чем свидетельствует, правда проблематичная, гинекократия [26]. На запад их теснили шедшие буквально по пятам азиатские племена. Сарматский авангард, по всей вероятности, составляли языги, первоначально обитавшие в районе, имевшем выход к Азовскому морю, о чем свидетельствуют источники, использованные Аммианом Марцеллином. Изгнанные оттуда, языги в течение первой четверти II в. до н.э. заселили степи, расположенные между Доном и Днепром, и несколько продвинулись на запад. Их первыми назвали весьма неопределенным именем: сарматы.

Причиной похода на запад, точнее его было бы назвать отступлением с востока, было, вероятно, появление на территории нынешней южной России новой волны ирано-язычных кочевников, сарматов, где-то на исходе II в. до н.э. Страбон [27], вторя традиционным взглядам, отождествляет две ветви одного племени, которое появилось в степях к северу от Кавказа, западную и восточную.

Первая ветвь, ведомая роксоланами, шла по следу языгов и осела между Доном и Днепром. Вторая, состоявшая в основном из аорсов и сирахов, остановилась между Доном, Азовским морем и Каспийским побережьем Кавказа. Наконец, с I в. н.э. римские наблюдатели, с растущей обеспокоенностью следившие за коловращением варварских народов, отмечают появление самого известного среди так называемых сарматов народа - аланов. Из китайских источников известно, что они вышли из района, примыкающего к Аральскому морю, следовательно, хозяйничали на "шелковом пути". В своем движении аланы сметали прочие племена, среди них - аорсов. Они вплотную подошли к каспийско-кавказским степям. Вероятнее всего, аланы были близкими родственниками тохаров. Можно предположить, что прийти в движение заставили их те же события, которые со второй половины II в. до н.э. вынудили некоторые степные племена потеснить соседей, а китайских императоров строить укрепления и обзаводиться тяжелой кавалерией. Северные иранские племена двинулись на запад. Среди них были и аланы.

Между I-II вв. н.э. аланы пытались проникнуть на юг от Кавказа, совершая экспансию в район римской Патрии и Каппадокии [28]. Путь, по которому они пришли в Каппадокию, пролегал по территории нынешнего Азербайджана и до сих пор еще называется "аланским перевалом". Быть может, под воздействием их динамизма роксоланы поглотили языгов. В результате этого слияния они превратились в реальную угрозу для дунайских рубежей Рима. Опасность объединения сарматов с даками и бастарнами (германским племенем) возникла во второй половине I и просуществовала в течение II в. Начиная с Марка Аврелия многие римские императоры включали в свою титулатуру и наименование "сарматский". Это означало лишь одно - все их победы над степными народами были в действительности иллюзорными и недолговечными.

Из всех сарматов историки Рима выделяли аланов, говоря об их воинственности, отмечая их "жестокость" (оценка, как известно, весьма субъективная...), чрезвычайную эффективность их тяжелой кавалерии. Именно конный воин, "катафрактий", называемый также "контарием" или "клибанарием", в период поздней античности и раннего средневековья оказывал влияние на военную историю Рима, Византии и Западной Азии. Катафрактий были облачены в куртку-колет, обшитую пластинами наподобие рыбьей чешуи. Пластины делались из железа или бронзы, иногда они могли быть роговыми или кожаными. Колет облегал тело и был достаточно эластичен, не стеснял свободу движений. На голову катафрактий надевал высокий остроконечный шлем.

Происхождение этих доспехов неясно. Одни исследователи считают, что они появились около IV в. до н.э. среди земледельцев Хорезма, вынужденных защищаться от кочевников-масагетов. Куртка из металлических или кожаных пластин должна была спасти их от стрел. Страх земледельца перед лучниками пустынь, действительно, убедительная причина, чтобы эта в общем-то не очень удобная куртка стала пользоваться огромным успехом. Данную гипотезу, кажется, подтверждают находки из могильников нижнего течения Сырдарьи. Другие исследователи полагают, что доспехи первоначально появились в Бактрии. Есть, правда, специалисты, которые утверждают, что доспехи были созданы азиатскими народами в связи с появлением в их пределах македонских фаланг. В любом случае на Запад эти доспехи попали вместе с кочевниками-сарматами.

Оружие катафрактия - длинный тяжелый меч и контос - длинное копье, которое можно было пустить в ход только двумя руками сразу. Удивительно, каким образом катафрактий сохранял при этом равновесие, не имея стремян и лишенный возможности пользоваться поводьями. Как мог он удержаться в седле? Эта эквилибристика поражала и римлян. Несомненно, она была результатом продолжительной и упорной тренировки воина и его коня. Требовалось такое тесное взаимодействие между конем и всадником, при котором конь подчинялся только голосу и коленям воина. Но существует и предположение, что в иранской технике верховой езды и упряжи было нечто, что могло заменить стремя и обеспечивало равновесие всадника. Нам ничего не известно об этом. Римские источники молчат. Мало надежды и на археологию, и на иконографический анализ. Вероятно, у иранских всадников был способ фиксировать копье на теле лошади при помощи привязей и особых ремней, или же равновесие достигалось благодаря тому, что всадник сильно прижимал колени к бокам лошади, опираясь при этом на колчаны, привязанные сзади к седлу. При столкновении с противником хитрость, быть может, состояла в том, чтобы развернуть торс правым плечом вперед и цепко обхватить ногами тело лошади. Копье было хотя и неудобным в употреблении, но зато грозным оружием. Наконечники копий, найденные на Кавказе,- тяжелые, в форме резного листа - дают основание предполагать, что контос был длиной от четырех до четырех с половиной метров.

Сарматы действительно повлияли на военную историю Рима, сасанидской Персии. Кавалерия катафрактиев - навязчивый мотив римской литературы и иконографии. Недавние подсчеты показали [29], что, наверное, около одной десятой персидской армии составляли катафрактии.

Эти внушавшие страх воины входили в состав персидской кавалерии, которая, стремясь восстановить прежние пределы державы Ахеменидов [30], в 230 г. вторглась в Месопотамию, угрожала Сирии и Каппадокии. Римляне смогли противопоставить им несколько легионов, вспомогательных отрядов и, как свидетельствует один поздний армянский источник, "сброд", собранный по пустыням. Вероятно, речь идет о лучниках из района близ Эдессы и кавалерии из Пальмиры. Поражения римлян, приведшие к утрате Армении в 252 г. и постыдному унижению Валериана в 260 г., в основном можно объяснить фактором неожиданности. Римляне, привыкшие вести местные войны с Аршакидами, были застигнуты врасплох, когда Сасаниды предприняли неожиданное наступление. В столкновении с римской пехотой и легкой кавалерией, использовавшей устаревший к тому времени метод вольтижировки, иранская военная тактика, состоявшая в длительной подготовке поля боя конными лучниками, сначала рассекавшими пехоту противника плотной и непрерывной стрельбой, а затем пропускавшими тяжелую кавалерию, которая вклинивалась через широкие бреши в глубину расположения пехоты, оказалась чрезвычайно эффективной.

Конечно, ударные отряды иранской кавалерии не были вообще непобедимыми, вернее сказать - были непобедимыми при определенных условиях и на определенной местности. Так, в ходе кампании 271 г. знаменитые пальмирские клибанарии были разбиты римской легкой кавалерией, состоявшей из мавров и далматинцев, которые пустили в ход старую парфянскую военную хитрость: сначала притворное бегство, затем неожиданная атака на утомленного преследованием противника. Всякие разговоры о непобедимости того или иного рода войск - старая сказка. История неизменно опровергает ее, будь это македонские фаланги или римские легионы, ландскнехты или гитлеровские танковые дивизии. Периодическое возрождение мифа о непобедимости показывает лишь, сколь глубоко засели в человеческой натуре первобытные мечты и страхи. Не оттого ли и возрождается время от времени этот миф? Мы не станем вдаваться в подробности истории военного искусства. Сейчас нам не так уж и важно, что иранские катафрактии были непобедимы ничуть не больше любого другого воина. Важнее то, что их представляли как непобедимых. И сами они желали, чтобы другие считали их непобедимыми. Для этого они прибегали к различного рода мистификациям, заимствованным из давно известного фольклорного набора традиционного общества и пропагандистского обеспечения военных операций. Не случайно Персия слыла родиной "бессмертных" [31].

Разумеется, мы допустили бы ошибку, если бы стали оценивать кавалерию катафрактиев, только исходя из силы ее фронтального удара. Оценка должна быть комплексной. Следует принимать во внимание и тактическое сочетание вольтижировки лучников с атакой, предпринимаемой кавалерией, чрезвычайную ловкость как тех, так и других и тщательный отбор лошадей. Поскольку об оружии нам еще предстоит говорить в следующих главах, сейчас целесообразнее уделить некоторое внимание лошади, хотя бы вкратце сказать о тех породах, которые тогда были в ходу, и об упряжи. Затем хотелось бы затронуть тему, специально нас интересующую: переход азиатской лошади в Европу, совершившийся благодаря своеобычному алтайско-иранско-германскому ее окультуриванию. Начиная с V в. этот факт отмечается и в римских источниках.

Исторические сведения по поводу коневодства и селекции лошадей в средиземноморской и западноазиатской древности и немногочисленны, и неясны. Разумеется, специалисты по этому вопросу восполняют пробел, используя иконографические источники и археологические находки. Известно, что с ахеменидского периода не только Иранское, но и Анатолийское нагорье, географически очень похожие друг на друга, были районами коневодства. Сарматы использовали две породы - ферганскую, соответствовавшую, как мы видели, задачам тяжелой кавалерии, и малорослую, резвую, с трудом поддающуюся одомашниванию лошадь, судя по всему, предком которой является монгольский тарпан; скорее всего, именно эту лошадь использовали для вольтижировки лучников, охоты и путешествий.

Эти выводы стали возможны благодаря открытиям русских археологов, изучивших досарматские и сарматские курганы VI-IV вв. до н.э. на Урале и Алтае. Alanus ueredus - конь, на котором император Адриан любил поохотиться на кабана, скача по холмам и болотам Тускии,- вероятно, относится к этой второй породе, если, конечно, полагаться на словесные описания. Термины вроде ueredus, paraveredus восходят к галло-германскому корню и, будучи сопоставлены с латинской военной терминологией, означают: конь, не приспособленный к боевым операциям. То же значение у немецкого слова Pferd, итальянского palafreno и французского palefroi. Поступив на службу в римскую армию, сарматы по-прежнему использовали свои породы лошадей, особенно первую, без которой клибанарию было не обойтись. Не следует, однако, думать, что такого рода выбор был обусловлен только физиологией лошади. Дело в том, что ферганская порода как нельзя более поддавалась дрессировке, слушалась команды, подаваемой голосом или музыкальными инструментами, например барабаном. Лошадь горячая, но в то же время не слишком впечатлительная и раздражительная. В общем, "интеллигентная" лошадь. Характерно, что античная, а за нею следом и средневековая поэзия необычайно чувствительны к "мудрости", превращавшейся подчас в божественнный дар пророчества и речи, и "безумию" лошадей.

Широкое и разнообразное применение кавалерии в римской армии повлекло за собой развитие коневодства в границах империи. Хорошей славой пользовались табуны Тамани на Черном море. При Флавиях и Антонинах коневодство развивается в Южной Фракии, то есть регионе, испытавшем глубокое скифское влияние. Надпись, найденная между Адрианополем и Филиппополем, на границе нынешней Турции и Болгарии, свидетельствует, что здесь располагалось крупное, возможно императорское, поместье, где выращивали великолепных лошадей для фракийских когорт.

Все более распространявшаяся тяжелая кавалерия требовала привести селекцию лошадей в соответствие с насущными военными задачами. Производство лошадей в Италии, откуда, например, было запрещено вывозить их в Галлию, пока ее не завоевали римляне, судя по всему, не соответствовало новым требованиям. Не соответствовали им ни галльские, ни африканские лошади, хотя североафриканская легкая кавалерия неизменно пользовалась большим престижем в римской армии.

Интерес к различным породам лошадей в Риме был весьма оживленным еще до того, как произошла "конная реформа" благодаря ввозу лошадей из Азии. Из бельгийской Галлии римляне получали сильную массивную лошадь, правда не очень-то резвую. Страбон тем не менее свидетельствует, что его современники, римляне, привозили лучших своих лошадей именно оттуда. Аналогичную оценку высказал и Цезарь: самые ценные породы лошадей, самые опытные всадники происходили из бельгийской Галлии,- мнение, совпадающее с оценкой Тацита, обычно весьма резко отзывавшегося о германских лошадях и конных воинах. Тем не менее он полагал, что батавы и тенктеры лучшие среди германских конных воинов. Укажем только, что батавы и тенктеры среди прочих германских племен были наиболее близки к бельгийской Галлии.

Конная техника и выучка римлян, кельтов, западногерманских племен значительно отличались от азиатской и восточногерманской. Вероятно, германцы, прежде чем они столкнулись на Востоке с иранскими народами, заимствовали у кельтов немало обычаев, связанных с лошадью: как религиозных, например погребение человека вместе с лошадью, так и технических. В "Описании Эллады" Павсаний [32] свидетельствует, что на древнем кельтском языке marka означает "лошадь", точнее, речь идет о лошади, которую Тацит именует bellator equus - "боевой конь". В этом значении Lex Bajuvariorum и Lex Alamannorum[33] станут позднее употреблять термин marach для обозначения дорогостоящего боевого коня, который был в шесть раз дороже, согласно уложению о штрафах, обычной лошади. Lex Bajuuariorum проводит различие между "боевым", "посредственным" и "подлым" конем, то есть непригодным к боевым действиям. И по-кельтски такую лошадь называют презрительно angargnago. Это кельтское заимствование свидетельствует о том, что боевые кони и соответствующая экипировка поступали к германцам от кельтов. Еще Ксенофонт [34], а следом за ним и латинские авторы проводят тщательное различие между боевым конем - hippos polemistes или bellator equus и kaballes или caballus - лошадью, имевшей незначительную ценность, пригодной ко всем видам тяжелых работ. Боевой конь и конь для охоты, venator equus, мало чем отличались друг от друга. Сарматский veredus, следовательно, был нововведением, кстати одновременным с возникновением тяжелой кавалерии. Этих коней подвергали тщательной выучке, не давали им физической нагрузки вплоть до 3-4-летнего возраста, дожидаясь, пока они войдут в полную силу.

Конечно, все эти тонкости мало чем могут помочь, чтобы с известной долей достоверности или определенности судить о том, какие именно породы лошадей были в ходу в те времена. На этот вопрос не дают исчерпывающего ответа даже археологи. Но можно предположить, что существовало несколько пород, подвергавшихся селекции в различных регионах этнического и географического Средиземноморья и Евразии. Несмотря на лаконичность и неопределенность, дошедшие до нас античные свидетельства достаточны для того, чтобы констатировать наличие практической возможности выбирать между породами, отличавшимися друг от друга телосложением, темпераментом, качественными показателями. Имелись резвые и выносливые фракийские лошади, низкорослые и мощные германо-дунайские, медлительные и тяжеловесные галльские, послушные и работоспособные африканские, высокие и гордые, но не слишком выносливые (изъян "небесных лошадей" Ферганы?), несмотря на всю свою мощь, персидские.

Появление сарматских лошадей и массовое их использование в военных целях римлянами не могло не ознаменовать собой наступление подлинно поворотного момента.

Знания и опыт сарматов в производстве боевых пород высоко ценились западными авторами. Кони, считавшиеся непригодными к воспроизводству, подвергались кастрации. Так, в каждом поколении выбраковывались второсортные экземпляры. Этот сарматский обычай перешел и к германцам. Впрочем, судя по всему, у них селекция была уже на высоте. Лучшие образцы различных пород использовались в военных и производственных целях. Великолепный конь Марка Аврелия, по сей день украшающий площадь, созданную Микеланджело на Капитолийском холме в Риме, считавшийся в средневековье одним из чудес Вечного города, вполне бы мог выдержать гораздо более тяжелые труды, чем просто нести своего всадника, императора-философа, к тому же безоружного и без доспехов. На Марке Аврелии всего лишь легкая парадная лорика. Тяжеловесные массивные кони с вьющейся гривой и завитым хвостом, по мнению археологов, обычное явление в римской армии и германских вспомогательных отрядах. Мало чем отличаются от них лошади сасанидского Ирана и ханьского Китая.

Что касается сбруи, то можно высказать предположение, что степные иранские и тюрко-монгольские народы (за исключением хеттов)- главные изобретатели и активные пропагандисты самых разнообразных нововведений. Уздечка, например, выглядит в "классическую" греко-римскую эпоху так же, как и многие годы спустя. "Подвижный трензель" [35], досконально описанный Ксенофонтом, практически без изменении дошел до наших дней. Полагают, что уздечка получила распространение на Западе раньше, чем на Востоке. Находкам в Апулии в кельтских захоронениях IV в. до н.э. соответствуют иранские находки, датируемые не ранее III в. н.э. Правда, по данному вопросу специалисты еще спорят.