Пик (это я)

Брат вытащил из окна сетку и, сказав «шшш», просунул голову внутрь.

— Шшш! — прошептал Джонас.

— Сссс, — повторил малыш Генри.

Я обхватил брата за шею. Сначала из окна вылезла моя голова, потом ноги, и — забодай меня комар, комар меня забодай! — я оказался во дворе, темной ночью, готовый все бросить и бежать.

— Пошли, — сказал брат и посадил меня на закорки, как тогда, днем.

Мы повернулись к дому и посмотрели на малышей в окне, которые, похоже было, вот-вот заплачут, и брат это понял и сказал:

— Не плачьте, ребята, завтра или на следующий год мы с Пиком вернемся и здорово повеселимся, будем ловить рыбу в реке, есть конфеты, играть в бейсбол, рассказывать друг другу разные истории, а потом залезем на дерево и будем пугать тех, кто внизу. Так оно и будет, увидите, только придется немного подождать. Хорошо?

— Да, сэр, — ответил Джонас.

— Да, сэл, — повторил малыш Генри.

— Ух ты! — выдохнул Уиллис.

А мы с братом зашагали прочь по двору, перелезли через забор и прямиком в лес. Без малейшего шума. Ура! Нам удалось сбежать.

7. Идем в город

Знаешь, дед, темнее ночи я в жизни не видел: только мы с братом дошли до леса, месяц спрятался за тучи, и, когда изредка выглядывал, было видно, какой он тощий и тусклый. И похожий на банан. Становилось все холоднее, и я весь продрог. Не хватало только ливня с ураганом… Честно говоря, мне уже не было так хорошо, как в начале пути. И все время казалось, что я забыл что-то сделать или оставил что-то нужное в доме у тети Гастонии, хотя я знал, что ничего подобного, я просто это себе напридумывал. Господи, почему в голову лезут такие мучительные мысли? В темноте по лесу шел поезд, но, видно, где-то далеко, мы с братом слышали его, только когда в нашу сторону дул ветер. Поезд загудел у-у-у, и звук долго не смолкал, как будто хотел обязательно долететь до холмов. Брр! Вокруг темнотища, холодно, мне было не по себе. А моему брату — хоть бы что.

Сначала он нес меня по лесу, но потом опустил на землю:

— Уфф, парень, все, я не собираюсь тащить тебя на своем горбу до самого Нью-Йорка!

И мы потопали дальше, пока не вышли к кукурузному полю, и брат сказал:

— Мне кажется, ты еще не поправился после болезни. Уверен, что можешь идти сам?

— Так точно, сэр, — сказал я. — Просто я немного подмерз. — И пошел вперед.

— Первым делом я куплю тебе куртку, малыш. Полезай-ка на спину. — Брат опять усадил меня к себе на плечи и, покосившись на меня, сказал: — Послушай-ка, Пик. Ты уверен, что хочешь идти со мной?

— Так точно, сэр.

— Ладно. Только почему ты называешь меня «сэр»? Ты ведь знаешь, что я твой брат.

— Да, сэр, — выпалил я, но тут же поправился: — Да, брат.

Я не знал, что еще сказать. Помню только, мне было страшно, потому что я понятия не имел, куда мы идем и что будет со мной, когда мы, наконец, дойдем, если дойдем. А спрашивать у брата было неловко, ведь он пришел за мной и такой был радостный и довольный.

— Послушай-ка, Пик, — снова сказал брат. — Мы с тобой вместе идем домой, и, пожалуйста, называй меня Шнур, понял? Так меня все зовут.

— Хорошо, сэр, — ответил я, но тут же спохватился: — То есть Шнур.

— Далеко пойдешь, — засмеялся брат. — Ты видел черного кота на дереве у дома Джелки? Ну, на него еще собаки лаяли? Это я его туда посадил, понимаешь, схитрил, чтобы псины на меня не накинулись. Котяра отлично шипел и, спасибо ему, все прошло как надо. Он принес нам удачу. А теперь берегись! — сказал брат дереву, спрятался за ствол, изогнулся и стал на него лаять, а потом: «Фсс!» — зашипел как кошка, и мы оба покатились со смеху. Вот какой он был, дед.

— Бедный малыш, — вздохнул брат и поудобнее усадил меня на спину. — Вижу, тебе очень страшно, ты начинаешь всего бояться, прямо как взрослый. В Библии сказано: «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». Похоже, хотя тебе всего одиннадцать лет, ты уже это знаешь. Не беда, ведь я пришел за тобой и научу тебя быть настоящим бродягой..

Мы прошли еще немного вперед и увидели вдалеке огни города, но брат ничего не сказал. А потом мы вышли на дорогу.

— Сейчас я тебе расскажу, куда мы идем, — сказал брат, как будто прочитал мои мысли и понял, что меня тревожит. — Скоро мы научимся отлично понимать друг друга, и станем друзьями, и будем вместе бродить по свету. Когда я узнал про деда, то сразу понял, какие неприятности и беды тебя ожидают, Пик, и сказал Шейле — это моя жена, — что теперь она будет твоей новой мамой. Она согласилась со мной и сказала: «Иди и забери бедного малыша к нам». Шейла очень классная, сам скоро увидишь: Ну и я поехал за тобой на юг, потому что кроме меня у тебя никого не осталось, да и у меня больше нет родни. А знаешь, почему мистер Отис дал дедушке Джексону ту лачугу и тот кусок земли, где ты родился? И почему мистер Отис сейчас так старается тебе помочь?

— Нет, сэр, то есть Шнур, — ответил я. Мне очень хотелось это узнать.

— Дело в том, что твой дед родился рабом и какое-то время принадлежал деду мистера Отиса. Ты ведь не знал этого, да?

— Не знал, сэр, Шнур, никто мне об этом не говорил, — ответил я и вдруг вспомнил, что однажды взрослые вроде бы говорили что-то про рабов.

— Мистер Отис, — продолжил брат, — хороший человек. Он считает, что обязан время от времени помогать черным, и прекрасно, я, к примеру, этим похвастаться не могу. Все хотят делать добрые дела, каждый на свой лад, и тетя Гастония, бедняжка, больше всех. Дядя Сим Джелки, в общем-то, человек неплохой, он просто очень бедный, не может подбирать таких бродяг, как ты. И вряд ли уж так сильно всех ненавидит. Старший Джелки — всего-навсего дряхлый свихнувшийся старикашка, хотя… Не уверен, что я бы не спятил, приключись со мной то же, что с ним. Как-нибудь я тебе про это расскажу. Главное, я не хочу, чтобы ты попал в воспитательный дом, куда тебя собрался отправить мистер Отис. А ты понимаешь, почему тетя Гастония взяла тебя к себе и почему все Джелки на тебя ополчились?

Я не очень-то понимал и попросил:

— Скажи почему?

— Да потому, что наш с тобой папаша Альфа Джексон лет десять назад в страшной драке вышиб старику Джелки глаз. С того дня между двумя семьями началась смертная вражда. Тетя Гастония, сестра твоей мамы, очень ее любила и заботилась о ней до последнего… До того самого дня, когда отец, после пяти лет исправительных работ, три из которых оттрубил на Мрачном Болоте[2], освободился, но к маме не вернулся.

— А куда он делся? — спросил я и попытался вспомнить лицо отца, но у меня ничего не вышло.

— Никто не знает, — хмуро ответил брат. — Малыш, твой отец был, а может, и есть, необузданный и плохой человек. Никто не знает, жив он или мертв, а если и жив, нам все равно не узнать, где он сейчас, в эту ночь. Твоя бедная мама давно умерла, и никто не осудит ее за то, что она помешалась и плохо кончила. Парень, — брат повернул голову, чтобы на меня посмотреть, — ну вот мы с тобой и вышли из тьмы-тьмущей.

Как-то невесело он это сказал.

Песчаная дорога закончилась, и мы вышли на совсем другую дорогу — такой красивой я еще никогда не видел! По краям стояли белые столбики, а там, где она пересекала ручей, на столбиках сверкали драгоценные камушки. И еще посередине была ровная белая линия. Красота! Прямо впереди светились огни города. В ту сторону пронеслись три или четыре машины, будто наперегонки. Вжик-вжик-вжик! Вот это скорость!

— Ну что, — сказал брат, — еще не передумал идти со мной?

— Нет, сэр, Шнур. Я очень хочу.

— Внимание, сейчас мы с тобой отправимся по этой славной дороге в новые края. А ну разойдись! — Хотя вокруг не было ни души, мы вприпрыжку понеслись по дороге мимо изредка попадавшихся белых домов, и нам было хорошо.

— Город уже близко. Ихха! — закричал брат, взмахнув рукой, и мы поскакали дальше.

Вскоре мы поравнялись с большим белым домом, таким огромным, как лес позади него. Спереди были белые колонны и красивое крыльцо, а вокруг всего дома много-премного больших окон, из которых свет падал на ухоженный газон.

— Это фамильная усадьба ветерана Гражданской войны, генерала Клэя Таккера Джефферсона Дэвиса Кэлхуна, командира 17-го дивизионного бригадного полка армии Конфедерации, героя, раненного в левую четверть малой берцовой кости и награжденного Золотой Звездой медали Почета Конгресса США «Пурпурное сердце». Ему сейчас уже лет сто, он сидит вон там, наверху, в своей библиотеке, и пишет мемуары о битве при Шайло в Геттисбергской кампании и поражении при Аппоматтоксе[3]. Представляешь?!

Брат вообще обо всем рассказывал в таком духе, и хоть бы что.

Дальше мы проскакали мимо обычного дома и еще одного, и еще — их было очень много, но потом они закончились и начались необычные, темно-красные, как скалы, и повсюду в окнах горел свет. Вот это да! Я никогда раньше не видел столько огней, колонн и стеклянных окон! А сколько людей гуляло по хорошим и ровным дорогам!

— Это город, — сказал брат, и — ты не поверишь! — мне почудилось, что я уже видел ГОРОД из машины, давно-давно, когда мы с мамой однажды поехали смотреть кино, но тогда я был совсем еще маленький и ничего толком не запомнил. И вот я снова в городе, мне уже побольше лет, брат скоро покажет мне новые края, и от всего, что я видел вокруг, теперь уже просто дух захватывало.

Мы свернули куда-то в темноту, и брат сказал:

— Подождешь меня в переулке, я раздобуду пару сэндвичей нам в дорогу.

Он опустил меня на землю, потому что совсем уже выдохся, взял за руку, и мы зашагали вперед. Дошли до конца переулка, который упирался в ярко освещенную улицу, но брат велел мне стоять в переулке, в тени.

— Вон там закусочная, — сказал он. — Сейчас я быстро перебегу дорогу, а ты стой так, чтобы тебя никто не видел, потому что Джелки уже, скорее всего, проснулись и отправили кого-нибудь за нами. Понял? Будь здесь, никуда не отходи. — И подтолкнул меня к красной каменной стене, а сам побежал через дорогу.

Вот так вот, дед. Я стоял, прислонившись к этой стене, и смотрел вверх, на маленький кусочек неба между этой стеной и другой, напротив. Со всех сторон слышны были машины, разговоры, еще какие-то звуки и музыка. Представляешь, шум шел от всего того, что люди выделывали руками, ногами и голосом, как будто так и надо. Никогда раньше у нас в деревне я ничего похожего не слыхал, иногда только ночью вдруг услышишь, как журчит вода в ручье, и от этого становится веселее. Я стоял не шевелясь, и слушал, и думал: надо же, все здесь, кроме меня, что-то делают. Закусочная на той стороне улицы была в маленькой покосившейся хибарке, но внутри горел ослепительный свет, а за длинным столом сидели люди, которые что-то ели, и даже через дорогу пахло так, что у меня слюнки текли. И еще там громко играло радио, я слышал каждый звук, пробивавшийся сквозь уличный шум. Мужской голос пел: «Где ж ты прячешься, милашка, я везде тебя ищу, ты, жестокая, ведь знаешь, как я без тебя грущу». Замечательная была музыка, самая лучшая, и неслась из большого ящика, где мигали красные и желтые огоньки. Над входом висело колесо, затянутое проволочной сеткой, которое вертелось и тихо жужжало, и я подумал, что, если подойти поближе, можно будет услышать, как вдалеке тоже что-то жужжит, будто там крутится другое колесо, намного больше. Нет, самое большое, какое только есть на свете! Скажи, дед, может так быть? Очень это было здорово!

«Всего два шажка вперед и все», — сказал я себе, чуть-чуть продвинулся вдоль стены и увидел еще один кусочек улицы. Ух ты! Как же она сверкала и притягивала!

Тут из закусочной с бумажным пакетом в руке вышел мой брат. По улице шла компания парней, увидев его, они закричали:

— Эй, Шнур, ты что ли?! С какого перепугу ты приперся из Нью-Йорка?!

А он закричал в ответ:

— Привет, Гарри! Здорово, мистер Мухомор! Рад тебя видеть, Копченый Джо! Чего задумали, парни?

— Да ничего. Слоняемся туда-сюда.

— Что-то вы последнее время притихли.

— Да нет, кое-когда махаемся. Слушай, что это у тебя за махры на подбородке? Зачем отрастил?

— Для разнообразия. Чтоб не скучно было, — ответил брат.

— Ну ладно, пока. Увидимся.

И компашка зашагала вниз по улице.

Мне все больше нравился город! Я и не знал, что тут так здорово.

Брат вернулся, мы с ним прокрались до конца переулка и припустили обратно на край города. Все было хорошо: мы быстренько поели сэндвичей, а теперь, сказал брат, будем ждать на перекрестке автобус, который придет с минуты на минуту, а когда мы в него сядем, сразу согреемся.

— Сейчас нам лучше не светиться на автобусной станции, парень, — сказал брат. А потом добавил: — Хотя… Нечего волноваться, если верить в Господа так, как верю я, надо только сказать: «Ты меня слышишь, Господи?»

Мы сидели на белых столбиках с блестящими пуговками и ждали автобуса то ли полчаса, то ли полчаса и еще полчаса, точно уже не помню.

Наконец, дождались. На дороге появился большой красивый автобус с надписью ВАШИНГТОН. Мужчина за рулем сбавил скорость, когда нас увидел, и автобус с визгом и ревом поехал прямо на нас, я подумал, он никогда не остановится, в лицо полетел песок и подул горячий воздух, но автобус остановился, и мы к нему побежали.

«Никто на свете не знает, куда я еду, но у меня есть брат, который теперь за мной присмотрит», — сказал я себе, когда уже сидел в этой громадине.

Тетю Гастонию я так больше никогда и не увидел.

8. Автобус едет на Север

Дед, я не буду долго рассказывать про эту поездку, потому что самое интересное начнется в НЬЮ-ЙОРКЕ, но тогда, в автобусе, я об этом не подозревал и во все глаза таращился в окно. Ну ты понимаешь.

Мы с братом заплатили человеку за рулем и прошли по автобусу назад, все на нас смотрели, и мы на них тоже. Сзади мы уселись на мягкое сиденье, которое оказалось не таким уж мягким, и, вытянув шеи, стали поверх голов смотреть на водителя. Он погасил свет, завел мотор, и мы под предводительством двух ярких лучей света понеслись вперед, все быстрее и быстрее. Брат сразу заснул, а мне спать совсем не хотелось. Я подсчитал, что примерно через полчаса мы выехали из Северной Каролины, ну, может, через еще полчаса, потому что дорога из черной стала коричневой и по обеим ее сторонам уже не было видно домов, как будто там была пустыня. Или сплошной дремучий лес. Нет, наверно, та самая ПУСТЫНЯ, про которую так громко молилась тетя Гастония: ни одного дома и кромешная тьма.

И вдруг на эту пустыню как польет ливень, дорога тут же стала мокрая и опустела. Смотреть было страшновато, зато можно было радоваться, что сидишь в автобусе, где полно людей. Я полночи на них поглядывал, но почти все спали, да и темно очень было, и я, как ни старался, не смог ничего разглядеть. А вот мне спать нисколечко не хотелось.

«Пик, ты едешь в Нью-Йорк, это же здорово, гордись!» — подумал я, и мне стало хорошо.

Глаза сами закрывались, потому что обычно в это время дома, да и у тети Гастонии, я уже спал, и я не заметил, как заснул. И ничего больше я той ночью не делал.

Уже под утро, открыв глаза и оглядевшись, я увидел, что еду в автобусе, хотя в это трудно было поверить, и я сказал себе: «Вот почему меня так чертовски трясет!» И посмотрел на брата. Он еще дрых, развалившись на заднем сиденье, и я обрадовался, что он так спокойно и безмятежно спит, потому что знал, как он устал. И снова стал смотреть в окно.

Раньше я никогда ничего такого огромного не видел; это потом, по дороге в Калифорнию, было много чего еще огромнее. Мне казалось, что я только сейчас впервые вижу мир, честное слово. Широченная река, по берегам деревья, и вдруг вода со страшной силой летит вниз, наверно, целую милю, а потом широко разливается, видно, спеша поскорей влиться в море. Потом на холме показался большой белый дом с колоннами, вроде фамильной усадьбы боевого генерала, героя Аппоматтокса, как сказал брат, которую мы видели вчера вечером, а на другом берегу реки я углядел до ужаса огромную крышу, всю белую и круглую, похожую на перевернутую чашку; вокруг были деревья и махонькие крыши других домов.

— Гляди, дорогая, вон там купол Капитолия, — сказал мужчина, который сидел перед нами, своей жене и показал пальцем.

Вот, оказывается, что это было. С берега на реку дул приятный ветерок, и отражения на воде дрожали и как будто извивались. Солнце осветило красивый громадный купол Капитолия, и на самой его макушке ярко засверкала какая-то непонятная золотая штуковина. Вот по какой земле мы ехали в этом автобусе всю ночь, а сейчас приехали в самое главное ее место, честное слово, потому что раньше нам такие белые и огромные города ни разу не встречались.

— Это Вашингтон, наша столица, где сидит президент Соединенных Штатов Америки и все такие прочие, — сказал брат, проснувшись, и протер глаза, а я уже не отрывался от окна; что в этом Вашингтоне было жутко много интересного, город так и гудел — это я услышал, высунув голову в окно, когда автобус притормозил на красный свет. Никогда еще не видел такого высокого неба и таких белоснежных облаков как те, что проплывали над нашей столицей Вашингтоном в то утро.

После этого, дед, мне больше и не удалось как следует поспать. В Вашингтоне, где мы вышли, чтобы пересесть на другой автобус, который идет в НЬЮ-ЙОРК, было очень жарко. Автобус был набит битком; казалось, половина людей на свете выстроилось в очередь на остановке, а вторая половина уже сидела внутри и потела. Я пытался задремать, уткнувшись брату в плечо, но сидеть на заднем сиденье можно было только прямо, а голову приходилось выворачивать, и плечо у бедняги брата было горячее.

— Следующая остановка — Балтимор, — объявил водитель, но дальше не поехал, а выпрыгнул на улицу и долго не возвращался.

Мне страшно хотелось, чтобы мы снова оказались в том НОЧНОМ автобусе посреди ПУСТЫНИ. В разных концах автобуса плакали дети, им, наверно, было так же плохо, как мне. Я выглянул из окна, но увидел с одной стороны стену и с другой стороны стену. Солнце прямо прожигало крышу автобуса, уфф, от адской жары меня чуть не стошнило. «Почему никто не откроет окно?» — спросил я себя и огляделся: все истекали потом, но ни один руки не протянул к окну.

— Давай откроем окно, не то задохнемся, — сказал я Шнуру, и он сначала потянул, а потом с силой дернул окно, но даже приоткрыть не смог.

— Фу-ух! — выдохнул он. — Где же эти новомодные автобусы с кондиционером?! Фу! Ну давай уже, автобус, езжай и проглоти хоть немного свежего воздуха.

Какой-то мужчина, обернувшись на нас, тоже попробовал открыть окно, но у него тоже ничего не вышло, он только еще больше вспотел и выругался. Здоровенный парень в военной форме поднялся и со всей силы стал тянуть стекло — оно даже не шелохнулось. Ну и все так и сидели, глядя перед собой и истекая потом.

Тут наконец вернулся водитель. Шнур в это время опять пытался победить чертово окно, и водитель, увидев это, сказал:

— Пожалуйста, оставьте окна в покое, этот автобус с кондиционером.

Он нажал у себя, где заводит автобус, какую-то кнопку и задул самый лучший в мире — точно говорю! — холодный воздух, и через минуту уже все замерзли, и пот у меня на лице превратился в ледяную воду. Шнур снова принялся дергать окно, чтобы впустить хоть немного горячего воздуха, но у него, понятно, ничего не вышло. Мы стали смотреть в окно на чудесные зеленые поля, и брат сказал, что это МЭРИЛЕНД и что ему бы сейчас хотелось посидеть на этой травке и погреться на солнышке. Уверен, остальным тоже бы хотелось.

Знаешь, дед, путешествовать — не так уж легко и приятно, зато можно увидеть много всего интересного. И никогда не возвращаться назад.

Когда мы приехали в Филадельфию, все высыпали из автобуса, а мы со Шнуром шлепнулись на сиденье прямо перед водительским окном, до этого прикупив ледяной апельсинной содовой — от нее сразу перестает тошнить.

— Нам можно здесь сидеть, потому что мы уже пересекли линию Мэйсона-Диксона[4], — сказал брат, и я спросил его, что это значит. Он ответил, что это граница, которую провели по законам Джима Кроу[5]. А когда я спросил, кто такой этот Джим Кроу, он сказал:

— Это ты, парень.

— Никакой я не Джим Кроу. Ты же знаешь, меня зовут Пикториал Джексон.

— Ой, правда что ли? — удивился брат. — Хм, а я и не знал. Скажи, Джим, ты и впрямь ничего не слышал о законе, который запрещает сидеть на передних местах, пока не переедешь линию Мэйсона — Диксона?

— Почему ты называешь меня Джим?

— Послушай, Джим! — воскликнул брат и опять с важным видом хмыкнул. — Ты хочешь сказать, что действительно впервые узнал об этой линии?