Распутье

Об издателях

Выпуск данной книги осуществлен при активном содействии Региональной общественной организации «Идеологическая инициатива». Главная цель Организации — содействие разработке, развитию, распространению позитивных идей, способствующих экономическому, социальному, духовному прогрессу России, реализации базовых ценностей российского общества. К ним, в первую очередь, относятся сохранение территориальной целостности России, обеспечение экономической, продовольственной, энергетической безопасности страны, возрождение национального самосознания россиян, чувства коллективизма, взаимопомощи и взаимного уважения, укрепление обороноспособности страны, создание достойных^ условий жизни военнослужащих, чтобы сделать службу в армии привлекательной для молодежи, борьба с организованной преступностью и терроризмом, становление и дальнейшее развитие местного самоуправления при активном участии в нем представителей широких кругов общества, борьба с детской беспризорностью, организация нормального досуга для молодежи (спортивные секции, кружки самодеятельности, семинары, диспуты, музыкальные вечера...) — вот далеко не полный перечень задач и проблем, в решение которых Организация готова внести свой посильный вклад.

О социологической публицистике Александра Зиновьева

Предлагаемый сборник избранной публицистики Александра Александровича Зиновьева охватывает период с 1978 года по настоящее время и является показательным для этого аспекта его творчества. Представляя его читателю, хотел бы отметить социологическую заостренность творчества Зиновьева в целом и особое место, которое в нем занимает публицистика.

Зиновьев получил всемирную известность как логик, социолог, писатель, его имя обозначило веху в каждой из этих областей человеческого духа; он имеет также общественно признанные успехи в философии, изобразительном искусстве, поэзии. Поражает не только ренессансная широта его гения, особенно удивительная в наш век специализации, ещё более привлекает внимание то, что различные формы его творческой деятельности внутренне связаны между собой, дополняют и усиливают друг друга. Я не берусь разгадать тайну феномена Зиновьева и ответить на вопрос, как ему удается быть столь разносторонним и цельным одновременно. Укажу только на одну из причин. Она, на мой взгляд, состоит в том, что Зиновьевым, человеком и мыслителем, движет пафос социологической истины — стремление понять общество и время, в котором он живет. Именно этот пафос, страсть социолога-исследователя, составляет центр, объединяющую основу его разнообразных интеллектуальных усилий. К примеру, если взять его работу в области логики, то она была направлена на такое переосмысление её содержания, чтобы логика могла служить потребностям эмпирических наук; он сделал в ней открытия, позволившие создать логический аппарат для исследования социальной реальности (логическую социологию). В литературе основное открытие Зиновьева связано с созданием жанра социологического романа. Здесь, как и в изобразительном творчестве, его интересуют социальные типы, его герои и карикатуры воплощают функции, носят, как правило, не имена, а клички. В этико-философских сочинениях он обсуждает главным образом вопрос о том, как индивид может стать личностью в рамках законов социальности и, вопреки им. Словом, все, что делает Зиновьев, прямо или опосредованно связано с социологией (разумеется, с социологией в его понимании — как способом существования больших масс людей — человейников, — жизнь которых организована по законам экзистенциального эгоизма). Это, разумеется, относится и к его публицистике, к ней даже, прежде всего.

Публицистика Зиновьева не просто связана с его социологическими исследованиями. Она стала их преимущественной формой. Личная и творческая биография Зиновьева сложились таким образом, что он вот уже почти тридцать лет находится в водовороте идейных баталий периода «холодной» войны и после неё, озадачивая всех неожиданностью своих суждений и жизненных позиций. В течение 21 года вынужденной эмиграции он написал столько статей, столько раз выступал перед разными аудиториями в разных уголках планеты, по радио и телевидению, дал такое количество интервью СМИ, которым сам потерял счет и которые вряд ли теперь можно собрать воедино. По возвращении из эмиграции на Родину в 1999 году его активность в качестве публициста даже усилилась. Дело, однако, не в масштабе публицистической продукции, хотя и это достойно удивления и внимания, а в её характере. Словарь Ожегова публицистику расшифровывает как литературу по общественно-политическим вопросам современности; она и в самом деле связана с партийными, политическими, государственно-идеологическими целями. Типичными её образцами являются, например, публицистика В. И. Ленина, статьи И. Эренбурга периода Великой Отечественной войны, антисоветские передачи радиостанции «Свобода», патриотические памфлеты А. Проханова. Публицистика Зиновьева имеет иную природу. Внешне она подходит под обычное понимание публицистики, поскольку затрагивает актуальные темы. По сути же она включена в социологические размышления автора, является их источником, еще чаще поводом для изложения научных взглядов. Более того, его социологическая теория в значительной мере изложена в публицистической форме. Как признавался сам Зиновьев, его научные эссе и литературные произведения возникали на основе публицистики. Конкретные вопросы, которым посвящены те или иные публицистические произведения, рассматриваются Зиновьевым не сами по себе, не только с точки зрения их непосредственных причин и ближайших следствий, а обязательно также в связи с целостной картиной общества, как частный случай, выражение и дополнение неких общих социологических тенденций.

Основное содержание публицистики Зиновьева — суждения о реальном коммунизме, о советской реальности и о тех мировых явлениях, которые, так или иначе, связаны с ними. Он, по его собственному признанию, с детства «болел» коммунизмом (включая его советский вариант — советизм). Болел не в смысле признания и апологетики, — он никогда не был апологетом коммунизма и коммунистом в расхожем, советском и антисоветском, понимании, — а в смысле стремления понять его. И вряд ли кто другой так полно и глубоко изучил коммунизм как социальный феномен. Именно коммунизму как важнейшему социальному явлению не только 20-го столетия, но и всей прошлой истории, были посвящены многие сотни (если не тысячи) публичных выступлений Зиновьева и десятки литературных сочинений и научных эссе, издававшихся на десятках языков планеты. Только в последние годы им опубликованы книги «Кризис коммунизма», «Гибель империи зла», «Гибель русского коммунизма», «Катастройка», «Русский эксперимент», «Русская трагедия», «Посткоммунистическая Россия», «Идеология партии будущего» и другие.

При чтении сочинений Зиновьева, может создаться впечатление, будто в его жизни было два периода — антикоммунистический, в который он подвергал жестокой критике реальный коммунизм и сове-тизм, и прокоммунистический, в который он, наоборот, встал на их защиту. Это впечатление поверхностное, ложное. На самом деле, Зиновьев никогда не был антикоммунистом и антисоветчиком, и не стал апологетом коммунизма и советизма. Он был всегда и остается врагом всякой фальсификации коммунизма, исходящей как от апологетов коммунизма, так и от антикоммунистов. Он сам постоянно подчеркивает это, называя себя апологетом истины о коммунизме. И в качестве такового он был первым, кто построил научную теорию реального коммунизма, за что был награжден премией Токвиля. Известный в свое время советолог и выдающийся социолог Раймон Арон, настоявший на том, чтобы премию дали именно Зиновьеву, а не его конкурентам-антикоммунистам (включая Поппера), сказал, что Зиновьев является первым, кто выработал научное понимание реальности коммунизма, и по всей вероятности — последним. Советскую апологетику коммунизма отбросили. Но на ее место пришел не научный подход к советскому (коммунистическому) периоду, а антикоммунистическая и антисоветская фальсификация их. Так что, слова Раймона Арона в некотором роде оказались пророческими.

Один из исследователей называл Зиновьева великим вопрекистом. Ему действительно свойственно идти против течения. Но это больше, чем черта характера. Это — цена, которую приходится платить за научный подход к изучению общества. Анализ реальности всегда является её критикой, разоблачением, проникновением в скрытую сущность. Это вдвойне так тогда, когда речь идет о социальной реальности, которая окутана густым туманом иллюзий, заблуждений, обмана, злостных фальсификаций. И пробиться к ней невозможно без того, чтобы не войти в конфликт с теми, кто идеологически обслуживает её. И еще вопрос, можно ли быть честным объективным социологом, не имея мужества, идти против течения, говорить истину, вопреки господствующим предрассудкам. Зиновьев таким мужеством обладает.

Конечно, Зиновьев с годами менялся, но не в смысле своей принципиальной позиции. Он как исследователь глубже понимал объект своего внимания, рассматривал его с разных сторон, в различных состояниях и т.д. Реальный коммунизм менялся с годами, менялась и его судьба. Он впал в состояние кризиса. Наконец, он был разгромлен в заключительной фазе «холодной» войны. И Зиновьев наблюдал все это, был сам участником исторического процесса. В своем творчестве, в особенности — в публицистике — он отразил этот процесс. В его работах детальнейшим образом прослежен процесс назревания кризиса коммунизма, его крах, причины такой эпохальной трагедии и ее последствия как в мире, так и в самой России. Хотя в этом сборнике и помещена лишь небольшая часть публицистических произведений Зиновьева, внимательный читатель без труда заметит это. Сборник начинается одной из первых публицистических статей о марксизме, который, как показывает Зиновьев, был неадекватен советской реальности. Это было именно выступление против идеологической фальсификации реальности в тот период, когда коммунизм был в расцвете сил и реально угрожал стать на самом деле «светлым будущим для всего человечества» (это провозглашалось советскими лозунгами, и на Западе панически боялись этого). И заканчивается сборник статьями о коммунизме как о прошлом России, о том, к каким последствиям это привело и что ожидает нас в обозримом будущем. В совокупности, помещенные в сборник статьи дают на редкость полное описание самого значительного феномена двадцатого века и его трагической судьбы.

Значительная часть сборника посвящена постсоветскому (посткоммунистическому) периоду российской истории, прежде всего и главным образом — постсоветской социальной организации. И в этом отношении Зиновьев является новатором — первым ученым, фактически и явным образом, вставшим на путь научного понимания постсоветской реальности. Не исключено, что и в этом он на долгие годы может остаться непонятым, поскольку и новая социальная реальность России подвергается фактически тотальной фальсификации.

Сборник назван словом «распутье». Кто-то может усмотреть в этом намек на фамилию президента. В сборнике есть статьи, посвященные наступившему периоду российской истории. В ней содержатся критические соображения. Но они относятся к социальной организации страны и той ситуации, которая сложилась независимо от президента. Так что эта ассоциация лишена смысла. Как пояснил сам Зиновьев, слово «распутье» является наиболее адекватным для лаконичной характеристики того состояния, в котором оказались россияне в результате переворота, произошедшего в горбачевско-ельцинские годы. Он вложил в это понятие наряду со смыслом, который фиксируется словом «распутье» (перекресток дорог), также смысл, выражаемый словом, «распутица» (время, когда дороги оказываются непроходимыми). Он рассматривает распутье как ситуацию, когда дорог вроде бы много, а выбора почему-то нет, ни по одной из этих дорог практически идти нельзя, когда вроде бы выбираешь одну дорогу, а идешь по другой, и вроде бы идешь, а никуда не движешься. Нечто подобное происходит с Россией. Дорог много, но ни одна из них не сулит ничего хорошего — как ни печален этот вывод Зиновьева, социолога и публициста, стоит к нему прислушаться.

А. А. Гусейнов

Академик РАН, заместитель директора

Института философии РАН

Предисловие

Социологической публицистикой я называю особую форму интеллектуальной деятельности, в которой социологические идеи рождаются, обрабатываются и излагаются для широкой непрофессиональной аудитории в статьях и в интервью в газетах и журналах, а также в публичных устных заявлениях (докладах, лекциях, сообщениях). Подчеркиваю: по содержанию идеи при этом являются социологическими, т.е. относятся к социальным объектам, которые исследуются или могут исследоваться в особой науке — в социологии, но формулируются эти идеи в языке так, чтобы их в какой-то мере могли понимать люди, не являющиеся профессионалами в сфере социальных исследований, но проявляющие интерес к социальным объектам. Социологическая публицистика не есть раздел журналистики, хотя и появляется в средствах массовой информации. Она не есть и орудие политической и идеологической пропаганды, хотя и используется кем-то для этой цели. Такого рода публицистика есть деятельность в сфере социальных исследований, лишь вынужденная прибегать к этой форме в силу обстоятельств, сложившихся для тех, кто был лишен возможности для нормальной (в принятом смысле) научной работы в этой сфере. Именно такая ситуация сложилась для меня с самого начала моей исследовательской деятельности и сохраняется до сих пор, так что я вынужден даже мои профессиональные социологические работы делать как произведения социологической публицистики, не рассчитывая на признание в профессиональной среде.

Изначально у меня не было никакого желания обращаться к социологической публицистике, поскольку ее еще не существовало. Да и сейчас вряд ли о ней можно говорить как о социально значимом, устойчивом и признанном явлении. Появляется много книг и статей на социальные темы, имеющих довольно широкий общественный резонанс. Но авторы их, как правило, суть дилетанты в понимании социальных объектов или опираются на социологические концепции, которые не отвечают критериям научности. Да и по своим целям они выходят за рамки интересов научных исследований. Я начал свои «партизанские» исследования реального советского коммунизма еще в юношеские годы. Но о том, чтобы делать это официально и тем более кому-то сообщать результаты своих размышлений, и думать было нельзя. Я впервые начал публиковать мои мысли на этот счет лишь в 1976 году, причем — на Западе и в форме литературных произведений (социологических романов, по моей терминологии). Успех их на Западе был неожиданно для меня колоссальным. Оказавшись в эмиграции, я стал получать бесчисленные предложения со всех концов планеты давать интервью, печатать статьи и делать публичные выступления перед самой разнообразной аудиторией. И это стало главным в моей жизнедеятельности в течение более двадцати лет и основой моего литературного и научного творчества. Сколько я дал интервью, напечатал статей, сделал выступлений по радио, телевидению и со сцены в многолюдных аудиториях, сосчитать невозможно. И тем более собрать это. Все это рассеяно по всей планете, многое вообще исчезло бесследно. Большей частью это были импровизации. Многое (если не основная часть) обдумывалось в самолетах, поездах, автомашинах, отелях, ресторанах и т.п. Я видел своими глазами мир, лично общался с тысячами людей самых различных категорий, просматривал бесчисленные книги, журналы, газеты. Это был фактический объект моих наблюдений и моя творческая лаборатория. Лишь небольшая часть из моей социологической публицистики была опубликована в специальных сборниках «Без иллюзий» (1979), «Мы и Запад» (1981) и «Ни свободы, ни равенства, ни братства» (1983).

Начиная с 1984 года, объектом моей социологической публицистики стали события, происходившие в Советском Союзе и после его распада в России. Она особенно интенсивной стала после возвращения из эмиграции в Россию в 1999 году. В этот период были опубликованы сборники статей «Горбачевизм» (1988), «Посткоммунистическая Россия» (1996), а также книги «Гибель русского коммунизма» (2001) и «Русская трагедия» (2002), наполовину состоящие из статей данного периода.

В моей публицистике (как и вообще во всем творчестве) можно различить два периода. В первый период объектом моего внимания были глобальные и эпохальные успехи коммунизма, его подъем и расползание по планете. Лозунг коммунизма как будущего всего человечества казался реальностью. Я тогда был уверен в том, что коммунизм вошел в жизнь человечества надолго, если не навечно, и что социальная эволюция будет продолжаться уже на этой основе, т.е. в рамках коммунистических завоеваний. Я видел последствия этого, относился к ним критически и, естественно, уделял им главное внимание в моих публицистических выступлениях. Поэтому они казались моим читателям и слушателям антикоммунистическими и антисоветскими, хотя я, на самом деле, не был антикоммунистом и антисоветчиком.

Второй период моей публицистической деятельности начался в конце восьмидесятых годов двадцатого столетия. Мне довелось стать свидетелем грандиозных перемен в эволюции человечества. Советский коммунизм потерпел историческое поражение. Распался советский блок. Распался СССР. Была разгромлена советская (коммунистическая) социальная организация. Мировая инициатива перешла к Западу. Я лучше познал Запад, его реальные намерения и перспективы. Лучше изучил коммунистическую социальную организацию в аспекте мировой истории. Увидел воочию катастрофические последствия такого перелома для России и русского народа. Главными объектами моего внимания, как исследователя и публициста, стали причины краха советского коммунизма, последствия победы Запада и западнизации человечества, антикоммунистический переворот в России, посткоммунистическая социальная организация в России (постсоветизм), процесс глобализации, место и перспективы России в этом процессе. Короче говоря, — явления великого эволюционного перелома в истории человечества, отчетливо проявившегося в конце прошлого столетия. Мои выступления стали восприниматься моими читателями и слушателями как антизападнистские и прокоммунистические, хотя я на самом деле никогда не был и не стал ни врагом Запада, ни апологетом коммунизма. Изменилось на самом деле положение в мире, изменился объект моего внимания. Я как придерживался научного подхода к социальным явлениям, разрабатываемого мною, так и остаюсь ему верен.

Москва, 2004

I. Советский период

О социальном статусе марксизма

Вопрос о социальном статусе марксизма приобретает особо важное значение в связи с тем, что со всей очевидностью обнаружились отвратительные язвы коммунистического общества, которое строилось и строится якобы по марксистскому проекту. Чтобы разобраться в этом вопросе, надо провести предварительно, по крайней мере, следующие различения: 1) между наукой, религией и идеологией; 2) между претензиями марксизма и его реальными делами, между его приспособительной формой и маскируемой сущностью; 3) между ролью марксизма в условиях, когда определенная категория людей ищет решения проблем буржуазного или иного несоциалистического (некоммунистического) общества и рвется к власти с намерением решить эти проблемы (по крайней мере, для себя), и ролью марксизма в условиях общества, в котором он стал господствующей государственной идеологией, в котором определенного рода люди захватили власть и начали строить или уже построили новое, социалистическое (или коммунистическое) общество. Кроме того, надо различать между устойчивым ядром (сутью) марксизма и его вариациями в зависимости от места и времени.

С самого начала оговорюсь, что коммунистическим обществом я называю общество такого социального типа, какое сложилось в Советском Союзе, и является классическим образцом для всех прочих стран, идущих по тому же пути (с незначительными отклонениями, обусловленными историческими особенностями этих стран, а отнюдь не переделками в их марксистских проектах). Впрочем, если кому-то такое словоупотребление не нравится, я на нем не настаиваю, ибо речь пойдет о более конкретном явлении — о марксизме.

Наука, религия и идеология не существуют изолированно друг от друга и в чистом виде, т.е. без элементов друг друга и без взаимного влияния. Религиозные учения претендуют на создание картины мира и на объяснение различных явлений природы и общества, религиозные организации выполняют идеологические функции, наука содержит многочисленные элементы идеологии, дает материал для последней, и используется ею и т.д. Однако в наше время можно отчетливо видеть и различие этих явлений. Возникли антирелигиозные идеологии, необычайного развития достигла наука, отобрав у религии и идеологии функции познания окружающего человека мира и самого человека, утратили былую идеологическую роль многие религиозные учения и оттеснены на задний план истории и т.д. И можно достаточно определенно фиксировать различие функций рассматриваемых явлений в общественной жизни.

Задача науки — поставлять обществу знания, разрабатывать методы получения и использования знаний. Употребляемые в науке понятия имеют тенденцию к ясности, определенности, однозначности. А формулируемые в науке утверждения по идее (и в тенденции) допускают возможность проверки, т.е. подтверждения, доказательства, опровержения. Религия же имеет дело с явлениями души, с религиозными чувствами людей, с верой. Идеология в отличие от науки конструируется из неопределенных, многосмысленных языковых выражений, предполагающих некое истолкование. Утверждения идеологии нельзя доказать и подтвердить экспериментально и нельзя опровергнуть — они бессмысленны. В отличие от религии идеология требует не веры в ее постулаты, а формального признания или принятия их. Религия невозможна без веры в то, что она провозглашает. Идеология же может процветать при полном неверии в ее лозунги и программы. Это очень важно различать. Часто приходится слышать недоумение по поводу такого факта: в Советском Союзе никто не верит в официальную идеологию, а между тем она там процветает. В чем дело? Да в том, что в идеологию не верят, ее принимают. Вера есть состояние человеческой психики, души. А признание (принятие) есть лишь определенная форма социального поведения. Когда верят в идеологию, то происходит историческое смещение, в результате которого идеология присваивает несвойственные ей как таковой функции религии. Когда доводами разума пытаются доказывать или опровергать принципы идеологии, то смешивают ее с наукой. Задача идеологии — не открытие новых истин о природе, обществе или человеке, а организация общественного сознания, управление людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному общественному образцу. Идеология может начаться с претензией на то, чтобы быть наукой. Но, став идеологией, она теряет все основные признаки науки. Идеология может заимствовать из науки ее понятия и утверждения. Но, став элементами идеологии, последние теряют характер элементов науки, становятся неопределенными и непроверяемыми. В рамках идеологии могут высказываться научные идеи, суждения, гипотезы. Но они не определяют общую ситуацию в идеологии. Лица, высказывающие это, делают это не в качестве идеологов, а в качестве ученых, волею обстоятельств вовлеченных в идеологию.

Идеологические тексты и речи, конечно, действуют сами по себе на отдельных индивидов. Но не в этом специфический способ воздействия идеологии на людей. Идеология рассчитана на массы людей. А тут нужен специальный аппарат признания ее. Причем признания обычно без понимания, ибо понять в принципе невозможно или не стоит труда. Или не до этого. И признания без веры. И такой аппарат формируется. Его задача — принуждать людей к признанию идеологии, карать тех, кто сопротивляется. Конечно, в этом есть и элемент добровольности, ибо признание идеологии в условиях ее господства позволяет многим людям добиваться успеха в карьере и иметь какие-то блага. Для многих без признания идеологии вообще невозможно существование. Таким же аппаратом принуждения обладала в свое время, например, и христианская церковь. Но церковь сочетала в себе не только религиозные функции, но и идеологические. И порой использовала первые в интересах вторых. Возможность разделения и даже противопоставления этих функций обнаружилась сравнительно недавно, когда стали возникать антирелигиозные идеологии (марксизм, национал-социализм).

Обратимся теперь к марксизму. Исторически он возникал как претензия на научное понимание всего на свете. Известно, что Маркс даже математикой занимался. Хотя он так и не сумел разобраться в вопросах, теперь понятных даже бестолковым школьникам, соответствующие мудрые указания потомкам он все же оставил. Про Энгельса и говорить не приходится. Тот охватил все формы движения материи от механического перемещения до мышления. Объяснил возникновение семьи, частной собственности, государства. И наговорил во всем столько всякой ерунды, что теперь все академии наук мира надо было бы бросить на исправление его ошибок и нелепостей. У Ленина тоже: что ни слово, то вклад в науку. Он и логику ухитрился развить, не имея ни малейшего представления о современном ему состоянии логики, познакомившись с ней по гимназическому учебнику и из бредовых идей Гегеля.

С претензией на научность марксизм существует и теперь. Он декларирует себя в качестве науки, причем в качестве высшей науки, самой научной науки. Специалисты по марксизму готовятся в университетах внешне так же, как специалисты для физики, химии, биологии, математики... Часто они готовятся вместе со специалистами для науки, в их среде, так что их различие обнаруживается лишь впоследствии, когда они начинают играть различные роли (когда, например, один физик начинает проводить исследования в области микрофизики, а другой пишет книги о значении высказываний Ленина и Энгельса для развития физики; когда один математик доказывает теоремы, а другой занимается демагогией насчет гениальных идей классиков марксизма в математике и рассматривает пару плюс и минус по аналогии с парой буржуазии и пролетариата). Специалисты по марксизму получают ученые степени и звания, избираются в академии наук и т.д. И надо признать, что кое-что в рамках марксизма делается такое, что похоже на науку, и что можно рассматривать с научной точки зрения. Однако в главном и целом марксизм (по крайней мере, в Советском Союзе) давно утратил признаки науки и превратился в идеологию в самом строгом смысле этого слова. Может быть, он являет теперь самый классический образец идеологии. Такова ирония истории. Марксисты до сих пор настаивают на том, что благодаря марксизму философия впервые стала наукой. Фактическое же положение прямо противоположно этому: именно с марксизмом и в марксизме философия впервые в истории утратила качества науки и стала ядром и составной частью идеологии. Когда казалось, что философия достигла максимума научности, она на самом деле отдалилась от науки на максимально далекое расстояние.

Стремление марксизма выглядеть наукой объясняется комплексом причин как исторического, так и социально-структурного (имеются в виду действующие сейчас причины) порядка. Наука приобретала, а в наше время — приобрела такое значение в жизни общества, что выступать не от имени науки было бы просто старомодно. Были иллюзии, будто земной рай можно обосновать научно. Марксизм возникал в борьбе с религией и различными формами идеологии, связанными с нею, противопоставляя им научный взгляд на все происходящее в мире. Сама наука в то время имела такой вид, что провести четкое различие между нею и идеологией было невозможно. Это и сейчас еще не так просто сделать. В самых современных науках и сейчас всякого идеологического вздора появляется не меньше, чем в прошлые века.

Но главное, что определяет наукообразный вид марксистской идеологии в сформировавшемся коммунистическом (советском) обществе, это — его фактическая роль в функционировании этого общества: роль средства управления массами людей, средства стандартизации их поведения, средства эксплуатации низших слоев населения высшими и т.д. Марксизм маскируется под науку, и благодаря этому ему легче изобразить сложившееся общество как высший и закономерный продукт объективных законов истории, изобразить деятельность руководства как деятельность от имени этих объективных законов, изобразить всякий корыстный интерес и идиотизм руководства как гениальное научное предвидение и т.д., и т.п. Первые годы (и даже десятилетия) существования советского общества для некоторой части населения (для большой и активной) марксизм играл роль, подобную религии. Была вера в его постулаты и лозунги. Он владел душами этих людей. Но постепенно эта вера испарилась (особенно после второй мировой войны). И марксистская идеология, естественно, стала еще более интенсивно привлекать себе в сообщники науку, прикидываясь другом и покровителем науки и, само собой разумеется, высшей наукой. Одним насилием идеологию не навяжешь достаточно прочно. Веры нет. А в наш век научного безумия было бы непростительной глупостью для господствующей государственной идеологии не идти в ногу со временем.

Но марксизм возникал не только как претензия на научное понимание всего на свете, а и как выражение интересов и мечтаний угнетенных и обиженных классов общества, как выражение вековых мечтаний человечества о рае земном. А мечты и желания по своей природе не имеют ничего общего с наукой. Социальные мечты суть утопии. Превращение же утопии в науку исключено — об этом говорит настоящая наука и практический опыт человечества.

А тот факт, что марксизм не только в качестве могучей организации людей, но и по своему текстуальному виду не есть наука, можно установить путем анализа любых его понятий и утверждений, начиная с понятия материи и кончая понятием «научного коммунизма». Ни одно понятие в марксизме (буквально ни одно!) не удовлетворяет логическим правилам построения научных понятий. Ни одно утверждение марксизма (не считая пустых банальностей) не может быть проверено по правилам проверки научных утверждений. Например, громя неугодных ему философов (а эти погромы основателями марксизма инакомыслящих суть теоретическая подготовка к будущим массовым репрессиям) и выдавая за свои открытия, украденные у них мысли (что тоже в духе марксизма), Ленин дает «свое» знаменитое «определение» материи как объективной реальности, данной нам в ощущениях. При этом он наивно (т.е. по невежеству) полагает, что «материя » — самое общее понятие. Но даже начинающим студентам (а порой — и школьникам) известно, что по правилам определения понятий выражение «объективная реальность» будет более общим, чем «материя», а оба выражения «объективная реальность» и «данная нам в ощущениях» с точки зрения построения понятий более «первичны», чем «материя». Я уж не говорю о том, что выражение «объективная реальность» ничуть не яснее по значению, чем «материя». Но такого рода глубокомысленные по видимости (и пустые по существу) выражения производят впечатление высокой науки. И нередко даже на крупных ученых. Впрочем, тут удивляться не стоит, ибо среди ученых, кретинов встречается не меньше, чем среди представителей других профессий. Придумывая свой коммунистический земной рай (и называя свои вымыслы, естественно, научным коммунизмом), основатели марксизма и их последователи игнорируют тот факт, что наука невозможна, если не существует ее предмет. Но если даже рассматривать их «научный коммунизм» как проект будущего общества, то и тут можно увидеть игнорирование самих азов действительно научного подхода к обществу. Например, они совершенно игнорируют факт дифференциации общества на социальные группы и иерархию последних, неизбежное разделение общества на слои с различными жизненными условиями, разнообразие видов деятельности и социальных позиций людей, вследствие которых знаменитые лозунги «каждому по труду» и «каждому по потребности» либо превращаются в пропагандистские пустышки (если их понимать буквально), либо реализуются в форме, ничего общего не имеющей с их текстуальным видом (а именно — труд начальника оценивается выше, чем труд подчиненных, а потребности определяются в зависимости от социального положения индивидов).

Но самым сильным показателем того, что марксизм есть идеология, но не наука, служит отношение марксизма к опыту реальных коммунистических (или социалистических) обществ, которые считаются построенными по его проекту. Марксизм не способен отразить этот опыт даже на том интеллектуальном уровне, на каком он критиковал капиталистическое общество. Более чем шестидесятилетний опыт Советского Союза и опыт многих других коммунистических стран дал и дает совершенно бесспорные свидетельства о природе этого общества. Массовые репрессии, низкий жизненный уровень для большей части населения, прикрепление к местам жительства и работы, колоссальные различия в жизненном уровне высших и низших слоев населения, подавление всякого инакомыслия, отсутствие гражданских свобод, карьеризм, взяточничество, система привилегий, бесхозяйственность, расточительность на руководящие спектакли, милитаризация и т.д., и т.п. И как на эти факты реагирует марксизм? Советский марксизм (и марксизм других коммунистических стран) эти факты просто не признает, считая всякие разговоры о них клеветой на советский (или иной коммунистический) образ жизни. Западный марксизм уверяет, что западные коммунисты построят коммунистическое общество без этих недостатков и сохранив достоинства обществ западной демократии. Трудно придумать что-либо более несуразное именно с научной точки зрения. Именно научное исследование реального (а не выдуманного, идеологического) коммунизма могло бы без особого труда обнаружить, что все эти факты не случайны, что они вырастают из самих основ коммунистического строя жизни, что они суть неизбежные спутники реализации именно положительных идеалов марксизма. Хотя марксизм и начинал свою историческую карьеру с намерения научно объяснить ход общественного развития, закончил он ее полным отказом от научного понимания общества, в котором завоевал роль господствующей государственной идеологии.

Я думаю, что нет надобности, рассказывать о поведении марксизма в качестве идеологического диктатора в прошедшей истории Советского Союза. Оно всем хорошо известно. Это — подлости, подлоги, преступления... Если бы в деталях описать все, содеянное идеологическим аппаратом марксизма за годы советской истории, даже враги марксизма не поверили бы в правдивость этой картины. Говорят, что марксисты руководствовались добрыми намерениями. Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Но утверждение о благих намерениях тут ложно. Никаких иных намерений, кроме пожеланий живых людей — участников этой марксистской армии идеологов — удовлетворить свои эгоистические потребности, тут не было. И быть не может по социальным законам истории. Я имею в виду нормальные социальные законы, а не ту бессмысленную марксистскую болтовню о законах общества, которыми задурили головы миллионам обывателей.

Марксизм оказался в высшей степени удобным в качестве идеологии побеждающих коммунистических режимов вовсе не потому, что он научен. Если бы он был наукой, да еще высшей, он успеха иметь не мог бы. На изучение науки, как известно, нужно специальное образование. Нужны годы и годы. Он оказался удобным именно потому, что породил огромный поток идеологических текстов, демагогических обещаний и лозунгов, похожих на науку, но не требующих никакой научной подготовки. При желании можно с поразительной быстротой научиться продуцировать марксистские тексты и речи абсолютно для любой ситуации. А для властей марксизм дает чудесный метод и богатую фразеологию для оправдания любой их пакости. Любой руководящий кретин может сделать вклад в «науку», если, конечно, ему позволят (или сочтут это нужным) его соратники. Именно неопределенность и бесформенность понятий, и бессмысленность утверждений марксизма, и необходимость не буквального его понимания, а истолкования, делает его удобным для господствующих слоев общества, ибо истолкование марксизма становится прерогативой высшего партийного руководства. В марксизме написано такое множество разнообразных фраз, что на все случаи жизни можно выбрать подходящие фразы и истолковать их в желаемом духе. Эту работу и выполняет огромный марксистский идеологический аппарат.

Алкала, 1978

За что боролись, на то и напоролись

Сейчас для большинства думающих людей реальная картина советского общества более или менее известна. Известны факты массовых репрессий в сталинские времена. Известно, что в Советском Союзе отсутствуют гражданские свободы. Не нарушаются, а именно отсутствуют. Известно, что чрезвычайно низок жизненный уровень большинства населения, что огромных размеров достигает разница в жизненном уровне высших и низших слоев населения, что процветает карьеризм, взяточничество, халтура, очковтирательство. Известно, что население прикреплено так или иначе к местам жительства и работы, что пошлость, тупость и насилие пронизывают все клеточки и ткани общества. Все это хорошо описано в критической литературе, которая производится сейчас в изобилии и играет весьма существенную роль. И даже западные коммунисты уже не отрицают того, что сложившийся в Советском Союзе строй жизни похож не столько на рай земной, сколько на перманентный кошмар. И теперь возникает вопрос куда более существенный: а откуда все это появилось? Неправильно истолковали Маркса и построили общество, которое не соответствует его прекрасному идеалу? Так ведь больше ста лет истолковывали, десятки тысяч людей этим занимались. Неужели все ошибались? В Советском Союзе десятки тысяч дипломированных специалистов занимаются истолкованием марксизма, да к тому же делают они это, само собой разумеется, творчески. И что же, все ошибаются? Или наоборот, может быть, все это получилось именно потому, что правильно истолковали Маркса и сделали именно то, чего он и хотел? Может быть, такая мерзость получилась именно потому, что послушались Маркса, а вот если бы не послушались, так получилось бы лучше? Или группа заговорщиков захватила власть, изнасиловала несчастный, добрый народ и навязала ему такой нелепый образ жизни? Ведь есть же люди, которые думают, что советский народ немедленно сбросит свою власть, если ему дать свободу избрания или неизбрания этой власти. Или нехорошие люди пробрались в руководство и исказили прекрасные ленинские принципы?

Подлинный социализм построен в Советском Союзе или неправильный, подлинный коммунизм или нет, достроенный или недостроенный, коммунизм или социализм, марксовский или ленинский, ленинский или сталинский — все это спор о словах. Я лично считаю, что построили именно то, что хотели построить. Все лучшие чаяния лучших умов и сердец прошлого воплотили в жизнь сполна. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. В общем, и целом построили правильно. Конечно, кое-что не предусмотрели. Частью — потому что не могли предусмотреть, частью — потому что не хотели, хотя и догадывались. Зачем, в частности, было предусматривать кровавый террор после революции?! Народные массы тогда могли и не воплощать в жизнь свои чаяния. В общем-то, народные массы все равно сделали бы то, что они сделали. На то они и массы. А чаяния стоили того, чтобы несколько миллионов врагов и друзей (главным образом — последних) передушить. Но тут, надо полагать, был теоретический недосмотр. Повторяю, построили то, что хотели. Построили по плану, в полном соответствии с мудрыми указаниями вождей и чаяниями масс. Более того, ничего другого и не могло построиться. Построиться могло только это, ибо огромные общества строятся по определенным социальным законам, о которых, между прочим, основатели марксизма и их нынешние последователи даже не подозревали и не подозревают. Строилось на самом деле все естественноисторическим путем, а вожди и руководители действовали по традиционному принципу: «А что я вам говорил?!» И ничего другого построиться не может. И если нечто подобное будет строиться здесь, на Западе, построится все равно нечто советскообразное. Будет, конечно, какая-то непринципиальная разница. Известно, что феодализм во Франции был мягче российского. И коммунизм здесь будет, возможно, мягче. Ну, хотя бы потому, что здесь нет своей Сибири.

Когда основатели марксизма выдвигали идею коммунистического общества и обещали построить земной рай, они не думали о том, что именно воплощение в жизнь самых лучших чаяний человечества, самых светлых идеалов, породит те страшные мерзости, которые уже стали очевидным фактом и относительно которых уже есть полная уверенность, что они неслучайны. Наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Те недостатки, которые обнаружились в жизни коммунистических стран, столь же естественны и натуральны, как и ее достоинства. Возьмем такой факт, как массовые репрессии после революции и при сталинизме. Что это такое? На мой взгляд, это и есть народовластие в реальном его исполнении. Это и есть подлинная свобода, доведенная до предела. Это — власть народа. Общественная жизнь — очень сложное явление. И такого рода парадоксы можно в ней наблюдать на каждом шагу. Самое предельное насилие над личностью в рамках этого общества вырастает именно из заботы о личности. Социальное неравенство в коммунистическом мире не уничтожается, а только меняет форму и становится более острым, чем в странах западной демократии. Социальное неравенство вырастает именно из того, что реализуются принципы равенства. Это можно доказать, произведя соответствующий анализ общества. Словом, для того чтобы разобраться в том, что происходит, чтобы выяснить — случайно это или не случайно, будет это повторяться или нет, надо исходить не из мечтаний прекраснодушных людей столетней давности, не из обещаний демагогов, не из партийных программ, не из заклинаний пророков, а надо исходить из реальности, которую мы имеем.

Мне часто возражают: «Маркс говорил», «Маркс обещал»... Ну, скажите, кому я должен больше верить — Марксу, который жил сто лет назад и не имел представления, что такое коммунистическое общество в реальности, или самому себе, который вырос в коммунистическом обществе и прожил в нем 56 лет? Кому я должен верить — шестидесятилетнему опыту коммунистической страны, опыту многих уже коммунистических стран, или партийным программам, которые, кстати, можно менять в зависимости от ситуации. Уверяю вас, когда речь идет о власти, эти партии могут наобещать все, что угодно. Они могут даже не только от диктатуры пролетариата, но и от первичности материи отказаться. Разумеется, я предпочитаю верить самому себе, своим собственным глазам. И призываю к этому других. Но исходить из реальности — этого еще мало, потому что по-разному можно подходить к самой реальности. Вот несколько примеров такого рода. Приезжают иностранцы в Советский Союз, заходят в церковь, видят — молодежь молится, венчаются пары, ребенка крестят, а там и тридцатилетний бородатый интеллигент окрестился... Факты? Факты. И вывод кажется очевидным: в России происходит религиозное обновление, русский народ возвращается в лоно православной церкви. Или — в Советском Союзе сейчас невозможно найти человека, который не поносил бы советский образ жизни. Все критикуют. И как критикуют! Многие партийные чиновники критикуют советский образ жизни похлеще, чем диссиденты. Это тоже факты. Какой вывод порой делают из этих фактов? Пора свергать советскую власть! Ее же все критикуют! Или еще один факт: в марксизм в СССР никто не верит. Действительно, мало кто верит. Хотя многие сдают экзамены на пятерки, а между собой говорят: это же примитив. Так вот: если в марксизм никто не верит, идеология рухнула, значит, общество должно распасться. А общество стоит, крепнет из года в год, процветает (со своей точки зрения). Так в чем же дело? Значит, одних фактов мало. Факты нужно определенным образом понять. И существует определенная техника понимания фактов. Все-таки мы живем в конце XX века, века науки. И просто глупо не использовать разработанные наукой средства понимания происходящего. В наше время заклинаниями и призывами не отделаешься. Нужно серьезное, кропотливое исследование реальности. Иначе просто запутаешься. Иначе можно выдвигать всякого рода программы, которые будут вспыхивать, вызывать сенсацию и вскоре исчезать.

Говорят: чтобы понять коммунистическое общество, надо выяснить, как оно формировалось исторически, рассмотреть историю его становления. Но существует тривиальный методологический принцип: если мы не знаем, что появилось, то бессмысленно выяснять, как оно появилось. Надо знать, что именно появилось. И лишь после этого и на основе этого выяснять, как же оно появлялось. Без этого всякий исторический подход лишен смысла. И я могу сформулировать такое, на первый взгляд, еретическое утверждение: именно исторический подход к такому обществу, как советское, закрывает всякую возможность его понимания. Почему?.. Шла история. Люди влезали на броневики, произносили речи, захватывали оружейные склады, телефонные станции, ставили к стенке, стреляли, носились с шашкой наголо на коне с криками «ура» — это неслась история. А в это время незримо, незаметно, где-то в обществе зрело то, что я называю социологией. Ведь чтобы Чапаев мчался с шашкой и в развевающейся бурке, должна быть канцелярия в дивизии, а в канцелярии надо столы расставить, а за эти столы посадить людей. Нужно было бумажки выписывать, печати ставить, штампы какие-то... И когда драматическая история пронеслась, и дым развеялся, выяснилось, что именно из этого получилось, что именно осталось от истории. Контора осталась. История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо, повторяю и подчеркиваю, брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо: отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество, а для того, в частности, чтобы чиновники из аппарата всех сортов власти (ЦК, КГБ, Академии наук, Союза писателей и т.п.) могли на персональных машинах ездить в спецраспределители за продуктами, которых нет в обычных магазинах, приобретать шикарные квартиры и дачи, пользоваться лучшими курортами и достижениями медицины...

Считается, что советское общество еще в пути к светлым идеалам, еще не дошло. Вот дойдет (а осталось совсем немного — мы уже в развитом социализме!), тогда и будет все то, о чем мечтали, и не будет ничего того, о чем не мечтали. Эта позиция, по меньшей мере, наивна. Есть законы формирования типов цивилизаций («кристаллизации» общества), неподвластные даже ЦК КПСС и КГБ. С точки зрения исторического времени, цивилизации складываются почти мгновенно. Порой бывает достаточно нескольких десятков лет. Причем цивилизация складывается сразу в том виде, в каком она будет существовать века. Конечно, мелкие перемены и усовершенствования будут происходить. Но существо ее останется незыблемым. Причем, сама по себе она не содержит внутри себя причин, разрушающих ее. В Советском Союзе коммунистический тип общества уже сложился и достиг зрелости. И подлинная натура его определилась полностью. Будущее вряд ли прибавит к этому нечто принципиально новое. Можно показать, что даже принцип «каждому — по потребности» тут реализовался. Правда, в несколько парадоксальной форме: «каждому — по его социальному положению». Но это нормально, ибо «разумные» потребности каждого определены его социальным положением.

Есть, повторяю, определенная научная техника понимания таких сложных явлений, как многомиллионные общества. В частности, чтобы понять общество такого типа, как советское, надо начать с выделения элементарной клеточки этого общества и исследования ее. Клеточка общества — самая малая его часть, обладающая наиболее существенными чертами целого, можно сказать — общество в миниатюре. Возьмите любой институт, фабрику, завод, совхоз, магазин, школу, больницу и т.п., и вы там обнаружите все то, что определяет картину общества в целом: насилие коллектива над индивидом, распределение по принципу социального положения, карьеризм, лицемерие, двоемыслие, халтуру. Карательные органы страны, которые кажутся стоящими над «народом» (что это такое?!) и чуждыми ему, представляют собою на самом деле органы насилия коллектива над индивидом, обобщающие в масштабах страны реальное положение индивида в обществе. Не будь этих специальных организаций, при каждом учреждении страны завели бы свои карательные группы и тюрьмы. Я по своему личному опыту знаю, что такое карательная мощь сослуживцев, коллег, друзей. В этом обществе на самом деле они — высшая власть. Уверяю вас, если бы расправу надо мною поручили бывшим моим коллегам, друзьям, сослуживцам, я давно висел бы на веревке в Москве на Волхонке, 14. Там есть удобный для этого дворик, в середине которого есть клумба. В либеральные хрущевские времена в центре этой клумбы росла чахлая кукуруза, так и не достигшая стадии молочно-восковой зрелости.

Советское общество есть скопление сотен миллионов людей (а с учетом смены поколений — миллиардов), совершающих миллиарды поступков. Допустим на минуту такую абстракцию. Пусть в обществе достигнуто полное изобилие продуктов потребления, пусть откуда-то льется поток их в общество. Все, что угодно: дорогие меха, кольца, бриллианты, вареная колбаса, не гнилая картошка, коньяки, баранина, куры, джинсы, колготки, квартиры... Но ведь народ разбросан на большом пространстве. Надо наладить как-то распределение, охрану и хранение. А это предполагает специальных людей и специальные органы. И, значит, вы все равно получите сложную, иерархизированную первичную организацию. И у французов, и у русских, и у китайцев, и у камбоджийцев. И эта организация будет подчиняться общим социальным законам. Других законов не существует. В этой связи вспоминается курьезный случай. Как-то в Москве вели спор на эти темы интеллигенты, и они сформулировали проблему в такой, несколько риторической, форме. Если уж ты такой умный, сказал один интеллигент другому, то представь себе, что тебя поставили во главе правительства и дали тебе всю полноту власти. Что ты сделаешь, чтобы ничего подобного в Советском Союзе больше не было, и вся жизнь выглядела бы так хорошо, как хотелось бы тебе? И другой интеллигент ответил: первым же декретом своим я бы передал всю полноту власти тебе. Я этого человека понимаю. Короче говоря, тот общественный строй, который имеет место в Советском Союзе, сложился вполне естественно, в полном соответствии с социальными законами. Это не есть нечто вымученное или выдуманное злыми и глупыми людьми. Если бы дело обстояло так, что это продукт насилия какой-то кучки людей, продукт обмана, это было бы хорошо. Но, увы, это не так. Когда я говорю, что это — естественное состояние, это не» значит, что я считаю это состояние хорошим. Лично мне оно не нравится. Но оно естественно в том смысле, в каком естественной является вода в качестве среды существования рыб или пустыня для змей. Это — социальная пустыня. Но тут из года в год, из поколения в поколение происходил и происходит отбор индивидов, которые могут жить в этой социальной среде. То есть, здесь человек приспосабливается к среде, а потом сам начинает эту среду воспроизводить. Получается замкнутый круг. Поймите, птицы могут сказать рыбам: «Как прекрасно в воздухе, полетим с нами!» Но ведь рыбы не могут летать, они плавают...

Что же, в конце концов, остается в этом, казалось бы, безвыходном положении? Я намеренно так остро формулирую свою позицию не с целью запугать людей или сказать, что сопротивление бесполезно. Наоборот, я считаю, что выражаю в некотором роде мужскую позицию, а именно такую, когда говорят: «Ребята, отступать некуда, мы окружены, будем сражаться до последнего!» И вообще, в общественном развитии рассчитывать на какие-то партии, на каких-то вождей, на пророков, на чье-то прекраснодушие — абсолютно бессмысленно. Человек должен рассчитывать только на самого себя, на свою способность к сопротивлению. Причем, для того чтобы произошла хотя бы маленькая эволюция в условиях этого общества, нужны годы и годы, десятилетия и десятилетия, нужны жертвы, нужна борьба. Без этого ничего не получится. И к счастью, дело обстоит таким образом, что это общество, естественно, порождает недовольных и людей, способных к сопротивлению. И эта борьба уже началась. Сейчас она приняла формы диссидентского движения. На мой взгляд, это самое значительное явление в социальной истории Советского Союза со времени революции. Явление более серьезное и значительное, чем космические полеты, чем атомные бомбы. И уж, тем более, гораздо более значительное, чем выход в свет очередного эпохального труда Брежнева о том, как он осваивал целинные земли.

Париж, 1978

Игра в историю

Давно уже стало прописной истиной, что современный мир есть единое целое, что все значительные события, происходящие в одной его части, отражаются в других частях, что при решении всех серьезных проблем надо учитывать взаимоотношения и интересы различных элементов мировой системы. Но одно дело — давать такие мудрые советы и другое дело — следовать им. Фактически люди ведут себя чаще всего так, будто никакого мирового единого целого не существует, и игнорируют, казалось бы, очевидные последствия своего поведения не только для других, но и для самих себя. И вряд ли можно причину этого усматривать в непонимании упомянутой выше банальной истины. Поведение людей и их объединений на арене истории определяется не тем, насколько хорошо они познали эту арену, а тем, чего они хотят, или что их вынуждают вытворять на этой арене. И потому в размышлениях на тему о взаимоотношениях между странами, блоками и социальными системами в мире в целом или в его отдельных больших частях (например, в Европе) более здравой является не моралистическая постановка проблемы «Что нужно для того, чтобы было лучше (т.е. чтобы и овцы были целы, и волки сыты)?», а беспристрастно научная — «Что происходит, и будет происходить, несмотря ни на что, несмотря на прекраснодушные пожелания одних (главным образом, овец) и злые козни других (главным образом, волков)? »

Отдавая предпочтение научной постановке проблемы, я вовсе не склонен, тем самым, преувеличивать роль научного познания той каши, которая сейчас варится в мире, для процесса варки самой этой каши. Роль науки я в данном случае скорее вижу в том, что весьма немногочисленные умники получат (если, конечно, уцелеют) удовлетворение от того, что после осуществления нежелательных для человечества событий, о которых они предупреждают, смогут заявить: а что мы вам говорили?!! И все же я хочу высказаться в духе науки. Но не с намерением умножить число упомянутых выше умников — я ничего не буду предрекать. И не с намерением лишний раз напомнить людям о тщетности их усилий — этим их все равно не остановишь. А хотя бы потому, что в наш век ошеломляющего расцвета науки даже проблемы роли научного понимания в ситуациях, когда люди не могут воспользоваться научным пониманием этих ситуаций, должны решаться научно.

Преимущества научного подхода неоспоримы. Посудите сами! В мире, например, вследствие активной деятельности одних людей страдают миллионы других. Если не стоять на позициях науки, надо за них переживать, проявлять возмущение и даже совершать какие-то действия в пользу несчастных. Ничего подобного не требуется, если вы взглянете на все это с научной точки зрения. В этом случае вы можете сложившуюся в мире ситуацию рассматривать как своеобразную игру, т.е. в духе одного из перспективных направлений науки. И при этом будете чувствовать себя на голову выше остальной части человечества. И что самое поразительное в этом — вы будете, к сожалению, правы.

Конечно, не все происходящее в мире есть игра. И не всегда идет игра. Не всякие отношения людей и стран можно подвести под понятие игры. Но игровой аспект в происходящем есть, это — несомненный факт. И роль его велика. Во всяком случае, отношения стран советского блока («Востока») и стран Запада в настоящее время являют собой классический образец игровой ситуации в обоих смыслах: как в смысле грандиозного спектакля (всякого рода политические деятели ведут себя, как актеры на сцене, показной элемент в политических акциях становится все более доминирующим), так и в смысле стремления перехитрить партнеров.

Что нужно, чтобы сложилась игровая ситуация? Некоторая автономность партнеров, возможность волевых действий, относительная свобода выбора действий, возможность совершать ответные действия на действия партнеров, интеллектуальный расчет, стремление переиграть партнеров-противников, наличие некоторых правил, в рамках которых происходит обмен действиями. И такие условия во взаимоотношениях стран и целых систем стран сейчас явно имеются и фактически реализуются в их поведении. Здесь неуместно выяснять, откуда исходит инициатива в создании такой игровой ситуации и кому принадлежит более активная роль. Но то, что страны советского блока по своей социальной природе склонны к играм мирового масштаба, вынуждая своих западных партнеров к аналогичной форме поведения (без подобия партнеров игра немыслима), это теперь очевидный факт. Единое, преемственное и уверенное в себе (устойчивое) руководство здесь имеет возможность распоряжаться всей страной как послушным телом. Огромный чиновничий аппарат имеет привычную и разработанную в деталях систему поведения во всех случаях как внутренней жизни страны, так и ее внешних действий. Руководство страной превратило всю страну в подмостки для своих начальственных представлений и стремится расширить их на всю планету. Очень многое в его деятельности диктуется интересами игры (в смысле спектакля) как таковой. В частности, бесконечные встречи, визиты, переговоры, речи нужны не столько для решения каких-то стоящих за ними задач, сколько для самих их участников. И нужно все это как определенное времяпровождение, как образ жизни, как средство самоутверждения, карьеры, стяжательства и развлечения. Эти спектакли сами становятся своей собственной целью, лишь отчасти и иногда, будучи средством достижения каких-то других целей.

Но этот театральный аспект все же есть явление второстепенное сравнительно с игрой во втором смысле (в дальнейшем я буду говорить только о нем). Хочу обратить внимание на некоторые важные особенности происходящей мировой игры с этой точки зрения. Хотя по закону сообщающихся социальных систем партнеры в этой игре стремятся уподобиться друг другу, они все равно остаются неравноценными. Уподобление, с одной стороны (для одного партнера), является чисто внешним и не затрагивающим основ социального строя страны, а с другой стороны (или другого партнера), — глубоким и подрывающим сами основы всего строя жизни. Правила игры разделяются на две группы: формальные (они открыты, официально признаны) и неформальные (они скрыты, официально отвергаются). Первые являются общими для обоих партнеров. Вторые же могут быть различными у разных партнеров. В происходящей игре одни из участников тяготеют к первым правилам, а другие ко вторым. Делая вид, будто они чтят открытые официальные правила, эти другие ведут игру, главным образом, по своим скрытым правилам (шпионаж, пятая колонна, шантаж, дезинформация, надувательство и т.д.). Это — странная игра. Она ведется с участием шулеров, но по формальным правилам, запрещающим разоблачать этих шулеров и бить их по морде канделябрами. Для одних из участников само решение принять участие в игре равносильно проигрышу, ибо в играх такого типа все преимущества принадлежат шулерам. Для них только неучастие в иг- у ре (т. е. выход из игровой ситуации или разрушение последней) дает некоторый шанс хотя бы остаться при своих. Эта игра, являясь, по существу, вымогательством и грабежом, лишь принимает форму выигрыша в «честном» поединке. И тот, кого грабят, сам охотно принимает для себя эту форму «честного» проигрыша, дабы сохранить никому (кроме него) уже не нужное чувство собственного достоинства.

Могут ли участники рассматриваемой игры руководствоваться научным предвидением? Положительный ответ на этот вопрос кажется естественным. Чтобы такие могучие державы при таком уровне науки, при таком большом числе ученых, да без науки?! А между тем фактическое положение таково. То, что можно предвидеть научно точно, является банальным и бесполезным. А то, что небанально и практически важно, в большинстве случаев научно точно предвидеть принципиально невозможно в силу сложности и изменчивости общественной жизни, наличия взаимоисключающих и взаимомодифицирующих тенденций и соотношений, аналогичных соотношению неопределенностей в физике. Научно точно можно предвидеть только необходимое, тогда как активность людей лежит главным образом в сфере лишь возможного. Предсказание же возможного достижимо лишь с некоторой степенью вероятности, что хорошо для повторяющихся событий, но не всегда годится для индивидуального, неповторимого хода истории. Вероятность возможных событий в таких случаях вычислить трудно. К тому,же имеющиеся критерии для этого ненадежны. Наука сама есть социальное явление, а не чистая истина. В науке врут не реже, чем вне ее. Прибавьте к этому громоздкий аппарат науки и власти, дефицит времени, стремление избежать ответственности и уклониться от риска, стремление извлечь для себя пользу сегодня, не думая о завтрашнем дне. Наконец, здесь практически действует известный парадокс научного предвидения: если бы можно было точно предвидеть, что произойдет, то можно бы было принять меры и помешать этому, делая, тем самым, точное предвидение невозможным.

Конечно, и в социальной игре партнеры стремятся что-то познавать и предвидеть поведение друг друга. Но это — не научное, а игровое предвидение. Это — квазипредвидение, ибо оно не обладает свойством истинности. Партнеры предпринимают действия, которые им представляются более выгодными для них. И успех или неуспех этих действий создает иллюзию подтверждения или опровержения соответствующих решений в качестве суждений научного мышления. Конечно, и в социальной игре партнеры получают информацию и учитывают ее. Но определяющей силой их поведения с точки зрения интеллектуальной является особая форма общественного сознания — установка. Это особенно отчетливо видно на примере Советского Союза. В отношении стран Запада это не столь очевидно, поскольку здесь еще действуют традиционные политические формы поведения. Установка же не есть явление политическое, хотя она и может включать в себя элементы политики.

Насчет догматичности, твердолобости, негибкости советской политики говорилось много. Но при этом совершенно упускалась из виду суть этого явления, а именно — лежащая в основе его установка. Последняя не есть проявление некоей глупости или результат влияния некоей косной идеологии. Она есть естественная и весьма эффективная, как показывает опыт истории, форма поведения общества коммунистического типа в лице его руководства. Вот некоторые свойства этого (пока еще плохо изученного) социального феномена. Она есть компенсация невозможности точного предвидения событий общественной жизни в важных и нетривиальных случаях. Она вполне адекватна громоздкому аппарату управления обществом и положению его носителей в обществе — она в высшей степени удобна для последних. Однажды сложившись, она затем действует как априорная по отношению к происходящим и предполагаемым событиям. Система с такой установкой ведет себя так, как будто ей заранее известно абсолютно все, что может произойти, и словно все происходит в соответствии с ее установкой. Такая установка устойчива, практически постоянна. Изменить ее практически невозможно. Когда кажется, что руководство учитывает изменившиеся обстоятельства и меняет установку, то на самом деле оно лишь ищет способы проведения неизменной установки в данных условиях. Установка проводится в жизнь неуклонно и неукоснительно, и как в малых, так и в больших делах. С такой установкой можно играть даже с завязанными глазами, будучи уверенным в успехе игры. Потому, например, возможны такие действия властей, которые кажутся совершенно нелепыми, если их рассматривать сами по себе, но которые вполне разумны с точки зрения правил игры «вслепую». Потому наивным является мнение, будто стоит на советское руководство как следует надавить, и оно «исправится». На самом деле, советское руководство само бессильно перед установкой, которую оно лишь олицетворяет и хранит в данный момент. Люди отбираются в руководство по таким принципам, что они оказываются неспособными и незаинтересованными в перемене установки. Они могут удержаться у руководства, только служа Установке. Они сами ее рабы.

Установка, о которой идет речь, есть совокупность принципов поведения лиц, представляющих интересы Государства (Страны) во всех возможных ситуациях. Часть этих принципов формулируется в такой фразеологии, что требуется особая подготовка, чтобы понимать их суть. Часть формулируется в виде секретных инструкций. Часть не формулируется совсем. Но лица, воплощающие Установку, знакомятся с ними в практике своей деятельности или сами открывают их для себя как нечто вполне естественное. Часть этих принципов даже вообще не осознается. И если приписать их данному обществу открыто, то его официальные представители будут категорически отрицать это. Вот некоторые из практически действующих принципов Установки: расширяться по всем возможным направлениям; проникать повсюду, в любые организации, страны, части света; иметь своих людей повсюду; мутить и путать; стравливать; «темные» дела делать чужими руками; создавать перевес сил; запугивать; шантажировать; обещать; лгать; соглашаясь, делать по-своему; вовлекать в свою игру всех; всеми путями расширять «пятую колонну»; тянуть открытия и изобретения; разыгрывать грандиозные спектакли с целью обмана и мистификации. Короче говоря, тут идут в ход все средства, изобретенные историей для борьбы не на живот, а на смерть. Причем в проведении таких принципов в жизнь Установка требует быть педантичным и терпеливым. Огромная масса людей проводит эти принципы в жизнь, имея в своем распоряжении всю мощь государства. Причем для этих людей никаких проблем личного порядка в связи с этим не появляется, ибо каждый из них по отдельности живет обычной жизнью и выполняет обычные функции. Рассматриваемые принципы реализуются как производный результат их обычной жизнедеятельности.

Преимущества установочной формы поведения в игровой ситуации сказываются и в том, что даже вынужденные поступки система затем обращает в свою пользу. Классический пример на этот счет — еврейская и диссидентская эмиграция из Советского Союза. Будучи вынужденной уступкой в начале данного акта игры, она затем стала служить системе в качестве средства решения множества других ее проб»лем и приобрела видимость заранее спланированной акции. Эта видимость тоже не случайна. Во всех действиях такого рода постфактум происходит своеобразное переосмысление их в духе Установки и придание им формы действий в соответствии с планом и точным предвидением последствий. В таком духе было переосмыслено самое грандиозное событие в жизни системы — сам процесс ее становления. Здесь все серьезные действия системы обретают форму элемента грандиозного дьявольского расчета, если даже в них не вложено ни крупицы интеллекта, если даже они неожиданны для нее самой. Здесь даже неудачи и поражения переосмысляются затем как разумные шаги к какой-то победе, пришедшей из других источников.

И если уж говорить о какой-то пользе науки в решении проблем взаимоотношения стран и блоков в современном мире, то она должна сказаться, прежде всего, в понимании такого рода Установки, понимании «психологии» ее носителя, т.е. в осознании сущности такого типа общества, участвующего в мировой игре. Понять, с кем приходится иметь дело в этой игре, и не строить относительно такого партнера никаких иллюзий — это само по себе не так уж мало. По крайней мере, будешь знать, что являешься жертвой не столько своей собственной глупости, сколько тупой последовательности и настойчивости некоей бесчеловечной Установки, проводимой в жизнь еще большими глупцами, чем ты сам.

Париж, 1979

О бюрократизме в советском обществе

Имеется два типа мышления в отношении явлений общественной жизни. Различие их поясню на таком примере. Апологеты советской системы утверждают, что в Советском Союзе власть принадлежит народу, и думают при этом, что это хорошо. Большинство критиков советского режима, наоборот, утверждает, что власть на самом деле в Советском Союзе народу не принадлежит, и думает при этом, что это — плохо, что если бы власть на самом деле принадлежала народу, то это было бы хорошо. Здесь критики режима имеют тот же тип мышления, что и апологеты. Но можно к той же проблеме подойти иначе, а именно — так. Вы считаете, что власть в Советском Союзе принадлежит народу? Пусть так. Теперь посмотрим, что означает на деле это народовластие. Первый тип мышления привязан к привычным словам и штампам-фразам. Второй ориентирован на рассмотрение фактов жизни. Так обстоит дело и с вопросом о бюрократии в советском обществе. Апологеты утверждают, будто советское общество является враждебным бюрократизму и систематически борется с ним в тех случаях, где он вырастает. Критики же обвиняют советский режим в чрезмерном бюрократизме, утверждают, будто здесь вообще господствует бюрократ. При этом те и другие исходят из априорной догмы, будто бюрократия есть зло. На самом деле бюрократия это не обязательно зло, а отсутствие бюрократии — не обязательно добро. Что такое бюрократия, бюрократизм? Мы привыкли пользоваться на этот счет старыми представлениями, которые сложились еще тогда, когда общество было простым сравнительно с современным, когда неизмеримо проще была система управления и фиксируемых в бумагах норм поведения людей. Советское общество является очень сложным, и имеет огромный аппарат управления и власти. Этот аппарат сам по себе еще не есть бюрократический аппарат. Люди и организации, входящие в него, могут быть разделены на две группы. К первой группе относятся те из них, которые имеют дело непосредственно с людьми, ко второй — которые имеют дело непосредственно не с людьми, а с бумагами (с законами, постановлениями, инструкциями, справками и т.п.). Директор завода или института, начальник цеха, командир дивизии, секретарь райкома партии и т.п. бюрократами не являются, хотя они — чиновники аппарата власти и управления. Бюрократический аппарат в собственном смысле слова образуют люди и организации, относящиеся ко второй из только что названных мною групп. И вопрос надо ставить так: какое место в системе власти и управления советского общества занимает этот бюрократический аппарат, какова его фактическая роль здесь? Обычно со словом «бюрократия» («бюрократизм») ассоциируют некую бумажную волокиту, причем самодовлеющую, игнорирующую живых людей, которым она по идее должна служить. Бюрократия в этом смысле слова постоянно служила предметом насмешек писателей, артистов, газетчиков и даже политиков. Однако бюрократия есть необходимый элемент нормальной жизни достаточно развитого общества. Игнорировать интересы живых людей можно и без бюрократии. В Советском Союзе, например, в свое время миллионы людей без всякой бюрократической волокиты подвергались бесчеловечным притеснениям. По моим наблюдениям, Западная Германия — высоко бюрократизированное государство, а между тем это — правовое общество в смысле западной демократии. В советском обществе бюрократический аппарат очень сильный, и всякого рода правовых документов, инструкций, справочников, положений и т.п. здесь предостаточно, бумажный поток огромен. Но с этой точки зрения Советский Союз не отличается от стран Запада, не превосходит их, а может быть, и уступает им. И дело не в этом. Бюрократия не характеризует советское общество специфически, не она здесь главное действующее лицо. Главную роль в системе власти и управления здесь играют лица и органы первой из названных мною выше групп, а главным орудием управления является система установок, которым подчиняется и бюрократический аппарат. Эти установки иногда фиксируются в письменных документах, иногда являются устными, иногда действуют и без особых команд в силу навыков и природы лиц управленческого аппарата. Потому всякого рода инструкции и регламентирующие документы здесь обычно не соблюдаются или соблюдаются в том виде, как это отвечает той или иной действующей в данный момент установке. Советское общество есть неправовое общество. Его природе более соответствует волюнтаристская (а не формально-правовая) система власти и управления и адекватная ей форма реализации — установка. Бюрократия же есть скорее социальная форма, более соответствующая обществам типа западных демократий. Хотя она и несет с собою целый ряд отрицательных явлений, ненавистных многим членам общества, она все же есть признак общества правового. Советскую систему нельзя считать бюрократической, хотя, повторяю, бюрократический аппарат в ней огромен. То, что называют бюрократической волокитой и формализмом («бюрократизмом»), в советском обществе развито очень сильно, но проистекает это не от бюрократического аппарата, а от общей системы власти и организации управления обществом, в которых отсутствует личная заинтересованность в скорейшем и наилучшем решении проблем и присутствует личное стремление избежать риска и ответственности. Этот аппарат власти и управления в Советском Союзе начал складываться задолго до Октябрьской революции. Тогда он не был самодовлеющим, не поглощал в себе всю систему власти и управления. Выполняя и бюрократические функции (но не только), он воспринимался как чисто бюрократический аппарат, хотя не сводился к последнему. И возник он не из потребности управлять людьми через бумаги, — во времена Ивана Грозного их не так уж много было. Он лишь со временем расширился в этом направлении. Октябрьская революция расчистила дорогу этому аппарату власти и управления, создала для него идеальную почву, позволила стать ему монопольным властителем общества. Ошибочно рассуждать, будто коммунизм породил бюрократию. Бюрократия, повторяю, неизбежна во всяком сложном обществе. Во всяком обществе (в дореволюционной России в том числе) она несет в себе элементы и зародыши коммунистических социальных отношений. Не одна она их несет. Я могу здесь назвать еще всякого рода мафии, союзы, партии, профессиональные касты, армию, управленческие организации, конторы. Апологеты коммунизма считают, что коммунистические социальные отношения не вызревают в старом обществе, что они появляются лишь после социалистической революции. Конечно, если иметь в виду те сказочно райские отношения между людьми, какие сулит пропаганда в будущем коммунизме, они не складываются в буржуазном обществе. Но таковые не складываются и после социалистической революции. Реальные же коммунистические отношения, увы, имели и имеют место в обществах самого различного типа. Они имеют место и в странах Запада, причем в угрожающих масштабах. В определенных условиях они становятся господствующими и порождают особый тип общества. Среди этих условий, в первую очередь, следует назвать ликвидацию частной собственности на средства производства и частной инициативы вообще. В чем заключаются реальные коммунистические отношения? Возьмите любую элементарную клеточку общества, обладающую существенными свойствами целого, т.е. любое среднетипичное предприятие или учреждение Советского Союза, и вы сами заметите их невооруженным глазом. Это — отношения начальствования и подчинения, соподчинения, иерархия людей и групп людей в первичных коллективах, иерархия коллективов, система служебных привилегий, распределение в соответствии с социальным положением людей и т.д. В моих книгах я описал их подробнейшим образом. В рамках этих отношений оживляется и расцветает и бюрократический аппарат. Коммунизм не изобрел тюрьмы, государственный аппарат, армию и многое другое. Не он изобрел и бюрократию. Коммунизм лишь ставит себе на службу все эти изобретения человечества и придает им вид, соответствующий новому типу общества. Приведу простой пример, чтобы проиллюстрировать фактическое положение бюрократии в советском обществе. Гражданин «А» имеет комнатушку в коммунальной квартире, где он прописан с дочерью. Его жена прописана в аналогичной комнатушке у престарелой матери. Они, естественно, хотят объединить свои комнатушки (как говорят в Советском Союзе — хотят съехаться), чтобы жить вместе. Сделать частным порядком, через бюро обмена это никак не удается, так как одна из комнатушек находится в очень старом доме. Этот дом должны были сломать еще десять лет назад, но всегда находились серьезные причины, мешавшие этому. В последний раз такой причиной оказалась подготовка к Олимпийским играм в Москве, из-за которых свернули жилищное строительство. Гражданин «А» десятки раз обращался во всякого рода государственные и партийные (он — старый член партии) инстанции с просьбой помочь. Больше пятнадцати лет тянулась эта история. Сотни заявлений, справок, писем, резолюций и т.п. И безрезультатно. Кажется, это — типичный пример бюрократической волокиты. Однако это на самом деле пример кажущегося бюрократизма. Здесь бюрократизм выступает как маскировка и средство более глубоких отношений, а именно — коммунистических. Если бы гражданин «А» принадлежал к привилегированному слою, имел бы связи в органах власти, был бы холуем начальства у себя на работе или партийным активистом, смог бы дать взятку, он решил бы свою примитивную проблемку в течение месяца. Поскольку он ничем подобным не обладал, против него использовали (в числе прочего) установку высшего руководства не улучшать жилищные условия тем семьям, в которых приходится более пяти квадратных метров на одного человека.

Еще более интересный вид принимают жизненные проблемы на более высоком уровне, когда речь идет о внедрении в производство новых научных открытий и технических изобретений, введения новых форм организации труда и оплаты. Даже в военной сфере, где, казалось бы, все должно совершаться идеально гладко, поскольку Советский Союз есть по преимуществу государство милитаризованное, происходит нечто такое, что обычно по старинке называют бюрократической волокитой, но что на самом деле является волокитой специфически коммунистической организации общества. Я настойчиво подчеркиваю это с целью обратить внимание на следующее принципиально важное обстоятельство. Реальный коммунизм вырастает не из застенков карательных органов, не из преступных тайных партийных решений, не из концентрационных лагерей. Он вырастает из очень простых, привычных, широко распространенных явлений нашей жизни, порождая в определенных благоприятных условиях застенки карательных органов, преступные замыслы вождей, концентрационные лагеря и все прочие ужасы, хорошо знакомые всем. Массы людей обычно не отдают себе отчета в последствиях своих действий для судеб общества. Это — бессознательная стихия. Цивилизация в борьбе с природной стихией проявилась в изобретении защитных средств. Такой она была и в борьбе с социальной стихией, каким является нашествие на мир коммунистической эпидемии. И, между прочим, хорошо налаженный бюрократический аппарат мог бы сыграть роль одного из средств защиты против нее. В Советском Союзе бюрократия есть не только зло, но и защитное средство. Рядовой советский человек довольно часто хорошо ориентируется в бюрократической системе и научается, как там выражаются, «качать свои права», т.е. использовать именно бюрократизм в своих интересах.

Мюнхен, 1979

О Сталине и сталинизме

Оценка личности Сталина немыслима без оценки эпохи, неразрывно связанной с его именем, — эпохи сталинизма. Что такое Сталин без сталинизма? Человечек невысокого роста. Недоучившийся малограмотный семинарист. Рябой. С грузинским акцентом. Был коварен, мстителен и жесток. Своими пальцами оставлял жирные пятна на страницах книг... А не слишком ли это жидко для характеристики человека, владевшего и до сих пор еще владеющего умами и сердцами миллионов людей?! После урагана разоблачений ужасов сталинского периода, который (ураган) начался со знаменитого доклада-Хрущева и достиг апогея с появлением не менее знаменитого «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, прочно утвердилось представление о сталинском периоде исключительно как о периоде злодейства, как о черном провале в ходе истории, а о самом Сталине — как о самом злодейском злодее изо всех злодеев в человеческой истории. В результате теперь в качестве истины принимается лишь разоблачение язв сталинизма и дефектов его вдохновителя. Попытки же более или менее объективно высказаться об этом периоде и о личности Сталина расцениваются как апологетика сталинизма. И все же я рискну отступить от разоблачительно-критической линии и высказаться в защиту... нет, не Сталина и сталинизма, а лишь возможности объективного понимания их. Время эмоций на эту тему прошло. Настало время не только обличать злодейство, но и подумать о его исторической сущности и истоках. Выросло это злодейство из темных душ кучки злоумышленников как некое отступление от благопристойных норм человеческой истории, или оно явило человечеству поучительный пример того, что на самом деле с необходимостью получается, когда самые светлые идеалы и мечты человечества воплощаются в жизнь, — вот в чем вопрос.

Кроме того, мне кажется, что я имею и моральное право на такой риск. Я с юности не питал никаких симпатий к Сталину и сталинизму. Еще в 1939 году я открыто выступил против культа Сталина, за что был исключен из комсомола и из института, направлен в психиатрический диспансер для обследования, а затем доставлен на Лубянку. В диспансере меня признали психически здоровым, чего не сделали бы в либеральные послесталинские времена. А из лап органов государственной безопасности мне удалось ускользнуть. И вплоть до хрущевского доклада моим тайным призванием была антисталинистская пропаганда. Должен признать, что я не был единственным в своем роде. В хрущевские годы дело критики сталинизма взяли в свои руки сами бывшие заядлые сталинисты, и мой антисталинизм утратил смысл. И я обрел способность отнестись к нему спокойно, т.е. не с ненавистью, а с презрением.

А моя мать до самой смерти (она умерла в 1968 г.) хранила в Евангелии портрет Сталина. Она пережила все ужасы коллективизации, войны и послевоенных лет. Если бы в деталях описать, что ей пришлось вынести, западный читатель не поверил бы. И все-таки она хранила портрет Сталина. Почему? В ответе на этот вопрос лежит ключ к пониманию сущности сталинизма. Дело в том, что, несмотря на все ужасы сталинизма, это было подлинное народовластие, это было народовластие в самом глубоком (не скажу, что в хорошем) смысле слова, а сам Сталин был подлинно народным вождем. Народовластие — это не обязательно хорошо. Зверства сталинизма были характерным выражением народовластия в тот период. И этому ничуть не противоречит то, что одновременно это было и насилием над самим народом. Народный вождь — это не обязательно мудрый и добрый человек. Иногда народные вожди бывают отпетыми мерзавцами. И иногда сами они глубоко презирают народ, ибо знают, что такое народные массы в реальности, а не в книжках и в доктринах. Именно Сталин, а не Ленин, был народным вождем, ибо у Ленина тех гнусных качеств, какие приписываются Сталину, было недостаточно, чтобы стать народным вождем.

Чтобы ответить на вопрос о сущности сталинизма, надо установить, чьи интересы выражал Сталин, кто за ним шел. Почему моя мать хранила портрет Сталина? Она была крестьянка. До коллективизации наша семья жила неплохо. Но какой ценой это доставалось? Тяжкий труд с рассвета до заката. А какие перспективы были у ее детей (одиннадцать душ!)? Стать крестьянами, в лучшем случае — мастеровыми. Началась коллективизация. Разорение деревни. Бегство людей в города. А результат этого? В нашей семье один человек стал профессором, другой — директором завода, третий — полковником, трое стали инженерами. И нечто подобное происходило в миллионах других семей. Я не хочу здесь употреблять оценочные выражения «плохо» и «хорошо». Я хочу лишь сказать, что в эту эпоху в стране происходил беспрецедентный в истории человечества подъем многих миллионов людей из самых низов общества в мастера, инженеры, учителя, врачи, артисты, офицеры, ученые, писатели, директора и т.д. и т.п. Не играет роли проблема, могло бы или нет произойти нечто подобное в России без сталинизма. Для участников процесса это фактически происходило во время сталинизма и, казалось, благодаря ему. И действительно во многом благодаря ему. Вот эти миллионы людей, вовлекавшие в сферу своих переживаний миллионы других, и явились опорой и ударной силой сталинизма. Конечно, не только реальные успехи людей, но и иллюзии играли тут роль. Но иллюзии не на счет марксистских сказок (в них верили мало), а насчет очень простых вещей: улучшения бытовых условий и душевных отношений между людьми. Для меня и многих моих сверстников отдельная койка с чистыми простынями и трехразовое, регулярное питание казались пределом мечтаний. Хотя многие из нас не верили в марксистские сказки и понимали суть реального коммунизма, но и у нас были надежды на эту отдельную койку и сытный обед. Эти надежды пересиливали наше негативное отношение к нарождающемуся обществу. Хотели мы этого или нет, они связывались с именем Сталина. При оценке личности надо учитывать не только ее субъективные качества, но и то, как она отображается в сознании окружающих. А Сталин в сознании окружающих отображался не только и не столько как мерзавец, сколько как символ этого великого процесса. Это была серьезная история, а не просто насилие кучки жестоких злоумышленников над добрым и обманутым народом. Народ обманут не был. Не забывайте, что в самих массовых репрессиях сталинских времен, в которых пострадали миллионы простых людей, принимали активное участие миллионы других простых людей, причем, одни и те же люди часто играли роль палачей и жертв. Эти репрессии тоже были проявлением самодеятельности широких масс населения. И теперь трудно выяснить, чья доля в них больше — доля высших злоумышленников во главе со Сталиным или доля этих широких якобы обманутых масс населения. Жертвы сталинизма — это лишь половина правды о нем. Есть другая половина, а именно та, что жертвы были помощниками и соучастниками своих палачей. Жертвы были адекватны породившей их эпохе. Ужас эпохи становления коммунизма состоит не столько в факте жертв, сколько в том, что получает преимущества, отбирается и выживает тип человека, готового пойти на жертвы и сделать своими жертвами других людей. Сталин был ярчайшим выразителем этой психологической революции. Мне кажется, что сталинские репрессии принесли Сталину больше божественного почитания, чем его неуклонная политика ежегодного копеечного снижения цен на продукты питания.

Сталин был преемником Ленина, а сталинизм — преемником ленинизма. Есть различные мнения об их взаимоотношениях. Одни говорят, что Сталин был верным учеником и продолжателем дела Ленина. Другие говорят, что Сталин был изменой делу Ленина. Думаю, что те и другие по-своему правы. Но тут есть иной разрез понимания, который более существен для оценки Сталина и сталинизма. Я различаю две струи в том потоке жизни, который пронесся в Советском Союзе в результате революции, а именно — струю конкретно-историческую и струю общесоциологическую. В первой из них люди влезали на броневики, размахивали маузерами, захватывали телефонные станции, ставили к стенке, носились с шашкой наголо и с криками «ура»... Это было на виду. В другой струе в это время тихо и незаметно зрело новое дитя — будущее коммунистическое общество. Оно зрело самым прозаическим образом: создавались бесчисленные конторы и должности, рос и дифференцировался аппарат власти, запуская свои щупальца во все клеточки общества, присваивались чины, распределялись жизненные блага... Когда лавина драматической истории унеслась в прошлое, и поднятая ею пыль осела, стало ясно, ради чего на самом деле произносились речи, сверкали клинки, гремели крики «ура». Реальное новое общество с его дотошной системой власти и управления уже родилось и выдвинуло на арену истории своих подлинных деятелей. Так вот Ленин и его гвардия представляли первую струю процесса, а Сталин со своими сообщниками — вторую. Почему-то говоря о Ленине, считают уместным слово «гвардия», а, говоря о Сталине, употребляют слово «сообщники». С именем Ленина связан лишь предреволюционный период истории партии и период физического выживания страны с младенцем нового общества во чреве. С именем Сталина связано становление нового общества, превращение слабого зародыша в могучее зрелое существо. Могучее, подчеркиваю, не обязательно хорошее. Крокодил, как известно, силен, но приятности в нем мало, если не считать того, что его шкура годится на дамские сумочки. Ленин есть предыстория реального коммунизма. Реальная же, собственная история коммунизма начинается со Сталина. Именно этим, а не отрицательными личными качествами, объясняется победа Сталина и его сообщников (не гвардии, конечно) над Троцким, Зиновьевым, Бухариным и прочими болтунами из ленинской гвардии (само собой разумеется). Дело тут не в уме одних (Сталин, говорят, был куда глупее Троцкого) и в глупости других (Троцкий, говорят, был куда умнее Сталина). Дело в стечении обстоятельств. Дело в том, какие социальные силы выходили на арену истории и захватывали инициативу в миллионах клеточек жизни гигантского общества. Сталинизм, а не ленинизм есть наиболее полное проявление сути коммунизма. Ленинизм есть лишь подготовка к сталинизму, есть лишь зародыш его, а еще точнее — лишь место, в котором зрел зародыш. И его постигла участь, какую он и заслужил исторически. Между прочим, мне недавно довелось перечитать некоторые сочинения упомянутых выше противников Сталина. Я не заметил абсолютно никаких интеллектуальных преимуществ их перед Сталиным. Я не хочу этим сказать, что Сталин был умен. Я хочу этим сказать лишь то, что его противники не были умнее его.

Раз уж речь зашла об уме, самое время сказать несколько слов о Сталине как теоретике. Общепризнано, что Сталин, якобы, вульгаризировал марксизм. Но поставьте такой вопрос: что нового внесли советские философы в марксизм после смерти Сталина, если отбросить их безудержное словоблудие и всяческие пустячки? Попытайтесь беспристрастно ответить на этот вопрос, и у вас, может быть, зародится сомнение в уместности тут слова «вульгаризация». Конечно, тут имела место какая-то вульгаризация отдельных мыслей основоположников марксизма. Но только ли это? И вульгаризация ли это на самом деле? О вульгаризации можно говорить, если первоисточники представляют собою вершины (или глубины?) премудрости. Но если рассмотреть эти первоисточники доскональным образом с точки зрения строгих научных критериев, то обнаружится, что и вульгаризировать-то нечего было. Было что очищать от словесной шелухи. Было кое-что, чему можно было придать удобоваримый вид, пересказав нормальным человеческим языком. Но вульгаризировать? Я не знаю, был ли Сталин сам автором приписываемых ему сочинений. Но одно я знаю определенно: сочинения Сталина и явились той живой мышью, которую родила гора текстов марксизма. Из последних для нужд великой идеологической революции, происходившей в стране, просто нельзя было выжать больше. А в качестве идеологических текстов, рассчитанных на миллионные массы населения с очень низким культурным уровнем, сталинские сочинения были наилучшими изо всего того, что было написано в марксизме. Приписываемая Сталину работа «О диалектическом и историческом материализме» на самом деле явилась вершиной марксизма как идеологии, фактически до сих пор в Советском Союзе в основе всей идеологической работы, так или иначе, лежат результаты идеологической революции, осуществленной, по крайней мере, именем Сталина. Если хотите постичь самое глубинное содержание марксистского учения, прочитайте сочинения Сталина. Это нелепая иллюзия, будто в марксизме еще остались некие интеллектуальные высоты и тонкости, замолчанные или искаженные вульгаризаторами, будто существует некий истинный марксизм, не имеющий ничего общего с мрачными проявлениями его в качестве государственной идеологии коммунистического общества. Конечно, в сочинениях основателей марксизма есть кое-что, что может быть истолковано как Явление высокой духовной культуры. Но это «кое-что» не есть специфический продукт марксизма. Это заимствовано у предшественников и современников, главным образом — в форме их погромов. Кстати сказать, погромы своим противникам, которые учиняли Маркс, Энгельс и Ленин в своих сочинениях, послужили своеобразной подготовкой для сталинских погромов в реальном коммунистическом обществе, победившем под идеологическим знаменем марксизма. Сталин был самым подлинным и верным марксистом. Когда ему отводят роль дьявола в сонме ангелов марксизма, то, тем самым, не очищают некий светлый марксизм от черных пятен сталинизма, а лишь стремятся спрятать подлинную суть марксизма, с поразительной полнотой и ясностью раскрытую Сталиным и его соратниками.

В сталинский период сложились все органы тела коммунизма и четко определились их функции, были выработаны все ритуалы и образцы поведения. После смерти Сталина произошли, конечно, некоторые изменения. Хрущев, например, ударился в несвойственную Сталину, ужасающую болтливость и начал мотаться по белу свету. Но образ Сталина все равно довлел над его сознанием. Брежнев претендует на роль второго Ильича. По болтливости и по склонности к путешествиям он превзошел Хрущева, хотя по ораторским данным ему более подошел бы сталинский вариант. Но не требуется быть специалистом по психоанализу, чтобы заметить, что образ Сталина смолоду овладел душой Брежнева. Конечно, Хрущев пошел на разоблачение ужасов сталинизма, а Брежнев не отваживается на массовые репрессии даже против диссидентов, неслыханных в сталинские времена. Но есть ли это их личные качества? Антисталинистские настроения появились в стране и в партии задолго до хрущевского доклада. Последний в большей мере был итогом предшествующей истории, чем началом новой. Он был вехой в новой истории, а не движущей причиной. Движущие причины остались скрытыми. О них не хотят говорить даже диссиденты. Брежневский же «либерализм» также не есть личная его черта. Это — прочное завоевание господствующих слоев советского общества, которые лишь после смерти Сталина (т.е. с окончанием сталинского периода) почувствовали себя в безопасности.

В Советском Союзе официально считается, что в сталинские времена нарушались нормы партийно-государственной жизни, но что теперь с этим покончено. По этому поводу раздаются критические голоса. «Ничего подобного!», — вещают эти голоса. — «Упомянутые нормы и теперь нарушаются!». Эти голоса считают, что если в стране плохо, так значит, нормы нарушаются. Но как официальная точка зрения, так и ее критика в данном случае лишены смысла. В настоящее время в стране плохо не вследствие нарушения норм партийно-государственной жизни, а вследствие их строжайшего соблюдения. Дело не в том, соблюдаются или нет нормы, а в том, что собой представляют сами эти нормы. А эпоха сталинизма была эпохой изобретения и утверждения этих норм. Дело обстояло не так, будто уже были некие нормы, когда пришел Сталин со своей бандой и начал нарушать их. Когда пришел Сталин, никаких таких норм еще не было. Они рождались и утверждались в том страшном процессе, который лишь впоследствии был истолкован как их нарушение. Нельзя было нарушить то, чего еще не было. Просто процесс становления общества имеет свои нормы, в соответствии с которыми вырабатываются нормы ставшего общества. Весь сталинский период проходил в точном соответствии с первыми.

Сейчас многие боятся поворота страны к сталинизму и связывают это с предстоящей реабилитацией Сталина. Страхи напрасны. Если реабилитация и произойдет, она будет половинчатой. Современные вожди коммунизма, как говорится, сами с усами, сами не прочь попасть в гении всех времен и народов. И им совсем ни к чему воскрешать конкурентов из страшного прошлого. А широкие массы населения сейчас уже лишены той власти над ближними, какою они обладали в сталинские времена. Эпоха буйного народовластия, к счастью, кончилась. А без самодеятельности массы населения никакой сталинизм невозможен. Я не хочу этим сказать, что в Советском Союзе не будет происходить ухудшение жизни. Наоборот, такое ухудшение очень даже возможно. Но не всякое ухудшение есть возврат назад. Оно возможно и на пути неудержимого движения советского общества вперед к светлым идеалам коммунизма. Та мразь, в которую устремляется советский народ, будет новым творческим вкладом в славную историю коммунизма.

В характеристику личности входит всё, так или иначе связанное с нею. Слухи, сплетни, легенды. Даже анекдоты. Обратите внимание на такой факт: о Ленине сложилась целая серия анекдотов, в которой Ленин выглядит комически. Анекдотов о Сталине было много. Но в них он никогда не выглядит смешным. Сталин — фигура, для насмешек почему-то неподходящая. Хрущев комичен. Брежнев комичен. А Сталин — нет. Вроде бы и бояться его теперь нечего: смейся, сколько хочешь! А не получается. Ходит слух, будто Сталина убили. Я в этот слух не верю. Скорее всего, Сталин умер, а его соратники просто боялись войти к нему мертвому. Они были жалкими трусливыми ничтожествами и негодяями. А сам он был среди них негодяем и ничтожеством выдающимся. Но он стремился построить коммунистический рай на земле и сделать всех людей подходящими для этого. А если из его замыслов выросла ужасающе-мрачная мерзость, так это — шуточки неподконтрольной истории, а не продукт преднамеренного умысла негодяя. Негодяйство вполне уживается со светлыми идеалами. Если последние хорошо оплачиваются, они даже светлее становятся. Сталин и его приспешники были негодяями, но негодяйство их особого рода: оно есть социальное негодяйство. Оно прет само изо всех пор советского общества. Оно производится самим нормальным ходом жизни. Оно есть закономерный продукт светлых идеалов. Короче говоря, Сталин был адекватен породившему его историческому процессу. Не он породил этот процесс, но он наложил на него свою печать, дав ему свое имя и свою психологию. В этом была его сила и его величие. Не исключено, что молодежь еще будет когда-нибудь тосковать по сталинским временам. Народ (тот самый, якобы обманутый и изнасилованный) уже тоскует и встречает упоминание его имени аплодисментами. Но нынешние руководители страны и господствующие классы вряд ли допустят появление нового Сталина — новую угрозу их благополучию и безопасности.

Мюнхен, 1979

О яичной скорлупе и обреченности Запада

Мы — это советские люди, а Запад — это то место, куда нас выбрасывают время от времени, чтобы оздоровить обстановку у нас дома.

Запад, как известно, обречен. Эту идею обреченности Запада изобрели не у нас, а на самом Западе. Изобрели давно. И уверовали в нее до такой степени, что без нее уже и жить не могут. Тут своей обреченностью даже гордятся, подобно тому, как мы, советские люди, гордимся свинскими условиями своего существования. Сходство, в самом деле, поразительное. Соберутся, к примеру, советские люди в грязной и вонючей забегаловке или в тесной квартирке, напьются тошнотворной водки, закусят какой-нибудь невообразимой для западного человека ерундой, посмотрят друг на друга с полным взаимопониманием и скажут с этаким подленьким смешком: «А и живем же мы, братцы, хуже свиней!». И гордое самодовольство своим свинством засветится в их глазах. То же самое здесь, на Западе. Соберутся западные обыватели в ресторане или на квартире, какие советскому обывателю даже во сне не снятся, наедятся такой еды и напьются таких вин, о существовании которых советский человек даже не подозревает, посмотрят друг на друга с полным взаимопониманием и скажут с такой снисходительной усмешкой: «Что поделаешь, господа, Запад обречен!». И гордое самодовольство своей обреченностью засветится в их глазах.

Лично у меня вера в обреченность Запада зародилась совершенно независимо от подобных умонастроений на Западе. Зародилась еще, когда я жил в Советском Союзе. И вот при таких обстоятельствах. Наш знакомый, незадолго до этого побывавший на Западе, показал нам какую-то хитроумную штуковину, привезенную оттуда, и спросил, что это такое. Мы долго ломали голову, высказывали всяческие предположения, но догадаться не смогли. «Это — приспособление для прокалывания яичной скорлупы!» — с ликующим торжеством в голосе заявил наш знакомый. Услышав это, мы впали в состояние, в какое, надо полагать, впали бы наши деды, услышав о существовании туалетной бумаги. Мы окаменели от изумления. «Вот, сволочи, до чего додумались!» — прошептал кто-то из присутствовавших. «Если общество, — подумал я, — начинает тратить интеллект и материальные средства на специальные штуковины для прокалывания яичной скорлупы вместо того, чтобы употребить их на танки, самолеты и ракеты, оно обречено». Нашлись, в нашей компании и оптимисты, которые истолковали этот феномен «прокалывания яичной скорлупы» как признак катастрофического для Советского Союза отставания от Запада, — в среде советской интеллигенции возродилась старая российская интеллигентская традиция наслаждаться отсталостью своей собственной страны.

Оказавшись на Западе, я на каждом шагу стал сталкиваться с этим феноменом «прокалывания яичной скорлупы». Я не переставал удивляться ему, все более, укрепляясь в мысли насчет обреченности Запада. И вот наступил критический момент. Я собрался идти за новогодней елкой. «Надеюсь, — сказал я жене, — в этом деле тут никаких штуковин они не изобрели. Если и тут они что-то придумали, ставлю на Западе крест». Подойдя к елочному базару, я увидел прекрасные елки, какие в Москве видел только на картинках, и... блестящую штуковину (!), похожую на аэродинамическую трубу или на турбореактивный двигатель. «Что это такое?» — полюбопытствовал я с надеждой на то, что зародившаяся во мне тревога напрасна. «Это, — пояснили мне, — есть приспособление для упаковки елок». Я взял первую подвернувшуюся елку. Мне предложили воспользоваться упаковочным приспособлением, но я отказался. Мне стало очень грустно. «Знаешь, Запад не для советского человека, — сказал я жене и протянул ей квитанцию за елку. — На, спрячь это!». «Зачем?» — удивилась жена. «А кто ее знает, — сказал я. — Может быть пригодится. Может, потом сможем убедить налогового инспектора в том, что это была трата, связанная с моей профессиональной деятельностью ».

Запад поражает советского человека не только «феноменом яичной скорлупы», но и феноменом необычайной наивности в отношения Советского Союза и советского человека. Вспоминается мне одна из многочисленных встреч с читателями. Собравшиеся все были люди образованные. Были студенты, аспиранты, инженеры, профессора. «Как советский человек...», — начал я отвечать на один из вопросов. «Как бывший советский человек», — поправил меня один из присутствовавших. «Бывших советских людей не бывает, — сказал я. — Советский человек остается таковым, если даже он добровольно эмигрирует, насильно изгоняется из страны, занимается антисоветской деятельностью». «Это — риторический парадокс», — сказал мой собеседник. «Ах, если бы это было так, — вздохнул я. — То, что западным людям кажется чисто вербальными парадоксами, для нас, советских людей, с детства постигающих азы марксизма, является привычным образом мышления».

Один из моих читателей (между прочим, профессор) сказал в ту встречу следующее. «В основном, — резюмировал он, — я согласен с Вашей критикой советского общества. Но многое Вы преувеличили.

Например, то, что Вы написали об очередях, явно есть литературный гротеск. Здорово Вы это придумали, ха-ха-ха! Но это же все неправда! Зачем же человек будет стоять в очереди час или два, если можно придти через этот час или два и без очереди взять то, что нужно. Логично?» Присутствовавшие во время беседы мои бывшие соотечественники смеялись до слез. Другой читатель тогда сказал по поводу возможного прихода советских войск в Западную Европу следующее. «Советские люди обмануты пропагандой и не имеют правильного представления о жизни на Западе. Пусть советские солдаты приходят к нам. Они увидят, какой тут высокий уровень жизни, и какие свободы есть для всех людей, поймут, что их обманывали, вернутся домой и перестроят свою жизнь по западным образцам». Кое-кто из присутствовавших аплодировал этому заявлению. Тут уж было не до смеха. Мои бывшие соотечественники крутили пальцем у виска и мрачно помалкивали. А что я мог на это ответить? Что советские люди имеют представление о жизни на Западе? Что они даже несколько идеализируют Запад? Что они, несмотря на это, не сменяют свой образ жизни на западный? Что, если они и придут сюда, то только для того, чтобы навязать Западу свой образ жизни, заставить и людей на Западе жить так же по-свински, как живут они сами? Что орды Чингисхана в свое время пришли в Европу вовсе не для того, чтобы научиться уму-разуму, а для того, чтобы навязать свое иго европейским народам? Но западного человека такими аргументами не проймешь. И я стал склоняться к тому, что эта непробиваемость есть скорее результат феномена толстого бифштекса, а не наивности. Что это такое? Если советский человек ест тухлую картошку, а западный кушает толстый бифштекс из свежего мяса, то и чувствует он себя по отношению к советскому человеку как существо более высокого уровня во всех отношениях. Способность же советских людей довольствоваться нищенским уровнем жизни он воспринимает как признак некоей отсталости и недоразвитости.

А жить советскому человеку на Западе действительно трудно по многим причинам. Назову две из них для примера. Первый пример касается бумажно-правового аспекта жизни. В Советском Союзе я жил, с этой точки зрения, почти что беззаботно. На работе где-то трудовая книжка, которую я фактически увидел лишь после увольнения. Дома — паспорт. И всё. На Западе же я за один год оброс огромным количеством бумаг, которые надо хранить, на которые надо реагировать. С моей ненавистью к всякого рода формальностям это довольно мучительно. А здесь без этого нельзя, ибо западное общество правовое. И привыкать к этому надо с детства. Однажды я получил толстый пакет с официальными бумагами. Начал читать — ничего не понимаю. Вооружился словарями — не помогает. Оказывается, помимо литературного языка здесь существует служебный, который сами местные жители понимают с трудом или совсем не понимают, — им это можно, ибо они практически приучены делать всё правильно и без чтения бумаг. Обратился я к знакомым из местных жителей и с их помощью понял одно: мне нужно за что-то уплатить некоторую сумму денег. Уплатил. И написал им, что я лучше буду платить вдвойне, только чтобы они не присылали таких длинных бумаг. После этого я стал каждую неделю получать пакеты бумаг, утолщающиеся с каждым разом. Читать я их не читаю. Складываю в мешок (выбрасывать боюсь, вдруг понадобятся!). И действую по советскому принципу: если Им что-то от меня нужно, сами придут. А вообще — авось обойдется!

Другой пример касается проблемы выбора. Тут приходится постоянно выбирать из многого и проявлять активность, к чему советский человек непривычен. С этим связан целый комплекс переживаний, которые весьма болезненны, в особенности — чувство ответственности и раскаяния. Зашел я, например, в магазин. Увидел очень понравившуюся мне рубашку. И тут же купил ее. Как советский человек я привык хватать удачно подвернувшуюся вещь, боясь, что такой случай может больше не представиться. Купил рубашку, иду домой, радуюсь удачной покупке. Через сто метров вижу в витрине другого магазина такую же рубашку, но немного дешевле. Настроение несколько упало. Через пару дней я увидел такую же рубашку в два раза дешевле. И выругался по сему поводу. А через пару недель на распродаже, какие тут обычное дело, я увидел те же рубашки по цене чуть ли не в десять раз меньше, чем я заплатил. Теперь я эту рубашку видеть не могу. И висит она в шкафу как символ моей неприспособленности к западной жизни.

А в рестораны я панически боюсь заходить. Зайдешь — тебе подают меню с сотнями названий, которые я ранее слыхом не слыхал. Однажды я был голоден и решил съесть что-либо поосновательнее. Выбрал что-то подороже, разумеется. А мне принесли какую-то несъедобную муть размером с ноготь. Да еще расхваливали вовсю, вроде бы на этот раз у них очень удачно эта муть получилась. В другой раз захотел слегка перекусить. Заказал что-то подешевле. И принесли мне всякой всячины такого размера, что хватило бы, по крайней мере, на трех советских солдат. С тех пор я освоил одно лишь блюдо — венский шницель. И питаюсь им в ресторанах Парижа, Женевы, Стокгольма, Лондона и других городов. И с завистью смотрю на западных людей, которые знают, что выбрать, а главное — знают, что именно они едят.

И вообще, положение человека в жизни, и общая ситуация в стране на Западе в гораздо большей мере зависят от активности отдельных людей, чем в Советском Союзе. Советский человек самим строем жизни освобожден от массы забот и ответственности, какими наполнена жизнь западного человека. И с этой точки зрения жизнь в Советском Союзе много легче. Правда, за это советские люди платят большую цену, а именно — обрекаются жить на нищенском (сравнительно с Западом) уровне и лишаются многих степеней свободы. Честно признаюсь, и у меня иногда мелькает мысль о том, что и я согласился бы жить чуточку похуже в бытовом смысле и в смысле свобод, но чтобы чуточку беззаботнее. Так что, я понимаю психологическую тягу многих людей на Западе к социалистическому образу жизни, несмотря на всяческие разоблачения его недостатков. Они питают надежды на то, что смогут обмануть законы природы, а именно — смогут жить беззаботно, как советские люди, но на бытовом уровне Запада и с сохранением западных свобод. Но свободами они, пожалуй, готовы поступиться. Однажды я ехал из Италии через Австрию в Германию. Разговаривал с соседом по купе об этом удивительном для советского человека факте — свободном путешествии по разным странам. Сосед был французский коммунист. Обратите внимание, сколько тут фигурирует стран! Сосед уверял меня, что коммунизм в Западной Европе будет совсем не такой, как в Советском Союзе. И из Парижа в Лондон тут люди будут ездить так же свободно, как в Советском Союзе из Тамбова в Рязань. Я сказал, что, возможно, так оно и будет. Но при этом Париж и Лондон будут низведены до статуса Тамбова и Рязани, и поездки из одного в другой потеряют смысл. Мой собеседник сказал на это: не велика потеря! Я неоднократно имел возможность убедиться в том, что всякого рода свободы на Западе не есть необходимый элемент их бытового благополучия. Недавно в Швейцарии один мой читатель жаловался на то, что у западных людей ослабло чувство ответственности за ценности западной цивилизации. В качестве примера он сослался на то, что очень крупный чин в обороне Швейцарии стал советским шпионом исключительно из-за личной обиды (его в свое время обошли чином или должностью). Я еще со школьных лет знал о доминировании частных интересов в странах Запада. Но то, что это примет форму потери чувства ответственности у западных людей за ценности и судьбы самой западной цивилизации, я ощутил, только оказавшись здесь. И вижу в этом главную слабость Запада в его противостоянии советскому блоку и коммунизму вообще. Среди многих десятков разговоров на эту тему у меня не было ни одного такого, чтобы мои западные собеседники говорили о том, как они будут бороться против нашествия с Востока, какие меры считают необходимыми для сопротивления. Все они говорили лишь об одном — о шансах для Запада уцелеть или хоть что-то сохранить от своих ценностей. Лишь советские эмигранты выражают тревогу, да и то не столько за западную цивилизацию, сколько за самих себя: куда эмигрировать, если... Но об этом «если» лучше не думать. Кое-кто, шутя, говорит, что тогда придется эмигрировать в Советский Союз.

Хочу еще сказать несколько слов об общении с людьми и о времяпровождении. Советские эмигранты обычно жалуются, что на Западе все и все время чем-то заняты, так что не с кем поболтать по душам. Это, конечно, верно. Подавляющее большинство людей на Западе, включая капиталистов, проституток, гангстеров и чиновников, зарабатывают хлеб насущный и более высокий жизненный уровень тяжким трудом. Тут все заняты делом. Тут всё расписано по часам, в том числе — отдых, развлечения и встречи с друзьями. Здесь такое привычное советскому человеку времяпровождение, когда люди встречаются просто так и часами, без спешки говорят о том, о сем, есть роскошь. Это еще можно увидеть в среде студенческой молодежи или в провинции. Поэтому многие мои читатели здесь воспринимают описание бесчисленных и бесконечных бесед моих персонажей не как реальный образ жизни, а как литературный прием высказать теоретические идеи. Западным людям просто некогда обдумывать социальные проблемы всесторонне, обсуждать их с другими людьми без особой спешки и предвзятости. Отсюда — много необдуманного в их социальном поведении, много предрассудков, предвзятости, склонности к кратковременным увлечениям. Советским людям хватает времени обо всем подумать, всё обговорить, всё, не спеша, обсудить с коллегами, соседями, знакомыми. Но это не имеет никаких практических последствий, почти совсем не отражается на положении и поведении людей. Такое времяпровождение имеет цель в себе самом и имеет результатом самое себя. Оно здесь есть образ жизни. Потому тоска советских эмигрантов по возможности с кем-то бескорыстно побродить и поболтать есть тоска по этому важнейшему элементу советского образа жизни — по коллективному мышлению и сопереживанию.

На Западе чуть ли не каждый советский человек воспринимается как жертва советского режима, подобно тому, как раньше жители Запада воспринимались в Советском Союзе как жертвы капитала. И меня организаторы моих встреч с читателями и авторы статей по моему поводу настойчиво представляют как жертву коммунизма. Я категорически возражаю против этого. Это вызывает удивление. Быть жертвой советского режима — это так удобно здесь, на Западе. А тут человек сам отказывается от такого преимущества. С точки зрения западных людей, это очень непрактично. Я мог бы моим недоумевающим слушателям сказать, что именно моя непрактичность была самым сильным моим защитным средством в советском обществе. Но я по их лицам вижу, что это может внести еще большую сумятицу в их сознание. И я говорю им такие простые, как мне кажется, слова. Я не есть жертва советского режима. Скорее наоборот: этот режим сам есть моя жертва, ему от меня досталось больше, чем мне от него. К тому же не будь этого режима, я не смог бы написать свои книги и благодаря этому избавиться от него. Мои слушатели безуспешно силятся понять смысл последнего парадокса. А я, глядя на их оторопевшие лица, ощущаю преимущество диалектически мыслящего советского человека перед метафизически мыслящим человеком Запада. Для нас, советских людей, никаких проблем вообще нет, ибо мы находим решения наших проблем задолго до того, как сами осознаем их. Этот своеобразный упреждающий элемент нашего способа мышления несколько портит нашу жизнь здесь на Западе. В частности, мы с тоской думаем о том, что всё это западное изобилие и благополучие немедленно исчезнут после того, как советизм (если не сами советские люди) завоюет Запад. А Запад делает всё для того, чтобы советизм не смог его не завоевать. И опять-таки, поди, растолкуй западным обывателям, почему мы, советские люди, в глубине души не хотим, чтобы и на Западе установился такой же строй жизни, как у нас...

В одной западной стране, в которой до сих пор сохранилась королевская власть, произошел такой кошмарный случай. Невдалеке от королевского дворца есть озеро, в котором живут королевские утки. Утки в течение веков жили в полной уверенности в своей безопасности и проявляли величайшее доверие к гражданам, принимая пищу прямо из их рук. Но вот в королевстве появились эмигранты из некоей коммунистической страны, и поголовье уток стало стремительно сокращаться. Выяснилось, что эти эмигранты подманивали доверчивых птиц и затем употребляли их в пищу, экономя тем самым свои скромные денежные средства на более важные нужды. Узнав об этом, граждане королевства (строящего, кстати сказать, свой социализм!) пришли в ужас от такого вандализма. А нам, когда мы слушали эту историю, стало очень смешно. Один из нас нашел в кармане хлебные крошки, сохранившиеся еще с Москвы, подмигнул рассказчику и предложил свернуть шею парочке аппетитных птичек, с вожделением глядевших на московские хлебные крошки на ладони моего соотечественника. «Да, — вздохнул наш западный собеседник, — непостижимые вы для нас существа, советские люди!»

Мюнхен, 1979

Советский образ жизни

Я не претендую на то, чтобы дать здесь полное и систематичное описание советского образа жизни. Я не хочу заниматься здесь ни разоблачением язв этого образа жизни, ни защитой его добродетелей. Я хочу лишь сориентировать внимание читателя в том направлении, которое, как мне кажется, более соответствует здравому смыслу в понимании важнейшей тенденции современности — тенденции к коммунистическому типу общественной жизни.

Проблема. Проблема советского образа жизни не есть нечто такое, что представляет интерес лишь для любителей экзотики или для представителей отвлеченной науки. Это — проблема особая. Почему? Да потому, что Советский Союз осуществил великий поворот в истории человечества — осуществил великий коммунистический эксперимент, стал образцом для подражания многим другим народам и угрожает помочь всему человечеству установить или навязать силой изобретенный им строй жизни. Пора подвести итоги этому эксперименту и извлечь из него какие-то уроки.