Помоги проекту - поделись книгой:
Толпа проводила его гоготом, который долго не стихал, словно все забыли, что собрались на проводы покойницы.
Сен-При огляделся. Хохочущие лица, на которых лежали мрачные тени высоких домов и нависших крыш, показались ему так ужасны, словно он и впрямь оказался в преисподней. И одним из прислужников сатаны почудилась фигура высокой женщины в алом платье. Он вспомнил, как Юлия появилась в Павловских казармах… С тех пор ее пристрастие к алому цвету не изменилось. И лицо ее было так же прекрасно, но сейчас на нем лежал отпечаток какого-то почти неприличного возбуждения.
Цветов при ней уже не было.
Юлия подхватила Сен-При под руку и повлекла за собой. Она была чуть выше его ростом, к тому же он очень исхудал в последнее время, и сейчас вдруг показался себе какой-то полудохлой, парализованной мухой, которую тащит в свое гнездо оса, чтобы там сожрать, когда придет охота.
– Девушка, похоже, была очень красива, но сейчас она выглядит ужасно, – быстро, оживленно и громко говорила Юлия, словно обсуждала некую картину или театральную премьеру. – Удивляюсь отсутствию какого бы то ни было чувства красоты у ее родственников. Выставить напоказ это зеленое, распухшее лицо… Я покрыла ее своей шалью и осыпала розами. Так она выглядит гораздо красивее.
Сен-При вдруг затрясло от омерзения. Он попытался вырвать свою руку, но Юлия, стремительно идущая вперед, этого даже не заметила.
– Но самое главное, – громко говорила она, – я узнала имя того художника, из-за которого она утопилась. Он в самом деле русский, его зовут Карл Брюллов. Кажется, я слышала о каком-то скандале – еще в России – в связи с этим именем… Речь шла вроде бы о картине для императорской семьи…
В эту минуту в церкви Трините де Монти зазвонили колокола.
– Ах, – воскликнула Юлия, – имя этого художника похоже на колокольный звон!
И она пропела своим чудным, колдовским, чарующим голосом в унисон ударам колокола:
– Карл! Брюл-л-л-ов!
Сен-При вслушался. В самом деле, похоже!
А еще похоже на похоронный звон…
Очень может быть, кому-то показалось бы: это звон по бедняжке Аделаиде, покойнице, – но Сен-При отчего-то был совершенно уверен, что колокол звонит по нему, по его будущему, когда выпевает:
– Карл! Брюл-л-л-ов! Карл! Брюл-л-лов!..
Рим, Флоренция, 1827 год
Юлия не ошибалась, когда вспоминала некий петербургский скандал, связанный с именем художника Карла Брюллова. Такой скандал в самом деле произошел.
Несколько лет назад Брюллов написал прелестную картину «Итальянское утро». Очень красивая молодая женщина, освещенная мягкими лучами утреннего солнца, умывалась под струями фонтана. Картина вызвала восторг сначала у весьма искушенной итальянской публики, затем в петербургском «Обществе поощрения художников». Это Общество купило картину, а спустя несколько лет подарило ее Александре Федоровне, жене императора Николая I. Потом императорская семья захотела получить парную к «Утру» картину, и Брюллов написал «Итальянский полдень».
Полотно было выставлено в Петербурге, но успеха не имело. Натурщица показалась не изящна, она не соответствовала «классическим идеалам» красоты. Художнику было отправлено послание следующего содержания: «Ваша модель была более приятных, нежели изящных соразмерностей, и хотя по предмету картины не требовалось слишком строгого выбора, но он не был бы излишним, поелику целью художества вообще должна быть избранная натура в изящнейшем виде, а изящные соразмерности не суть удел людей известного класса».
Брюллов оскорбился, порвал с «Обществом» и снова уехал в Италию. Здесь его ждала верная Аделаида – та самая натурщица, которая, по мнению «Общества», была недостаточно изящна и не соответствовала канонам красоты.
Хотел Брюллов этого или нет, но петербургский скандал произвел на него сильное впечатление. И теперь он смотрел на Аделаиду новыми глазами и именно ее винил в провале картины. У него хватило жестокости рассказать ей о том, что картина успеха не имела, более того – перессорила его со всеми прежними друзьями, а может быть, даже разгневала императора. Он сказал, что будет искать новую натурщицу, а Аделаиду больше не хочет рисовать.
Для нее это значило одно – Карл ее больше не любит, у него будет новая любовница.
Бедная девушка металась между отчаянием и ревностью, она валялась у Брюллова в ногах, но что значили для него слезы какой-то modella c Итальянской лестницы? Этих modelli там чуть ли не больше, чем ступенек!
Он прогнал Аделаиду, отказывался от встреч с ней, убегал через черный ход из дому, когда она рыдала перед дверью… и вскоре волны Тибра вынесли ее тело на берег.
В самоубийстве Аделаиды люди, которым была известна эта история (да она всему Риму была известна, ибо, по мнению людей сведущих, нигде не сплетничают столько, сколько в Риме!), справедливо обвинили Брюллова.
Кого-то это от него отвратило, но взбалмошную графиню Юлию Самойлову только привлекло.
Художник, да еще и русский, да еще и со скандальной славой…
Юлия почуяла родственную душу – и ни о ком теперь думать не могла, кроме Брюллова.
Кто такой, интересно? И что у него за душой, кроме смерти ревнивой натурщицы?
В Риме, как обычно, было много русских, и Юлии не преминули рассказать о Брюллове:
– Холоден, как лед. Бедная девушка засыпала его нежными письмами, а он их даже не распечатывал! Конечно, он глуховат на одно ухо – еще в детстве ударил отец, – но не слышать признаний Аделаиды было невозможно! Страшный эгоист, для него ничего не существует, кроме него самого. Как ни странно, именно это равнодушие ко всем на свете и обеспечивает ему невиданный успех у женщин! Бедняжка Аделаида – лишь одна из многих. Маркиза Висконти-Арагона с ума по нему сходила. Возила его по Италии, осыпала подарками. И что только прекрасные дамы в нем находят? Роста маленького, рыжий… – презрительно пожимали плечами одни.
– Небольшой рост его заключает в себе атлетические формы: эта широкая и высокая грудь, эти мощные плечи… не говорю уж о его прекрасной голове! Он невольно обращает на себя внимание всякого. Я не знаю мужского лица прекраснее его. Он красавец! – восхищались другие.
Слов нет, Юлию в человеке творческом интересовали мужские достоинства, но еще больше – само творчество. Также было и с Пачини. Он был, безусловно, талантлив. А этот Брюллов – он талантлив или нет?
Постепенно Юлия узнавала о нем все больше и больше.
Ему нет еще и тридцати. Родился в Петербурге, предки его были французами, потом онеметчились, и именно из Германии один из них – по фамилии Брюлло – был приглашен императрицей Екатериной, увлеченной созданием русского порцелина, то есть фарфора, на только что созданный завод лепщиком глины. Потомки того Брюлло были граверами, рисовальщиками… Один из них, Поль Брюлло, художник-миниатюрист, стал преподавателем Академии художеств, куда поступили учиться его сыновья – Александр (талантливый архитектор!) и Карл… Ну вот этот самый, из-за которого и покончила с собой бедняжка Аделаида.
Оказывается, Карл Брюллов стал учеником Академии в возрасте десяти лет. Отец научил его рисовать. В Академии Карл мигом стал первым среди своих товарищей, однако искренне считал брата Александра гораздо талантливее себя. Егоров, преподаватель Брюллова в Академии, искренне восхищался той чистотой античного штриха, которым обладал ученик. Товарищи нередко просили его поправлять их рисунки, и тихонько по ночам, в спальнях, он выправлял выкраденные из классов этюды. Когда наступило время конкурсов, молодой художник сумел из сухих поз академических натурщиков воссоздавать аллегорические картины, не довольствуясь точной передачей нагого тела, но выискивая мотив, почему именно в такой позе может быть изображен человек. В 1819 году он получил малую золотую медаль именно за такой этюд, превращенный им в картину «Нарцисс, смотрящий в воду».
Через два года Брюллов получил первую золотую медаль за программу «Авраам и три ангела». Сюжет этот был предложен академическим советом для испытания сил молодых художников при одновременном изображении чудесного и реального. Миловидность ангелов, благородство типа Авраама, добросовестно изображенный пейзаж искупали ту античную барельефность композиции, которая составляла неизбежное требование всякой академической программы того времени.
Получив медаль, поощряемый первыми успехами, Брюллов счел себя человеком вполне состоявшимся и даже решился жениться. Он давно вздыхал по дочери своего профессора Андрея Ивановича Иванова и вот теперь сделал ей предложение. Мария Андреевна была к нему неравнодушна… однако отказала. Честно говоря, она побаивалась необузданной страстности этого рыжего гения, а в его особенный художественный дар, в его грядущий грандиозный успех не слишком-то верила.
После отказа Марии Андреевны Брюллов грустил, как он полагал, от разбитого сердца. Одна работа была его исцелением.
В то время и образовалось в Петербурге «Общество поощрения художеств», которое нашло дарование Брюллова необыкновенным и определило отправить его в чужие края на собственное иждивение. Общество снабдило Брюллова инструкцией, из которой следовало, что пенсионер [14]должен писать в Петербург свои впечатления, которые он вынесет из обозрения европейских галерей; далее был совет заняться серьезным чтением и изучить практические языки настолько, чтобы «писать отчеты на диалекте той земли, в которой будет находиться». Маршрут путешествия был такой: три месяца в Дрездене, для изучения Корреджо, Рафаэля и Ван Дейка; затем следовали Мюнхен, где предложено было пробыть месяца два; а в конце концов следовала Италия – Милан, Флоренция и Рим.
Брюллов был обуреваем темами и идеями: то он писал Юдифь, то Олега у ворот Царьграда, то библейские сюжеты, то вакханалии. Потом он получил через русское посольство заказ сделать копию с «Афинской школы» Рафаэля, этой огромной фрески. Работа заняла четыре года; одновременно он написал четырнадцать портретов и картин, поражая итальянцев своим странным, холодноватым талантом и пылкостью натуры.
Вскоре произошла уже упомянутая ссора Брюллова с «Обществом поощрения художников» из-за картины «Итальянский полдень». Теперь Брюллов уехал из Рима в Тоскану – во Флоренцию, куда его зазвал, спасая от злой молвы, князь Григорий Иванович Гагарин, посол при Тосканском дворе.
Рассказывали еще, что Брюллов согласился на приглашение очень неохотно, потому что хотел ехать не во Флоренцию, а в Помпеи – якобы он задумал новую картину о событиях незапамятной древности, когда извержение Везувия уничтожило город.
Услышав это, Юлия едва не рассмеялась.
Да уж… совпадениями богата жизнь! Не зря ей вдруг вспомнился Пачини!
Теперь Юлия грезила Флоренцией. Она велела собираться в путь.
Сен-При брать с собой она не собиралась, но Эммануил заартачился – не хотел оставаться в Риме. Как Юлия ни злилась, каких ссор ни устраивала, он был тверд. Или едет с ней, или возвращается в Россию.
Наконец Юлия сдалась. Пусть едет, пригодится! Не бегать же, как в юные годы, в порт в поисках мужчины, когда вдруг плотская тоска сделается неодолимой. А Сен-При, хотя и ослабел в последнее время и сделался почти до невыносимости нуден, умел доставить чувственное наслаждение. Он был необычайно нежен. И хотя Юлии в последнее время нежность казалась пресной, хотелось чего-то поострей и даже погрубей, она еще не готова была покинуть Сен-При.
Неизвестно еще, как сложится с Брюлловым во Флоренции…
Хотя она не сомневалась – сложится!
Флоренция, 1827 год
– Юлия! Юлия! Он даже вздрогнул от звука своего голоса…
Словно заблудившийся ребенок жалобно зовет на помощь…
Да, жалобно. Вон с каким сочувствием смотрит на него вбежавшая горничная Юлии!
– Чего изволит синьор Эммануэле?
– Симонетта, попросите графиню зайти ко мне. Я, кажется, нездоров.
– А-ах… – протянула горничная. – Ах… не прикажете ли послать за врачом?
– Не нужно врача, попросите графиню зайти!
Симонетта на миг опустила глаза, а когда вновь подняла их, взгляд ее был уже не сочувственным, а лживым:
– Мне очень жаль, но контесса Джулия уехала рано утром. Контесса пыталась разбудить синьора Эммануэле, однако синьор очень крепко спал, поэтому контесса отбыла одна, но она просила передать синьору свою любовь. Не прикажете ли все-таки послать за врачом, эччеленца?
Этот «синьор Эммануэле», которого прежде звали Эммануилом Сен-При, этот «эччеленца», который некогда числился поручиком лейб-гвардейского гусарского полка, отвел взгляд.
Ну да… он уснул уже на рассвете, потому что никак не мог усмирить тоску и мучительные размышления. Юлия – контесса Джулия тож – в последнее время выставляла Сен-При из своей спальни, чуть утолив вечерний плотский голод. Если сей голод донимал ее и по утрам, она сама прибегала в комнату любовника. Если не донимал – не прибегала, а валялась в постели до полудня, но чаще всего вставала рано и куда-нибудь уезжала, не давая себе труда уведомить Сен-При.
Симонетта врет, конечно, будто контесса Джулия пыталась разбудить синьора Эммануэле. Зачем он ей там, куда она отправилась?
Сен-При вспомнил, как боялся таких же ее исчезновений в Милане. Часто бывало так же – он просыпался в одиночестве и узнавал, что Юлия уехала. Куда?! Однажды Сен-При только сделал вид, что спит. Он услышал, что она поспешно собирается, выскочил из постели, оделся и проследил за ней.
К его изумлению, Юлия шла пешком, что облегчало слежку. Спустя несколько минут молодая женщина вошла в неприметную – потайную, нарочно утроенную для тайных свиданий дверь – как подсказала жгучая ревность Сен-При! – и тотчас оттуда послышался ее счастливый, беззаботный смех. Так радостно Юлия никогда не встречала его, уколола Сен-При его верная спутница ревность, и, конечно, он тоже проскользнул в дверцу… и застыл столбом, застав Юлию не в объятиях какого-то молодого красавца, а державшей на руках девочку лет десяти, необычайно хорошенькую, даже красивую, и обещавшую стать еще красивей. Девочка отвечала ей жаркими поцелуями и восторженными благодарностями за какие-то сладости, игрушки, ноты, книги, за меха, присланные из России…
Первой мыслью Сен-При было вот что: он видит тайную, внебрачную дочь своей возлюбленной. Он ничуть не сомневался, что до встречи с ним Юлия пережила не одну бурную любовную историю – с ее-то страстной неистовостью, с ее-то темпераментом, который и возбуждал Сен-При безмерно, и обессиливал его порой до полного изнеможения.
Чахотка, какого черта! Имя этой чахотки было – Юлия Самойлова!..
Все смертельные болезни носили ее имя… Так же, впрочем, как и все самые благодетельные лекарства.
В то утро Сен-При скрылся из сада, как он думал, незамеченным, но разве могло что-то остаться незамеченным Юлией?!
Вернувшись, она заявила, что видела его слежку и не может простить оскорбления. Сен-При рыдал как дитя и валялся в ногах у этой безжалостной богини. Вдоволь его помучив и заставив бессчетное количество раз молить о прощении, целовать ей ноги и руки, произнести тысячу и одну клятву в том, что больше он никогда – ни-ког-да! – не посмеет за ней следить, Юлия небрежно созналась, что эта девочка – вовсе не плод ее тайного греха, а просто дочь ее прежнего любовника Джованни Пачини. Этой девочке она спасла жизнь, а потому считает ее своей приемной дочерью. Она дала слово Пачини, что никогда не оставит маленькую Джованнину, если с ним или с его женой что-нибудь случится. Конечно, жене Пачини видеть Юлию невыносимо, она запретила им с Джованниной встречаться, однако сейчас она беременна, положение свое переносит очень тяжело, врачи не велят ей вставать, и видеться со своей «приемной дочерью» Юлии стало гораздо легче.
Именно ради нее она и приехала в Милан, именно ради нее застряла в этом городе. Конечно, у нее, как и везде, здесь виллы, к тому же здесь Ла Скала, однако крепче всего ее держала в Милане именно эта девочка! Ну хорошо, тогда Юлия убедила Сен-При, что не изменяет ему, что не лжет ему.
Но здесь, во Флоренции? Неужели у нее и здесь обнаружится приемная дочь?
Как бы не так!
Наверное, она у кого-нибудь из русских, которых сейчас, как и всегда, множество в Италии, тем паче – во Флоренции. Может быть, укатила в имение Гротта-Феррата, которое принадлежало посланнику князю Гагарину.
Эммануила она никогда не брала с собой туда. Почему?
Ясно, почему – не хотела, чтобы он ей мешал!
В чем же он ей мешал?
Легко догадаться… она гоняется за этим русским художником, как его… Брюлловым. А может быть, уже и настигла добычу.
Но Сен-При об этом узнает последним, если вообще узнает. В этом он мало отличается от мужа, которого бросила Юлия…
Возможно, скоро она бросит и его.
Словно ветром ледяным повеяло из отворенного окна, за которым сиял жаркий сентябрьский день!
Сен-При угрюмо приказал Симонетте уйти, однако своего лакея Микеле не позвал, решил сам одеться. Не хотелось видеть перед собой еще одну лживую итальянскую физиономию.
Физиономии эти ему преизрядно осточертели, как и сама Италия, впрочем.
Сен-При подошел к окну. Флоренция сияла и сверкала под утренним солнцем – еще ласковым, но уже не палящим. Сен-При вспомнил, как легко и хорошо стало у него на душе, когда с высоты дорожного поворота открылся этот окруженный зелеными холмами, мирно покоившийся среди них белый мраморный городок. Чудилось, он весь залит листвой и цветами, он обвеваем особенным воздухом – удивительно мягким, душистым, словно бы напоенным блаженством… Чудилось, все здесь светло и прекрасно, гармонично и приветливо. Особенно остро это чувствовалось после Рима.
Юлия только плечами пожимала, когда он пытался объяснить свое состояние и нежелание оставаться в одиночестве в Риме. Она уверяла, что он чрезмерно чувствителен, что на него такое впечатление произвела смерть той натурщицы…
Да, произвела, Сен-При не собирался этого скрывать и не стыдился своей впечатлительности. Он никогда не видел Аделаиду Демулен наяву – ни живой, ни мертвой, – но во сне часто… Она приходила к Сен-При, одетая в такой же национальный наряд римлянки, в какие одевались модели на Итальянской лестнице, вот только лицо у нее было закрыто черной кружевной шалью Юлии, а в руках она держала те самые розы, которыми когда-то осыпала ее Юлия. Розы уже увяли и пахли тленом, Сен-При отчетливо ощущал этот запах даже во сне.
Сквозь черное кружево Аделаида смотрела на Сен-При, а потом начинала отступать, и он шел за ней, повинуясь силе ее магнетического взгляда, шел и шел, пока она не вступала под какую-то мрачную черную колоннаду, за которой все было затянуто клубящимся черным дымом, изредка освещаемым огненными сполохами. Сен-При чудилось, что он слышит треск горящего дерева, бульканье кипящей смолы и запах серы. Конечно, девушка-самоубийца подводила его к вратам ада, в который отправилась за свой грех…
Во сне он испытывал ужас, леденящий ужас, останавливался и более не следовал за Аделаидой. Она медленно исчезала, исчезала мрачная колоннада, Сен-При просыпался… И начинал жалеть, что не последовал за Аделаидой.
Может быть, тогда он не проснулся бы!
А иногда Сен-При снилось, что он тонет в Тибре. Мертвое тело с головой, окутанной черным кружевом, колышется на волнах – это тело Аделаиды, рядом качаются в воде увядшие розы, а Сен-При увлекает на дно камень, который висит на его шее. Камнем была голова Юлии, которая вдруг открывала рот и начинала распевать:
Сен-При вскидывался в постели, дрожа, и требовалось немалое время, чтобы прийти в себя, унять эту дрожь испуганного животного. Но на смену бездумному страху приходили размышления, а они были чуть ли не ужасней снов.
Нередко Эммануил думал, разглядывая себя в зеркало:
«Существовал ли когда-нибудь человек, который свою жизнь, судьбу, военную карьеру, доброе имя свое и своей семьи бросил бы под хвост бродячему псу, испытывая при этом великое наслаждение и благословляя небеса, которые его привели к такой участи?
В это трудно поверить, а между тем такой человек существовал и по-прежнему существует. Вот он, стоит передо мной. Это его исхудалое, постаревшее лицо вижу я. Его виски, которые – в двадцать-то два года! – уже засеребрились сединой. Его запавшие, окруженные тенями глаза. Это его мрачный, безрадостный взор встречаю я.
Что происходит? Где я? Что со мной?..»
Порой приходила Сен-При на память сцена, когда он, после первой ночи с неведомой обольстительницей, проснулся в телеге, полной соломы, услышал заливистый храп – и решил было с перепугу, что ночная красавица перевоплотилась в ужасное чудище. Тогда храпел крестьянин, и Сен-При посмеялся над своим страхом. А между тем страх был пророческим, теперь он это понял! И Юлия в самом деле в чудище перевоплотилась.
Хотя нет, она всегда этим чудищем была… Но лишь теперь он это осознал и понял.
Такие мысли начали терзать Сен-При в Риме, он привез их во Флоренцию… зачем?
Затем, что нужно прекратить все это. Нужно уехать. Нужно развязаться с Юлией. Если он вернется в Петербург, может быть, еще удастся сложить и как-то склеить свою разбитую жизнь. Чахотка… Да лучше умереть от чахотки в России, чем влачить в Италии это существование комнатной собачонки, которая только и ждет подачки от хозяйки!
Поделиться книгой: