Любимая муза Карла Брюллова

Малышке едва ли исполнилось больше двух лет, и она была поистине прелестна – с этими ее длинными, вьющимися темно-каштановыми волосами и сияющими вишнево-карими глазами. Черты лица ее обещали в будущем изумительную красоту.

Мать же, несмотря на молодость, была нехороша собой, бледна, тускла и только овалом лица и очерком бровей напоминала дочь. Видимо, девочка пошла не в нее, а в отца, а если так, он должен быть красоты замечательной!

Полюбовавшись малышкой, которая слезла с колен матери и, едва удерживаясь на нетвердых ножках, играла камушками, валявшимися между колоннами, швыряя их из стороны в сторону и хохоча, Литта и Юлия пошли было дальше, к музею Бурбонов, но вдруг топот копыт и отчаянные вопли заставили их оглянуться – и замереть от ужаса так же, как замерла вся виа Толедо.

Небольшая карета, запряженная красивой серой в яблоках кобылкой, мчалась по мостовой, мотаясь из стороны в сторону. Самого кучера, веттурино, отбросило с козел – видимо, лошадь понесла, а он не успел даже схватиться за вожжи, которые волочились по земле, путались в ногах кобылки и еще больше ее пугали.

Но самым страшным было не это! Посреди мостовой сидела та самая кудрявая девочка, которая вот только что, кажется, всего лишь минуту назад играла между колоннами театра Сан-Карло. Какой-то камушек на мостовой привлек ее внимание, вот малышка и доковыляла к нему, не понимая опасности и не ведая страха.

Еще несколько мгновений – и она будет неминуемо раздавлена обезумевшей лошадью!

И в тот же миг мимо Литты словно вихрь пронесся, и он увидел Юлию на пути лошади. Времени на то, чтобы схватить девочку на руки и отбежать, у нее не оставалось. Она пинком отшвырнула ребенка с дороги, а потом и сама прыгнула на обочину, избегнув копыт лишь чудом.

Самое удивительное было то, что лошадь почти тотчас встала как вкопанная, резко вздымая взмыленные бока и бешено кося налитыми кровью глазами. Веттурино вывалился из кареты и кинулся к ней, занося кнут.

Юлия схватила девочку на руки и тоже подскочила к лошади.

Она двигалась с почти сверхъестественной быстротой, так что ребенок не успел даже заплакать, а веттурино – хлестнуть кобылку.

Литта стоял разиня рот и положительно не верил глазам. Казалось, в нежную и печальную девушку вселилась фурия, наделившая ее особенной силой, ловкостью, проворством – и в единый миг совершенно изменившая не только ее настроение, но и натуру!

Юлия отвесила веттурино оплеуху, так что он повалился на край повозки, а потом свободной рукой вздернула на ноги и рявкнула:

– Это тебя хлестать надо, а не лошадь! Посмотри!

И она ткнула его носом в хомут, из-под которого расползались струйки крови, пачкая серую шкуру.

И тут наконец толпа, доселе оцепенело молчавшая и словно бы даже не дышавшая, разразилась воплями, аплодисментами, смехом и слезами, благословениями в адрес в первую очередь, конечно, Santa Madonna, а уже потом – в адрес bella signorina et ragazzina, прекрасной синьорины и девочки, а заодно – проклятиями веттурино, который так небрежно запрягал лошадку, что не заметил, как под хомут попала какая-то колючка, доведшая ее до бешенства.

Когда веттурино это увидел и понял, что натворила его небрежность, он схватился за голову и принялся рвать на себе волосы с таким остервенением, что клочья полетели, а потом кинулся на шею к своей лошади и залился горючими слезами, словно прося у нее прощения.

Немедленно нашлись, конечно, люди, которые его успокоили, помогли снять упряжь и даже притащили из ближней лавки масло и полосу ткани, чтобы перевязать израненную шею бедного животного.

Литта, очень довольный, что все кончилось благополучно, и падкий до патетических зрелищ, как все итальянцы, едва успевал переводить взгляд из стороны в сторону.

Между тем Юлия и стоявшие рядом женщины внимательно осмотрели девочку и, видимо, пришли к выводу, что спасительный пинок и небольшой полет над мостовой не причинили ей никакого вреда. Малышка была весела, смеялась и с удовольствием принимала ласки всех подряд.

Шум стоял такой, что, конечно, даже крепко уснувшая мать девочки проснулась и теперь сидела, хлопая глазами, не в силах уразуметь, почему ее ребенка держит на руках какая-то незнакомая богато одетая красавица, а вокруг шумит толпа.

Внезапно открылась дверь театра и из нее выскочил высокий и тонкий молодой человек в небрежно расстегнутом сюртуке, без шляпы, с кудрявыми растрепанными волосами и перепуганным выражением смуглого точеного лица. Он стрелой вылетел на мостовую, выхватил из рук Юлии девочку и осыпал малышку поцелуями.

Литта прищурился.

Любому наблюдателю сразу бросилось бы в глаза удивительное сходство черт мужчины и ребенка. Итак, это явно отец девочки, и он в самом деле удивительно красив.

Не выпуская ребенка, молодой человек упал перед Юлией на колени и, наклоняясь чуть не до земли, поцеловал подол ее платья. Потом вскочил и, с пламенным восторгом уставившись на девушку, воскликнул:

– Синьорина, я все видел оттуда, из окна второго этажа! Вы спасли мою дочь! Вы были великолепны! Вы – подлинная богиня красоты и доброты!

В следующий миг он повернулся к матери девочки и, качая головой, уставился на нее не то с презрением, не то с жалостью:

– О святая Мадонна! Какого несчастья мы чудом избежали! Агнесса, что ты натворила! Джованнина могла погибнуть!

Женщина молча плакала, ломая руки. Молодой человек безнадежно пожал плечами и снова уставился на Юлию:

– Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Ах, если бы я был художником, я написал бы картину, где вы являлись бы не в одном, а в двух или трех образах, ибо красота ваша заслуживает того, чтобы быть запечатленной многократно, бессчетно!

Литта усмехнулся, весьма довольный таким роскошным комплиментом, которого его прекрасная Юлия, конечно, заслужила.

Толпа, растроганно внимавшая этим пышным изъявлениям признательности, зааплодировала – и начала понемногу рассасываться.

Конечно, итальянцы обожают всевозможные зрелища, но так же быстро теряют к ним интерес. Тем паче, если больше явно не произойдет ничего диковинного.

– Но я всего лишь музыкант, – продолжал молодой человек, – и если мне все же удастся добиться постановки моей новой оперы на сцене Сан-Карло, клянусь, что на премьере перед открытием занавеса я сам объявлю, кому посвящена эта премьера!

– Но вы не знаете моего имени, – усмехнулась Юлия.

– Надеюсь, вы удостоите меня им, – поклонился молодой человек.

Это вышло не вполне ловко, потому что руки его были заняты малышкой, которая вертелась и, похоже, очень хотела перебраться в объятия Юлии.

Та проворно перехватила ее и прижалась щекой к нежной щечке:

– Мое милое дитя! Ты истинное чудо!

– Это вы истинное чудо, сударыня, и нынешний день стал чудом для Джованни Пачини, – галантно ответил композитор.

– Вы Джованни Пачини?! – так и ахнула Юлия. – Боже мой, да ведь мы слышали в Милане вашу прелестную оперу «Загадочная ночь», и я долго не могла перестать напевать эту дивную арию…

И она пропела во весь свой прекрасный голос так хорошо знакомую Пачини арию Карлотты из этой оперы:

В глубинах ночи, Словно в океане, Встречаются две страсти, Словно корабли, И, как ночь ни безбрежна, Их столкновенье неизбежно… А потом на дно Два корабля улягутся, И ночь Сомкнет свой звездный полог в вышине…

Пачини словно онемел.

Литта с трудом сдержал усмешку, увидев выражение его лица. Если прежде молодой человек смотрел на Юлию с восторгом, то теперь в его взгляде появилось просто-таки молитвенное обожание.

Впрочем, чем дольше Пачини и Юлия смотрели друг на друга, тем больше страсти появлялось в их глазах.

И Литта удовлетворенно кивнул, поняв, что не ошибся, когда привез свое дорогое дитя именно в Италию… страну музыки и любви!

Павловск, 1827 год

– Господа, извольте взглянуть! Да посмотрите же, господа!!!

Этот крик Трубникова-второго, внезапно влетевшего в казарму, переполошил гусар, уже начавших засыпать.

Издав призывный вопль, Трубников-второй кинулся к окну, размахивая подсвечником и смешно раскидывая в стороны длинные ноги. За такую манеру бегать его сызмальства дразнили девчонкой, и это прозвище из детской, а потом из лицея перекочевало с ним в корпус и, наконец, в полк. Впрочем, если прежде Трубников-второй только куксился или плакал в ответ на прозвище, то теперь он мог и на дуэль вызвать, а поскольку по сути своей был и слыл отъявленным бретёром, то девчонкой его осмеливались называть лишь за глаза, будучи твердо уверенными, что он ничего не слышит.

Услышав крик Трубникова-второго, Сен-При зевнул, едва не вывихнув челюсти, и нехотя приподнял голову с подушки.

Смертельно хотелось спать, однако мыслями он постоянно возвращался к своему дивному приключению.

В тех загадочных покоях, где одуряюще благоухали розы, он утратил представление о времени, лишился всяких сил и наконец уснул в объятиях своей неистовой любовницы, столь же утомленной, как он, и так же, как он, вряд ли пресытившейся. Смежив веки и прижимая к себе восхитительное тело, Сен-При был убежден, что проснется через какой-то миг – и снова предастся страсти… Однако словно провалился в некую кромешную бездну, из которой вынырнул оттого, что рядом кто-то… рядом кто-то громко, можно сказать, заливисто и даже, не станем скрывать, раскатисто храпел.

Сен-При подскочил и принялся озираться. В первую минуту он, признаемся, немало ужаснулся и даже был почти убежден, что сделался жертвой злого колдовства. Почудилось, будто злая колдунья обернулась (или, как в русском народе говорят, скинулась) восхитительной красавицей, а наутро чары рассеялись, и Сен-При обнаружил, что держит в своих объятиях ужасную старуху или вовсе какое-нибудь чудище безобразное.

Впрочем, никого Сен-При в своих объятиях, как он немедленно убедился, не держал. И вообще, от таинственной атмосферы, в которой он вот, кажется, только что пребывал, ничего не осталось.

Где темнота, где мягкое ложе, где аромат роз?!

Вполне одетый, в рейтузах, сапогах, доломане и даже в ментике, как и положено, на одном плече Сен-При утопал в соломе, наваленной в большую телегу, стоявшую на обочине дороги. В телегу была запряжена соловая лошадка, которая сейчас дремала, сонно свесив голову. Однако, хоть она и дремала, но совсем не храпела. Храп издавал какой-то бородатый мужик, лежавший на краю телеги, закинув голову и разинув рот. Одет он был, как обычный крестьянин, однако борода у него оказалась совершенно необыкновенная – неприятно белесая, в то время как сам мужик был темноволосый. Поскольку шапка с его головы съехала, установить это было несложно. А борода… Борода оказалась мочальной! И соответствующим образом пахла!

Сен-При вмиг вспомнил тот странный запах, который сопровождал его похищение.

Ну конечно! Странно, что он сразу не догадался. Все дело в том, что у мужиков были привязаны мочальные бороды! Они очень старались замаскироваться.

Почему?! Что Сен-При до каких-то крестьян? Или их божественная хозяйка опасается, что он мог бы их узнать при встрече? Да глупости какие, для него простонародье всё на одно лицо! А может быть, она нарочно велела своим вассалам рядиться понелепей, чтобы резче был контраст между похищением – и тем, ради чего Сен-При был похищен? Если так, она – большая любительница театральных эффектов, ибо контраст оказался просто смертельным, а нужный эффект был достигнут: Сен-При совершенно лишился рассудка и был теперь не на шутку влюблен!

Но что за невероятная особа! Почему ей понадобился именно Сен-При? Как и когда он умудрился привлечь ее внимание? И неужели он сподобился этого счастья всего лишь на одну божественную ночь, вернее, день? Напали на него ранним утром, а сейчас день идет к закату. В полку его, небось, уже хватились…

Но мысль о возможном неудовольствии полкового начальства мало обеспокоила Сен-При. Он думал о другом.

Почему, похитив и соблазнив, неизвестная красавица отринула его так быстро? Любовник ей не угодил?.. Сен-При не был самонадеянным ловеласом, однако и неуверенным в себе новичком тоже. Эммануил понимал: если он сходил с ума от наслаждения, то не был одинок в этом безумии. Сладострастные стоны и откровенные содрогания тела, которым он снова и снова обладал, не оставляли сомнений: незнакомка тоже испытывала плотские восторги в объятиях Сен-При!

Но почему, почему, почему, зачем тогда эта телега, этот вульгарный ряженый, эта грязная обочина проселочной дороги?..

Призывное ржание донеслось вдруг до Сен-При. Он неловко, проваливаясь в солому, привстал и огляделся.

Да ведь это Альбом! Нетерпеливо топчется на обочине, тянется к хозяину, однако мешают поводья, перекинутые через сук ближайшего дерева.

Сен-При выбрался из телеги и кинулся к коню. Потрепав его по шее, сдернул поводья с сука, взлетел в седло и уже готов был ускакать, но спохватился, что лишает себя единственной возможности узнать, где был, а главное, кто та красавица, с которой он провел ночь.

Он повернул коня к телеге, но… тотчас понял, что опоздал. Караульщик Сен-При, разбуженный его возней в сене, смекнул, что гусар сейчас приступит к роли дознавателя, а потому проворно выскочил из телеги и дал деру в лес – только треск пошел!

– Вот уж доберусь я до тебя, каналья! – прокричал Сен-При со всей возможной грозностью, прекрасно понимая при этом, что машет кулаками после драки.

Ничего не оставалось делать, как смириться и пустить коня вперед.

Но спустя некоторое время Сен-При спохватился, что ветер ерошит его волосы, и ахнул: его фуражка пропала!

Может быть, осталась в телеге?..

Он повернул назад и проехал довольно долго, однако телеги на прежнем месте не нашел. Отыскал место, где она стояла: на обочине валялись клочья соломы, но сама телега исчезла волшебным образом. Видимо, возница поспешил ее угнать. Но куда?

Дорога чуть поодаль расходилась на три. По которой уехал мужик?

Гоняться за ним и становиться персонажем уже не любовной авантюры, а какого-то фарса, Сен-При совершенно не желал. Оставалось лишь досадливо помянуть вездесущего дьявола!

Конечно, теперь придется похлопотать, чтобы поскорей изготовили новую фуражку. Их шили из отслуживших свой двухлетний срок ментиков. Тулью делали по цвету доломана, околыш – по цвету воротника на нем. Разумеется, и мундиры, и фуражки в каждом гусарском полку были разного цвета. Лейб-гвардейцы носили красные.

Первым делом придется кинуться в полковую швальню, к шляпных дел мастеру. Уговорить сделать фуражку побыстрей. Заплатить ему… вообще деньги за форму вычитали из жалованья и нижних чинов, и господ офицеров, но тут придется выложить монету чистоганом.

Ну что ж, деньги у Сен-При водились. И если приплатить, есть надежда, что уже завтра, самое позднее – послезавтра у него будет новая фуражка. Главное – не попадаться на глаза начальству, пока не восполнится потеря. Но было бы гораздо хуже, если бы пропал кивер! Да, можно лишь порадоваться, что нынче утром на загадочную встречу Сен-При отправился в повседневной фуражке, а не в строевом парадном кивере.

Дело в том, что носить фуражки в строю было категорически запрещено. Даже в походе войска должны были идти в киверах, а кавалергарды и конная артиллерия – в касках.

Как страшная сказка, в полках пересказывался случай, происшедший еще при государе Александре Павловиче. Великий князь цесаревич Константин Павлович, младший брат императора, истовый ревнитель формы и армейской дисциплины, несправедливо обидел одного офицера. Да не простого, а полковника! Тот на марше ехал в строю в фуражке. Великий князь стремительно подскакал, фуражку сорвал, обозвал командира полка якобинцем и вольтерьянцем, добавив еще и куда более грубых слов. А между тем полковнику, еще при Аустерлице раненному тремя сабельными ударами в голову и штыком в бок, особым приказом по полку было разрешено во время похода находиться в строю в фуражке! Оскорбившись, он подал рапорт об отставке, а с ним – и другие офицеры, возмущенные грубостью великого князя. Это стало известно императору, и Константину Павловичу пришлось извиниться перед полковником публично.

Хоть великий князь сейчас был наместником государя в царстве Польском и едва ли мог появиться в Павловске, ревнителей формы и без него хватало. У Сен-При дрожь по спине прошла, стоило ему только представить, что будет, если вдруг нагрянет сам государь император – и увидит простоволосого гусара!

Хотя государя встречают строем – при параде, в киверах…

И все же медлить не следовало. Надо поскорее вернуться в полк.

Но где его искать?..

Сен-При осмотрелся – и начал узнавать окрестности. Да ведь именно по этой дороге он ехал нынче утром на встречу с незнакомцем! Итак, где бы ни находилось место, в котором он провел самые дивные часы своей жизни, оно не может быть очень далеко… ведь отнесли его туда на руках!

Он найдет это место, найдет!

Сен-При понукнул коня и помчался в полк.

На его счастье, в этот день не было ни проверок, ни смотров, ни визитов высшего командования. Отсутствие Сен-При на обеде прошло незамеченным: приятели, знавшие, что он уехал на какую-то встречу, сочли, что это было любовное свидание, и отвели начальству глаза, сообщив, что Сен-При мается головной болью и отправился к лекарю.

Добродушный командир, Егор Карлович Арпсгофен, недавно произведенный в генерал-майоры, придираться к сему откровенному вранью не стал, хотя прекрасно знал, что полковой эскулап именно в этот день отбыл в Петербург по семейным делам. Арпсгофен очень хорошо помнил свою молодость (сам он примерно десять лет назад был предан суду за то, что женился на женщине, которую увел от венчанного супруга, и лишь безупречное боевое прошлое помогло ему избегнуть разжалования и продолжать военную карьеру), а потому только снисходительно усмехнулся – и допытываться о подробностях того, где Сен-При был и где он потерял фуражку, не стал.

Все манипуляции, необходимые для восстановления формы, Сен-При проделал уже после отбоя. Мастер, должным образом поманежась, согласился сработать новый головной убор, и взяться за это обещал завтра с утра пораньше.

Сен-При побрел в казарму, улегся, и вот тут воспоминания о волшебных часах, проведенных в объятиях незнакомки, вновь нахлынули на него, отгоняя сон.

– Слышь, Пузырев, – толкнул он в бок приятеля. – Не знаешь ли ты, чьи поместья вокруг Павловска лежат?

– Чего? – зевнул тот. – Тут почти все – государевы земли, это всем известно. Конечно, есть несколько старых имений… Но я из помещиков знаю только Алкивиада нашего. Вроде бы Графская Славянка, приданое его жены, здесь находится. Совсем близко, верстах в пяти.

– Алкивиада? – повторил Сен-При. – Это флигель-адъютанта Самойлова, что ли?

– Ну да. Жена у него – красота несусветная, с виду мраморная статуя, а в очах такой огнь пылает…

– Да ты, брат, поэт, – усмехнулся Сен-При.

Он не раз видел в обществе, особенно на придворных балах, красавца, кутилу и игрока Николая Самойлова. Рассказывали, что некогда граф Николай был влюблен в прелестную Александру Ростовцеву-Давыдову, да мать их браку почему-то воспротивилась, и Николаю сосватали самую красивую женщину, какую только видел в своей жизни Сен-При, – Юлию Пален, бывшую фрейлину государыни Елизаветы Алексеевны, и, как говорили, одну из недолгих фавориток императора Александра Павловича. Немало страниц в альбоме Сен-При были испещрены попытками запечатлеть восхитительную красоту этой женщины, воплотившую в себе лучшее, что только могло быть присуще итальянскому типу, причем в попытках сих не было ни следа карикатурности – только безграничное восхищение графиней Самойловой.

На миг мелькнула бредовая, жаркая мысль – а вдруг?! – но тотчас Сен-При вспомнил высоченного, белокурого, голубоглазого и неотразимого Самойлова – и сравнил с ним свою собственную персону. Многие дамы говорили, что Сен-При хорош собой, однако сам он всегда страдал оттого, что и росту был невысокого, и глаза имел самые обычные, светло-карие, а не сверкающие голубые или жаркие черные, и волосы у него самые обычные, русые, как у всех…