Помоги проекту - поделись книгой:
Я ведь и правда не знаю… В прошлом году школу тоже ваши строили, а тебя вот не было?
— Я в другом отряде был. На путину ездил. На Сахалин.
— И значок тот сахалинский?
— Да.
— Красивый.
— Мне его один рыбак подарил, Гриша. Осенью сейнер и вся их команда потонули в шторм…
— Гля, упрятались под копенку и милуются. — Перед ними стояла Верка и насмешливо кривила губы. — А я-то с ног сбилась, вас искала. Может быть, помешала?
— Да нет. — Светлана посмотрела на протоку и увидела, что катер Сурена, задевая рубкой кусты ракит, спешит к доносчикам, и сам Сурен стоит на носу, а за штурвалом застыл его молодой помощник.
— Катер бежит, — заметила и Верка, — а может быть, вы здесь заночуете?
— Вера! — Светлана вскочила на ноги, нахмурилась.
— Молчу, — Верка покосилась на Сережу, а когда он ушел к своим, пожала плечами. — Ты не только парням, а и мне голову заморочила. Никак не дойму, любишь-то ты кого?
— А никого, Вера, я не люблю. Пойдем.
— Так душа-то у тебя к кому лежит? — упрямилась Верка. — Сережа — парень видный. Мне бы его. Эх, Светка, не понимаешь ты своего счастья. Да ведь и опять же капитанишка первый класс. С таким переспать и то лестно.
— Дура, — покраснела Светка, — ты чего мелешь?
— Известно чего, — загадочно улыбнулась Верка и грубовато хохотнула.
— Дядя Савелий, как же к вам тетя Тая в госпиталь приезжала? — Светлана, поджав колени, сидит на перевернутой лодке, а Савелий настораживает закидушки, устроившись на песке. Маленький костерок выхватывает из темноты трос от плашкоута и узенькую полоску воды. Над костром кружатся бабочки-однодневки и падают в пламя, сжигая себя от невозможности жить без света. А вот комары и первая в этом году мошка, те похитрее, те к человеку поближе жмутся, от костра подальше.
— Да что тебе этот случай дался, — с напускным неудовольствием ворчит Савелий, — приезжала, да и все тут. Обыкновенно как, села на поезд, да и дуй не стой. Хотя по тем временам, конечно, на поезд было не так-то просто и сесть. Да и дорога не ближняя, тыщи три верст-то наберется. Ну дак тебе-то какой интерес до этого?
— Очень интересно, дядя Савелий. — Светлана мучительно подыскивает причины своего интереса, но не находит и опять просит: — Расскажите.
— Ну и ну, — удивляется Савелий и смотрит на Светлану через плечо, — ты чисто репей пристала. И чего интересного в этом? Обыкновенно. — Савелий продолжал что-то ворчать, но Светлана по голосу, по тому, как он отложил закидушку и полез в карман за портсигаром с тремя богатырями на крышке, поняла, что Савелий готовится к рассказу и теперь его торопить нельзя.
И она сидела на лодке и видела худую спину Савелия и его большие, бурые от времени и работы руки, в которых портсигар казался крохотной, блестящей игрушкой, так не подходившей к этим рукам. И еще она видела красные огни бакенов, мимо которых проносилась слегка подкрашенная их светом вода, или это бакены отправились в неведомое путешествие, подслеповато приглядываясь к реке огромными глазами…
— Я ведь как узнал в госпитале, что Таисья замуж вышла, руки хотел на себя наложить. Да, — вздохнул Савелий и глубоко затянулся, — был такой грех со мной. Да и как не быть, посуди сама. Считай, со школы мы хороводились, жили-то огород в огород, и я ее, (только помню, все под защиту от ребят брал. Так мы еще и в школу не пошли, а нас уже женихом и невестой вся деревня окрестила. Ну а подросли, как и положено, год-два подичились, отошли друг от друга, потому как до любви еще не доросли, а уже и не деточки, что к чему, понимать стали. Ну дак нам и это на пользу пошло. Соскучились крепко. Вроде бы и каждый день виделись, да и не один раз за день-то, дело соседское, известно, а получалось, как на разных концах земли жили. И пот же дело какое, на вечорке встретимся — друг друга не узнаем, едва головой кивнешь — и в сторону тут же. Это, по тем временам, манера такая была, полагалось по деревенским обычаям… Да…
И надоела мне эта манера до жути. Я и теперь как подумаю, мне тех двух лет жалко, ведь без толку пропали, и ради чего, ради фасона дурацкого. Ну и не выдержал я первым, плюнул на весь гонор.
Помню, картошку мы окучивали, она на своем огороде, я на своем, а промеж нас плетень. Под вечер сошлись мы у того плетня, рукой дотянуться можно, а молчим, землю тяпками гребем и вид делаем, что, кроме работы, никакого интереса для нас нет. Я и плюнул на это дело, отшвырнул тяпку и говорю: «Тая, выдь вечером на минутку», — а сам ни жив ни мертв. Жду, чего она мне ответит. А она тоже тяпку бросила, села на плетень и ну хохотать. Она ведь веселушкой в девках-то была, любила посмеяться, а то и шкоду какую вытворить…
Вот мы вечером-то и сошлись, — Савелий усмехнулся, на Светлану посмотрел, — беда, да и только. Встали, как пни замшелые, и чего говорить — не знаем. Отвыкли от разговоров за два года и сделались вроде как немые. Ну она первая опомнилась, прыснула в кулачок и спрашивает:
— Зачем звал-то, Савела?
Ведь столько лет-то прошло, а спроси и сегодня меня этак — разве отвечу. А тогда и подавно у меня слов не нашлось, и я уже ругал себя потихоньку, что черт меня за язык на огороде дернул, а ничего не поделаешь, стою, маюсь. Она к свиданию-то принарядилась, материну кофту надела, платочек на плечи кинула, а я как был на огороде, так и вечером выперся. В общем, по получилась у нас свиданка. Убежала она. Как вспомнишь, говорит, зачем звал, так и приду. Ну я и вспоминал дня три, пока она меня сама не позвала. Тут я и прорвался, и про звезды ей плел, и про паровоз, который перед этим в городе увидел, ну и всякую там чепуху, какая в таких случаях положена. С того дня у нас и пошло, и так до самого июня, до войны…
Савелий умолк, и Светлана почувствовала, что ему и теперь нелегко вспоминать свое прошлое, болью отдавалось оно в нем, тоскою застарелой. И они долго сидели в молчании, и костер притух было совсем, но Савелий зябко поежился и швырнул охапку хвороста, что натаскала Светлана из-под берега, и вначале темень обступила их, а потом высветлило высокое пламя.
— Вот я в госпитале и припас веревку-то, — тихо продолжал Савелий, — в Красноярске это уже было, туда нас, тяжелых, эвакуировали. Но веревку оказалось найти легче, чем на ней приспособиться. Там уже были такие случаи, война-то с первых дней людей не только на фронте ломать стала, ну и с нас глаз не спускали. Особенно одна сестричка вкруг меня усердствовала, по глазам, что ли, догадалась, какую я мысль держу, но от меня — ни на шаг. Так я ночью веревку на спинку кровати захлестнул, сам на пол сполз, и уже чувствую, как сладко во рту становится и голова кругом пошла, а тут сестричка эта, учуяла-таки. Резанула веревку скальпелем и шепчет мне:
— Ты что, сдурел, паразит?!
— Дай помереть, — и я ее шепотом прошу, — все одно удавлюсь. Ну чего тебе стоит, иди к грудникам в палату.
— Я тебя так удавлю, родная мать не узнает, — шепчет она сквозь зубы и тащит меня на койку. Ну что тут будешь делать. А она опять же шепчет:
— Ты до войны-то целовался с девчатами?
— Ну, — говорю я ей, а сам еще злом киплю.
— Хорошо было?
Ну тут я не утерпел и послал ее куда положено. А она на кровать мою присела да как вопьется в мои губы — до крови присосалась, вот девка была, черт!
— Сладко? — спрашивает, а у меня шарики за ролики от таких дел, а она и говорит: — На том свете-то так не поцелуют. Ты об этом помни.
И правду ведь сказала, до сего дня помню. А утром и Таисья заявилась — не запылилась… Вошла она в палату, я как увидел — и под одеяло, шею прячу. Красная полоска, навроде галстука по шее, у меня долго не сходила.
Таисья подошла ко мне, в ногах присела. Она уже тогда строгой сделалась, ну а я, понятно, делаю вид, что не замечаю, смотрю в потолок, и все тут. От обиды, значит.
— Савела, — говорит она мне, — любимый ты мой, прости меня. Не по своей ведь я охоте, понимать должен, ребятишки с голоду поумирают. Пойми ты меня. Не я виновата, война проклятущая. Да и твоя я, Савела, вся твоя. Скажешь слово — я с тобой останусь. Вдвоем-то мы все осилим…
У меня слезы в глазах закипают, а только я к стенке отвернулся — и ни слова.
— Савела, — шепчет она, — ты только в живых оставайся, чтобы я знала, зачем живу. Тебя не будет, и я себя решу. Попомни мое слово, ребятишки на нашей совести, ты не забывай об этом, Савелка.
Ушла она, а я так рта и не открыл. Неделю ходила ко мне, а я уперся, врачу сказал, чтобы не пускали. Сестричка меня полотенцем по щекам отхлестала, а я свое — не пускайте ее, и все тут. Ну и пришла она в последний раз, прощаться уже.
— Большая моя вина перед тобой, Савела, — говорит мне тихо, а на самой лица нет, — да не такая, чтобы ее простить нельзя было. Худо у нас получилось, и еще раз прости меня за то, а сердца на меня не имей. И те мои слова помни. Когда позовешь — тогда и приду, любого заласкаю. А теперь прощай, родной ты мне человек. Поклон тебе от всей деревни нашей и гостинец колхозный. Выздоравливай поскорее, домой возвращайся…
— Выписали меня не скоро, — сухо продолжал Савелий, — да только домой я не поехал. До Хабаровска добрался и по сапожной части пошел. Ну и запил как водится. Десять лет за рюмкой одним днем показались. Иногда выйду к Амуру, и мысль у меня такая: брошусь в воду, может, хоть так к родной деревне прибьет. Не бросился, крепко слова Таисьи запомнил…
С Амура холодком пахнуло, и Светлана поежилась, обняла себя за плечи руками и не сводила глаз с Савелия, готовая в любую минуту расплакаться за его трудную жизнь и за свою, так непросто начинающуюся.
— Ну а потом меня кто-то из деревни пьяным на улице увидел, — продолжал Савелий. — Дошло до Таисьи, она и примчалась, и в самое время поспела, потому как дошел я уже до конца и выход передо мною только один был. Вот и вся история… Таких историй война тыщи наделала, а может, и поболе, — грустно заключил Савелий. — И скажу я тебе, Светлячок, нет ничего на свете лучше, чем доброта людская. От нее и наша сила идет. Я ведь теперь как заново народился, работу имею, уважение от людей, И если все тыщи этак — какая сила-то заново на ноги поднялась. Вот ведь как оборачивается дело.
Савелий тяжело поднялся, долго примеривался и далеко швырнул закидушку. Вначале лишь леска с легким шуршанием разматывалась, потом коротко булькнуло, и опять все стихло в ночи.
— Сильно она вас любит, тетя Тая, — прошептала Светлана, в задумчивости глядя на огонь, — я еще тогда догадалась, как она вам подарок передавала.
Савелий не ответил. Он стоял близко у воды, держал в руке леску и о чем-то думал, попыхивая папиросой.
Утром Светлана проснулась с непонятной радостью в себе. Еще и глаза не открыла, в постели лежала, а всю ее так и переполняло дивным светом и ожиданием чего-то хорошего, что' непременно должно сегодня случиться. И она долго лежала на спине, рукою трогая то место, где у женщин выпуклостям положено быть, а у нее лишь едва заметные бугорки обозначались. Но и это ее сегодня не печалило и горьких мыслей не вызывало, а было лишь радостно, до замирания и холодка в груди, радостно от того, что она есть на земле и есть сама земля, на которой живут прекрасные люди.
И Светка уже не могла лежать, а вскочила, и бросилась к окну, и отдернула штору, что скрывала от нее целый мир. Она настежь распахнула и створки окна и навалилась грудью на подоконник, глядя на ярко-зеленую листву, по-утреннему свежую, едва приметно трепетавшую от сизой струи воздуха и крохотных капелек росы.
Светлана не утерпела, потянулась и сорвала один лист черемухи и приложила к груди, и только теперь почувствовала, какое у нее горячее тело. Маленькая ладонь листочка плотно приникла к коже, вбирая в себя Светкин жар, Светкину боль и печаль, что еще вчера переполняли ее.
Светка закружилась по комнате, что-то и себе неведомое запела, схватила мыло и полотенце и выскочила было в сени, но тут же вернулась. Быстро накинула халатик, мельком в зеркало глянула, поправила короткую прическу и вон из дома — на Амур.
Вышла на крыльцо, а половицы от росы, словно от дождя, мокрые, и в траве фиолетовые искорки сверкают, не иссушило их еще утреннее солнце, не обдул ранний низовик — такая в эту ночь роса была. И Светлана двор не протоптанной дорожкой, а травой перебежала, жмурясь от удовольствия и тихо вскрикивая.
«Что же мне радостно-то так? — думала Светлана, пробегая мимо огородов. — Что это такое случилось? Я ровно помешанная сегодня, а петь-то как хочется! А воздух какой! Его бы пить маленькими глоточками надо, вприкуску с солнцем, а еще лучше плыть теперь по такому воздуху, просто раскинуть руки и плыть и смотреть в небо, которому границ не видно. Как хорошо!»
Светлана выбежала на берег и замерла над самым обрывом, готовая и в самом деле широко раскинуть руки и броситься вниз, по воздуху спланировать к реке, и ей казалось сейчас, что сделать это — сущий пустяк.
Над Амуром тоненькими ручейками змеился белый туман. Он плотно обтекал плашкоут Савелия, и пристань сверху казалась потонувшей в светлом мираже. Она была такой крохотной, эта пристань, с маленьким домиком Савелия и длинным трапом на землю. Она словно бы заблудилась среди громадного простора реки и только на одно мгновение пристала к берегу, готовая каждую минуту отправиться в неведомое плавание, к далекому океану. И, наверное, хорошо бы было плыть на плашкоуте Светлане. Растопить печурку в домике, для кого-то приготовить чай, заботиться о ком-то и смотреть на проплывающие мимо берега, и запоминать все, на всю жизнь запоминать.
Тоненькая Светкина фигура в голубеньком халатике хорошо: выделялась на зеленом фоне деревьев. Стояла она над обрывом одинокая, счастливая, и халатик мягко обтекал ее талию, легонько трепетал выше колен, и стрижка под Гавроша так шла ей теперь, обнажая крохотную родинку ниже левого уха.
И в это время, безжалостно руша всю прелесть утренней тишины, внезапный и сильный, поплыл над рекой, пристанью и деревенькой короткий, требовательный гудок теплохода. Светлана вздрогнула и поникла плечами, и почти испуганно смотрела на громаду теплохода, медленно выплывавшего из тумана.
— Светка, чума ходячая, — послышалось за ее спиной, — а я-то думаю, кто там столбом встал. Ты купаться?
Верка подбежала, глянула равнодушно на теплоход, на плашкоу́т и неожиданно прижалась к Светлане, голову опустила.
— Ой, Светка, флюгер-то мой, паразит, присушил меня, что ли, своими поэмами. Во сне его стала видеть. Хотела отшить, а не могу. Вот же зараза попалась…
— Вера, ты возьми мое полотенце, — тихо попросила Светлана, — а я сейчас приду, и мы вместе искупаемся.
— Давай. Ты к своему капитану? Ох, Светка, зря. Такой парень по тебе сохнет, Сережка-то. Во сне твое имя говорит. А капитан что, по морям, по волнам, нынче здесь, завтра у соседки…
— Ты-то откуда знаешь про Сергея? — быстро взглянула Светлана на подругу и, как всегда в минуты волнения, ладони к лицу приложила.
— Флюгер мой рассказывает. Они рядышком спят. Ну ты беги, я тебя у старицы подожду, там песок мягкий. — И Верка, тяжело покачивая круглыми плечами, пошла по тропинке.
И Светлана неожиданно поняла, почему у нее сегодня такое настроение было, почему такой радостью ее с утра захлестнуло, Она видела Сергея во сне. И так видела, словно все это наяву происходило. И она целовала его, целовала в губы, в грустные и добрые глаза, как никогда и никого еще не целовала. И она плакала во сне от счастья, от любви к Сережке плакала, и это ее слезы ушли холодной росой на траву. Как же она не вспомнила это раньше…
Светлана медленно спускалась к пристани. Ей хотелось, чтобы теплоход не сумел почему-нибудь пристать к пристани, чтобы он ушел дальше и никогда больше не приходил.
А теплоход между тем уже ткнулся носом в плашкоут, и Савелий принял трос и накинул петлю на ржавый кнехт. Светлана увидела Вовку, и по тому, как он улыбался — снисходительно, с ласковой небрежностью, и как смотрел на нее прыщеватый вахтенный матрос и еще кто-то в форме, с необычной ясностью, поняла, что все знают о том, что у них случилось. Она побледнела и попятилась, прижимая руки к груди. Потом повернулась и бросилась бежать, уже не слыша, как громко и растерянно кричал ей Вовка с капитанского мостика и как Савелий тяжело остановился взглядом на нем, что-то сердито сказал и пошел в свою избушку, сильнее обычного припадая на деревяшку.
Она бежала по влажному песку, кустами боярышника, не чувствуя боли от ударов веток по лицу. Сухими глазами смотрела она перед собой и ничего не видела, кроме широкой понимающей улыбки вахтенного матроса и его пристального взгляда из-под белесых ресниц. И когда торопливо срывала халатик, что-то отвечала на тревожные вопросы Верки, она тоже ничего Не видела. И, лишь заплыв далеко от берега и почувствовав, как подхватили ее тугие струи мощного потока воды, она закрыла глаза и все увидела. И бездонное небо над собою, и землю в белом черемуховом дыму, и светлую пристань Савелия, мимо которой каждое утро тянулись вниз по течению молочные туманы.
Поделиться книгой: