Помоги проекту - поделись книгой:
Петр Александрович Валуев
КТО ТАКОЙ ГРАФ ПЕТР ВАЛУЕВ[1]
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
В наше время в литературный обиход были введены «Дневники» Валуева[2]. Теперь к нам приходит Валуев-беллетрист. Кто же такой граф Петр Валуев?
В 1834 году Петр Александрович Валуев — тогда ему было всего 19 лет — получил звание камер-юнкера и был переведен по службе из Москвы в Санкт-Петербург. С этого момента начинается его литературная биография. В Петербурге Валуев знакомится с дочерью известного русского поэта П. А. Вяземского, на которой в 1836 году женится. Благодаря князю Вяземскому он заводит дружеские отношения с Н. М. Карамзиным и А. С. Пушкиным. Последний обратил пристальное внимание на умного, доброго, застенчивого молодого человека: уж больно его внешность и характер подходили для образа главного героя задуманного им еще в начале 1833 года романа «Капитанская дочка». Собственно говоря, писать роман Пушкин начал только в конце 1834 года. До этого «Капитанская дочка» существовала в виде многочисленных планов и набросков. Знакомство с Валуевым, несомненно, подтолкнуло Пушкина к более активной работе над романом.
Первоначально главным героем должен был стать Михаил Александрович Шванвич — реальное историческое лицо, офицер гренадерского полка. Его биографией Пушкин частично воспользовался в «Капитанской дочке», но вот внешность и черты характера он «позаимствовал» у Петра Александровича Валуева. Кстати, в одном из планов романа героя зовут Петром Валуевым, и только в окончательной редакции он стал Петром Гриневым, соединив в себе биографию Шванвича и характер Валуева. Видимо, Петр Александрович Валуев присутствовал 1 ноября 1836 года на вечере у князя П. А. Вяземского, где А. С. Пушкин читал только что законченный им роман «Капитанская дочка» и, конечно же, узнал себя в образе Петра Гринева.
Постепенно круг литературных знакомых Валуева становился шире. В 1838 году Петр Александрович вступает в «Кружок шестнадцати», который частенько посещал М. Ю. Лермонтов. А в 1860-е годы — в бытность свою министром внутренних дел (1861–1868) — он близко сходится с известным публицистом М. Н. Катковым и издает газету «Северная почта». Знавший его в этот период выдающийся русский поэт и писатель А. К. Толстой изобразил Валуева, и довольно сатирически, в поэме «Сон Попова», что не изменило прекрасного отношения Петра Александровича к творчеству своего знаменитого современника.
Можно считать, что собственное литературное творчество Валуева ведет свое начало с 1861 года, с первых записей «Дневника», изданного полностью у нас в стране в 1961 году, т. е. сто лет спустя с года его начала, хотя как публицист Валуев выступил впервые в печати еще в 1856 году.
К жанрам же повести и романа граф Петр Александрович Валуев обратился лишь в конце 1870-х годов.
В прозе П. А. Валуева заметно влияние творчества И. С. Тургенева и И. А. Гончарова, с которым он, кстати, был в дружеских отношениях. Наверное, не случайно Гончаров очень высоко оценил роман Валуева «Лорин», опубликованный в Санкт-Петербурге в 1888 году, но известный читающей публике уже в 1878 году.
«Изумительно! так я могу выразить мое впечатление в целом, по выслушиванию всего, что написано»[3], — писал Гончаров Валуеву и добавлял: «Язык в новом романе всего более носит на себе печать строго классической манеры автора… Это язык, прежде всего, безупречно правильный, выработанный, звучный, плавный и благородно-простой, без напыщенности и напускного красноречия»[4].
С Гончаровым можно во многом согласиться: у Валуева «мастерские… пейзажи итальянской и швейцарской природы»[5], «тонкие» сцены любви, превосходные картины нарядов, прекрасные описания Гамбурга и Колизея.
Очень любопытны — для современного читателя в особенности (в России же все повторяется!) — идеи, высказанные Валуевым в «Лорине». Послушайте: а) административная власть настолько слаба, что суды и печать лишают ее авторитета; б) крупные землевладельцы беззащитны; в) крестьян (т. е. народ) настраивают против помещиков (олигархов) журналисты и писатели. Валуев высказал мнение универсального русского чиновника о собственном народе и собственной стране. Впрочем, «Лорин», как и другие прозаические произведения Валуева: роман «Княжна Татьяна» и повести «У Покрова в Лёвшине» и «Черный Бор» — книги о любви, о романтической любви русских дворян. Фабула их проста и почти одинакова. Но сам Валуев признавался: «Я не могу писать сенсационного романа, не могу трудолюбиво изобразить замысловатую „фабулу“. Я вынужден довольствоваться простой фабулой и мириться с ее неудобствами. Она для меня имеет преимущественно значение страховки читания и дочитания»[6].
Любопытны такие детали: «Лорин» и «У Покрова в Лёвшине» создавались почти одновременно, так же как «Княжна Татьяна» и «Черный Бор», но по типологическим признакам «пары» образуются иначе и выглядят так: «Лорин» и «Княжна Татьяна» — «У Покрова в Лёвшине» и «Черный Бор». И дело здесь вовсе не в жанре романа или повести, а в том, что в романах Валуев изображает великосветскую среду, а в повестях — дворянско-провинциальную и чиновничье-провинциальную: «У Покрова в Лёвшине» — московскую, в «Черном Боре» — среднерусскую поместную. Соответствуют среде и герои: в «Лорине» — гвардейский офицер Лорин и графиня Ольга; в «Княжне Татьяне» — граф Ксенин и княжна Татьяна; в «У Покрова в Лёвшине» — богатый Леонин и дочь бедного чиновника Вера Снегина; в «Черном Боре» — помещик Печерин и помещичья дочь Вера Сербина.
О достоинствах «Лорина» выше были приведены слова И. А. Гончарова. Другой роман Валуева, «Княжна Татьяна», пожалуй, по своим литературным качествам превосходит «Лорина». В нем нет длиннот, на которые указывал в «Лорине» Гончаров (кстати, «Княжна Татьяна» начинается с того, что главная героиня читает роман Гончарова «Обрыв» и перечитывает эпизод, где Вера с Райским спускаются с крутизны, а в беседке Веру ждет Марк), прекрасны описания зимней лунной петербургской ночи (21.VII) и охоты на медведя в Чудове (21.XVII), а сцена, когда граф Ксенин увидел княжну Татьяну Орловскую в церкви и отметил, что на ней лежит печать таинственности, просто превосходна.
И все же повести Валуева «У Покрова в Лёвшине» и «Черный Бор» — безусловно, лучшее из всего им написанного в прозе. В них присутствует простодушный и истинно русский лиризм. Жизнь провинциальной Москвы («У Покрова в Лёвшине») в семидесятых годах прошлого столетия описана живописно-сочно: здесь Москва и в пасхальные праздники (гл. II), и в будни (гл. I); этнографически точно изображен район Покровского и Денежного переулков (гл. I). Даже дом Снегиных можно, наверное, найти сейчас, опираясь на текст повести Валуева «Черный Бор», действие которой происходит в подмосковных помещичьих усадьбах. Сюжетная канва обеих повестей и характер отношений главных героев, Анатолия Леонина и Веры Снегиной («У Покрова в Лёвшине»), Бориса Печерина и Веры Сербиной, барона и баронессы Вальдбах («Черный Бор»), имеют
В отличие от прозы поэзия Валуева начисто лишена бытовых элементов, она философична, религиозна. В основном, валуевские стихи под разными псевдонимами опубликованы в изданном им в 1884 году (СПб.) «Сборнике кратких благоговейных чтений на все дни года».
Было бы чрезмерным предлагать сегодняшнему читателю значительную выборку стихов Валуева, посему ограничимся обширными цитатами, позволяющими составить представление об их форме и содержании.
Стихи — вне времени и пространства — обращены к душе человеческой, одинаковой во все времена и везде, и к Богу — символу вечности и постоянства.
Величественно красив Христос в изображении Валуева:
Это — ночной лунный сон, пленительный и радостный, а вот другой — вечерний, закатный сон, слегка жутковатый:
Именно вера — по Валуеву, ее значение для человека первостепенно — спасает человека от страха смерти и небытия и не дает ему утонуть в океане вечности:
Человек, понимающий, что наш мир не единственный, а лишь один из многих, непоколебимо уверен в существовании Бога и высших сил:
И Валуев поет настоящий гимн Господу Богу, благодарственный гимн:
Все, что дано от Бога, все — одно: и печаль, и радость, и любое страдание. Ибо понятия эти «изобретены» самим человеком, придумавшим время и пространство, а значит, мир конечного небытия, наполненный призрачными ощущениями, застилающими собой чистое и ясное бытие божественное — жизнь души.
Большинство людей живет призраками, которые сами же создают и принимают за реальность, причем за реальность единственную.
А кто же по-настоящему блажен и счастлив?
считал граф Петр Александрович Валуев.
Знакомство с его произведениями станет для сегодняшней публики еще одним свиданием с ушедшей действительностью, реальной и воображаемой.
ПОВЕСТИ
У ПОКРОВА В ЛЁВШИНЕ
(В семидесятых годах)
— Опять за книгой, — сказала сердито Варвара Матвеевна, войдя в комнату, где Вера сидела у окна за пяльцами, но не вышивала, а держала в руках книгу и ее перелистывала. — Урывками мало подвинется работа, и ковер к сроку не поспеет.
— Я недавно перестала вышивать, тетушка, — сказала молодая девушка, покраснев и встав со стула, на котором сидела. — Я целое утро работала и только хотела дать глазам поотдохнуть.
— Хорош отдых! Как будто читать не хуже для глаз, чем шить по крупной канве. Впрочем, мне не было бы до того никакого дела, если бы ты сама не обещала вышить ковер к сроку. Я в твои дела, как ты знаешь, не вмешиваюсь.
— Ковер будет готов к сроку, тетушка; осталось дошить менее двух полос, а до именин отца благочинного с лишком месяц.
— Знаю — но мало ли что может случиться; ты здоровьем похвалиться не можешь: пожалуй, вдруг свихнешься и сляжешь; пожалуй, и глаза от усердного чтения заболеют. Целое утро, ты говоришь, вышивала; посмотрим, на сколько в целое утро дело подвинулось.
Варвара Матвеевна подошла к пяльцам и костлявою буро-желтою рукой откинула холст, которым была прикрыта часть канвы. Справедливость сказанного Верой была очевидна. Но лицо Варвары Матвеевны не прояснилось. Она взглянула на племянницу исподлобья, с выражением сосредоточенной злости во взгляде, сердясь за то, что не было за что сердиться, и, отойдя от пялец, сказала:
— Глаза все-таки следует беречь. Чтение — плохой отдых. И что читала ты? Верно, какой-нибудь роман или опять немецкие вирши.
Вера молча подала Варваре Матвеевне книгу, которую она еще держала в руках. Это было старое издание «Подражания Христу» перевода Сперанского. Варвара Матвеевна взяла книгу, раскрыла и, тотчас закрыв, положила на стоявший вблизи столик. Имя Христа становилось вразрез всему, что ей просилось на язык. Она с полминуты промолчала; но, заметив на окне другую книгу, указала на нее Вере и спросила:
— А там что за книга?
— Немецкая, — отвечала Вера. — «Очерки Природы» Гумбольдта. Мне их дал Карл Иванович.
— Карл Иванович твой — записной поставщик книг, — заметила Варвара Матвеевна. — Впрочем, надеюсь, что он худых не ставит. Гумбольдт… против Гумбольдта ничего сказать нельзя.
Варвара Матвеевна не знала по-немецки и Гумбольдта даже в переводе никогда не читала; но имя его ей было известно из журнальных статей, и она сознавала, как сама выразилась, что против этого имени нечего было говорить. Она окинула взглядом комнату, как будто отыскивая в ней что-нибудь менее безупречное, чем Гумбольдт, но, по-видимому, не нашла, потому что более ничего не сказала и вышла из комнаты, по обыкновению не затворив за собой двери.
Вера смотрела вслед тетушке, не двигаясь с места. Судорожное движение сказывалось в чертах лица; на глазах выступили слезы. В это время стенные шварцвальдские деревянные часы пробили два и обратили к себе внимание молодой девушки. Она взглянула на них, потом тихо подошла к двери, заперла ее, вернулась на свое место перед пяльцами, села, но, не принимаясь за иголку, сжала обе руки и заплакала.
— Боже мой! Боже мой! — проговорила она. — Какое мучение!
Крупная слеза, скатившаяся на цветок, вышитый шерстью бледно-желтого цвета, испугала Веру. Она торопливо схватилась за лежавший на пяльцах платок, отерла им след слезы на шитье, потом глаза — и принялась за работу. Однообразно стучал маятник часов; однообразно ходил он справа влево и слева вправо; иголка однообразно пронизывала канву сверху вниз и возвращалась снизу вверх сквозь соседние нити. Время шло, как всегда идет, без перерыва, без возврата, как будто мимо всех, но всех незаметно захватывая и унося с собой. Вера безостановочно продолжала работу и только бросала иногда через окно беглый взгляд на улицу. Но когда часы пробили половину третьего, она остановилась, накинула холст на шитье и, отодвинув пяльцы, встала у окна. Между тем дверь отворилась, и в комнату вошел отец Веры, Алексей Петрович Снегин, служивший начальником счетной части в одном из местных правительственных учреждений и, по-видимому, только что возвратившийся со службы, потому что он был в мундирном фраке, с орденом на шее и с другим в петличке. На его добродушном лице явно выражалось двоякое удовольствие быть дома и увидеть дочь.
— Здравствуй, Вера, — сказал Алексей Петрович почти весело, потому что совершенно веселым он никогда не был. — Я так рано вышел сегодня, что не успел с тобой повидаться.
— Здравствуйте, папа́, — сказала Вера, встретив отца на средине комнаты. — Я к вам приходила, но уже не застала.
Она поцеловала руку отца; он поцеловал ее в лоб и, взяв за обе руки, стал ласково в нее всматриваться.
— Радуюсь, что ты не за пяльцами, — продолжал Алексей Петрович, — а смотрела в окно на свет Божий. Сегодня погода чудная. И ясно и почти тепло. Начинает веять весной. Ты, конечно, не выходила из дома?
— Нет, не с кем было.
— Жаль; но я успею с тобой немного пройтись после обеда. Потом мне опять нужно быть у начальства. Вечером собирается какая-то комиссия… Но что значит это, Вера? Ты плакала… Что случилось? — Алексей Петрович повернул дочь к свету. Ее глаза говорили, что он не ошибся.
— Ничего не случилось, милый папа́, — сказала Вера. — Так, на минуту что-то грустно стало. Но это уже прошло.
— Верно, Варвара Матвеевна к тебе опять за что-нибудь привязалась. Была она у тебя, что ли?.. Да скажи же, моя милая, была или не была?
— Заходила, папа́. Она все тревожится, что ковер к сроку не поспеет.
— Уж этот мне ковер! И отец благочинный! И вся эта горькая святость! Смотри, она теперь будет торопить обед, чтобы не опоздать к вечерне.
Алексей Петрович обнял дочь, нежно поцеловал ее и сказал:
— Надо терпеть, Вера. Делать нечего. Ты терпишь ради меня, я ради тебя. Это нас должно утешать.
— Будем терпеть, папа́.
На лице Алексея Петровича давно исчез последний признак того настроения, которое в нем изображалось при входе в комнату дочери. Брови сдвинулись, голова поникла. Он молча простоял с минуту, потом махнул рукой и вышел.
Вера возвратилась к окну. Оно выходило на Покровский переулок, недалеко от его пересечения, так называемым Денежным, и от церкви Покрова в Лёвшине. В первопрестольной Москве, где насчитывается или насчитывалось до сорока сороков церквей, почти каждый дом стоит в виду одной из них, и почти каждый адрес может быть приходским. При этом наименование каждого прихода имеет, так сказать, исторический звук, то есть звучит чем-то истинным, действительно бывшим; оно произошло от условий или обстоятельств, которых уже нет, но которые прежде существовали, — одним словом, завещанно стариной, напоминает о старине и для уразумения требует справок со стариной, а не произвольно дано или придумано со дня на день, как названия Ковенских или Митавских переулков в Петербурге. Между такими наименованиями одни поражают своею странностью, как Николы на Курьих ножках, другие прямо указывают на связь с исторической эпохой, как Николы Стрелецкого, третьи произошли от случайных временных признаков, как Николы в Щепах. Еще другие, очевидно, имели в прежнее время топографическое значение и заимствовались от местностей, которые обозначались теми же названиями. Таковы, например, Николы в Хамовниках, Покрова в Лёвшине. Исследование и разъяснение происхождения всех придаточных наименований московских церквей могли бы составить предмет обширного и весьма любопытного исторического труда.
Снегины жили в одном из тех небольших деревянных одноэтажных домов на высоком каменном фундаменте, которых до сих пор много в Москве между Пречистенкой и Арбатом и Арбатом и Поварской. Из окна, у которого стояла Вера, была видна вся ширина не слишком, впрочем, широкого Покровского переулка и часть его изгиба в сторону церкви Успения на Могильцах. Прохожих почти не было; проезжих еще менее. Когда Вера их завидывала, она несколько отслонялась от окна, но потом вновь к нему приближалась и по временам бросала беспокойный взгляд на часы.
Горничная отворила дверь и сказала, что обед подан.
— Сейчас, — отвечала Вера, но не тронулась с места.
— Вера, — послышался голос Варвары Матвеевны, проходившей мимо двери. — Пора обедать.
— Иду, — отвечала Вера, но продолжала с встревоженным видом смотреть в окно.
Вдруг ее лицо прояснилось. По тротуару, на противоположной стороне переулка, поспешно шел молодой человек, высокого роста, в статском платье. Поравнявшись с домом, он уменьшил шаг и, увидя Веру, приподнял шляпу и наклонил голову. Вера кивнула ему приветливо головой и, улыбаясь, провожала взглядом, пока он не миновал окна. Потом она торопливо направилась к двери.
— Вера, — сердито сказала Варвара Матвеевна, отворяя дверь. — Отец ждет.
— Иду, тетушка, иду, — проговорила Вера и пошла вслед за Варварой Матвеевной.
Кто не видал пасхальной заутрени в Москве, тот не может составить себе понятия о торжественном зрелище, какое оно представляет, и об умиляющем впечатлении, которое оно производит. Можно говорить о зрелище, говорить, видеть, а не слышать, потому именно, что частью к чувству зрения прямо относятся те отличительные черты, которые принадлежат торжественной ночи на Пасху в Москве. Везде на Руси с особым благоговением празднуется день, который Церковь называет «праздником праздников и торжеством из торжеств»; но нигде, как в Москве, так явственно и торжественно не ожидается и не совершается наступление этого праздника. Нигде пасхальная полночь, час, когда у нас повсеместно принято начинать богослужение, не представляет той величественной картины, которая соединяется с этим часом в Москве. Холмистая местность, на которой раскинут город, тому способствует. Она расширяет в нем горизонты, разнообразит их очертания и уровни и почти отовсюду открывает виды в даль. Ночи в апреле, когда обыкновенно настает Пасха, большею частью бывают ясные, и звездные огни уже горят в небе над городом, когда начинают, с приближением полуночи, в нем зажигаться и множиться земные пасхальные огни. Со всех сторон и по всем направлениям выступают из ночного мрака иллюминованные церкви. Здесь обозначаются верхние архитектурные линии храма, или его купол, или обведенная вокруг него ограда; там одна колокольня острым клином огней врезывается в темное небо; еще далее освещены мерцающим светом стены и башни окраинного монастыря. В самом центре города, возвышаясь над всеми другими огнями, горят кремлевские огни и белеется златоглавый столп Ивана Великого. К нему со всех концов Москвы обращен чающий слух клира и мира. От него ожидается первый торжественный возглас о наступлении Светлого Воскресения. Наконец раздается удар большого колокола — и со всех церквей, ближних и дальних, тысячи колоколов отзываются на призыв их старшего сотоварища. «Христос воскресе!» — говорит большой колокол. «Воистину воскресе!» — отвечают все другие. Гул звенящих голосов сливается в воздухе между небом и землей, а на земле, у входа во все храмы, раздается победная песнь Воскресения.
В одной из московских домовых церквей, близ Пречистенских ворот, оканчивалось служение заутрени. У стены, недалеко от входа, сидел в кресле почетный опекун Василий Михайлович Леонин. Он принадлежал к числу старых знакомых дома, и его болезненное состояние, острый ревматический недуг, часто затруднявший ему всякое движение ног, уже давно обеспечили ему привилегированное место в церкви и то кресло, которое он теперь занимал. Позади его, у самого входа, стоял его сын, молодой человек, пользовавшийся в московском великосветском обществе видным положением и слывший, между людьми старшего поколения, примером исполнения сыновнего долга. Анатолий Леонин, начавший службу по ведомству министерства иностранных дел и состоявший некоторое время при нашем посольстве в Париже, отказался от улыбавшейся ему дипломатической карьеры по желанию отца и переселился на службу в Москву, чтобы иметь возможность с ним не разлучаться и оказывать ему то домашнее заботливое попечение, которого требовали его болезненность и одиночество. Василий Михайлович давно лишился жены, не сохранил в живых других детей и не имел в Москве близких родственников. Он мало бывал в обществе, принимал у себя немногих знакомых и сам навещал немногих. Про него одни говорили, что он богат и копит деньги, другие, что его дела расстроены и что у него много долгов от прежнего времени, когда он вел большую игру. Судя по его образу жизни, следовало предполагать, что первые правы и что у Василия Михайловича не могло быть обременительных забот по денежной части. Он жил в собственном доме, в Старой Конюшенной, недалеко от церкви Успения на Могильцах, а летом проводил два или три месяца в недалекой подмосковной, между прежними Серпуховской и Владимирской почтовыми дорогами. Молодой Леонин со времени переселения в Москву уже два раза сопровождал отца в деревню. В остальное время года он принимал в московской светской жизни заурядное участие, не возбуждавшее ни с какой стороны особых о нем толков. Он слыл домоседом, по чувству долга и отчасти по своим наклонностям. На него смотрели как на выгодного жениха; но он сам, по-видимому, не признавал за собой этого свойства и вообще не давал повода в нем замечать или предполагать сердечных увлечений.
Заутреня отошла. В промежутке между нею и началом литургии в церкви происходил обычный обмен пасхальных поздравлений. Василий Михайлович встал и, опираясь на трость, слегка прихрамывая на одну ногу, подходил к некоторым знакомым и отвечал на приветствия тех, кто к нему подходили. Потом он подозвал сына и сказав, что чувствует себя усталым и к обедне не останется, заложил одну руку за руку молодого человека и, опираясь на эту руку более, чем на трость, вышел из церкви. Василий Михайлович любил всегда и всем давать замечать свои добрые отношения к сыну и хвалиться его сыновними о нем попечениями.
На верхней ступени лестницы Василия Михайловича встретил его лакей, который взял его под другую руку и вместе с Анатолием Васильевичем стал его сводить с лестницы.
— Заметил ли ты, — сказал по-французски старик Леонин сыну, — с каким завистливым выражением лица на меня посмотрели князь и княгиня Веневские?
— Нет, не заметил, — отвечал молодой человек, — и не догадываюсь, чему они позавидовали.
— Тебе и позволительно не догадываться. Они видели, как мы выходили из церкви и как я на тебя опирался. Они подумали, и не ошиблись, что ты мне под старость и при моих болезнях во всем опора, а затем вспомнили об их сыне, который на тебя не похож и их только огорчает и разоряет.
— Он еще очень молод, и правда, что в нем легкомыслия немало; но я здесь познакомился с ним в прошлую зиму и убедился, что при всем легкомыслии он имеет доброе сердце и благородный характер.
— Может быть; но все-таки отец и мать принуждены себя во всем стеснять, потому что он не изволит стесняться.
— Он служит в дорогом полку, и по желанию отца, который сам в нем служил.
— Ты всегда других извиняешь, любезный друг. Это, пожалуй, и хорошо; но не изменяет дела.
— Я потому иногда извиняю, папа́, что, как мне кажется, многое может зависеть от обстоятельств. Обстоятельства могут и вовлекать в ошибки и предохранять от ошибок.
На этом философическом афоризме разговор прекратился. Леонин сел с сыном в карету, которая направилась по Пречистенке, мимо начала бульвара.
— Где встретим мы Пасху в будущем году? — сказал вдруг Василий Михайлович. — Этот вопрос мне приходил на мысль несколько раз во время заутрени.
— Быть может, и здесь, — отвечал нерешительно Анатолий Леонин. — Я все надеюсь, что Теплиц…
— Нет, — прервал Василий Михайлович. — Без зимы в теплом климате мы не обойдемся…
Оба снова замолчали.
— Что ж ты не снимаешь своего пальто? — спросил Василий Михайлович, всходя по лестнице, по приезде домой.
Поделиться книгой: